Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

За водоемом располагался большой полуразрушенный портик. Плиты, которыми он был когда-то вымощен, растрескались и поросли травой; решетчатый забор, возведенный в качестве экрана перед колоннами, опутали плети цветущего ломоноса. Справа от водоема тянулась густая и высокая буковая изгородь, слева забор – вдоль него тоже был высажен ряд буков, еще совсем молоденьких. Посейдон и компания, выполненные из известняка (облицовка водоема была тоже известняковая, это только в первый лихорадочный миг Дейвиду примерещился мрамор), потемнели и покрылись пятнами лишайника. Морской царь, увенчанный высокой зазубренной, местами щербатой короной, рассеянно глядел вдаль, а нереиды, рыбы, дельфины и прочая водяная публика льнула к его стопам, тщетно пытаясь привлечь внимание сурового повелителя. Одна нимфа с русалочьим хвостом поддерживала увесистого дельфина: видимо, в те далекие времена, когда фонтан функционировал, в каком-нибудь девятнадцатом или даже восемнадцатом веке, струя воды из дельфиньего рта извергалась прямо на бороду Посейдона, замысловато кучерявившуюся до самого пупа; от этого борода покрылась черными с прозеленью пятнами.

Судя по тонким стволикам только что высаженных вдоль забора буков, никаких других нимф, кроме известняковых, в водоеме до последнего времени не водилось. Водоем был неглубокий, явно не предназначенный для ныряния, но все же довольно большой: семь юных купальщиц (их было семь, впоследствии Дейвид припомнил совершенно точно) могли свободно перемещаться в нем, не мешая друг другу. Все слегка рисовались, каждая пловчиха старалась украсить свой кроль эффектными всплесками – впрочем, и детской возни с визгами и брызгами было тоже достаточно. Купальщицы то и дело выкарабкивались из воды, закидывая длинные ноги на известняковый бортик, не слишком заботясь о том, как это карабканье выглядит со стороны. Одна из девочек – судя по комплекции, самая младшая, – даже приспособилась съезжать со скользкого посейдонова постамента (бывшей фонтанной чаши), как с горки, что и проделывала всякий раз со счастливым визгом, забрызгивая старших, более романтически настроенных подруг.

Сверху на Дейвида вдруг навалилось что-то горячее, тяжелое. Пинн, которой тоже хотелось посмотреть, что там видно, каким-то образом протиснулась за ним следом и теперь, лежа на одном его плече и крепко обхватив другое, шептала что-то в самое ухо. Шептать, впрочем, было необязательно: даже если бы она говорила в полный голос, купальщицы все равно бы не услышали ее из-за смеха и визга.

– Ну что, хороши? Взгляни-ка повнимательнее вон на ту – видишь, она сейчас как раз вылезает из воды. Это Кики Сен-Луа, мы с ней подружки. Вот персичек, правда? Она просила меня подыскать ей парня. Хочешь быть ее парнем? Ей семнадцать, но она всем врет, что восемнадцать, иначе бы ей не дали водительских прав. Красотка, пальчики оближешь. И, представь себе, до сих пор девственница – честное слово! Остальные уже почти все с вашим братом успели переспать хоть по разу, а она все никак не может решить, нужно ей это или нет. Взгляни, как она стоит, любуется собой…

Кики в эту самую минуту выбралась из воды и стояла, пожалуй, не слишком грациозно, слегка выпятив живот и перенеся всю тяжесть тела на одну ногу; вторая ее ступня без видимой цели шлепала по щербатому закругленному бортику. Одна рука (скорее всего, для равновесия) была несколько театрально отставлена в сторону, второй она только что деловито скрутила длинные мокрые пряди в жгут, старательно отжала их и перебросила через плечо. Одновременно она с видимым удовольствием и интересом осматривала собственные груди. Она явно любила загорать, но загар ее выглядел каким-то подозрительно темноватым, даже груди были коричневые. («Видишь, негры затесались среди предков» – шепнула Пинн.) Лицо в ярком солнечном свете казалось удивительно ясным и спокойным, даже задумчивым. У нее была очень нежная матово-коричневатая, как топленое молоко, кожа, довольно крупный нос и большие широко расставленные глаза; больше всего к ней шло определение «волоокая», изобретенное в свое время Гомером в честь Геры. Волосы, быстро подсыхавшие на солнце, уже начали золотиться, и выяснилось, что они гораздо светлее, чем можно было предположить. Неожиданно она полуобернулась, и ее поразительные огромные почти черные глаза сверкнули, словно прожигая ненадежное лиственное укрытие насквозь.

