Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Да нет, ты должен помнить! – настаивал Эдгар. – Я писал тебе такие длинные письма – про Калифорнию, про местную фауну – про все… Тебе наверняка было интересно. А про морских выдр помнишь?

Монти не помнил.

– Помню. Но ты такой же зануда, как раньше.

– Ты тоже не очень изменился. По-моему, у нас и разговор складывается, как раньше. Я налью себе еще виски, ладно? Без него у меня теперь общение как-то не идет.

– Что это за ужин, с которого ты вчера сорвался?

– Званый ужин Общества латинской литургии.

– Кстати, поздравляю с новым назначением. Я читал в «Таймс».

– Спасибо, – сказал Эдгар, глотнув виски. – Вот уж не думал, что когда-нибудь выбьюсь в начальники. Шутка сказать, целый оксфордский колледж! Ну я и не удержался. Хотя потом наверняка буду жалеть, что взялся, – это же время, отнятое у настоящей работы. Господи, какое длинное письмо я написал об этом Софи.

– А я думал, ты навсегда обосновался в Калифорнии.

– Я сам так думал. Местечко, конечно, совершенно жуткое, рай для гедонистов. Но, представь себе, я там себя чувствовал как-то… без тормозов, что ли, – в общем, свободно. Говорят, все англичане так реагируют на Америку. Я тоже там развратился, я рассказывал Софи в письмах. То есть развратился не в смысле женщин, конечно…

– Конечно.

– Я ведь пуританин. Я вообще самый несчастный мужчина в северном полушарии, сперма скоро из ушей потечет… Боже, что же я такое несу, будто ничего не случилось… а она… Слава богу, что есть виски. Раньше, без спиртного, я не знал, куда себя деть. А теперь всегда хожу немного подшофе, никто даже не замечает… Надеюсь, что не замечает… А протрезвел бы – наверное, волком бы выл… Знаешь, я все время добавляю по чуть-чуть – так и хожу. Хмель для меня как хороший крепкий мост под ногами. Он один меня и держит, без него давно бы уже бултыхнулся головой в омут. Чуть что – стаканчик, и я опять наверху. И с работой сразу же полный порядок. Боже, какое я ничтожество, какой неудачник… Но об этом я тоже писал Софи.

– Представляю, каково ей было все это читать, – сказал Монти. – Не пойму только, зачем ты так прибедняешься. Неудачник! Ты, правда, всегда любил заблуждаться на свой счет, но тут уж – ученый с мировым именем, член Королевской академии, ректор колледжа в Оксфорде…

– Но я ведь был когда-то учеником Бизли! Как вспомню об этом, хочется забиться под ковер и умереть со стыда. Нет, я совершенный ноль, до тебя мне…

– Я-то тут при чем? Всего-навсего неудавшийся романист.

– Удел художника – лучший из всех возможных, – изрек Эдгар обслюнявленными устами и озабоченно заглянул в свой стакан. – Да, самый лучший. Эх, был бы я писателем! Ну, в общем, ты знаешь, что я имею в виду.

Монти, как ни странно, знал.

– Просто ты лучше меня, – сказал Эдгар. – Всегда был лучше. За то и получил Софи. Ты ее заслуживал – и ты ее получил. О Господи!.. Она же умерла. Господи. У тебя есть стержень, вот что. А у меня нет. Я мягкий, весь мягкий, насквозь. Так ничего и не смог в жизни сделать по-мужски. Может, я дебил? Точно, дебил. Я, знаешь, как увижу в человеке силу, благородство или что-нибудь этакое – просто лопаюсь от злости. А в тебе вижу и не лопаюсь. Это потому, что в колледже ты был моим кумиром. А помнишь, как ты был у нас «консулом»? А еще помнишь: «Принц, чей оракул находится в Дельфах…» Сколько историй понасочиняли, сотворили целую свою мифологию, а в центре непременно ты, всегда ты. В юности, знаешь ли, мы все выбираем себе кумира – и на всю жизнь. Ты мой кумир.

– Чушь собачья, – сказал Монти. – Хотя, раз уж ты сам признал себя дебилом, мне остается только согласиться. Думаю, если что в моей персоне и внушает тебе восхищение, то наверняка именно то, чего сам я просто не выношу.

