Текст книги "По ту сторону рассвета"

Автор книги: Берен Белгарион

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 81 страниц)

Совершенно неожиданно для Гили, в предгорьях эльфы с ними попрощались.

– На три дня, – объяснил горец. – У нас – свои дела, у них – свои.

В первой же хижине он купил молока, сыра и хлеба. Поели они на ходу. Мысль о близкой крыше над головой и горячая ржаная лепешка вселили в Гили новые силы.

Берен не надевал свой горский плащ, хотя и так было видно, что он не здешний – от местных он разнился и темным цветом лица, и статью, и покроем одежды: эльфийский наряд тут носил далеко не каждый первый. Гили заметил, что и сам отличается от здешних соломенноголовых поселян: солнце за дни пути от Таргелиона до Бретиля окрасило его кожу в темный оттенок, так что даже конопушки стали почти незаметны, а волоски на руках выгорели до золотого. Видно, солнце в этом краю показывалось не особенно часто – здешние были намного светлее.

Там, где кончались предгорья (здесь, в Дор Ломин, холмы тянулись гораздо дольше, чем по ту сторону Эред Ветрин) в холмах их остановил конный разъезд.

– Кто такие? – спросил старшина, бородатый дядька в кожаном панцире с нашитыми бляхами.

– Гонцы к эарну Хурину и госпоже Морвен, – ответил Берен. – Меня зовут Эминдил, а это мой слуга и оруженосец, Гилиад. Вот знак, – распахнув ворот, он достал висящий на шнурке перстень Фелагунда. – Буду заранее благодарен, если мне покажут дорогу в Хеннет-Аннун.

Старшина смерил его подозрительным взглядом.

– От кого гонцы-то?

– Ты не узнал перстень?

– Перстень-то я узнал, да вот лицо твое, парень, мне незнакомо. А я думал, что всех гонцов знаю. Думается, вы не прочь будете в компании прокатиться, а? В Хеннет-Аннун, честь по чести. Там и посмотрим, какие вы гонцы.

– Согласен, – Берен спрятал перстень и зашнуровал ворот. – Думаю, в Хеннет-Аннун меня узнают в лицо, госпоже Морвен и госпоже Риан я прихожусь дальним родственником.

– Служил беорингам? – прищурился бородатый.

Берен кивнул.

– Давно ушел?

Берен молча качнул головой в знак отрицания.

– Что слышно про государя вашего, эарна Беоринга? Ты о нем вести несешь?

Берен подумал – и опять кивнул.

– Если о нем и худые – лучше не езди. Госпожа Морвен только-только от пологов оправилась, у ней от худых вестей молоко пропасть может, а своего брата она любит… Разве что только эарна Хурина, да еще сына она больше любит.

– Как назвали мальчишку?

– Почем я знаю. Нынче вечером обряд будет.

– К слову, как зовут тебя, добрый человек?

– Эрмил, – бородатый ощерил зубы, и Гили заметил, что слева выбито штук шесть: оба клыка, следующие два и два коренных.

– Что, Руссандол, любуешься, как мне плетень проредили? – еще раз улыбнулся Эрмил. – Любуйся-любуйся. Это честная дырка, я их не в пьяной драке потерял.

– Три года назад? – прищурился Берен.

– А ты почем знаешь?

– Земля слухом полнится. Расскажи.

– А чего тут особенно рассказывать… Как настал гвирит, снежок с Эред Ветрин сошел – поперли они на нас. Немерена сила, я тебе скажу. Я тогда был в Рысьей Сотне, как раз у Эйтель Сирион. Прорывались они в Митрим, тут мы их и перевстрели. Большая битва была. Повелитель Фингон не стал по-дурному на их копья конницей переть, и не велел нам строй держать, велел, наоборот, рассыпаться и нападать с флангов. Так что орудия, которые они приволокли, им мало сгодились. Получилось чудно: поле мы вроде как отдали, но не проиграли. А когда мертвых считали – их против нас впятеро было. Поймал облизня Саурон: хотел одним ударом все здешние силы раздолбать, да ничего не вышло. Пока они тащились через перевалы, мы горными тропками пройдем и малыми отрядами их то с одного боку, то с другого. Но наконец взяла их сила, обложили они Эйтель Сирион, а сами таки прорвались в Митрим. Как раз там, у озера, наша сотня, да еще Соколиная сотня с их тремястами конницы сошлась. Там-то мне частокол и проломили: здоровенный детина, полуорк какой-то, съездил краем щита по зубам… Этих-то мы в озеро побросали, но дальше – бежать пришлось, потому как это был только передовой разъезд, а за ним перла целая тыща. Все думаю, концы приходят… Бежать-то некуда: ежели они прорвутся за озеро да ударят в тылы эарну Хурину – Хитлум будет весь под ними, как старая кобыла под молодым битюгом. Подошла к нам тысяча пехоты – все, ребята, готовимся стоять, пока не ляжем. А эти – на том берегу реки готовятся переправляться, значит. Подтянулись. Намо свидетель, не вру – не менее десяти тыщ их было! Веришь?

