Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Станут. Они его родители.

– «Они», «они» – опять это ужасное слово…

– Успокойся, Харриет.

– Блейз не знает, какая я на самом деле, иначе он ни за что бы не посмел мне такое написать.

– Возможно, ты и сама не знала, какая ты на самом деле.

– Да, у меня ведь в жизни не было таких испытаний…

– Постой, Харриет, послушай меня минутку. Блейз говорит, что ты хранительница, что ты святая – и так далее. Так, может, всем – и тебе тоже – будет лучше, если ты такой и останешься? Как бы ты сейчас себя ни чувствовала, как бы ни сходила с ума – но, может быть, тебе надо решить быть святой? Все вынести, искупить все их грехи, включить бойлер, в конце концов? Помнишь, как идеально ты держалась с самого начала?..

– Помню, только святость тут была ни при чем. Это не святость, а сила, стремление подчинить – не удивительно, что Эмили это так не понравилось… Мне казалось, я все могу самолично решить, все устроить… И так хотелось утешить Блейза… думала, ему это нужно. Ах, Монти, как же так вышло, как?..

Шагнув к Монти, Харриет взяла его за обе руки. В прихожей опять раздался звонок.

На крыльце под фонарем стояли Дейвид, Эдгар и вокруг них несколько чемоданов. Монти едва сдержался, чтобы не расхохотаться.

– Входите, входите. Харриет уже здесь, она мне все объяснила. – Главное без лишней бравурности, напомнил он сам себе; все это и правда ужасно.

Дейвид, бледный, с каменно-неподвижным лицом, уже вносил чемоданы. Эдгар строго глядел на Монти.

– Извини, я нес тогда совершенный бред, – сказал Монти. – Не знаю, что на меня нашло. Пожалуйста, прости меня.

Лицо Эдгара тут же расплылось в блаженной улыбке – вероятно, он держал ее наготове, лишь слегка прикрыв напускной суровостью. Эта неожиданная смена выражения напомнила Монти прежнего Эдгара – розовощекого, светловолосого, страшно стеснительного и страшно умного.

На пороге кабинета появилась Харриет. Она смотрела на вновь прибывших несчастными трагическими глазами и, кажется, опять собиралась заплакать.

– Ну вот, Харриет, – поспешно объявил Монти, – ты у себя дома. Думаю, дальше вы тут без меня уже разберетесь, Дейвид с Эдгаром тебе помогут. Простыни, постели – в общем, найдете все, что нужно. Комнаты выбирайте, какие хотите, кухня тоже а вашем распоряжении. А я пойду.

– Как? – воскликнула Харриет. – Монти, умоляю тебя, ты что, совсем уходишь?

– Нет, что ты, просто хочу немного пройтись. Монти выскочил за дверь и чуть не бегом припустил в сторону калитки. На улице уже совсем стемнело, но небо еще голубело вечерней голубизной, сквозь которую просвечивали только самые крупные звезды. Услышав за спиной быстро приближающиеся шаги, Монти резко обернулся – и Дейвид с разбегу налетел прямо на него. От неожиданности оба вцепились друг в друга.

– Монти, вы не бросите нас? – не разжимая пальцев, спросил Дейвид. – Правда, не бросите?

– Не брошу, конечно. Куда я, по-твоему, могу деться?

– Мало ли куда. Допустим, в Китай. Да куда угодно!

– Я не поеду в Китай, – сказал Монти.

* * *

Монти выругался про себя, безуспешно пытаясь поддеть гнутый гвоздь соскальзывающим клювом молотка. Он чувствовал себя безруким, ни на что не годным болваном. Было почему-то до нелепости страшно: вдруг он ничего не сможет, вдруг не справится? Он уже отодрал от забора между Худхаусом и Локеттсом одну доску и сейчас сражался со второй. Собаки, для которых предназначался будущий проход, насмешливо скалили клыки, наблюдая с той стороны за его усилиями. Каждый новый удар молотка сопровождался их заливистым лаем. Черная лохматая морда Ганимеда уже просунулась в щель. Монти в сердцах пнул доску ногой, собаки отскочили. Наконец нижняя часть доски расщепилась надвое, и собаки, начиная с самых маленьких, стали просачиваться в сад.

