Текст книги "Враг мой (сборник)"

Автор книги: Барри Брукс Лонгиер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

После возвращения на Драко джетах Индева Бежуда был подвергнут осуждению и изгнан из Палаты драков. Удалившись в свое имение опозоренным, Индева год спустя наложил на себя руки.

Джетахи Талман-коваха потребовали отставки Торы Соама с должности овьетаха. Тора Соам и его первенец Тора Кия поселились в имении Тора, чтобы воспитывать ребенка Кия, Тору Бое. Через три года Тора Соам был убит сторонником амадинского Маведаха.

Тора Кия улетел с ребенком на планету Лита и назвался там другим именем. Ребенка он определил в Талман-ковах на Лите, а сам давал уроки игры на тидне. Через четыре года после завершения его ребенком учебы в Талман-ковахе Тора Кия умер. Тора Бое является в настоящий момент джетахом Талман-коваха в Помаву; вам он известен под именем Хадсис Жия. Данное письмо возвращает Торе Бое его подлинное законное имя.

Ана Рафики возвратилась на Землю, где была уволена с дипломатической службы Соединенных Штатов. За год жизни на Земле она дважды едва не стала жертвой покушений, предпринимавшихся сторонниками Фронта Амадина; покинув родную планету, она исчезла из виду.

Джоанн Никол возвратилась на Землю, была отдана под трибунал за содействие противнику, признана виновной, уволена из вооруженных сил и приговорена к пятнадцатилетнему заключению. По прошествии трех лет она была помилована и выпущена на свободу. Начался поиск ребенка, от которого она отказалась при его рождении. Ведя поиск, Джоанн Никол параллельно основала земной Талман-ковах.

Леонид Мицак, заменив верой талму, прокладыванию которой он в свое время содействовал, отправился на Амадин в попытке способствовать примирению между Фронтом и Маведахом, но уже через два дня был там казнен. С тех пор минуло тридцать лет, а войне на Амадине не видно конца.

Через двадцать лет после гибели Мицака Палата драков вступила в Федерацию Девятого Сектора. Год спустя Соединенные Штаты Земли, покончив с внутренним сопротивлением вступлению, тоже присоединили все свои планеты к Девятому Сектору.

Именно тогда, незадолго до своей кончины, Джоанн Никол рассказала мне историю, которую я и представила вашему вниманию. Я вручаю ее Талман-коваху на правах "Кода Нусинда", восемнадцатой книги Талмана. Я поступаю так, будучи овьетахом земного Талман-коваха Тессией Льюис, дочерью Маллика и Джоанн Никол".

Истинная правда и сокровенный смысл не достигаются согласием. Если кто-то один понимает смысл, смысл уже понят. Если кто-то один видит истину, истина уже на виду.

Предание об Атаву, Кода Сишада, Талман

Последний враг

Племя – это всего лишь мысль, приковывающая мыслящего к вечной войне с теми, кого не отпускают иные мысли.

Хиссиед-до' Тиман. Рассуждения на крови

1

Миати Ки прячется чуть повыше нас, среди валунов на краю сухого речного русла. Я вижу только его правый сапог и верх его энергоблока. Солнце раскалено, жар, источаемый песком и камнями пустыни, опаляет мне лицо и мешает дышать. Только невыносимая влажность напоминает о том, что прежде в этих местах росли непроходимые джунгли. Теперь здесь не осталось ни птиц, ни цветов, ни деревьев. Все уязвимые красоты, когда-то произраставшие на этой земле и парившие над ней, исчезли в этой части Шорды несчетные поколения назад. Остались одни больно жалящие зеленые мухи они-то переживут нас всех.

Пина доедает свою порцию доставшихся нам чужих пайков. Приступая к еде, он пошутил:

– Мы едим в обеденную трапезу плоды иррведена, за которые сражался Маведах.

Я засмеялся вместе со всеми при этом отголоске застольных церемоний, напомнившем о временах, когда еще бывали полноценные трапезы, столы, пристойная пища. Все это осталось в далеком прошлом, когда мы еще не появились на свет. Когда я был совсем мал, еще до смерти моего родителя, Язи Аво повторял церемониальные формулы за едой – когда было что есть. Да, я смеялся шутке Пины, хотя мне хотелось плакать.