Но в эту самую секунду взгляд Дейвида скользнул с ее грудей вверх к лицу, и ему почудилось, что она смотрит прямо на него (глупость, разумеется). Горячая тяжесть навалившейся Пинн, из-за которой он вынужден был лежать не шевелясь, сделалась вдруг невыносимой. Не думая уже о том, услышат его или нет, он с силой отпихнул Пинн, рванулся, привстал и начал выдираться из тесной лисьей норы. На том конце шипастого тоннеля в глаза ударил яркий свет. Он бежал, не чуя под собой ног: под тисовую арку, сквозь стриженый квадрат газона, через дорогу с чахлыми цветочками, там за углом тропинка вдоль стены (два черных кедра справа), дальше дверь, потом огород с салатом, еще одна дверь – слава богу, незапертая! – и свобода. Здесь обычная городская улица, здесь можно перейти на быстрый шаг. По странным взглядам, которыми окидывали его прохожие, он понял, что не только его рука, но и лицо выпачкано в крови. Он также понял, хотя и не сразу, что его пиджак остался лежать на земле, под розовыми кустами. Плоть его пылала, душа металась в путанице страстей. Он испытывал стыд. Страх. Яростный восторг.

* * *

– Я говорила тебе, что тебе придется спуститься за мной в ад, найти меня там и оживить? – сказала Эмили.

Все у них было снова по-прежнему, только теперь к тому прежнему прибавились годы, страдания, которые они причинили друг другу, ужас разоблачения, страх потери – и все вместе стало глубже, крепче, сложнее и пронзительней.

– Да, – пробормотал Блейз, опускаясь перед ней на колени.

– Я говорила тебе, что твое истинное «я» всегда со мной?

– Да. – Он потянулся – медленно, с наслаждением, как большой зверь, потом изогнулся и припал щекой к ее босой ноге.

– Господи, сколько я из-за тебя выстрадала. Сколько мы оба по твоей милости выстрадали.

– Да.

– Какой у тебя побитый вид. Весь побитый, не только глаз. Ну, ты сам все сказал, ты сам теперь все знаешь. Нельзя попасть в Зазеркалье, не порезавшись. Ты теперь это знаешь?

– Да.

Разрушительная сила, выпущенная на свободу три дня назад, продолжала свою работу. Она стала частью их силы и их знания, вдвоем они наконец начали обретать какой-то покой. Сначала Эмили говорила часами, Блейз слушал.

– Пусть она теперь страдает, ее очередь. Знаешь, я вдруг все про нас поняла. Черт, я ведь не желала ей зла – но кто знал, что она столько о себе возомнит? Прямо старшая жена в гареме, куда там. Она, видите ли, меня прощает, а я киваю как дура, соглашаюсь со всем, будто и правда какая-то преступница. Мы с тобой преступники, а она над нами самая главная – надо мной и над тобой, вот что хуже всего. Заглянул бы ты тогда в зеркало, полюбовался бы на себя! Видочек – глупее не бывает. Как у нашкодившего мальчишки, которого пообещали высечь, да в последний момент передумали. Тошно было смотреть, как ты ходишь перед ней на задних лапках, я чуть совсем не свихнулась. А эти ее разговоры про то, какая я бедная и разнесчастная и что все это время ты ко мне относился плохо, но она заставит тебя относиться ко мне хорошо, – от всей этой муры становилось еще хуже. Сначала я и сама была как пришибленная, но потом, слава богу, додумалась: нельзя же так, нельзя же мириться с таким юродством во Христе! Ну хорошо, ладно, мне не нужна месть, я не хочу, чтобы она умывалась слезами. Но, черт возьми, у меня тоже есть права, и мне давно пора ими воспользоваться! А она пусть для разнообразия походит в бедных-несчастных!..