Он уже позвонил в Бэнкхерст и договорился, что приедет на собеседование в пятницу (по телефону с ним разговаривала секретарша Бинки). Таким образом шаг был сделан, план спасения начал из мечты превращаться в действительность, хотя облегчения это не принесло. Он никак не мог оживить в себе ощущения, которые изначально связывались у него с понятием «настоящая нормальная работа». Мысль о том, что это новое испытание, которое ему непременно надо выдержать, не вызывала особого подъема. Ясно было только одно: в какой-то момент он принял решение не блуждать больше в дебрях собственной души, а окружить себя простыми и обязательными вещами – и вот теперь эти вещи напоминали о себе. Они должны были стать частью его очищения от Мило и избавления от Магнуса. Было также ясно, что если оставить все как есть, с ума он, пожалуй, не сойдет, но не исключено, что с ним произойдут какие-то иные, еще худшие изменения. Вторжение нежданных гостей нервировало его не на шутку, и он избегал их общества, насколько это было возможно. Собственные сиюминутные переживания казались ему невыразимо ничтожными, но отделаться от них он не мог – выходит, за столько лет так ничему и не научился.

Он почти перестал спать, но, когда забывался, по-прежнему видел сны. Сегодня ночью ему снилась Софи. Он лежал в своей постели, только постель почему-то превратилась в длинный узкий ящик с деревянными стенками. Софи, освещенная огнями рампы, молча прошла мимо. Она была одета в подвенечное платье. (На самом деле у нее никогда не было подвенечного платья, в день бракосочетания она забежала «расписаться» с Монти как бы между делом; зато миссис Смолл, в отличие от нее, с самого дня свадьбы хранила свой подвенечный наряд тщательно упакованным в черную оберточную бумагу.) Так Софи не умерла, подумал Монти, просто она теперь немая. Да, нелегко, наверное: с ее-то острым язычком – и все время молчать! В этот момент Софи взглянула на него; блеснули, как ему показалось, ее очки – только это были не очки, а неестественно крупные слезы, сверкавшие вокруг ее глаз наподобие чешуи. Когда Софи уже прошла, Монти с ужасом заметил, что она не одна, по пятам за ней следует епископ в темно-красных бриджах до колен – тот самый, но только вместо деревянной ноги у него каким-то образом успела отрасти настоящая. Неспешно шествуя мимо, епископ повернул голову и улыбнулся Монти заговорщицкой улыбкой.

Пока Монти пинал ногами забор и припоминал свой сон, Эдгар и Харриет сидели у него в мавританской гостиной, увлеченные беседой. Харриет будто загипнотизированная следила за тем, как большим чистым носовым платком Эдгар старательно стирает с ее руки слезу, только что уроненную им самим. Ей было странно, тревожно и страшно жаль Эдгара. Только что он по всем правилам сделал ей совершенно официальное предложение руки и сердца. Предложение она, разумеется, отклонила, сославшись на то, что она уже замужем, но все же это было очень трогательно и в некотором смысле утешительно.

– Я понимаю, – говорил Эдгар, по-прежнему не отпуская ее обернутую платком руку, – но я просто должен был внести ясность. Словом, то есть, если когда-нибудь в будущем я тебе понадоблюсь, – знай, что я целиком и полностью твой.

– Ах, Эдгар, что ты такое говоришь! Я совершенно не хочу, чтобы ты был моим! Я не хочу, чтобы ты стал несчастным.

– А я и не собираюсь становиться несчастным! Понимаешь, мне нужна женщина, которую я мог бы любить. Помнишь, мы с тобой все это уже обсуждали. Я любил Софи. Теперь вот люблю тебя. И это прекрасно, что ты есть. Больше мне ничего не надо – хотя, конечно, я же не могу запретить себе надеяться. Хотя бы на то, что ты приедешь в Мокингем. Просто так – пусть даже меня там не будет.

– Но, Эдгар, милый…

– Ну, помнишь, мы уже обсуждали, неразделенная любовь – а другой я просто не знал, – так вот, если она совершенно безнадежная – то она уже получается не совсем неразделенная… Это как любовь к Богу: просто любишь Его – и все. Даже если Его вообще нет.

– Но я-то есть.

– Любовь обязательно возвращается. Она проходит сквозь предмет любви и возвращается.

– Тогда получается, это любовь к самому себе?