– Дело не в том, что ты такой «роковой» – помнишь, все называли тебя «роковым юношей»… Во всяком случае, не только в этом. Главное – в тебе есть стержень. Ты можешь думать, можешь придумать что-то новое. Как, кстати, твой Мило Фейн – пишется?

– Нет.

– Знаешь, меня еще ни одна женщина по-настоящему не любила.

– Tiens.[8]8
  Вот как (фp.).


[Закрыть]

– Хотя что удивляться, меня же всегда тянуло к тем, которым я был не нужен. Я абсолютный чемпион неразделенной любви. И с Софи получилось то же самое – с ней как раз хуже всего… О Боже. Представляю, что ты сейчас обо мне думаешь…

– Ничего не думаю. Вспоминаю, как в колледже мы тебя называли «Розочкой», – сказал Монти.

Эдгар действительно мало изменился. «Дружба со змием», если она вообще была, внешне ни в чем пока не проявилась. Пухлое равномерно розовое толстогубое лицо по-прежнему поражало младенческой гладкостью. Оставленный годами след был так щадящ, что казалось непостижимым, как и по каким признакам в обладателе этого лица сразу угадывался человек средних лет, а не желторотый студент.

– Да, точно, «Розочкой». Признайся, это ты придумал, да? Но ничего, мне нравилось. Ты вообще тогда ко мне хорошо относился. У меня сохранились все твои письма, еще с того времени. И письма Софи тоже. Немного, правда. Я как-нибудь все тебе покажу, хочешь?

– Нет.

– Плесну себе еще, ладно? Знаешь, у меня сейчас такое потрясающее чувство, будто у нас с тобой все как раньше. Помнишь, сколько было говорено о женщинах – хотя мы их тогда еще знать не знали. Как ты однажды сказал: «Laissons les jolies femmes aux hommes sans imagination»[9]9
  «Оставим красивых женщин мужчинам без воображения» (фр.).


[Закрыть], – помнишь?

– Нет.

– Говорили что-то, говорили – ночи напролет. Женщины, философия… Из-за чего мы там больше всего копья ломали? Ага: «Утверждение о том, что полное избавление от страданий есть благо, не имеет под собой основания».

– Эдгар, тебе пора.

– Да, вот так всегда было в нашей дружбе: чуть только забрезжит у нас что-то светлое, легкое, совсем почти невесомое, а ты уже по нему изо всей силы – шарах!.. Как ракетка по волану. Про волан я как-то писал тебе в письме. Я храню все твои письма – а ты?.. Ах да, ты же говорил, что ты нет…

– Уйдешь ты, наконец? – сказал Монти. – Нет никакой дружбы. Припоминаю, раз уж ты сам об этом заговорил, у тебя была когда-то нацеленность на великую интеллектуально-чувственную дружбу между нами – со всякими там устремлениями, ссорами и примирениями, со всякими умными письмами. Только на самом-то деле ничего этого не было, одна твоя фантазия. После окончания колледжа нас уже ничто не связывало. Разве что Софи – но она, как видишь, умерла.

– Как спокойно ты это говоришь… Так, будто принял ее смерть.

– Разумеется, я принял ее смерть. Я вообще имею привычку принимать факты.

– Ах, это все опять твой… рок. Да, ты всегда считал сантименты пошлостью. О Господи… Знаешь, я пока летел домой, в Англию, думал только о том, что скоро ее увижу. Только увижу – а чтобы она мне что-то сказала, такого даже в мыслях не было. Только бы сидел и смотрел на нее, как собака. От радости, что увижу се, мне чуть дурно не становилось. Она хоть говорила обо мне что-нибудь?

– Изредка.

– И что говорила?

– Так, посмеивалась.

– А… Ну и ладно… Я рад… Хоть позабавил ее немного – и то хорошо. Вот так я летел домой – и чувствовал…

– Домой – это в тот большой дом, ваше фамильное гнездо? Забыл, как называется. – Но еще не успев договорить, Монти вспомнил.

– Мокингем. Да, это по-прежнему наш дом. Правда, с тех пор как мама умерла, заниматься им совершенно некому – сестра у меня, как ты знаешь, в Канаде. Но теперь, надеюсь, я сам смогу там жить время от времени, всего-то двадцать миль от Оксфорда. Помнишь, как ты приезжал в Мокингем?