Я подношу к уху маленький приемник, который всегда ношу в кармане. Экран разбит, но радио работает. Станция Маведах на возвышенности Мижии все еще ведет трансляцию, а это значит, что на востоке вторжение Фронта на Шорду развивается не слишком успешно. Музыка – это бойкая кипучая смесь человеческих и дракских народных мелодий, именуемая нами "зидидрак", а людьми – "манчо". Запись еще довоенная. Я ищу в эфире передвижные станции Фронта Амадина, но ничего не нахожу. Иногда удается поймать станцию "Черного Октября", но сегодня она не ловится. Не слышно ничего, что подтверждало бы слухи об очередной попытке заключить перемирие. Но даже если бы перемирие было заключено, прошли бы считанные дни – и "Роза", "Черный Октябрь" или еще какое-нибудь неконтролируемое крыло Фронта нарушило бы его, снова ввергнув нас в войну. Но даже один день без смертей – уже хорошо, а несколько – и того лучше.

Ки машет рукой, подавая нам сигналы. Первый знак – один палец вниз, второй – все три пальца вместе, потом сжатый кулак. Чаки Анта вернулся.

В бункере произошел взрыв. Все мы его слышали, все видели дым и облако пыли над озером. Кват Юники рассказал перед смертью, что произошло. Из бункера вышел с поднятыми руками человек, и Чаки Анта согласился взять его в плен. У человека были сжаты кулаки. "Я увидел провод, – рассказывал Чаки, – и приказал человеку разжать кулаки, прежде чем он подойдет ближе. Я обращался к нему по-английски. Когда я повторил приказание, он разжал кулаки – и прогремел взрыв..."

Ходячая бомба с ручным взрывателем – вполне человеческий способ убийства. Юники решил, что Чаки Анта погиб, но тот вернулся. Я с облегчением выключаю приемник. Анта – старый вояка, участник многих рейдов и боев. Меня греет мысль, что не всем нам суждено погибнуть в этой мясорубке. Но облегчение смешано со страхом: возвращение Анты – всегда сигнал к возобновлению убийств, смерти. Смерть сопутствует Анте, они неразлучны. Потому, наверное, он и неуязвим.

Скоро нас ждет сражение. Об этом никто не говорит, но это можно прочесть у каждого в глазах. Мы доедаем то, что у нас осталось. Я вижу, как Пина лижет "пастилку счастья". Его глаза закрываются, Пина уносится на время вдаль на облаке мира, покоя, радости. Я смотрю на свой недоеденный паек и удивляюсь: еда у нас почти отсутствует, зато в "пастилке счастья" нет недостатка. В конце концов все мы умрем от голода, пребывая в наркотической эйфории.

Еду – съедобные плитки – мы отняли у людей, но она оказалась съедобной. Это пайки вияпи, которые люди отняли у нас же. Но и человеческая еда бывает пригодной. Мне нравятся их консервированные фрукты и шоколад, но то и другое попадается редко. Еще бывают пластмассовые упаковки под названием "яичница с ветчиной", от которых даже сами люди воротят носы. Ну и, ясное дело, кроме этой гадости, у них почти ничего не осталось. Они, как и мы, питаются тем, что осталось после войны.

Чаки Анта сползает вниз, к сухому руслу, по песчаному откосу. За ним торопится Ки. У Анты темно-желтое лицо, слева на лбу старый глубокий шрам. Рот командира улыбается, но в его запавших желтых глазах можно прочесть память о бесчисленных смертях, которые он повидал. Анта указывает на восток облезлым энергоножом.

– В бункере под обрывом осталось всего несколько человек. Я слышал, как внутри раздавались выстрелы. Стреляли не в меня, вообще не наружу: цель находилась внутри бункера. – Его брови ползут вверх: хочется верить в удачу, но опыт настраивает на неверие. – По-моему, они перегрызлись между собой. – Холодная усмешка не предвещает для людей ничего хорошего. Преподнесем Тааке Лиоку подарок – разделаемся с ними наконец! – Чаки Анта щурится. – Ведь мы – Дюжина!