– Да нет же, это совсем не то! Я желаю тебя. Я страстно тебя желаю. Ты разве не чувствуешь?

– Н-не вполне.

– И ты легко можешь мне помочь – помнишь, как Афина помогла Гераклу удержать на плечах небесный свод?

– Ого, ничего себе «легко»!

– Так ведь богиня же! И это и есть моя награда за любовь. Даже если больше у меня ничего нет и не будет.

– Но вот же, у тебя есть моя рука.

Эдгар тяжко вздохнул. Потом, осторожно выпростав пальцы Харриет из кокона носового платка, поцеловал их и отпустил. Харриет почувствовала, как ее рука опять оросилась слезами. Сумасшедший дом, подумала она.

Предсказанная Монти «отдача» наступила очень скоро. Священный гаев, побудивший Харриет отключить электрический бойлер и проговорить свое «С Худхаусом покончено», испарился без следа, силы куда-то делись, и состояние ее духа опять совершенно изменилось. Она теперь чувствовала себя так, будто у нее только что отняли руку или ногу, и тосковала по Блейзу непрерывно, каждую минуту. Ночью она мучилась своей ущербностью, днем бродила как неприкаянная, стремясь всей душой к нему. Ни о каких решениях больше не было речи. О возвращении в Худхаус не думалось. Страшно хотелось сделать что-нибудь, чтобы вернуть Блейза, но ничего не приходило в голову. Сам он молчал, не давал о себе знать. Видимо, ждал, чтобы она вполне осознала окончательность его ухода. Чувство жестокой несправедливости не прошло, но стало каким-то смазанным и неясным. Ну и что дальше? – спрашивала она себя. Что она должна делать теперь? Например, как мать она, конечно же, должна помогать сыну. Она предложила Дейвиду съездить вдвоем в Париж, но не совсем поняла из его ответа, хочет он ехать или нет, а взять решение вопроса на себя казалось ей слишком обременительным. Больше всего ей сейчас нужен был Монти, его сочувствие и его сила. Но Монти, при всей своей неизменной вежливости, все больше отдалялся от нее и замыкался в себе. Она также тосковала по Люке, но и от Люки не было вестей. Увы, его отняли у нее и окружили каким-то отвратительным новым распорядком, о котором она ничего не знала – да и не желала знать.

* * *

Монти снова снился сон. Была ночь, он лежал в своей постели, а над ним, у самой его кровати, стояла высокая женщина в бледных одеждах – другая женщина, не Софи – и разглядывала его недобрыми сверкающими глазами. Он был жертва, намеченная для приношения, а она жрица. Жрица прикидывала, как лучше всего распорядиться его жизнью. Ему назначено было медленное умирание, такое, чтобы жизнь вытекала по капле. Монти попытался двинуться, но его сковал знакомый нелепый страх – как сегодня днем, когда он неумело выковыривал из забора гнутые ржавые гвозди. Кое-как он повернулся на бок и тут вдруг понял, что это не сон. В окно светила луна, у его кровати действительно стояла женщина, которая разглядывала его очень внимательно. Монти дернулся, щелкнул выключателем. Вспыхнул свет.

– Привет, – сказала Пинн.

Монти быстро встал, тщательно задернул шторы. Потом надел халат и, сунув руки в карманы, стал молча разглядывать гостью. На Пинн был длинный желтый дождевик, ее лицо горело сдерживаемым волнением, на губах подрагивала нервная улыбка.

– Не возражаете, если я закурю? – Она уже сидела на его кровати. – Нет? Ну и славно. Тогда можно я возьму эту симпатичную вазочку под пепельницу?

Не отвечая, Монти смотрел, как она прикуривает.

– Так я и думала, что ваша спальня должна быть здесь, – продолжала Пинн. – Вообще-то я не собиралась являться в такой поздний час. Хотя, собственно, еще не очень поздно. Я была уверена, что застану вас на ногах. Хотела уже звонить, вдруг смотрю – дверь в гостиную распахнута настежь. Ну и не удержалась. Знаете, как это увлекательно – будто я какая-нибудь грабительница. А вы неплохо смотрелись в объятьях Морфея.

Монти уселся на стул и продолжал смотреть на нее молча.

– Кажется, в соседнем доме тоже все улеглись баиньки.

– В соседнем доме никого нет, – сказал Монти. – Все здесь.