– Да. – Монти особенно хорошо помнил свой самый первый приезд. Он тогда впервые оказался в настоящем большом деревенском доме со строгим распорядком и многочисленными ритуалами. Дом произвел на него впечатление, и Монти приложил немало стараний, чтобы скрыть этот факт от Эдгара.

– Помнишь, как ты фраппировал мою маму тем, что не ходил вместе со всеми в церковь?

– А ты все такой же благочестивый молельщик?

– Вроде того. Во что верую – сам не знаю, но молюсь, молюсь. Без молитвы давно бы уже отправился к чертям собачьим… С молитвой выходит то же самое, но хотя бы не так быстро. Монти, хочу спросить тебя насчет той пленки, что ты слушал… Ты не мог бы…

– Нет.

– Ну не сейчас, когда-нибудь после?

– Нет. Будь добр, уйди, наконец. Я хочу спать.

– Прости… Не сердись на меня, Монти.

– Я не сержусь. Я хочу, чтобы ты ушел. – Я приду к тебе завтра.

– Завтра уже наступило. И приходить ко мне не надо. – Монти встал, раздвинул шторы и распахнул ставни. Солнечный свет сразу же заполнил маленькую гостиную, переливчато-синяя плитка в глубине ниши заиграла голубыми искрами.

– Ну, сегодня вечером?

– Нет.

– А когда?

– Послушай, Эдгар, я рад, что мы встретились, – но встретились, и все, хватит. Как видишь, нам нечего друг другу сказать – если, конечно, не считать разговором это нытье по поводу Софи. У меня нет желания тебя видеть, и я не верю, чтобы ты так уж хотел видеть меня. Буду в Оксфорде – может, загляну. Правда, я там не бываю. Так что прощай.

– Но как же… Но, Монти… – бормотал Эдгар, вставая.

– Иди, иди… Подожди, возьми вот это. – Монти обернулся и снял с каминной полки фарфоровую коулпортскую[10]10
  Фарфор из г. Коулпорта (XVIII век) относится к лучшим образцам английской коллекционной керамики.


[Закрыть] кружку, расписанную красными розами. – На, забери с собой. Это не подарок. Я просто хочу, чтобы от этого дома поскорее ничего не осталось, как от Аладдинова дворца. Вот и выдаю что-нибудь всем, кто приходит, чтобы унесли с собой.

– О, спасибо… какая красивая… Поставлю ее в своей комнате в Оксфорде. Скажи, Монти, а ты не мог бы – ну, не сейчас, конечно, потом, когда все немного уляжется, – не мог бы ты дать мне что-нибудь из вещей Софи?

– Нет.

– Что угодно, любую мелочь, хоть туфельку…

– Нет!

– Монти, ты пошутил насчет того, чтобы я завтра не приходил, да? Я должен тебя видеть, должен говорить о ней, иначе я сойду с ума. Ты, может, уже привык к мысли, но я-то нет…

– Уходи, – сказал Монти. – Я не хочу тебя видеть. Не хочу видеть. Ты понял меня? Уходи. Пожалуйста. – Он первым вышел из гостиной.

Эдгар побрел за ним, но вдруг остановился и застыл посреди прихожей. Руки его висели вдоль тела как плети, только одна плеть заканчивалась почему-то фарфоровой кружкой. Неожиданно он тихонько заскулил, и тут же все его тело затряслось от рыданий. Лицо из розового вмиг сделалось красным и мокрым от слез. «Не могу этого вынести, не могу вынести», – повторял он и продолжал беззвучно трястись, глядя в пол, не вытирая слез.

С минуту Монти разглядывал его, потом прошел вперед и распахнул наружную дверь. Птичий щебет ворвался в дом. Эдгар наконец двинулся к выходу. Все еще плача, он обдал Монти крепким запахом виски и удалился.

Монти поднялся к себе в спальню, снова задернул окно и лег. Только что Эдгар при мне обливался слезами, думал он. Вдруг это поможет, вдруг мои глаза тоже увлажнятся? Он с надеждой прислушался, но ничего не услышал. Сердце билось ровно и тяжело, голова болела, сон не шел. Было около шести.

* * *

– Блейз уехал в город, – сообщила Харриет. – У него сегодня Магнус Боулз.