– Передовая Дюжина! – откликаемся мы больше по привычке, чем горделиво. Наше боевое рвение утонуло в океане крови уже много лет назад так долго мы оплачивали своей кровью подарки для Тааки Лиока. Вся моя жизнь в Маведахе ушла на то, чтобы доставлять радость этому загадочному военному вождю, который, в свою очередь, старается угодить Денведах Диеа.

Я смотрю на свой шлем, который сжимаю в руках. На его поверхности, некогда надраенной, красуются шрамы тридцатилетнего смертоубийства. Только пять лет из этих тридцати – мои. Датчики еще действуют, но голосовая связь почти что отказала. Ничего, я могу обходиться без нее. Жестикуляция беззвучна, мгновенна, понятна и не сопровождается электромагнитными импульсами, которые легко засекаются вражескими приборами. К тому же я предпочитаю вслушиваться в то, что происходит у меня под носом: смертельная угроза постоянно здесь, рядом.

Этот шлем – боевой экспонат, реликвия воинственного Тзиен Денведах. На нем нацарапаны имена семерых солдат

Маведаха: Ритан Вей, Ада Нитох, Лиозех Микотах, Сед Тура, Ривис Ахавнех, Энот Фал.

Все мы знаем наизусть историю великого героя Ритана Вея, служившего вторым командиром Тзиен Денведах Девятого Шордана, покорителя Новой Эферии. А Энота Фала помнят немногие. В первый же день после окончания учебы он был раздавлен гусеницами танка Фронта Амадина во время наступления в Южной Шорде. У меня тогда еще не было собственного шлема, и я попросил шлем бедного Фала.

Кому он достанется после моей смерти? Суеверие мешает мне нацарапать собственное имя на этой трогательной реликвии. К тому же имена семерых павших – и так много.

Анта давно сообщил нам, что мы – Передовая Дюжина, Тзин Сиэй, гордость Окори Сиков. То есть теперь от былой дюжины нас осталось только пятеро оборванных, усталых, отощавших с голодухи. А в начале битвы, шесть дней назад, нас еще насчитывалось двенадцать. Когда падет последний из нас, то, возможно, вместо нас выставят следующую дюжину – детей, стариков, дурней. Вперед, великий Маведах! Я надеваю на спину энергоблок и засовываю между рюкзаком и поясницей губку, чтобы не давило, – фокус, которому я научился у убитого человека.

Я оглядываюсь, чтобы понять, не догадываются ли мои оставшиеся в живых товарищи, что за предательские мысли бродят у меня в голове. Анта держит на солнце свой энергонож, подзаряжая его, прежде чем сняться с места. Миати Ки навьючивает на себя амуницию и приборы, по большей части снятые с убитых солдат Фронта Амадина.

Удивительно, до чего мы похожи на людей – при всех вопиющих различиях! Оказалось, что мы можем воевать одним и тем же оружием, питаться одной и той же пищей, расчесывать одни и те же язвы, давить одних и тех же паразитов. Проведя десятилетия в одном и том же ужасе, мы даже научились говорить на языке друг друга. Но дышать одним и тем же воздухом для нас уже несколько десятилетий – верная смерть.

Варо Пина и Скис Адовейна ждут приказа. Глаза их желты и усталы, оба смотрят в одну точку. Я понимаю, что Пина уже видит собственную смерть. Мне хочется дотронуться до его руки, сказать ему, что мы обязательно выживем, но такие слова придутся моему другу не по нраву. Мой друг Варо Пина знает, что должен умереть. Уже много дней он только об этом и твердит. Думаю, все это уже встало ему поперек горла, и он возжелал покоя. "Я спокойно отношусь к самой смерти, – признался он мне как-то раз. – Ждать смерти – вот что тяжело".

Некогда, в незапамятную старину, Пина и я любили друг друга. Но ни один из нас не зачал. В этом люди устроены правильнее нас. Когда драк уверен, что умрет или по каким-то еще причинам не сможет позаботиться о ребенке, он ни за что не зачнет. У людей же от перспективы смерти или каких-либо лишений, наоборот, просыпается буйная похоть. Нам вбивают в головы, что это примитивный механизм сохранения вида. Живут они тоже дольше, чем драки, если только их жизнь не прерывается насильственно.