– Верю, – сказал горец.

– Нет, ты мне веришь?

– Да верю-верю. Не менее десяти тыщ. И что дальше?

– Дальше они через речку перли, а мы их в этой речке топили. Ох, натерпелся я тогда страху, горец! Там не только люди были, веришь? И не только орки, это одоробло вообще не в счет…

– Волки, – сказал Берен. – Здоровенные волки, каждый – с теленка, клыки в два дюйма, и пока не истыкаешь эту тварь стрелами наподобие ежа – она не остановится.

– Откуда знаешь? – севшим голосом спросил Эрмил.

– Насмотрелся. Против них лучше всего не стрелы, а меч или топор. Когда оно мчится на тебя во всю прыть, нужно в последний миг уйти из-под удара – и рубить по хребту.

– Наловчился… Я-то в первый раз их увидел… Честно скажу: перепугался мало не до усрачки. Только они уже под конец на нас нападать стали… Поначалу они того… своих… подбадривали… Кто в речку лезть не хотел… Ну вот, ближе к вечеру ихняя брать стала. Потому что измотались мы, и поменьшало нас вполовину. И тут – матушки мои родные! – в холмах трубы затрубили, знамена серебряные заплескались: эльфы из Гаваней морем пришли и, как по сходням сбежали в Дренгисте, так и бегли до самого Митрим к нам на выручку. Кто пехом, кто конный – но пеших побольше было. Целую ночь бежали как есть – в доспехах, при оружии, при щитах – и как есть в бой вступили. Веришь, беоринг – я как понял, что умирать зазря не придется – прослезился.

– Верю, – Берен сжал кулак.

– Тыл эарну Хурину мы прикрыли, и те двадцать тысяч, что через перевалы прорывались, он не только отбил, а и опрокинул, и по пескам погнал аж до самой Менаксон. Засыпал там несколько колодцев на прощание: пейте, ребятишки. А сам зашел со своими четырьмя тысячами в зад тем, кто обложил Эйтель Сирион, и крепко мы им там наподдали. Да… Хотя если бы не эльфы Кирдана – может быть я, как ваш эарнил, сейчас по лесам бы мотался да ночами на пепелище своего дома выл. Как государь Фингон успел их так быстро вызвать – я диву даюсь. Колдовство, ничто другое. Да… В этом-то бою потеряли мы эарна Галдора… Молодые эарнилы по нем очень горевали…

Они выехали на холм – в долине открылось городище; даже скорее посад.

– Хеннет-Аннун, – сказал один из молчаливых дор-ломинских конников.

Город дышал предчувствием веселья: из-за имяположения наследника дома Хадора продлились праздники Виниглоссэ. На въезде в посад и дружинникам, и «гонцам» поднесли по деревянной кружке мутного свежего пива, девушки бросали цветы, требовали ленту на память, звучала музыка…

Частокол вокруг дома Хадора тоже был украшен цветами и листьями, со двора тянуло дымом и жарящимся мясом, пивом и молодой зеленью. Эрмил перекинулся парой слов со стражником на воротах – и их пропустили.

Хеннет-Аннун – так звалось добротное, длинное деревянное здание в один поверх, но с высокой крышей, сложенное из толстенных стволов дуба и поставленное на высокий каменный фундамент. Резные перила с лицами лесных духов огораживали крыльцо, четверо воинов застыли у ступеней и у дверей, опираясь двое на мечи, двое на топоры.