– А, – сказал Монти. Он встал и бесцельно подошел к окну. Маленькая мавританская гостиная была пронизана пыльноватым вечерним солнцем, от которого бирюзовые уточки на синих плитках вспыхивали, как драгоценные каменья, а серо-шафранные листья чечевицы светились внутренним жемчужным светом. Харриет, с растрепавшимися шелковистыми каштановыми волосами, в бледно-лиловом платье, восседала на пурпурном диване под балдахином среди пурпурных же лоскутных – шерсть плюс шелк – подушек, как некая гаремная красавица, мечта султана. Из окна в снотворный воздух гостиной благовониями вливались ароматы сада, тяжелые и лишенные свежести. От голода, от духоты ли, Монти немного мутило. Харриет принесла с собой большую шоколадную рыбу в серебристо-розовой бумажной обертке, и теперь эта рыба (возможно, лосось) лежала на низком столике рядом с эдгаровым пустым стаканом. Было снова около шести.

Утром пришло очередное письмо от миссис Смолл, которая, к счастью, пока еще пребывала в Хокхерсте.

«Мой милый мальчик!

Думаю о тебе постоянно и приеду уже совсем скоро. О, как мне хочется принять твои муки на себя – пусть тепло моей любви поможет тебе перенести выпавшее на твою долю испытание. Называй это наитием, телепатией или как угодно, но я ощущаю, как сильно ты страдаешь. Мы с тобой всегда были так близки и сердцем понимали друг друга. С какой радостью я бы забрала себе всю твою боль! Увы, это невозможно, но я могу хотя бы разделить ее с тобой. Постарайся обрести покой, мальчик мой, впусти его в свою душу. Я, разумеется, не говорю о смирении, оно было чуждо тебе всегда. Все эти разговоры о „воле Господней“ – жалкие утехи для слабых духом, нам с тобой они ни к чему. Покой – вот что тебе сейчас нужно. Не поддавайся своему горю, тогда оно не сломит тебя. И прошу тебя, милый мой, не забывай принимать лекарства, которые назначил тебе доктор. Я так рада была получить от тебя весточку, пусть даже такую коротенькую. В ближайшее время я обязательно тебе позвоню. Я уже пыталась во вторник, но не дозвонилась – наверное, ты прогуливался в саду. Не решай никаких имущественных вопросов до нашей с тобой встречи. – ты сейчас не в таком состоянии. Обо всем этом мы с тобой подумаем вместе, когда я приеду. С нетерпением жду того момента, когда мы сможем наконец обстоятельно обсудить все накопившиеся вопросы. Принимая решения, ты сам почувствуешь, что прошло время, а время, как ты знаешь, лечит. Тебе полезно будет переключиться на самые простые практические вопросы – но не пытайся заниматься ими один, без меня. Главное для нас сейчас, чтобы ты снова мог писать. Вот увидишь, как только вы с Мило двинетесь дальше, тебе сразу же станет легче! Мы с тобой вместе решим, как лучше устроить твое будущее, как быть с Локеттсом, так что не забивай себе голову этими нелегкими вопросами до моего приезда. За меня не волнуйся, милый. Твоя мамочка не унывает, у нее полно разных забот. Знаешь, я только что купила себе новое платье! Оно прекрасного василькового цвета, уверена, что тебе понравится. Сердце мое рвется к тебе, мой мальчик! Пока же посылаю тебе это письмо, как быстрокрылую птичку моей любви. Думаю о тебе всегда, всегда. Знай, что в тот момент, когда ты читаешь эти строки, я тоже думаю о тебе.

Вечно любящая тебя Лиони».

Харриет наблюдала за Монти, гадая, о чем он думает. Между тем мысли его были не о матери. Телефонные звонки Лиони не очень его беспокоили: некоторое время назад он при помощи обрывка проволоки так удачно усовершенствовал звонок своего аппарата, что тот не издавал уже никаких звуков. Монти думал о том, что нужно уничтожить проклятую пленку. Утром он снова ее слушал.