У меня уже не осталось прежних чувств к Пине, а у Пины – ко мне. Сомневаюсь, чтобы у него и у меня оставались вообще какие-то чувства.

Чаки Анта молча надевает свой шлем и жестом приказывает Миати Ки и мне встать в авангард. Я без малейших колебаний хватаю свой энергонож, лезу наверх, на высокий берег, и начинаю по привычке проверять, нет ли среди камней дистанционных датчиков и сенсоров. Никто из нас давно уже не натыкался на работающие приборы такого сорта, но осторожность все равно прежде всего. Даже сломанных датчиков и ракет стоит опасаться. У людей тоже есть глаза и вон какие здоровенные уши!

Я смотрю на солнце. Когда мы доберемся до бункера, оно уже окажется позади нас: будет жечь нам спины и слепить глаза людям.

Я наблюдаю за бункером сквозь трещину в полуразрушенной каменной стене. От стены так и пышет жаром. Передо мной остатки крепости, слева речной утес, за ним – низкий холм. Справа большое озеро, именуемое и драками, и людьми одинаково – Общее. Название оно получило очень давно, еще до войны, в те фантастические времена, когда драки и люди пытались вместе жить и работать.

– Язи Ро, – хрипят мои наушники, – не задерживайся на месте!

Моя голова пухнет от противоречий, но тело слушается приказов Анты, словно способно не подчиняться голове. Я отползаю от стены, огибаю груду дымящихся обломков и подбираюсь к телу одного из павших бойцов нашей Дюжины. Примитивный снаряд угодил драку под левый глаз и снес затылок. Я вижу темно-желтое месиво, служившее раньше мозгом.

Кого ты оставил, мой товарищ? Родителя? Ребенка? Любил ли тебя кто-нибудь? Волнует ли кого-нибудь, как ты погиб? За что погиб? Что вообще погиб?

Так за что ты погиб, мой безымянный товарищ? Если меня прямо сейчас настигнет смерть, то я не знаю, за что умру. Я – автомат, существо, исполняющее приказы. Возможно, я отдам жизнь во имя славной традиции?

Должен же существовать более торжественный способ почтить мою память, чем просто внести запись обо мне в архив рода, если такие архивы еще остались... Однако дракский язык больше подходит для изложения фактов, чем для фантазий. Событие вряд ли можно зафиксировать как-то иначе, чем сказав о нем правду. Для мечтаний создан другой язык – английский. "Здесь покоится Язи Ро, умерший потому, что не мог больше жить. Изнурение от противоречивых наклонностей..."

Английскому меня научил Язи Аво, мой родитель. Однажды Аво сказал: если когда-нибудь наступит мир, то только благодаря переговорам. Теперь я вспоминаю эти его слова со смехом. Оба вида пользуются словами чужих языков, только чтобы ранить. Мой родитель сильно хромал: ногу ему повредило во время рейда Фронта Амадина, когда ему еще не исполнилось полгода.

Я гляжу на труп своего однополчанина. Он молод, едва получил право именоваться взрослым: его включили в Дюжину перед самым боем, для пополнения численности. Несмотря на юный возраст, он был хорошим солдатом. У меня на глазах он поразил своим кинжалом по меньшей мере троих людей, прежде чем его сразила пуля. Мертвые тела – странный способ мерить эффективность оккупации...

В двух шагах от безымянного драка лежит безымянный человек. Он мертв уже довольно давно. Не могу определить, мужчина это или женщина. Кожа трупа почернела и пошла пузырями, глаза залеплены голодными мухами, похожими на ожившие шарики яшмы.

Трупы людей чернеют, когда пролежат несколько дней на солнце. Вонь от них идет неописуемая. Я ползком огибаю труп.

Рядом с ним мелькает белая молния – змея, прячущаяся от солнца. Она лакомится внутренностями. Любимое блюдо этих гадов – разлагающаяся плоть, поэтому мне змея не опасна. Хотя нет: она могла меня напугать, и я вскрикнул бы, подпрыгнул, открыл стрельбу... И тем самым погубил бы нас всех. К счастью, я не привлекаю к себе внимания.