– Вот как. Интересно, что бы это могло значить? Какой-то вы сегодня молчаливый. Даже не спрашиваете, зачем я пришла.

– Полагаю, вас прислал Блейз – выяснить обстановку.

– Да, конечно. Блейз. Мы с ним прекрасно понимаем друг друга, просто мысли читаем. Можете считать, что я его наемная убийца. Кстати, могла запросто вас прикончить, если бы захотела. Зря вы оставляете двери открытыми. Блейзу ужасно хочется знать, как здешнее население относится к его злодеяниям. Конечно, прямо он ничего такого не говорит, но я его и без слов понимаю. Между прочим, он обещал одолжить мне небольшую сумму на покупку квартиры.

– А у них там как дела? – спросил Монти.

– Я рада, что вы тоже проявляете любопытство. Не возражаете, если я скину плащик? Там у них все просто восхитительно. Милуются, как два голубка. Она так счастлива, я никогда еще не видела, чтобы женщина так млела. Распевает с утра до вечера. От новой квартиры она в совершенном восторге, а как купила себе скатерть – чуть не расплакалась от умиления.

– А он?

– Он, конечно, тоже счастлив, но не совсем еще оторвался от реальности. Вот и пытается разузнать, что и как.

– Он окончательно решил жить с Эмили Макхью?

– О да! Если не случится ничего непредвиденного.

– А что может случиться?

– Точно не знаю. Но с этим как раз связана вторая причина моего сегодняшнего визита.

– Какая же?

– Хочу выяснить, на чьей вы стороне.

– Я ни на чьей стороне, – сказал Монти. – Я просто в стороне.

– Не может быть, не верю!

– А вы, насколько я понимаю, хотели бы, чтобы у них ничего не вышло?

– Ну, мы же с вами можем быть откровенны, правда?

– Вы не ответили, – сказал Монти. Помолчав немного, Пинн сказала:

– Мне надо было родиться мужчиной. У меня было бы восемь сыновей, и я бы правила… вернее, правил ими железной рукой. Я как-то читала про шейха, у которого было восемьсот сыновей, и все на лошадях – представляете? Хотела бы я быть этим шейхом.

– Скажите Блейзу, если он хочет выяснить, что и как, пусть придет и поговорит с Харриет.

– А она такая же вся насквозь праведница?

– Я не знаю, какая она вся насквозь.

– А хотите узнать?

– Простите, что?

– Хотите забрать Харриет себе?

– Нет.

– Жаль, что я не могу заглянуть в ваши мысли!

– Там нет ничего интересного, – сказал Монти. – А теперь, пожалуйста, уходите, я хочу спать. И постарайтесь не шуметь, когда будете спускаться по лестнице.

– Ну, зачем быть таким холодным, – сказала Пинн. – Неужто в вас нет обычной человеческой жалости?

– За что я должен вас жалеть? Пожалуйста, уходите.

– За что жалеть? Очень даже есть за что. Знали бы вы…

Она вдруг начала расстегивать свою блузку. Под застежкой обнаружилась сначала веснушчатая шея, потом черный кружевной лифчик. Не сводя глаз с Монти, она отвела руки назад, и блузка упала у нее за спиной.

– Перестаньте, – сказал Монти. – Вам непременно хочется внушить мне отвращение? Прекратите унижаться и уходите.

– Наконец-то в вашем голосе прорезались хоть какие-то живые нотки. Я уже начала беспокоиться, не зомби ли вы. – Она сидела, глядя прямо перед собой, густая краска разливалась по ее лицу и шее.

– Послушайте, чего вы от меня хотите? – спросил Монти. – И оденьтесь, наконец.

– Чего хочу? Хочу напугать вас. Я уже это сделала. Сознайтесь, великий человек, нагнала я на вас страху? Хочу, чтобы вы смотрели на меня. В моей жизни немного радостей, пусть будет хоть эта. Жаль, что Харриет нас не видит. Может, позвать ее?

Монти встал, сделал несколько шагов – и в ту же секунду Пинн вдруг исчезла для него, он забыл о самом ее существовании. В высоком зеркале перед его глазами отразилась Софи – плачущий призрак в подвенечном платье.

– Не сердитесь на меня, – послышался откуда-то сзади голос Пинн.

Монти отошел от зеркала, Софи скрылась.