Наконец гневные многочасовые излияния, которые Блейз выслушивал в мучительном и блаженном оцепенении, начали иссякать. Имя Харриет почти исчезло из их разговоров, упоминалось разве что в связи с какими-то практическими делами. О делах Эмили могла теперь рассуждать подолгу, с детской серьезностью и с удовольствием, и Блейз, слушая ее, переполнялся смиренной нежностью.

– Насчет твоей учебы: мы ведь не будем откладывать ее надолго, да? Я тоже хочу, чтобы ты стал настоящим доктором, – правда. И тебе совершенно не нужно из-за меня от чего-то в жизни отказываться.

– Ну, с этим пока все равно придется подождать. – Блейз, уже одетый и в галстуке, стоял перед Эмили на коленях и время от времени целовал подол ее юбки. – Посмотрим сначала, как у нас обернется с финансами.

– Погоди, дай я сяду, а ты клади голову мне вот сюда. Но, знаешь, из этой дыры все равно надо выехать как можно скорее. Для меня это важно. Как думаешь, та, новая квартира – не слишком большое транжирство?

– Нет – сказал Блейз. – Новую жизнь надо начинать на новом месте.

– Точно. Это, как ты говоришь, психологически важно. Понимаешь, когда я увидела договор об аренде и под ним твою подпись, мне вдруг показалось, будто это мой сон сбывается – мы и правда наконец женимся. Знаешь, мне столько раз снилось, что мне опять двадцать два года и что мы с тобой только что встретились и собираемся пожениться. Родной ты мой, ты даже не представляешь, какое это страдание невыносимое – знать, что мое место рядом с тобой, что я должна быть твоей законной женой, а быть столько лет непонятно кем!

– Да, малыш, – сказал Блейз. – Это уже было, и от этого я не могу тебя избавить. Но если придется страдать в будущем, знай, что я буду рядом и мы сможем с тобой страдать вместе.

– Вместе. Отныне и навеки.

– Отныне и навеки.

– Новые занавески можно не покупать, сойдут и эти. Надо только для большой комнаты подобрать что-нибудь приличное, до пола. Миленький мой, ты, наверное, считаешь меня полной идиоткой! Тут столько всего происходит большого и важного, а я радуюсь из-за каких-то занавесок и из-за того, что у меня будет балкон и ванная с ковровым покрытием?

– Не считаю. В этом тоже – любовь.

– Любовь – во всем.

– Знаешь, милый, если надо, я готова страдать сколько угодно, только бы ты любил меня по-настоящему и только бы был со мной. У нас будут друзья, да? Общие друзья, как у настоящей семейной пары? И они будут приходить к нам в гости?

– Да, конечно.

– Только не Монти Смолл и не тот толстозадый.

– Нет, конечно, нет.

– Послушай, по-моему, Люка вчера опять был у нее. Надо с этим как-то кончать.

– Ты права.

– Наверное, придется все-таки отдать его в школу-интернат. Я устроюсь на работу. Для нас – для тебя, для Люки – я готова работать хоть до упаду, честное слово. Раньше мне казалось, что это никому не нужно, одна пустота кругом, вот я и обленилась, совсем ничего не хотела делать. Думала, что я уже тебя потеряла.

– Не теряла ты меня, – сказал Блейз. – Ты это прекрасно знаешь. И всегда знала.

– Может, знала, а может, нет. Это сейчас связь с самым началом, с самыми нашими с тобой истоками кажется мне такой прочной. Будто любовь не прерывалась ни на миг, просто затаилась и ждала своего часа. А если и было там что не так – я этого не помню.

– Я тоже.

– Ас Харриет вы будете иногда встречаться. И с Дейвидом, разумеется. Ничего, они привыкнут постепенно. В конце концов, не сгинул же ты, не провалился сквозь землю. Я не хочу, чтобы они слишком страдали. То есть я вообще не хочу, чтобы они страдали, но кому-то ведь придется – раз ты у нас оказался такой умный!..

– Знаю, малыш…

– И ты теперь будешь мне верен?

– Да, Эм, да, милая…

– Все равно я буду следить за тобой, глаз не спускать.