Передо мной бункер – уродливое сооружение из закопченного камня с закругленными углами, бойницами для стрельбы и огромной дырой в левой стене, пробитой взрывом. Справа от дыры нарисована темно-красная роза эмблема Фронта Амадина. Три бойницы остались нетронутыми. Между мной и местом, где я притаился, громоздятся обломки. На короткое мгновение я вижу силуэт, перебегающий из бункера за большой камень на пути к утесу. Не могу утверждать, но мне кажется, что там прячутся несколько человек.

Я смотрю влево и жду, пока не замечаю Ки в сорока шагах от меня. Ки тоже смотрит на меня. Я показываю ему на людей. Ки смотрит в указанную сторону, видит камни, кивает и начинает перемещаться влево, к камням. Я же продолжаю движение в направлении бункера.

Сколько раз я смотрел в лицо смерти и при этом сам сеял смерть! Но сколько ни старайся, сколько ни приноси жертв, враги-люди не переводятся, а боевые товарищи-драки снова и снова гибнут у меня на глазах. Уничтожению не видно конца. Бункер, к которому я ползу, – часть деревни, четырежды переходившей из рук в руки только за последний год. Сколько сотен, а может, тысяч жизней отдано уже за эту груду развалин? Я даже не стараюсь прикинуть – все равно не угадаешь. И ради чего? Бункер торчит на пересечении изуродованных дорог, по которым не проехать, впрочем, на колесном транспорте с прицепами, каковой, кстати, все равно давно вышел из строя...

Я задеваю коленом камешек, он громко ударяется о камень побольше. Я испуганно замираю. Не двигаться, не дышать; желательно, чтобы даже сердце перестало биться. Вращать глазами – и то боюсь: это тоже движение, способное привлечь внимание врага. И все же я изучаю пространство между собой и бункером. Развалины стен, мусор, завязанные в узлы стальные конструкции. Ничего угрожающего не заметно.

Камушек издал не такой уж громкий звук, но если люди занимаются прослушиванием или, того хуже, имеют поблизости действующий датчик, то даже этого слабого звука хватит с лихвой. Моя рука томительно медленно ползет по оружию. Наконец палец ложится на курок, я включаю свой нож. Ни нажим на курок, ни подача энергии не производят ни малейшего шума, хотя сам я чувствую, что оружие ожило. Я доволен, что побыл на солнце, дожидаясь возвращения Анты: оружие успело подзарядиться, судя по показаниям датчика, на целых семьдесят три процента.

В следующую секунду меня пугает треск в наушниках. Я слышу голос Миати Ки, докладывающего положение Чаке Анте.

– Анта, – шепчет Ки старому вояке, – их четверо среди камней позади бункера, чуть левее. В поле обстрела попадает вся местность перед Язи Ро.

Я не сразу понимаю, о чем идет речь, а когда понимаю, меня разбивает столбняк.

Снова треск, потом – голос Чаки Анты:

– Они тебя заметили, Ки?

– Нет, но они видят Язи Ро. Прямо сейчас они смотрят на него и целятся. Наверное, хотят дождаться, чтобы все мы высунулись, прежде чем открыть огонь.

– Чем они вооружены? – спрашивает Анта.

– Две винтовки, один трофейный энергонож... Не разгляжу, что там у четвертого.

– Оставайся на месте, Кито! – приказывает Анта. – Я займу позицию слева от тебя вместе с Пиной и Адовейной.

Вот я и на мушке! Во мне растет желание вскочить и броситься наутек. Ведь все происходящее – непроходимая глупость! К началу сражения в этом секторе с обеих сторон имелось по несколько сотен бойцов, а теперь все, что осталось, – это четверо людей и пятеро драков. Выходит, именно тогда, когда стал виден конец всему этому безумию, мне предначертано расстаться с жизнью?

– Ты тоже сиди смирно, Ро, – обращается Анта ко мне. – Не подавай виду, что знаешь о людях среди камней.