Сегодня Харриет была в Национальной галерее. Такие вылазки устраивались обычно в дни Магнуса Боулза. После обеда Блейз брал ее с собой в город, высаживал у Галереи или у какой-нибудь художественной выставки, а сам отправлялся в Библиотеку Британского музея – работать в читальном зале. Вечером он ехал к Магнусу Боулзу, который жил где-то в южном пригороде, а Харриет возвращалась домой на автобусе или на поезде. Водить машину она так и не научилась.

В Галерее с ней произошла странная вещь. Пока она стояла перед картиной Джорджоне, ею все сильнее овладевало какое-то странное беспокойство. На картине были изображены святой Антоний и святой Георгий, а на заднем плане, в самой середине, – дерево, которого Харриет раньше не видела. Точнее, конечно, видела, потому что много раз смотрела на эту картину. Но она никогда не замечала всей его значимости – хотя в чем была эта значимость, она не взялась бы объяснить. Дерево стояло среди такой ясной, сияющей темноты, среди такого прозрачного душного желтого воздуха, и вокруг него и за ним не было ничего, кроме кучки клубящихся вдали облаков. Загадочным образом объединяя двух святых, дерево в то же время разделяло их, но при этом оставалось само собой и не имело к ним вовсе никакого отношения – непостижимо хрупкое и поэтичное, дрожащее и неподвижное, совершенно особенное в этот особенный вечер, когда двое святых (какое совпадение) оказались вдруг в одной и той же полосе мрачноватого, но яркого света (откуда бы он мог падать?) и отдельно друг от друга (не замечая друг друга) занимаются каждый своим делом: святой Антоний поджидает двух маленьких мирных – видимо, ручных – демонов, которые робко выползают к нему из радостно искрящегося пруда, а чуть поодаль святой Георгий в жемчужно-серебристом шлеме наседает на такого же ручного и безобидного маленького дракончика.

Дерево так загипнотизировало Харриет, что она не могла от него оторваться. Она много раз пыталась уйти, делала несколько шагов, потом снова бросала взгляд через плечо и возвращалась, будто картина содержала в себе некое чрезвычайно важное лично для нее послание, а она никак не могла его уловить. Возможно, дело было в поразительном гении Джорджоне, который умел сказать что-то страшно определенное, но сказать так, что вся определенность терялась и тонула где-то в недрах созданного им совершенства формы. Это тревожное неудержимое желание оглянуться Харриет помнила еще с юности, с тех времен, когда ее возили в Лувр, Уффици и в Галерею Академии в Венеции. Последний день перед отъездом, последние минуты перед закрытием, вообще последние минуты любого дня были окрашены для нее пронзительным чувством неотвратимой разлуки и таким же пронзительным беспокойством: она силилась и не могла разгадать какую-то мысль – важную, но всегда слишком невнятную. Однако в последние годы Харриет не бывала в заграничных музеях (Блейз не интересовался картинами), и «синдром оглядывания» давно уже не давал о себе знать. Отчего же опять, именно сейчас, здесь, перед этой картиной? – спрашивала она себя. Нет ли тут тайного смысла? Уже несколько раз она удалялась, твердо решив про себя не оборачиваться, – и оборачивалась. Это, в конце концов, смешно, думала она, ведь Джорджоне свой, родной, лондонский, к нему можно вернуться в любой момент и смотреть на него сколько угодно. Она даже собиралась рассказать обо всем Монти, но пока ехала из Лондона домой, впечатление рассеялось и эпизод уже не казался таким значительным. Рассказывать же Блейзу было по меньшей мере глупо. Он, как всегда, начал бы ей объяснять, каким образом все это связано с сексом.

Как быстро я привязываюсь к людям, думала Харриет, разглядывая стоявшего в профиль Монти. Какой у него красивый правильный нос. И весь он такой правильный, ладный, аккуратный – для мужчины это редкость. Взять хоть тот же нос: от такого ни одна красавица не откажется. У Харриет не было собственного абстрактного мира, кроме разве что мира картин, но картины были для нее «бессловесным», то есть не выразимым словами опытом. С ними все совсем иначе, думала она, с ними я будто где-то «там», в каком-то отдельном пространстве, будто я уже не я. А на Монти я смотрю здесь, а не «там», и при этом чувствую себя даже больше собой, чем всегда, будто только что осознала, кто я такая. Как странно: я и картины люблю, и Монти люблю, но совсем по-разному.