– И не спускай, не надо. Мне так гораздо больше нравится.

– Ты ей правда напишешь сегодня вечером письмо? И покажешь мне?

– Да, и мы вместе пойдем на почту и отправим его.

– Так-то лучше, мой драгоценный.

Блейз притянул ее за обе руки к себе и начал всматриваться в пронзительно-синеглазое лицо. Счастливое и сияющее, оно казалось ему милее, чем много лет назад. К ней словно вернулась жизнь, вернулось все, что с самого начала так очаровывало Блейза, делало ее совершенно неотразимой. Он притянул ее еще ближе и закрыл глаза, чтобы насладиться вкусом поцелуя.

Все эти три дня он демонстрировал поразительную практичность и успел сделать массу полезных и нужных вещей. Он перебрал в Худхаусе все свои бумаги и документы. Подписал договор об аренде квартиры в Фулеме. Отменил встречи с пациентами и сообщил им, что будет теперь консультировать в городе. Он успел сделать все – кроме одного. Он не сказал Харриет, что он уходит. Но я, собственно, не совсем ухожу, убеждал он себя время от времени, когда на душе становилось особенно паршиво. Это вопрос справедливости, и я это понимал уже в самом начале, когда еще мог рассуждать как здравомыслящий человек. Две женщины, ни одну из них я не могу бросить. Значит, все должно быть по справедливости – то есть по очередности. Пришло время переложить основной груз на Харриет. Она выдержит, она сильная, этого у нее не отнять. Ее покой так и так уже нарушен. Она с Дейвидом будет жить в Худхаусе, а я буду приходить к ней, как раньше приходил к Эмили, – только чаще, разумеется, – но это будет честно, это будет открыто, так гораздо лучше. И вся ситуация будет гораздо лучше, а ведь это и есть самое главное? Конечно, боль при этом никуда не уйдет, просто перераспределится – но зато по справедливости. Как долго и как подло я открещивался от страданий Эмили – будто не замечал, в упор не видел. Разве не правильно, что теперь я стараюсь их прочувствовать и хоть как-то возместить? История, конечно, ужасная, но я всегда знал, что она ужасная, в этом как раз нет ничего нового. Да и что тут можно сделать? Хоть наизнанку вывернись, а кому-нибудь все равно окажется плохо. Так что я просто выбираю меньшее из зол; и потом, существует ведь личная заинтересованность. Не будь этой заинтересованности, разве смог бы я сделать Эмили такой счастливой? Это ведь немало – подарить счастье хоть одному человеку.

Ну ладно, а если не так, то как иначе? – спрашивал Блейз у некоего, по всей видимости, тайного голоса, который словно бы по-прежнему был им недоволен и по-прежнему в чем-то обвинял. В чем? Может быть, в пошлости? Ладно, допустим, что он безнадежный пошляк; это что – грех? Или наказание за грех? Или то и другое вместе?

* * *

«Мило Фейн бесстрастно смотрел в дуло направленного на него пистолета. Палец на курке заметно дрожал.

– Не двигаться, – угрожающе сказал де Санктис. – Не двигаться!

Мило демонстративно повернулся к нему спиной и лениво, словно прогуливаясь, направился в другой конец комнаты. Смертоносное дуло опасно подрагивало у него за спиной, до стола оставалось еще два шага. В этот момент Мило отскочил в сторону; раздался выстрел. Пуля, не задев Мило, разнесла трюмо в дальнем конце комнаты, сверкающие осколки брызнули во все стороны. Но почти в тот же миг рука Мило ухватилась за тяжелую бронзовую статуэтку. Не оборачиваясь, он швырнул статуэтку в своего врага (Нептун, усмиряющий морского коня? – с автоматизмом неисправимого книгочея успел подумать он) и сам метнулся следом с быстротой пантеры. Бронза угодила де Санктису в висок. Он рухнул без чувств, и секунду спустя Мило вновь завладел своим любимым маузером.