– Слушаюсь, Анта. – Продуманный приказ командира и удалой ответ храбреца-подчиненного. Но что толку? Я уже обнаружил себя, подав сигнал Ки. Нельзя, правда, утверждать, что люди заметили именно это. А даже если заметили, то могли истолковать как-то по-другому. Например, решить, что драк их приветствует... Страх заставляет искать утешение в несбыточных фантазиях.

Я сглатываю слюну. У людей от страха пересыхает во рту, а испуганные драки, наоборот, истекают слюной. Я пытаюсь отвлечься, размышляя, что хуже. Ронять слюну или не ронять – вот в чем вопрос.

Я так стискиваю оружие, что становится больно пальцам, но я не могу расслабиться, потому что боюсь шелохнуться. Мне надо опорожниться. Я знаю, что это от страха, и борюсь с неприятным ощущением. Что ж, желание опорожниться действительно проходит, но страх остается.

В наушниках могильная тишина. Медленно, рискуя повредить мышцы шеи, я поворачиваю голову влево и пытаюсь хоть что-то разглядеть в левом углу лицевого щитка. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем я снова вижу место, где раньше прятался Ки. Сейчас там уже не он, а Пина: он поспешно ползет к камням. Надо полагать, Анта уже прополз этим путем. След в след за Пиной ползет Адовейна. Я догадываюсь, что они хотят застать людей врасплох, прежде чем те устанут ждать, когда я шевельнусь. Говорят, некоторые люди молятся богам. Я в очередной раз ощущаю пустоту в душе.

Я теряю Адовейну из виду: он скрывается за обломками. Я медленно поворачиваю голову, чтобы видеть бункер, но снова замираю, потому что вижу кое-что выше и позади точки, где потерял Скиса Адовейну. Там торчит холмик с руинами каких-то сооружений. То ли дым, то ли туман окрашивает все вокруг в серые тона. Раньше холм выглядел обожженным и совершенно неживым, теперь же я высмотрел на нем что-то новенькое. Пятый человек? Сколько их там? Или это просто кусок проволоки, тряпка, шевелящаяся на ветру? Луч солнца, отразившийся от стеклышка...

– Анта! – шепчу я в микрофон. – Движение слева от тебя, на высотке.

– Где? – спрашивает он, но я не успеваю ответить: тишину взрывают выстрелы человеческих винтовок. Скоро к этим звукам присоединяется крик Пины. Люди среди камней пускают в ход энергонож, и в мою сторону бьет широкий луч света. Кто-то кричит:

– Убей их!

Я поспешно перекатываюсь, чтобы укрыться от смертоносного луча за большим камнем. Тем не менее люди на высотке по-прежнему отлично меня видят. Два ножа Анты бьют по камням под утесом, третий шарит над холмиком. Я упираюсь спиной в камень, беру на мушку вершину холмика и жму на курок. Колоссальная энергия, посылающая смертоносный луч, жжет мне руки. Считая, что люди по крайней мере спрятались, если не испепелены, я вскакиваю, чтобы метнуться к бункеру. Но прямо передо мной гремит взрыв. Я на мгновение слепну, мои легкие наполняет едкая пыль и ядовитый газ.

Глаза мои еще зажмурены, я еще не убедился, что остался при руках и ногах, но уже сообразил, что четвертый человек, прячущийся в камнях, вооружен гранатометом. Я разжимаю веки и вижу серое от пыли и дыма небо, исполосованное зелеными лучами энергоножей и белыми сполохами импульсного оружия. Потом смертоносная тишина кончается – это ко мне возвращается слух. Тело снова обретает чувствительность. Первым делом я чувствую нестерпимую головную боль и жжение по всему телу. Я осторожно ощупываю голову и испытываю облегчение: шлем на месте. Я принимаю сидячее положение, встаю на колени, подбираю оружие. Оно по-прежнему заряжено, с его помощью можно и дальше убивать.