– Оденьтесь, – повторил он.

– Все равно вы знаете, что я люблю вас, – сказала Пинн, натягивая блузку. – И вы знаете, что я ваша – в любой момент, как только вы меня захотите.

– А мне казалось, вы влюблены в Эмили Макхью.

– Возможно – хотя я не уверена, что это кошмарное чувство можно назвать любовью. А вот вас я люблю – это я знаю точно. И вы, единственный из всех знакомых мне мужчин, достойны меня. Я чувствую в вас родственную душу. Да, мы с вами родственные души, и вы тоже это понимаете.

– Говорите тише, пожалуйста.

– Боитесь все-таки, что Харриет услышит! Не понимаю, как можно вообще питать какие-то чувства к этой слезливой бабе?

– Простите, но мне нечего вам ответить. И меня не очень интересует, что еще вы имеете сказать.

– Боже, какие мы холодные! Ничегошеньки себе не позволяем, даже ради интереса, ни-ни! У вас, наверное, рыбья кровь. Ясно, почему вы так ничего и не сотворили, кроме никудышных детективчиков. Зато постелька у вас тепленькая, так и хочется раздеться – и под одеяло. Раздеться? Вы же меня хотите, я вижу! Ну вот, я ваша. Видите, как вам везет? А хотите, я расскажу вам про свою жизнь?

– Спасибо, не надо. Просто уйдите.

– Да что вы вообще знаете о настоящей жизни? Вы не знаете, как это тоскливо, когда кругом одни подонки, и сам ты никому не нужен. И что такое по-настоящему страшно, понятия не имеете! Так я вам расскажу – хотите вы или не хотите. Пусть хоть что-нибудь отложится в вашем рыбьем мозгу. Я буду знать, что вы видели мою грудь и слышали про моего брата, – это меня немного утешит.

– Про какого брата?

– Про моего. У меня есть брат, на два года младше меня. Он дурачок. Мой отец ненавидел его и каждый день бил – на моих глазах. И так все мое детство. Все время бил по голове – нарочно по голове, чтобы он ничего не мог соображать. Мать, естественно, этого не видела, к тому времени ее уже след простыл. Так вот, брат мой, когда пошел в садик, был еще совершенно нормальный, умненький ребенок. Но к двенадцати годам он уже был готов, отец добился своего. Бил, бил, бил его – и добил, вышиб-таки из него все мозги. А знаете, какой он красивый, я таких в жизни не видела. Ему даже разрешают носить длинные волосы. Высокий, статный – прямо писаный красавец. Только совершенно глухой, и умом как малое дитя. В уборную и из уборной его водят за ручку. Я езжу к нему раз в месяц, но он меня не узнает. Он никого не узнает. Такой красивый дурачок. А отец женился во второй раз, счастлив. У них маленькая девочка, в которой он души не чает. Вот так. Ну что, представляете, каково с этим жить? Хотя вряд ли: где вам такое представить. Но ничего, я все равно рада, что рассказала. Теперь вы меня никогда не забудете, я сделала зарубку в вашей памяти. Можете, если хотите, даже написать об этом. Если, конечно, вы вообще способны писать о настоящей жизни. Это страшно, и это не какая-нибудь фальшивка.

– Не думаю, чтобы на этом можно было построить сносный рассказ, – сказал Монти.

– Не думаете? – Немного помолчав, Пинн встала и накинула на себя плащ. – Я никогда еще никому не рассказывала о своем брате, даже Эмили. Знаете, я убила бы его, если бы могла. Иногда мне даже снится, как я его убиваю: закалываю длинным, очень острым ножом, потом этим же ножом вырезаю у него из груди сердце.

– Уходите, прошу вас, – сказал Монти.

– Ухожу, ухожу. Вы тоже в некотором смысле убийца. Ну, меня-то это не отпугивает, как вы понимаете. Надеюсь, после всего этого вы не рассчитываете, что никогда больше меня не увидите? Мы ведь теперь с вами все равно как переспали. И, по-моему, вам понравилось.

– Я включу вам на лестнице свет, – сказал Монти. – Постарайтесь, пожалуйста, потише.