Секунду он стоял неподвижно, глядя сверху вниз на поверженного врага. Но времени не было. В руке Мило мелькнул нож. Брезгливо морщась, он нагнулся, оттянул носок над итальянской замшевой туфлей де Санктиса, оголил лодыжку и точным неторопливым движением рассек ахиллово сухожилие. Очнувшийся де Санктис испустил страшный крик, но Мило уже сходил по лестнице, вытирая кровь с руки белоснежным носовым платком. Закончив, он вынул из кармана плитку шоколада и принялся разворачивать обертку».

* * *

Монти, включивший телевизор ради новостей, сидел, зачарованно глядя в мужественное и бесстрастное, как всегда под перекрестным обстрелом телекамер, лицо Ричарда Нейлсуэрта. Из памяти, будто нехотя, выползали слова давно забытой книги. Монти выключил телевизор. Наверное, новости уже прошли, просто он забыл завести часы и они остановились. Значит, придется сегодня обойтись без маленьких радостей в виде наводнений, землетрясений, ограблений, казней, кровопролитных войн и убийств. Точнее, придется обойтись совсем без радостей.

Монти вышел из своей гардеробной на первом этаже (кроме стенного шкафа, в котором запросто разместилось бы несколько прерафаэлитских принцесс, здесь также стоял телевизор). Коридор был завален невскрытой корреспонденцией – письма уже не умещались в чайных ящиках и потихоньку вываливались наружу. Проходя, он пнул один из ящиков ногой, и на пол излился целый бумажный поток: выражения соболезнования, просьбы о пожертвованиях, политические манифесты, неоплаченные счета, письма от поклонниц, письма от сумасшедших. У себя в кабинете Монти подошел к открытому окну. Снаружи было уже почти темно. Несколько летучих мышей над лужайкой выделывали тангообразные па; время от времени они совершали неожиданные броски в сторону окна, словно подначивая друг друга подлететь к Монти как можно ближе и коснуться крылом его лица. Постояв немного, он закрыл ставни и включил свет. Витражные вставки на шкафах блеснули тусклым металлическим отливом. При мистере Локетте они подсвечивались изнутри, но Монти находил цветные огни в комнате чересчур претенциозными. Софи, правда, устраивала иногда цветную иллюминацию – нарочно, чтобы его подразнить. Днем было жарко, но сейчас на Монти повеяло чуть ли не холодом, будто с наступлением темноты Локеттсом начал завладевать стылый мрачноватый дух. Монти разжег огонь в обложенном мозаикой камине, как часто делал летними вечерами, – и поежился. Еще недавно эта маленькая комнатка действовала на него успокаивающе. Теперь покоя не было, сердце сжимал ставший привычным страх за собственный рассудок.

Монти дотянулся до лежавшего на столе письма (за целый день он так и не удосужился его прочесть) и вскрыл конверт. Письмо было от матери. Обычные любовные излияния и обещания скорого приезда – как всегда, без указания точной даты. Вполне в духе миссис Смолл: ничего не предпринимать, зависнуть над жертвой этакой пустельгой и наблюдать, дожидаясь удобного момента. Мать явно опасалась приехать слишком рано. Монти без труда прочитывал все ее опасения – не в словах на бумаге, а в собственной душе, в той ее части, в которой они с матерью были одно. Под письмом миссис Смолл оказалось письмо от Ричарда Нейлсуэрта: очередное приглашение приехать на виллу в Калабрии. Вспомнилось лицо Ричарда, нервное и уязвимое без суперменской маски Мило. Нет, только не в Калабрию, подумал Монти. Письмо от Ричарда он смял, письмо от матери не спеша разорвал в мелкие клочья, то и другое бросил в огонь.