Не тратя времени на размышления, я вскакиваю и бегу, тяжело дыша и виляя среди камней и искореженного железа. Металлический обломок, о который я едва не ударяюсь головой, зловеще лязгает, и я отскакиваю от него влево, по-прежнему удерживая на мушке бункер. Из бойницы вырываются всего два луча, а не пять. Вокруг меня поднимаются гейзеры каменной пыли, меня осыпает осколками металла, но, о чудо, ни один в меня не впивается. Откуда-то сзади бьет еще один луч, обжигая мне плечо. Значит, там тоже засел человек с энергоножом. Я падаю в яму, качусь кубарем, посылаю на высотку очередной испепеляющий луч, потом еще и еще. Наконец мой луч попадает в чей-то индивидуальный энергоблок. Синяя вспышка – и дымящаяся дыра в земле...

Стрельба из нагромождения камней и с высотки как будто прекратилась. Я перекатываюсь вправо, вскакиваю и направляю свой луч в бойницу. Потом скрываюсь за грудой обломков и наблюдаю за высоткой, одновременно проверяя заряженность своего оружия. На высотке по-прежнему никакого движения, в ноже еще остается сорок девять процентов заряда. Я кошусь вправо, потом на камни, за которыми недавно прятались враги. Теперь камни черны, хотя раньше были красновато-бежевыми. Я не замечаю ни малейшего движения. В наушниках ничего – одни помехи.

– Анта? Ки? Пина? Адовейна? – Я встаю и повторяю вызовы. – Тзин Сиэй, прием!

Не может быть, чтобы никого не осталось в живых! Слишком много времени мы провели вместе, слишком многое пережили... Если демоны, которыми населила эти гиблые места фантазия людей, обладают хотя бы рудиментарным чувством справедливости, Дюжина не может сгинуть полностью!

Я включаю подбородком тепловой датчик в шлеме. Теперь в лицевом щитке можно видеть температурные отпечатки живых организмов и неживых предметов. На бугре, в точке, где я взорвал индивидуальный энергоблок кого-то из людей, я вижу ярко-оранжевую кляксу. Среди камней, откуда бил второй нож, сияет еще одна такая же клякса. Взрыв этого ножа погубил сразу четверых людей. Под камнями тоже оранжевое пятно, но далеко не такое яркое: там остывает человеческий труп. На огромной промышленной свалке – таким предстает поле боя, по которому передвигались недавно мои товарищи, – я насчитываю четыре оранжевые точки. Они затухают на глазах – это тела подстреленных драков покидает жизнь. Чтобы совсем не обезуметь от горя, я стараюсь себя занять. Отсутствие тепловых отпечатков взорвавшихся энергоблоков – свидетельство того, что оружие моих погибших товарищей все еще находится в рабочем состоянии. Прежде чем смотаться, я должен привести его в негодность.

Итак, я остался один.

На короткое время я замираю в нерешительности. Броситься в приступе ярости в пасть чудищу, отомстить за погибших и погибнуть самому? Съежиться от ужаса в тщетной надежде остаться незамеченным? Сдаться, уповая на снисхождение со стороны Фронта Амадина? Попросту отступить, вернуться и доложить Дураку: "Задание выполнено, овьетах. Все мертвы".

Но звук из чрева бункера заставляет меня резко развернуться, держа наготове нож. Судя по тепловому датчику, в развороченной бойнице лежат два трупа. Дальше, внутри бункера, датчик фиксирует шесть не таких свежих, почти остывших трупов. И еще двоих горяченьких, живее не бывает, жмущихся друг к дружке. До меня доходит, что я торчу на виду. Я приседаю, удивляясь, почему до сих пор жив.

Возможно, эти двое живых людей ранены. Неспроста же они не уничтожили меня, хотя могли! Мне хочется еще раз позвать Анту, увидеть собственными глазами тела моих однополчан. Неужели придется положиться на бездушный прибор, вычеркнувший их из числа живых? Но к чему рисковать, к чему лишний раз убеждаться в очевидном? Бессмысленно, как и все происходящее. Непонятно, как можно трястись от страха за свою жизнь, а уже в следующее мгновение ни в грош ее не ставить.

И тем не менее я поднимаюсь в полный рост перед бункером, небрежно зажав оружие под мышкой, и шагаю к пролому, мало заботясь о том, в каком обличье передо мной предстанет верная погибель. Почти не задержавшись на рубеже жизни и смерти, я вхожу внутрь и озираюсь.