Он бесшумно вышел из своей комнаты и щелкнул выключателем. Пинн, не глядя на него, прошла мимо и стала спускаться по лестнице. Монти вернулся в спальню и лег на кровать. Отметил про себя, что уже второй раз после смерти Софи испытывает нечто похожее на физическое возбуждение. Но он уже забыл Пинн. Душу терзали бесчисленные призраки Софи, плывущие перед его закрытыми глазами.

* * *

– У Пинн подозрительно довольный вид, – сказала Эмили.

Блейз ничего не ответил. Стоя рядом с Эмили на балконе, он смотрел, как Кики Сен-Луа садится в свой открытый спортивный автомобиль. Кики была одета в длинную ярко-красную бесформенную рубаху и черные коротенькие бархатные шортики. Стройные обтянутые бледно-зелеными колготками ножки втянулись внутрь машины, и дверца захлопнулась. Пинн уже сидела на месте пассажирки. Кики подоткнула свои длинные блестящие волосы под ворот рубахи – чтобы не мешали, – повязала голову, поверх широкополой зеленой шляпы, длинным прозрачным шарфом и, не глядя вверх, прощально взмахнула смуглой рукой. Пинн послала Эмили и Блейзу лучезарную улыбку и радостно замахала обеими руками. Желтый автомобиль взревел и сорвался с места.

– Я говорю, вид у Пинн очень уж довольный.

– Да, пожалуй.

– Послушай, Блейз, думаешь, я не замечаю, как ты пялишься на эту сучку Кики? Ты ее часом не возжелал?

– Да нет же, что ты! Мужчины всегда пялятся, так уж они устроены. Эм, посмотри на меня. Я тебя люблю, понимаешь ты это?

– Ну, то-то же. Но все равно меня бесит, что, когда мы с тобой в ту ночь вернулись домой, эта паршивка была у нас. Тоже мне, няня выискалась. А теперь еще Пинн без конца таскает ее сюда. Они с Пинн стали подружки не разлей вода. Не удивлюсь, если у них окажутся какие-нибудь лесбийские шуры-муры. Хотя, конечно, мне на них обеих плевать. Я вообще не понимаю, зачем ты так приваживаешь эту Пинн. Я сыта ею по горло. По мне, пусть бы она катилась на все четыре стороны и подружку свою прихватила. Хочу, чтобы мы могли наконец пожить спокойно. Ты ведь тоже этого хочешь, да?

– Но ты же сама говорила, у нас должны быть друзья.

– Конечно, друзья, только новые. Старые все порченые. Послушай: ты, может, затосковал о миссис Флегме?

– Да нет, с чего ты взяла!

– А то смотри…

– У меня даже в мыслях ничего подобного нет! И прошу тебя, малыш, перестань. Вот же я, перед тобой. Мы с тобой купили холодильник.

– Да. И еще миксер. И тостер. И шикарный набор кастрюль, в которых ничего не пригорает.

– Ну, теперь веришь?

– И я намаслила пятки Ричардсону и Бильчику. Кстати, где они? Вернемся в комнату, надо будет прикрыть поплотнее дверь. Как думаешь, коты не могут выпрыгнуть с балкона?

– Нет, нет, они не такие идиоты. Ах, Эм, я так счастлив, что ты счастлива.

– Надеюсь, ты все-таки счастлив немного и своим собственным счастьем, не только моим.

– Конечно. Конечно.

– Мне пока еще не все кажется реальным. Милый, я так хочу, чтобы ты мог тут нормально работать. Зря ты отменил всех пациентов. Доктор Эйнзли опять звонил. Очень расстроился, что тебя не было.

– Скоро, скоро уже начну нормально работать. Просто мне необходим сейчас маленький перерыв. Должен же я когда-нибудь отдыхать!

Правда, с двумя своими пациентками (с Джинни Батвуд и Анджеликой Мендельсон) Блейз уже встречался, но оба раза ему пришлось долго объясняться по поводу своих изменившихся обстоятельств. Без этого никак не получалось: в самом деле, не мог же он совсем обойти молчанием такие важные и серьезные вещи, как смена места жительства и спутницы жизни. В итоге оба раза он по целому часу распинался перед своими пациентками, будто оправдывался, а они разыгрывали из себя психоаналитиков. От этих двух встреч у Блейза остался такой нехороший осадок, что всех остальных пациентов он решил на время отменить. Впрочем, было ясно, что скоро все равно придется возвращаться к обычному режиму.