Вот уже четыре дня Монти сидел дома затворником. К нему никто не приходил, лишь изредка забегала на минутку Харриет, но и она почти не разговаривала, выглядела расстроенной. Телефон по-прежнему молчал. Вроде бы должен был появиться Эдгар, сообщить о результатах добровольно взятой им на себя миссии, но не появлялся. Монти это, как ни странно, задевало. Тщетно он выглядывал в окна, проверял, не припаркован ли где-нибудь на обочине солидный эдгаров «бентли». Хемингуэевский Старик явно обиделся на его идиотское прощальное замечание. Монти даже подумывал, не извиниться ли ему, но решил, что не стоит. Да и где искать Эдгара, чтобы извиняться? Чем он сейчас занимается? Коротает время в своем лондонском клубе? Или в Мокингеме – руководит разрушением уродливых теплиц, возведенных его садолюбивой матушкой? Монти даже разыскал в справочнике телефон Бэнкхерста, но пока не звонил. И все же – это была хоть какая-то зацепка. Ведь можно, думал Монти, можно заставить себя взяться за эту работу. А оказавшись перед необходимостью вести себя как нормальный человек, он, совершенно не исключено, и поведет себя как нормальный человек. О том, чтобы писать, сейчас не могло быть и речи. Выжить бы как-нибудь – вот о чем надо было думать. Впору кричать, звать на помощь; одна беда – звать некого.

Конечно, оставались в жизни какие-то вечные истины, которые могли помочь и спасти: честность, самодисциплина, суровая простота, – но даже эти истины казались ему, в его отшельничестве, ненастоящими, будто высосанными из пальца. Как и прежде, он упорно пытался медитировать, но раз от раза попытки становились все более формальными и пустыми; это пугало. Тайные пространства, дарившие ему прежде покой, тишину и пустоту, странно съеживались и принимали самые немыслимые формы. Он пытался прибегать к стандартным приемам – считал вдохи и выдохи, например, – но простые цифры вдруг вырастали внутри него до неимоверных размеров, обретая невразумительный и загадочный смысл. Хотелось лечь на пол и зарыдать, но источник слез, видимо, иссяк навеки. Не удивительно, что Монти так ждал приезда Эдгара. Он был бы рад сейчас кому угодно, любому человеческому обществу. Но такого человека, которого он по-настоящему желал бы видеть, ради встречи с которым сам готов был шевельнуть хоть пальцем, – такого не было.

Он завернулся в белое меховое покрывало, стянутое с большого кресла, и уже собрался выпить снотворное и идти спать, когда в прихожей раздался звонок. Тут же кто-то забарабанил молоточком по входной двери. Судя по всему, человек за дверью был в отчаянии или чем-то сильно напуган. Монти поспешил в прихожую и, включая на ходу свет, распахнул дверь. Харриет (это была она), не останавливаясь, прошла мимо него в освещенный кабинет. На голове у нее была кашемировая шаль, повязанная как платок. Монти достаточно было мельком взглянуть на ее лицо, чтобы понять, что случилось. Возможно даже, что все эти четыре страшных дня он ждал, когда это случится.

В кабинете она, не говоря ни слова, вручила ему письмо и тихо села. Монти, стоя под лампой, начал читать:

«Милая Харриет!