Меня встречает тишина. После шести дней непрерывного боя такое полное отсутствие звуков кажется непристойностью. Душа восполняет пустоту: к ней немедленно возвращается целый веер чувств. Здесь и страх, и грусть, и негодование, и одиночество, и ненависть. Безразличие и сокрушительная усталость здесь же. Как мне хочется положить голову на колени своему родителю и попросить Язи Аво заглушить этот отвратительный шум у меня в мозгу!

Я делаю вдох, медленно выдыхаю воздух, повторяю эту процедуру. Это уже не прошлое: в прошлом, пусть совсем недавнем, считанные минуты назад, у меня были живые друзья и живые враги. И еще не будущее, когда то, что должен совершить, уже совершится. Нет, это неповторимое, невыносимое настоящее. Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь припомнить что-нибудь утешительное, а то и полезное, из Талмана.

Как плохо я знаком с Книгой! Родитель пытался меня учить, но Фронт прикончил его задолго до того, как закончился первый год учебы. У меня на шее висит на цепочке золотой кубик родительского Талмана, но я редко в него заглядываю. Кто, как не мудрецы из Талман-коваха, доказали, что этой войне не будет конца? Никаких ритуалов посвящения в зрелость, никакого включения в семейный архив – ничего этого Язи Ро не светит, как и всем остальным узникам Амадина. Наша талма – вечный ад.

На пыльном цементном полу валяются два человеческих трупа. Старшему из двоих луч моего энергоножа развалил череп. Младший, вернее, младшая, если прибегнуть к людскому уточнению, – еще почти ребенок, опять-таки по людским понятиям. Ее разрубило почти пополам.

Мертвые тела. Ничто. Еще два трупа – два камешка в горе смертей.

На шее у младшей золотая цепочка с золотой подвеской. Я полагал, что это будет крест – символ князя мира у людей. Но на самом деле я обнаруживаю талман, снятый с пленного или убитого драка.

От гнева я вижу все вокруг только в багровых и ослепительно белых тонах. Машинально нажав на курок, я наблюдаю, как голова отделяется от туловища. Потом сдергиваю с обрубка шеи цепочку и рассматриваю кубик. Символ на нем мне незнаком.

Я осматриваю железобетонный склеп. От орудий, прикрученных к полу, остались одни лафеты. На краях стенных бойниц болтается тряпье – занавески, которые люди кроили из камуфляжных тканей. Их табуреты очень похожи на дракские, стол почти такой же, как стол в доме, за котором я ел давным-давно, еще до того, как мой родитель, родня и сам дом были уничтожены. Потолок и стены почернели, растрескались, выщерблены от непрерывной стрельбы.

Я еле двигаюсь от усталости и головной боли. Не знаю, сколько человеческих домов и жизней уничтожил я сам – не считал. Есть вещи, не подлежащие счету.

Не все, что я вижу в бункере, поддается немедленному истолкованию. Меня удивляют следы пуль. Ведь у Дюжины не было винтовок. Значит, пулевая стрельба велась внутри. Недаром Анта предположил, что люди передрались между собой... Наверное, именно поэтому в момент нашего нападения многие из них оказались за пределами бункера.

Я делаю новый глубокий вдох и вспоминаю про датчик. Оранжевые пятна стали крупнее: стены бункера напитались теплом от солнца и энергетического оружия. Двое людей по-прежнему живы. На Амадине это может означать одно: прикончить их или умереть самому.

Я прохожу в следующее помещение. Там шесть застеленных человеческих кроватей на ножках. На трех кроватях лежит по трупу, еще три валяются рядом на полу. На тех, что на кроватях, красуются ножевые раны, те, что на полу, сражены пулями.

Помещение слева – кухня. Там тоже не осталось ничего живого. Двое живых прячутся под дальней кроватью справа.

Я зажимаю коленями оружие и снимаю шлем. В комнате стоит омерзительный сладковатый запах человеческой крови. В воздухе висит цементная пыль, подсвеченная солнечными лучами, проникающими в трещины в бетоне. Бесчисленные зеленые мухи, пирующие на человеческой крови, зловеще жужжат. Странно, насекомые не брезгуют и желтой кровью драков.