У Монти было лицо созерцателя – жесткое и неизменно сосредоточенное. У Блейза, наоборот, лицо вечно перетекало из одного выражения в другое – смеющееся, сердитое, задумчивое: будто, лишенное собственной поверхности, оно превращалось в часть того, к чему было в данный момент обращено. Блейз жил через свое лицо; Монти, казалось, подсматривал за жизнью через свое, и не всегда, как с беспокойством отмечала про себя Харриет, через глаза. У Монти было напряженное лицо соглядатая, которое лишь время от времени оживлялось гримасой удивления или озадаченности, а с того времени как Софи заболела, почти совсем не оживлялось. Для Харриет, правда, у него еще сохранилась бесцветная бледноватая улыбка – жалкое подобие его прежней, настоящей улыбки. Харриет любила Монти – конечно, не как женщина мужчину, а так, как она любила почти всех, кого имела возможность любить; может быть, чуть-чуть больше, ведь он всегда казался ей очень умным – и очень несчастным. Та, о которой он так скорбит, разбила ему жизнь, думала Харриет про себя.

Монти, со своей стороны, охотно обошелся бы без этих встреч с Харриет. Он позволял ей приходить и изливать на него свои безудержные эмоции просто из вежливости и потому, что это было явно нужно ей самой – чувствовать, что она помогает ему, чувствовать вкус его горя. И он продолжал принимать ее и улыбаться ей бледной и жалкой, как она правильно определила, улыбкой, вяло ощущая при этом, что исполняет некий долг. Правда, надо отдать ей должное, она не раздражала его, как наверняка раздражала бы миссис Смолл. Харриет умела молчать, и, хотя ей очень хотелось к нему прикоснуться (взять за руку, например), она все же вела себя достаточно тактично и, после того как он отстранялся, уже не настаивала. От нее – в отличие от матери Монти и в отличие от Софи – исходило физическое ощущение покоя.

Какой он ужасно аккуратный, думала Харриет, и как мне весь день хотелось его видеть. Даже сейчас он надел свежую рубашку, галстук и эти красивые запонки – наверняка нарочно выбрал к моему приходу, раньше я ни разу их не видела. Как он чисто выбрит, с ума сойти, и весь он такой чистый, даже под ногтями вычищено, не то что у Блейза. Впрочем, у Монти ведь отец был священник – возможно, в этом-то все и дело. Он и сам ужасно похож на священника. Странно, что он кажется таким маленьким и изящным, хотя на самом деле рост у него вполне приличный. Наверное, это по сравнению с Блейзом, с его чисто мужской неряшливостью.

– Монти, не надо так убиваться, – сказала она, просто чтобы что-то сказать. – Она прожила счастливую жизнь.

– Харриет, умоляю тебя, не говори ерунды. Откуда ты можешь знать, счастливую жизнь прожила Софи или нет. Я сам этого не знаю. Да и какая теперь разница?

– Мне всегда казалось, что Софи…

– Харриет.

Она все время пыталась вывести его на разговор о Софи, ей хотелось слышать, как он снова и снова переживает свою утрату, хотелось – неосознанно, разумеется, – восторжествовать над Софи. Любая женщина торжествует, когда мужчина теряет свою партнершу. В известном смысле Харриет претендовала на освободившееся место. Это не слишком задевало Монти, поскольку было вполне естественно.

– Ты хоть что-нибудь ешь? Что-то у тебя на кухне подозрительно чисто.

– Я питаюсь консервами.

– Может, все-таки разрешишь мне разобрать твои письма?

– Письма от матери я просматриваю, остальные меня не интересуют.

– Но есть же, наверное, письма от друзей…

– У меня нет друзей.

– Ну что ты такое говоришь!

Правду, подумал Монти. Софи удалось избавить его от друзей.

– Монти, я твой друг – пожалуйста, помни это.

– Спасибо, буду помнить.

– Ах, Монти, ну зачем ты так… Сделай что-нибудь, разрыдайся, что ли, – только не держи все в себе, не притворяйся, будто тебе все равно! Ты так делаешь себе только хуже.