– Кто вы и по какому делу прибыли в Хеннет-Аннун? – спросил с крыльца высокий седой человек в богатом красном кафтане, зеленых штанах и высоких сапогах. – Можете говорить, я Форведуи, домоправитель эарна Хурина.

– Мы – посланцы и вот наш знак, – Берен опять показал перстень. – У нас послание к эарну Хурину. Покажите перстень госпоже Морвен, она узнает его и поручится за нас.

Спешившись, он с коротким, но почтительным поклоном передал перстень домоправителю. Тот поднялся на крыльцо и исчез в высоких резных дверях. Берен передал поводья спешившемуся Гили. Тот, держа коней, разминал ноги и глотал слюну: на поляне за домом жарили мясо.

– Где он? Где посланец? – послышался голос из-за двери. – Я должна его видеть!

Частый, дробный перестук каблуков – на крыльцо вышли две высокие, стройные женщины, одна – в синем платье, другая – в темно-сером; одна – совсем юная, другая – постарше; одна подвижная и задорная, как королек, другая – прямая и строгая, как лезвие меча; одна в расцвете полудетской красоты, другая – женщина, способная сделать счастливым даже эльфийского короля: они и похожи были на эльфиек, обе черноволосые, тонколицые, светлоглазые…

– Aiye, Rian Morfileg! – Берен распахнул объятия. – Elen sila lumenn omentielvo, Morwen Eledhwen! (26)

Одна с визгом кинулась со ступенек ему на шею. Другая, побледнев, так и застыла на крыльце – только пальцы перебирали кольцо Фелагунда, да губы шевельнулись беззвучно, произнося имя…

Глава 5. Хитлум

Казалось, трудно подобрать более разнородную пару, чем Хурин и Морвен. Истинная дочь Беорингов, черноволосая и сероглазая, стройная – даже теперь, после родов, и высокая – на полголовы выше Хурина – она была как морозный узор на стекле. А Хурин странным образом напомнил Берену отца, хотя по внешности ничего общего между ними не было. Барахир был высок, а Хурин на голову уступал Берену, у Барахира, пока он не поседел, были темные волосы, у Хурина – золотые, Барахир бороду брил, а Хурин – нет, может быть, затем, чтоб казаться старше: ведь девятнадцати лет он принял княжество и повелевал людьми много старше себя… А может быть, он стеснялся своего чуть скошенного подбородка, унаследованного от матери-халадинки. Хуор, будучи всего на три года младше брата, выглядел из-за этой своей черты совсем мальчишкой. И даже не глаза – у Барахира были серые в зелень, как дикий камень, у Хурина – в синеву. А вот – взгляд: открытый, смелый, внимательный…

– Как ты растопил этот лед, Хурин? – спросил горец, обнимая племянницу. – Никогда не думал, что снежинка и уголек могут быть такой прекрасной парой. Из вашего сына вырастет что-то особенное, или я – не я.

– Если вырастет что-то хоть вполовину такое как ты, otorno (27), – я буду счастлив, – сказал Хурин.

– Если вырастет что-то хоть вполовину такое же как его отец и праотцы, – ответил любезностью Берен, – то и славой и честью он превзойдет меня. Ибо вы сумели отстоять свой край – а я не смог.

– Есть вещи, которые не под силу одному человеку, – ответил Хурин. – И даже дюжине таких героев, какими были твой отец и князь Бреголас с сыновьями. Ты устал, Берен. Риан покажет тебе комнату, я велел затопить баню – отдыхай.

– …Я забыл спросить, как назвали малыша, – сказал он по дороге, любуясь толстой косой Риан и тем, как она метет вдоль пояска – туда-сюда, туда-сюда… Он покидал Риан четырехлетней малышкой, а теперь – поди ж ты, девица, и все при ней… Еще года три – и замуж… Спорим, что за Хуора? Чтобы узнать, по ком Риан вздыхает, не требовалось ее ни о чем спрашивать – надо было только увидеть, как она краснеет в присутствии княжича. Еще одна славная будет пара, подумал Берен – дай им Единый хоть немножечко счастья…

Риан обернулась, коса скользнула через плечо.