Я должен тебе кое-что сообщить и прошу тебя принять это с тем великолепным мужеством и пониманием, которое мы все находили в тебе до сих пор. Я собираюсь переехать к Эмили и жить с ней. Эдгар был прав: пора выбирать. Я не могу жить с вами обеими. С другой стороны, теперь, когда все вскрылось, я, как выяснилось, уже не могу требовать от Эмили, чтобы она по-прежнему довольствовалась жалкими крохами. Она и без того достаточно настрадалась. Я просто обязан теперь предоставить ей и Люке настоящий дом – и быть с ними в этом доме всегда или почти всегда. Боже, если бы можно было разорваться на две части – но увы! Худхаус, во всяком случае, есть и будет, с ним ничего не случится, и я, конечно же, буду приходить, навещать вас с Дейвидом. Я уверен, что ты справишься с домом и без моей помощи – и целиком полагаюсь на тебя. Ты сделаешь это ради Дейвида, а также потому, что ты, в некотором смысле, святая. Милая, умоляю тебя, прими все как есть и помоги мне наладить нашу жизнь по-новому. Когда первое потрясение пройдет, ты увидишь, что в этом нет ничего невозможного. Или – или: или менять свою жизнь, или втягиваться глубже в хаос и насилие. Ты ведь и сама не выберешь второе? Для себя я уже все решил и уверен, что поступаю правильно. Мой долг теперь – быть с Эмили, которая терпеливо страдала все те годы, что ты была счастлива. Только не думай, милая, что счастья больше не будет, ведь я никуда не делся и не денусь. Просто в этой новой жизни нам как бы придется заново узнавать и заново учиться любить друг друга. Я знаю, что ты постараешься мне помочь, и благодарю тебя за это всем сердцем. Мы с Эмили будем жить в Фулеме, переезжаем уже сегодня (сообщаю это на всякий случай, чтобы ты не пыталась искать нас в Патни). Думаю, будет лучше, если какое-то время мы с тобой не будем встречаться. Нам обоим нужно время, чтобы в полной мере оценить все произошедшее. Сейчас я пишу тебе эти слова, такие ужасные в своей необратимости, и чувствую себя безмерно несчастным. Помнишь, в тот день, когда я во всем тебе признался, ты сказала: „Я люблю тебя, Я хочу тебе помочь. Как же иначе?“ О, если бы ты смогла произнести те же слова теперь, когда я взвалил на тебя эту новую, еще более тяжкую ношу! По-прежнему ты и только ты можешь спасти нас всех. Ты должна это сделать, непременно сделаешь. Мой выбор совершенно обдуманный. Я сознаю, как все это ужасно, сознаю, что совершаю преступление. Но я так или иначе оказываюсь преступником, и моя задача сейчас – выбрать меньшее из зол. Постарайся понять справедливость моего выбора и простить. Нам обоим, мне и тебе, надо учиться быть сильнее, чтобы суметь все это пережить. Поверь, милая, для меня это так же мучительно, как для тебя. Больше писать сейчас не могу. Прости меня и оставайся хранительницей всего самого лучшего, что было в нашей жизни. Ты – святая.

С любовью Б.

P. S. Еще одна вещь – надеюсь, ты отнесешься к ней с пониманием. Совершенно естественно, что Эмили хочет наладить наконец свои отношения с Люкой – тем более что время безотцовщины для него прошло. Мы собираемся перевести его в новую школу (не в ту, о которой мы с тобой говорили, в другую). Нужно, чтобы он как можно скорее приспособился ко всем переменам, почувствовал, где его дом. Так что, пожалуйста, не тревожь его и не пытайся больше с ним встречаться. Ты должна признать, это делается ради его же благополучия. Письма можно присылать по известному тебе адресу в Патни, оттуда их перешлют нам.

Милая, прости… мне жаль, что так вышло…»

Монти медленно и внимательно дочитал блейзовы излияния до конца и поднял глаза. В первую же секунду, как только Харриет вошла, он понял, что она на грани истерики, а сейчас разглядел следы слез. И все-таки она не производила впечатления женщины, обезумевшей от горя.

– Ну, что ты обо всем этом думаешь? – спросила Харриет.

Она задала ему этот вопрос совершенно спокойным тоном, и Монти вдруг ощутил, что между ними существует некое подобие близости; от этого ему сразу стало гораздо легче. Пожалуй, в качестве успокоительного горести Харриет действовали на него гораздо эффективнее, чем мировые катаклизмы из телевизионных новостей.

– Он все это серьезно? – осторожно спросил Монти.

– Разумеется, серьезно.

– Я хочу сказать, он не прибежит через день-другой обратно к тебе? Мол, прости, это была ошибка? Я что-то сомневаюсь, что он долго без тебя протянет.

– Не прибежит, ему сейчас некогда. У них опять любовь. И ему надо вешать занавески в новой квартире.

Монти изумленно смотрел в ее строгое, сдержанное лицо – и не узнавал его. Интересно, сколько еще сюрпризов намерена преподнести ему эта замечательная женщина? Перед ним стояла как будто не сама Харриет, а ее дальняя родственница: черты те же, но выражение лица совсем другое, незнакомое.

– Он сейчас рад-радехонек, – сказала Харриет. – Все, отделался наконец. Скинул с себя тяжкое бремя. Теперь полная свобода.

– Но он же говорил, что уже не любит ее.

– Врал. Или ошибался. А может, она просто заставила его выбирать. В общем, неважно – главное, что в конце концов это случилось. Он выбрал.

Глядя на эту новую Харриет, осунувшуюся и прекрасную, Монти поймал себя на том, что уже не пытается искать в ее горе утешение для себя. Переменив тон, он спросил:

– Так что ты собираешься делать?