– Женщины всегда мечтают, чтобы мужчины рыдали, а они бы их успокаивали, – заметил Монти. – Уверяю тебя, мне достаточно плохо без всяких рыданий. И кстати, я и так веду себя не по-мужски. Будь у меня необходимость ходить каждый день в присутствие, давно бы пришлось взять себя в руки. Но я, как видишь, сам себе хозяин, могу хоть целыми днями предаваться скорби. Это дурно и недостойно. Не мне одному довелось потерять близкого человека, но что ж поделаешь, это как болезнь, как грипп – все равно надо жить. Даже Ниоба отвлекалась иногда от своего горя, чтобы утолить голод.

– Не вини себя так…

– Я и не виню. Я давно уже перестал делить людей на правых и виноватых, теперь смотрю на все с чисто эстетической точки зрения. Так вот, с эстетической точки зрения я веду себя как тряпка.

Поднявшись, Харриет подошла к окну и встала рядом с Монти. Под самым окном белая бабочка с обтрепанными крылышками боролась против легкого вечернего ветерка, пытаясь примоститься на лиловую кисть глицинии. Монти и Харриет молча следили за неравной борьбой. Чуть дальше на газоне три собаки из эскорта Харриет поджидали свою хозяйку, чтобы отвести ее домой – через калитку, как и привели. Из всех собак только Аякс мог перемахнуть через забор фруктового сада, и то Харриет каждый раз опасалась за его мужской орган. Панда и Бабуин, неразлучные друзья, играли в любимую игру: по очереди заваливались на травку, как бы предлагая себя обнюхать, потом вдруг в самый неожиданный момент вскакивали. Ближе к окну лежал Ганимед в излюбленной позе коврика – морда на земле, все четыре лапы вытянуты; при виде Харриет он несколько раз лениво махнул хвостом.

– Собаки, как правило, стайные животные, только привязанность к хозяину может приглушить их природные инстинкты. Но в твоих, по-моему, сочетается и то и другое.

Рука Харриет отыскала руку Монти и сжала ее бережно, но крепко, как хорошая охотничья собака сжимает челюстями подбитую дичь. Монти улыбнулся слабой болезненной улыбкой, легонько пожал назойливую руку и отошел от окна. От нежеланного прикосновения его чуть не передернуло. Его плоть скорбела. Харриет вздохнула.

Убирайся, убирайся, думал Монти.

– Харриет, дорогая, думаю, тебе уже пора домой, – сказал он вслух.

– Да, да, конечно. А может, попробуем нашу шоколадную рыбку? Ну, хоть по кусочку?

– Она, наверное, растаяла, – сказал Монти и принялся сдирать обертку, серебристо-розовую сверху, светло-коричневую и липкую изнутри.

– Да нет же, видишь?

Рыба лежала на растерзанной обертке голая и лупоглазая, немного расплывшаяся, но вполне целая. Харриет торопливо оторвала рыбий хвост и отправила себе в рот, пальцы облизнула. Монти подобрал липкий обломок молочного шоколада и тоже сделал вид, что ест. Пальцы вытер свежевыстиранным (не ускользнуло от Харриет) носовым платком.

– А можно я спрошу тебя еще кое о чем – прямо, без околичностей? – сказала Харриет. – Ты ведь знаешь планы Блейза насчет учебы. Так вот, если мы все-таки решимся и если нам понадобятся деньги, ты не сможешь дать нам взаймы?

– Да-да, конечно.

– А если ты вдруг надумаешь уехать из Локеттса – то есть мы, конечно, надеемся, что этого не случится, но вдруг, – мы не могли бы надеяться, что ты продашь нам сад? Ты ведь знаешь, Блейз всегда о нем мечтал.

– Да, конечно.

– Я понимаю, что это нелепо – просить сразу о том и о другом. Возможно, нам еще даже придется продать Худхаус.

– Ради бога, Харриет, зачем вам продавать Худхаус. С деньгами все можно уладить.

– Спасибо, Монти, ты такой замечательный. Да, да, уже ухожу. И, пожалуйста, поговори с Дейвидом насчет того, чтобы он не бросал греческий, хорошо? Он к тебе очень привязан.

– Это у нас взаимно.

– Как я тебе благодарна, Монти. Я возьму еще кусочек рыбки?

– Это я тебе благодарен. Постой минутку, Харриет, прихвати вот это. – Монти взял большую синюю с белым китайскую вазу со столика в прихожей и всучил ее Харриет.