– Турин, – сказала она.

Они вошли в комнату – одну из мужских спален.

– Ты его еще увидишь сегодня, – продолжала Риан. – Морвен говорит, что будет похож на дядю, потому что черненький.

Ее улыбка исчезла, ресницы дрогнули. Берен проследил по лицу девочки весь ход ее мыслей: малыш будет похож на Барагунда, на того самого Барагунда, который вместе с Белегундом покоится под грудой камней в безымянном урочище у Тарн Аэлуин. Там же, где и Барахир, и несчастный Горлим, и юный Хаталдир…

– Ярн Берен, ты расскажешь мне про дэйди? – спросила она. Серые глаза влажно заблестели.

– Не сейчас. – Берен протянул руки и прижал девочку к груди, гладя по волосам и сжимая рукой плечо.

Скрипнула дверь – вошли служанка и Гили с набитыми свежей соломой тюфяками. Риан быстро вытерла слезы и, склонив голову, вышла.

* * *

Младенца ему показали поздним вечером, когда конены, рохиры и магоры, глушившие пиво и вино так, словно завтра – конец миру, уже были вполне самодостаточны и не заметили исчезновения женщин, князя и княжича и гонца, имени которого никто не запомнил.

Толстенные стены Хеннет-Аннун отлично хранили покой малыша Турина от грохота пиршественного зала и гулянки за оградой. Берен понимал причину такого шумного празднества по случаю Имяположения наследника хадорингов – среди невзгод, обрушившихся на Хитлум за последние годы, нужно было пользоваться любой возможностью дать людям, измученным неуверенностью, радость; вдохнуть в них надежду; показать, что Дом Хадора еще стоит и стоять будет.

Юный Турин делал все, что положено делать месячному младенцу: вращал бессмысленными серыми глазенками, хватался за протянутый палец, пускал пузыри, «колдовал» – так Риан называла беспорядочные движения тоненьких лапок – и пытался поднимать головку, если его брали на руки. Для своего возраста он на удивление зарос: густые черные волосы на темечке были в пол-пальца длиной, правда, на затылке образовалась маленькая плешь, но там, где она кончалась, с затылка на шею опускался целый локон, прямо-таки маленькая косица…

Харет, мать Хурина и Хуора, приняла малыша из его ладоней. Казалось, она и няньке не готова доверить внука, и в надежности его родной матери сомневается. Вдвоем со служанкой они остались в комнате, а все прочие вышли в малую трапезную – за Береном был рассказ о гибели Барагунда и Белегунда.

Все сели за небольшой стол, на который хромой слуга по имени Садор поставил лучшее пиво и вино, что Галдор, а теперь – Хурин приберегали для встреч с близкими людьми. Берен глотнул пива, чтобы промочить горло – и начал свою скорбную повесть, ничего не утаивая и не говоря лишнего. Он не смотрел в глаза никому, пока говорил, и лишь когда закончил – обвел всех взглядом.

Сильмарет, жена Белегунда, сидела молча, с неподвижным лицом. Так же молчалива и строга была Морвен. Риан, склонившись к плечу матери, содрогалась от беззвучных рыданий, Хуор, сжав губы и накручивая на палец прядь волос, глядел куда-то в сторону, Хурин, держа руку Морвен, смотрел прямо в лицо Берену и, наверное, за все время, пока длился рассказ, не отвел взгляда.

Берен снова посмотрел на Сильмарет и увидел, как она хороша собой. Она ведь была всего на три года старше Берена и вышла замуж совсем юной, семнадцати лет. Он хорошо помнил ее свадьбу с Белегундом – была весна, в долинах цвели яблони и на невесте был венок из полевых цветов. Ларн Мар-Финнеган вел в поводу белую кобылу, и распущенные волосы невесты были такими длинными, что спускались до седла. Возле ручья ждал Белегунд, в красной рубахе и синем плаще, и его друзья и родичи с выкупом за невесту – у Берена в руках был разноцветное тонкое льняное полотно, подарок матери и сестрам Сильмарет… Белегунд принял из рук тестя поводья, и перевел лошадь невесты через поток – туда и обратно. А потом она спешилась, они произнесли требуемую клятву, отпили из одной чаши, девушки обсыпали их зерном, а аксанир сказал, что они муж и жена перед законом и ликом Единого. Сильмарет сняла венок и бросила, не глядя, в толпу девушек – кто поймает, той идти замуж следующей… А ночью Берен и другие юные лоботрясы торчали под окном молодых – ждали, когда Белегунд по обычаю выбросит в окошко поясок жены…