– Не знаю пока, – сказала Харриет.

– В Патни не поедешь? Возможно, они еще там.

– Я думала об этом, – сказала Харриет. – Письмо пришло примерно час назад, и мне как-то сразу подумалось: взять бы сейчас такси, поехать туда и устроить им… ну, что-нибудь устроить. А потом я решила – зачем? Все стало как-то… безразлично.

Да, это видно, подумал Монти. Знала бы ты, как это безразличие тебе идет.

– Ну, это ненадолго, – сказал он. – Ты просто еще не совсем понимаешь, что произошло. Потом поймешь. Когда начнется отдача.

– Да, вероятно. Но я уже могу думать. И уже успела кое-что для себя решить.

– И что ты решила?

– Это письмо, – сказала Харриет, – просто мерзость. Оно написано злым, безнравственным человеком.

– В этой безнравственности нет ничего нового, – сказал Монти. – Он, может, и сам бы хотел из нее выпутаться, да никак. А насчет того, что надо быть справедливым, – согласись, в его рассуждениях есть здравое зерно.

– Возможно. Но все-таки от безнравственности люди меняются. И я тоже… Монти, ты не нальешь мне немного виски?

Монти сходил за бутылкой и двумя стаканами, налил Харриет и себе. От первого глотка она чуть содрогнулась, но взяла себя в руки.

– И как же меняешься ты? – спросил Монти.

– Я не собираюсь «справляться», как он выразился, с Худхаусом, – сказала Харриет. – Он думает, что он как бы вышел на минутку, а мы с Дейвидом должны сидеть дома и покорно ждать, когда ему вздумается почтить нас своим посещением? Этому не бывать. Я ни минуты не буду больше смотреть за этим домом. Бойлер я уже отключила. Все, с Худхаусом покончено.

Ах, какая ты умница! – подумал Монти. Вслух сказал:

– Не стоит так спешить, Харриет. Может, завтра утром Блейз еще приползет на коленях, будет проситься обратно.

– Пусть себе приползает, хоть сейчас. Дома уже никого не будет.

– Как – никого? Куда же ты собралась, на ночь глядя?

– Сюда.

– Сюда? То есть в Локеттс?

– Да… если ты не против. Знаешь, я просто не могу больше находиться в Худхаусе, я должна бежать оттуда немедленно – куда угодно. Я понимаю, конечно, что убежала недалеко, но так уж вышло. Твой дом – единственное место, куда я могу прийти в любой момент.

– А как же Мокингем? – спросил Монти. Мысль о том, что эта новая, практически незнакомая Харриет намерена переехать к нему, вселяла в него сложные и неоднозначные чувства.

– А, Эдгар… Он мне очень помог. Он и сейчас, кстати, помогает Дейвиду укладывать чемоданы.

– А что, Дейвид… укладывает чемоданы?

– Ну да. Он ведь тоже не собирается оставаться дома. Так ты правда не против? Понимаешь, Мокингем не годится. Ты наш старый друг, мы знакомы уже сто лет. Выбери я Мокингем, Эдгар мог бы вообразить невесть что… а у меня даже в мыслях нет…

– А ты не боишься, что я могу что-то вообразить?

– Разумеется, нет. Монти, только ты в силах помочь нам с Дейвидом – никто, кроме тебя. Я… ты не представляешь, сколько во мне сейчас решимости… Мне, конечно, сейчас очень плохо, и очень страшно – но я все ясно вижу и знаю, что мне нужно. Я даже готова брать твой дом приступом, если понадобится.

– Считай, что уже взяла, – сказал Монти.

– Спасибо. Я знала, что ты это скажешь. Эдгар с Дейвидом будут чуть позже. Ах, Монти, какое это ужасное, просто отвратительное письмо… И насчет Люки… Нет, Монти, Люку я им не отдам.

– Харриет, будь благоразумна! Как ты…

– Не знаю как. Но уж как-нибудь постараюсь. Я многое могу дать этому ребенку. Его родители – они ведь даже не умеют с ним разговаривать. А я умею. Он меня любит. И они не станут требовать, чтобы…