Иногда, когда Блейзу удавалось вырваться на время из водоворота несущих его страстей и взглянуть на себя как бы со стороны, он поражался собственному спокойствию и невозмутимости; не в том смысле, что происходившие в его жизни стремительные изменения не волновали его, – но теперь он взирал на них с чисто метафизическим спокойствием. Он как будто целиком осознавал всю важность предпринятых им шагов и неизбежность последствий, но при этом практически не чувствовал себя виноватым. Ему даже не нужно было прибегать к обычным «аналитическим» штучкам, избавляющим от чувства вины, – он просто не видел никакой вины. Ее не было, а было что-то вроде покорности судьбе. Какой же я маленький и жалкий, думал он. Да и все мы, собственно, – не более чем эмбрионы. Что ж удивляться, что судьба вертит нами, как хочет. Возможно, впрочем, что запасы блейзовой виноватости попросту иссякли за минувшие годы. С ужасом вспоминая, какие муки он испытывал тогда, он не мог не думать, что, в сущности, все стало гораздо лучше, – несмотря даже на то, что он совершил что-то ужасное (но что именно?) в отношении своей жены и старшего сына.

Теперь для Блейза наступил период более или менее честного сосуществования с самим собой. Часть его верила (и он ей не мешал), что все еще может уладиться самым наилучшим образом. Строго говоря, вера эта была та же самая, которая принесла ему непомерное облегчение после первого письма к Харриет, только теперь расклад был уже другой. Роли переменились – но так ли уж это важно? Просто теперь он будет жить с Эмили и время от времени навещать Харриет. Почему нет? Человек ко всему привыкает. Кроме того, он по-прежнему цеплялся за мысль, что святая Харриет каким-то образом спасет их всех. Она выдержит все испытания и в конечном итоге сделает что-то очень-очень хорошее. Разумеется, он охотно привлекал всевозможные моральные оправдания своего выбора, включая и соображения «справедливости». Но в целом – в этом новом состоянии успокоенности – справедливость, по поводу которой Блейз так распинался в своем последнем письме к Харриет, теперь уже не слишком интересовала его. «Справедливость» (равно как и другие морально-этические понятия – «честность», например, коей он тоже не брезговал манипулировать) казалась совершенной абстракцией и никак не вплеталась в плотную ткань реальности, а главное – не имела к ним с Эмили ровно никакого отношения. Просто все то, что они делали и чем были все эти годы, привело наконец к своим неминуемым, глубинным последствиям. Преступление совершилось слишком давно, и теперь уже поздно было чувствовать себя виноватым.

Сильная взаимная эротическая любовь, затрагивающая не только плоть, но и самое утонченное из всех духовных начал человека, сексуальное начало, обнажающая и, возможно, даже создающая nihilo[21]21
  Из ничего (лат.).


[Закрыть] мужской или женский дух, встречается в нашем беспокойном мире не так уж часто. Ценность такой любви, в представлении любящих, настолько головокружительно высока, что всякие разговоры о каких-то извлекаемых из нее наслаждениях кажутся им едва ли не святотатством. Такой любви следует служить коленопреклоненно, и уж если она есть, она излучает из себя яркий, ослепительный свет, оправдывающий все – все, пусть даже остальной мир при этом погрузится во тьму. Блейз впервые в жизни имел возможность без оглядки насладиться этим чудом: начало их с Эмили романа, хотя и носило внутреннее название «блаженные первые дни», было омрачено для Блейза необходимостью лгать и тоской по утраченной добродетели. Теперь лгать уже не требовалось, и это как бы само по себе означало, что добродетель утрачена окончательно и что тут уж ничего не поделаешь. Блейз мучился, пытаясь разобраться во всей этой путанице. Возможно, думал он, более разумный и нравственный человек и не попал бы в такую немыслимую ситуацию, но вряд ли человек, уже попавший в такую ситуацию, смог бы вести себя разумнее и нравственнее, чем я.