Берену захотелось сказать ей слова утешения. Напомнить, что, хотя годы счастья прошли – но не прейдут. Ее любовь к Белегунду принесла плод – Риан, она приголубит внуков…

И вдруг – словно мягкая, неощутимая но сильная рука стиснула горло – он понял, что говорить этого нельзя. Что, сказав эти слова утешения, он скажет ложь, потому что…

Потому что внуков Сильмарет не увидит. У Риан будет сын… Белокурый, похожий на Хуора юноша однажды достигнет края этого мира, последним усилием взберется на вершину скалы и замрет на ветру в немом восхищении, увидев – что? Что откроется ему? Ответа не было.

Пророчества никогда не являлись к Берену видениями – они были зримыми образами, но представали его глазам не здесь и сейчас, а он вспоминал их, словно бы знал давно. Так и здесь – он как будто давно признал внука Сильмарет в высоком, стройном юноше, которого «помнил» взбирающимся на скалу, и знал, что Сильмарет его не увидит, и что судьба этого юноши как-то от него, от Берена, зависит… И это было очень важно – но почему?

Он прочистил горло и сказал совсем не то, что собирался.

– Хотел бы я прийти к вам добрым вестником. Но нет у меня добрых вестей. Простите, племянницы. Прости, хэльдрет…

– Не за что, Берен, – женщина поднялась, обошла стол и, приобняв Берена, поцеловала его в лоб. Потом она вышла. Риан вышла за ней, последней, обняв мужа, вышла Морвен.

– Надо думать, – сказал Хурин, когда они остались втроем, – ты не только за тем сюда приехал, чтобы подтвердить смерть моего тестя?

– Твой ум обгоняет мой язык, оторно, – Берен улыбнулся. – Есть в этом доме место, где можно говорить, не опасаясь?

– Нет такого места, – весело сказал Хуор. – У служанок вот такие уши и вот такие языки. Продажных между ними нет, но есть болтливые.

– Пойдем на берег, – сказал Хурин. – На наше место.

Побросав что-то из снеди в котомку, прихватив бочонок пива и три кружки, они исчезли через задние двери, выбрались в сад и, действительно, спустились к быстрой холодной речке, Нен-Лалаит.

– Итак, – сказал Хуор, когда они сели на обрывистом берегу – действительно, никто не мог подойти незамеченным; снизу, с другого берега доносилась музыка и пылали праздничные костры, а здесь было темно и тихо. – Не затем же ты тащился через горы, чтобы добавить горести моей своячке, которая и без того улыбается только по великим праздникам…

– Я тащился через горы, чтобы сказать: готовьтесь – Саурон нападет на вас, едва распустятся почки на деревьях. – Берен повторил то, что рассказывал своей матери и Финроду.

– Тридцать тысяч? – переспросил Хурин, не веря своим ушам. – Где же ты взял такое число?

– Я знаю, чего и сколько требуется воину в походе, – сказал Берен. – Я знаю, какие оброки собирал Саурон последние три года. И я знаю, что эти оброки не шли на север. Я знаю, что шорникам приказано шить волчьи и лошадиные сбруи, тачать сапоги и резать воловьи шкуры на ременной доспех. Я знаю, что каждый кожевенник должен отдать две дюжины кож в год, а всего за три года было заготовлено три тысячи дюжин, и ни один тюк из этого добра не отправился на север. Я знаю, что в отбитых у гномов орками синегорских копях делается крица, и каждый кузнец должен отдать в год три дюжины лучков на самострелы, десять дюжин наконечников для стрел, пять дюжин наконечников для копий. Я знаю, что всем женщинам остригли волосы и делают из них тетивы. Я знаю, сколько вялится мяса, сколько сушится зерна. И я говорю: все это для армии не меньше чем в тридцать тысяч сабель.

– Ты сам-то что-нибудь надумал? – спросил Хурин. – Твои мысли мне дороги, потому, что ты воевал как никто из нас. Один против всех – я бы так не смог…

– С самого начала, – сказал Берен, – отец думал о мятеже. Мы бродили по всей стране, прикидывали, где Моргот размещает войска и как лучше ударить, чтобы опрокинуть их малыми силами, как подавать сигналы и собирать людей, на кого в деревнях и замках можно положиться… Ни отец, ни я не рискнули только потому, что знали: без помощи извне Дортонион не справится – а кто мог оказать помощь? Но мы готовы были решиться… почти уже решились, когда… Саурон взял Минас-Тирит, и надежда наша погибла. А потом – я остался один…

– А теперь Саурон готов подставить спину, – Хурин схватывал на лету. – Если бы можно было измыслить способ послать весть из Дортониона в Хитлум… Обучить птицу или как-то еще.

– Государь Финрод измыслил способ, – Берен был в восторге от свояка. – Более надежный.

– Стало быть, в день выступления начинается мятеж… И здесь, и в Нарготронде получают известия и выступают… Половине их армии нужно дать переправиться через Ангродовы Гати, а остальных там задержать… Мы перейдем Серебряную Седловину и атакуем с фланга, а эльфы государя Финрода ударят по Минас-Тирит и отберут обратно свой замок…

– Э… – крякнул Берен. – С эльфами государя Финрода не так просто. Я не могу сейчас вам рассказать всего, братья… Честно говоря, мне просто неловко повторять это здесь дважды, да вы поймете почему… Одно скажу: государь Финрод здесь со мной и проследовал вперед – в Барад-Эйтель, куда я прошу направиться и вас ради совета с государем Фингоном. Там вы и узнаете все до конца.

Они выпили еще пива. Берен лег на траву. В небе, прямо над головой, отворилось окошко в тучах, и в нем красной каплей горел Карнил. Деревья не шумели, сонное безветрие пропитало воздух. На другом берегу трещали костры, слышался топот ног, звон бубнов, визг виалей, переливы лютен. Берен узнал ритм нарьи. Если закрыть глаза и забыть про десять прошедших лет… Вот точно так же, искоркой вылетев из праздничного костра, запыхавшийся и пьяный, валился в траву и смотрел в небо, и слушал одним ухом гомон гуляния, а другим – лепет реки… Если забыть про эти годы, и все потери и все страдания…

Но это значит – забыть о Лютиэн… Забыть о Лютиэн? Пусть даже это цена избавления от страданий – она слишком высока.

– Трава дурманит, – сказал, появляясь из кустов, Хуор. – Завтра гроза будет. Другой раз я думаю – а ведь если бы не проклятая эта война, не свидеться ни мне с Риан, ни Хурину с Морвен.

Берен улыбнулся краем рта – Хуор проговорился.

– Так ты положил глаз на Риан? – спросил он. – Стало быть, у меня вскорости появится еще один названый брат?

– Если Риан не передумает. И совестно даже: нам-то судьба подарила небесное счастье – неведомо за что, а другие, которым одна горечь досталась?

– Не спеши никого жалеть, – отрубил Хурин. – Кто еще знает, кому придется круче. У которых никого нет – тем нечего терять. Когда думаю, что станется с Морвен и мальчиком, если Хитлум падет и меня убьют – так у меня словно сердце тупым ножом вынимают. И Морвен тоже будет больно – она слова не проронит, молча все на плечах вынесет, но от этого не легче. У того, кто любит – слабина есть, и в эту слабину всегда можно ударить…

– Так что ж, и не любить никого? – Хуор налил всем еще пива. – Не согласен я!

– Балда ты, братец, – нежно сказал Хурин. – Как будто тут ты решаешь – любить, не любить… Судится тебе – полюбишь, никуда не денешься… Только любовь – это как на лодке-водомерке по горной речке: на миг дрогнешь, выпустишь из рук весло – и все, размажет тебя по камушкам. Вот, Берен соврать не даст…

У Берена екнуло сердце. А Хурин-то откуда знает?

– …Его оруженосец так свою жену любил, что предал ради нее и друзей, и господина. Но – Берен, твоя воля, ты всех родичей там потерял; а только я его судить не берусь, и Морвен не берется, хотя отца из-за него лишилась.