Его новообретенная правдивость (очистительный «огнь» правды, так ему представлялось) сама по себе казалась ему такой же наградой, как и его новообретенная свобода. Он как никогда остро ощущал себя собой, – и в этом тоже было оправдание всего. Вспоминалось, как часто в те далекие вечера, когда его так мучило отсутствие идеального взаимопонимания с Харриет, ему хотелось бежать прочь из Худхауса, к Эмили, чтобы стать с нею другим – то есть гораздо больше собой. То, что они с Эмили ссорились, было совершенно понятно: ведь столько лет прошло в невыносимом напряжении. Но Эмили стойко перенесла то ужасное напряжение – и это словно бы тоже подтверждало неизбежность их союза. В конце концов, у судьбы был шанс их разлучить, более того, они сами предоставили ей этот шанс! А теперь, когда они смотрели друг на друга, дыша обновленным воздухом свободы, той прошлой жизни больше не существовало – она исчезла без следа.

Блейз понимал, что скоро ему придется съездить к Харриет. Придется вытерпеть ее слезы, придется встретиться со второй половиной своего разорванного «я», которая, хоть и не давала пока о себе знать, но, безусловно, никуда не делась и, скорее всего, только поджидала момента его возвращения в Худхаус. Конечно, он еще любил Харриет и прекрасно понимал: стоит ему ее увидеть, как та, его вторая половина немедленно оживет, разве что окажется чуть хлипче и субтильнее, чем прежде. Но он все откладывал и откладывал поездку в Худхаус – не потому, что боялся упреков страдающей Харриет, и даже не потому, что так уж страшился перехода в свою вторую ипостась; просто ему не хотелось омрачать счастье Эмили. Естественно, Эмили боялась, естественно, ее надо было постоянно подбадривать, и он охотно это делал. Ее детская радость от новой квартиры трогала Блейза до слез. Ему казалось, что перед ним снова то юное существо, которое он когда-то полюбил, – непорочное и неиспорченное, заключившее в себе образ правды, его персональной правды, особенной, единственной, теперь уже состоявшейся.

Таковы были ингредиенты блейзова «спокойствия». То есть – его многое смущало и многое страшило, но не было уже мучительной неизвестности. Воспоминание о Дейвиде вызывало тупую ноющую боль; воспоминание о Монти тревожило и смущало. Страшно хотелось знать, что Монти думает обо всем этом и, главное, обсуждал ли он свои соображения с Харриет. Образ Харриет, однако, оставался в душе Блейза таким же незыблемым, как прежде. Пусть она несчастна, пусть она даже злится на него, но Харриет будет ему верна. Харриет будет ждать. Эмили Макхью тем временем убирала новые простыни и наволочки в бельевой шкаф и пела. А Люка, сидя на нижней ступеньке лестницы, следил за ней и улыбался. Значит, Люка тоже был счастлив. Вот так, из вины, порока и насилия рождалась новая добродетель.

Складывая белье, Эмили пела, как пташка по весне, – просто потому, что ей было хорошо, и потому что от весеннего солнца в ней снова проснулось чувство обновленной жизни и зов пола. Простыни с наволочками. Полотенца. Скатерти. Даже камчатные салфетки – с ума сойти! У нее никогда еще не было бельевого шкафа. Она в жизни не покупала столько вещей подряд – каждая новая покупка казалась ей залогом прочности ее волшебной любви. Эмили чувствовала себя как мученица, которую только что раздирали на части свирепые львы, – и вдруг она уже стоит пред ликом Божиим, и ее восхваляют за неколебимую твердость духа. Она выдержала жестокое испытание – и теперь вознаграждена. Ее как будто оправдали вчистую и вдобавок – за все ее страдания – освятили ее грешное тело. Она чувствовала себя очищенной и умиротворенной, и та злая мучительная любовь к Блейзу, которой она жила все эти годы, была тоже очищена и освящена. Впервые в жизни она могла любить свободно и счастливо – ну как тут не петь? Конечно, страхи еще не совсем ушли. Ей надо было, чтобы Блейз все время находился рядом с ней, чтобы он смотрел на нее, прикасался к ней, ободрял ее, – но он и находился все время рядом. Ему даже не требовалось уверять ее в том, что Харриет уже не властна над ним, – Эмили и сама это знала. Час откровения пробил, архангел правды возвестил о вступлении в новый мир, откуда нет пути назад, и трубный глас его устрашал – но не был страшен, потому что означал не начало войны, а ее конец. Не удивительно, что каждое утро, открывая глаза и убеждаясь в восхитительной, непреходящей реальности этого нового мира, Эмили чуть не стонала от наслаждения.