– На самом деле – и я не берусь, – Берена передернуло от воспоминаний. – К балрогам такие разговоры, Хурин. Давай лучше выпьем и речку послушаем. Она у вас веселая…

– Нен Лалаит, – в голосе Хурина пела нежность. – Я так дочку назову – Лалаит.

– Урвен, – Хуор растянулся на траве. – Если Эледвен после всех этих мучений даст заделать себе еще и дочку, то назовет ее не иначе как в честь бабки: Урвен.

– А я все равно буду звать Лалаит, – уперся Хурин. – Лалаит, и все! Чтобы смешливая была, певучая и быстрая, как эта речка.

– Размечтался…

Берен смотрел на братьев, и они нравились ему все больше. Хурин, даже произнося мрачные, казалось бы, вещи, все равно излучал неистребимую жажду жизни и любовь к ней. Хуор светил вроде бы отраженным светом – но тоже ярко. Понятно, почему обожженные войной Морвен и Риан так тянулись к этим молодым вождям: находиться радом с ними было все равно что… все равно что сидеть хорошей ночью на берегу Нен Лалаит.

Хурин, кроме этого, был еще и тверд как кремень. Берен и про себя знал, что сделан не из жести – но он знал и то, что Хурин сильнее. Их обоих довольно трудно было бы сломать, но по разным причинам: Берен, чтобы не сломаться, готов был прогнуться достаточно низко – и, стряхивая груз, выпрямиться, подобно стальному пруту двойной закалки. Хурин же больше напоминал стержень медленной долгой закалки, который невозможно ни согнуть, ни изменить его форму ковкой: в каком виде он вышел из горна, в таком и пребудет до конца. И если сломается – то невосстановимо, навсегда.

Где-то им было легче, чем их родителям: для тех рушился порядок устоявшийся, незыблемый. Почва уходила из-под ног. Для них же этот порядок еще не стал чем-то привычным, они быстро приспособились к новому миру: к миру войны. Скоро привыкли делить людей на своих и врагов, душевно изготовились к неизбежным потерям, и смерть заняла в их сознании не меньше места, чем жизнь. Она и раньше не была оставлена без внимания: в героических песнях, принесенных с востока, то и дело прославлялась чья-то доблестная смерть. Хорошая смерть – вершина жизни, оправдание всему, что в ней было неправильного. Седьмое поколение эдайн увидело другую смерть: жестокую, горькую и бесславную. Некому оплакать, некому сложить песню, и можно утешиться лишь тем, что ты все-таки выполнил свой долг до конца. Многие не выдержали. Предпочли – выжить. Предателями, рабами, но – выжить. Можно ли осуждать? Кого время оправдает – тех, кто бился до последнего и вместе с кем погиб Дом Беора? Или тех, кто сумеет, пригнувшись, припав к земле, сохранить свой род – чтобы, возможно, через века, снова воспрянули беоринги?

А ведь отец убил бы Мэрдигана, – подумал Берен. Выслушал бы – и убил…

Они еще долго говорили – Хурин и Хуор рассказывали, как защищали перевалы, Берен – о битве при Кэллагане и об отряде отца, и о своих одиноких вылазках… Гулянка стихла, пиво уже не вмещалось, закуска кончилась. Упали первые капли дождя.

– Вернемся, – сказал Хурин. – Надо же когда-то и спать.

Они вернулись в сад через калитку, прошли сонным подворьем и вошли в дом задней дверью.

Гили еще не вернулся – впрочем, сетовать было не на что, так как Берен сам отпустил его на гульбище и не сказал, к какому сроку вернуться. Горец разделся и лег.

Проснулся от того, что рядом кто-то есть. Быстрее, чем успел подумать, подхватился и стиснул рукой запястье пришельца. Запястье было тонким, широкий рукав упал к локтю, обнажив округлое предплечье.

– Сильмарет, – прошептал Берен. – Зачем ты здесь?

– Не шуми, – женщина высвободила руку. – Поговорить с тобой хочу, с глазу на глаз. Ведь столько лет я тебя не видела, и увидеть отчаялась…

Она села рядом на постель, и Берен почувствовал, что она слегка дрожит – и не только от утреннего холода. На ней была шерстяная юбка поверх рубахи, на плечах – платок, прикрывающий низкий вырез и голые плечи. Нет, она пришла сюда не как обольстительница, и держалась не как обольстительница, но уже одно то, что она вошла одна в комнату, где спит один мужчина (Гили, поросенок, так и не явился), не побоявшись застать его нагим (а он, нечасто ночевавший в постели, позволил себе такую роскошь) – это было уже довольно далеко за пределами приличия. Она пришла не соблазнять, но… Берен посмотрел ей в глаза и она не отвела взгляда… Была бы не против, если бы он последовал полусознательному желанию своего тела: обнять ее и привлечь к себе?

– Отвернись, – сказал он. – Я хоть штаны надену.

Она повернулась лицом к двери и, пока он одевался, проговорила:

– Если ты боишься, что худое подумают – так давай на двор выйдем. Все равно ведь пойдешь.

Берен мысленно согласился с ней.

Она дождалась его у ворот и дальше они пошли вместе – Берен решил заодно поискать Гили. После ночного дождя стоял туман, и ничто не обещало погожего дня.

– Ты говори, – сказал Берен.

– Возьми меня замуж.

На миг он остолбенел. Не от того, с какой прямотой прозвучала просьба – в конце концов, Сильмарет была вполне зрелой женщиной, старшей в своей маленькой семье и за нее ответчицей; знала, что Берен сегодня-завтра уедет и нет у него времени на все, что положено по обычаю: назначение свадебных родителей, засылку сватов, обмен подарками… будь он свободен – он бы и сам посватался к кому-нибудь так же скоро и просто. Он остолбенел от того, как близко угадал цель ее утреннего прихода и от того, как это перекликалось с его вчерашними предчувствиями… И как это было близко к тому, чего он порой малодушно желал.

Правда Беора не запрещала брать вдову брата, тем паче – двоюродного; в старые времена обычай даже требовал это делать, чтобы не сиротить детей. Сильмарет была еще молода, хороша собой – если прогнать тень с ее лица, так была бы и красива. Никто и слова бы ни сказал. И так просто решился бы спор с сыновьями Феанора… Любовь? Он был бы хорошим мужем ей и хорошим отцом Риан – зачем для этого любовь? Зачем зазубренный шип, который вонзают в сердце и проворачивают каждый раз, когда ты думаешь о любимой? Но он есть, этот шип, и Берен им пронзен, и большего счастья ему не нужно…

Он еще не знал, что ответить, чтоб не обидеть ее, но уже качал головой.

– Что так? – тихо спросила она.

– Я обручен.

– Ты смолчал… А я кольца не разглядела…

– Его и нет. А молчал я потому, что мне больно об этом говорить.

– Вот оно как, – по сторонам от дороги начали попадаться навесы, под которыми вповалку спали гуляки. – Тогда ты прости меня. Навязываться я бы и не подумала – просто решила, что ты свободен. И – спасибо тебе.

– Да за что?

– За то, что корить не стал. Говорить, что могила Белегунда еще мхом не заросла, как я к тебе подкатываюсь…

– Мертвым не больно, – сказал Берен. – Ты одинока. А я напомнил тебе его, молодого.

На этот раз остановилась в оцепенении она.

– А иные не верили, что ты пророк.

– Я не пророк. Иногда я что-то… знаю, но это не значит, что я могу прорицать.

– Но все знают, что мужчинам из Дома Беора открывается истина, когда они поют над чашей. А ты сказал мне мои мысли, которых знать не мог.

– Я сказал тебе то, что видел. Вся твоя боль была у тебя в глазах, когда я закончил рассказ о Белегунде. А когда ты коснулась моего лица ладонями, пальцы твои дрогнули. Вот и все пророчество.

Он хотел было ей сказать о настоящем предчувствии, о светловолосом юноше на скале, но снова понял – нельзя. И еще ощутил, что поступает сейчас правильно, отказывая ей. Да нет, он ведь не мог поступить иначе – без Лютиэн он умрет. Искушения не было – ни секунды…

Не лги сам себе, – сказали ему глаза Сильмарет. – Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным – недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.