– Монти, ну ты что, нельзя же раздавать абсолютно все! Что скажет твоя мама, когда приедет? Такая вазища, а в прошлый раз ты мне отдал то персидское блюдо!..

– Видимая картина медленно распадается на куски, обнаруживая скрытую за ней действительность.

– Не понимаю, что ты такое говоришь!.. Хотя ты, по-моему, и сам не понимаешь.

Входная дверь отворилась, за ней обнаружился обширный палисадник, где на фоне серой плитки зеленели маленькие островки вероники, лаванды, розмарина, иссопа, сантолины и шалфея; на плитку ложился предзакатный узор из их вытянутых теней. Все три собаки выскочили из-за угла дома и теперь радостно метались между кустиками, задирая лапу над каждым, но почти не задерживаясь, словно участники собачьего состязания «кто быстрей пометит». В центре картины, на полпути от калитки к крыльцу, обнаружился также Эдгар Демарней, уже в светло-коричневом летнем костюме и зеленом непомерно большом галстуке. Его бледные младенческие волосы были тщательно прилизаны, в руке он нес соломенную шляпу.

Харриет, только что шагнувшая через порог, посторонилась, чтобы пропустить Эдгара. Эдгар, дошедший до порога, тоже отступил в сторону и, прижав шляпу к груди, поклонился Харриет, потом Монти.

– Профессор Демарней, миссис Гавендер, – буркнул Монти.

– Собственно, уже не профессор, – не сводя глаз с Харриет, пробормотал Эдгар.

– Спасибо, Харриет. Доброй ночи.

Харриет двинулась к калитке. Эдгар начал что-то говорить, но Монти не слушал.

– Извини, – тихо сказал он, – но я не шутил. Я действительно не хочу тебя видеть. И слышать тоже. До свидания. – Дверь у Эдгара перед носом захлопнулась.

В гостиную Монти вернулся расстроенный и злой на самого себя. Только сейчас он понял, что совершил непростительную ошибку. Надо было задержать Эдгара, дождаться, пока Харриет уйдет. Он же, по собственной глупости, практически толкнул их друг другу в объятия. Чертыхаясь про себя, он прокрался в столовую, чтобы из-за занавески проследить за развитием событий в палисаднике.

Харриет и Эдгар стояли у калитки, увлеченные разговором. Харриет, как младенца, прижимала к груди большую китайскую вазу. Кретин, какой кретин, ругал себя Монти. Стоп. Получается, что он сам имеет какие-то виды на Харриет? Получается, что так. Но хуже всего, что Эдгар теперь начнет слоняться здесь – Эдгар, олицетворяющий для Монти самую темную и ненавистную сторону жизни Софи. Чего стоят одни эти его бессчетные письма с телефонными номерами! Харриет наверняка проникнется жалостью к Эдгару – с ним ведь так неучтиво обошлись. Ей, как всякой женщине, надо во все влезть, до всего докопаться. Она начнет расспрашивать Эдгара, он выложит все как на духу. У Эдгара появится здесь зацепка – да что зацепка, плацдарм. Эдгар вернется. О, кретин, кретин!..

Эдгар и Харриет вместе неторопливо двинулись в сторону Худхауса.

Вернувшись в гостиную, Монти завернул бесхвостую шоколадную рыбу в старый «Тайме» и отнес в мусорное ведро, потом через гостиную вышел на лужайку. Воздух был пропитан бархатным вечерним светом, все контуры проступали с особенной, как всегда в предчувствии темноты, четкостью. В неподвижной светло-зеленой листве бирючины высвистывал свою пронзительную трель зяблик, на деревьях по очереди солировали два черных дрозда и один певчий. Остальные исполнители с нарочитым равнодушием чирикали что-то неразборчивое, создавая общий фон, как оркестр во время настройки. Монти пребывал в раздражении – точнее, он отчаянно и бездарно злился на все и вся. Разговор о купле-продаже сада взбесил его. Инициатором, конечно, был Блейз, не Харриет. Да, типичный Блейз, хамоватый и ненасытный эгоист, которому подавай сразу и то и это. Сворачивая на тропинку фруктового сада, Монти чуть не столкнулся с большим черным зверем, лениво трусившим ему навстречу. Аякс. Монти относился к Аяксу с некоторой опаской, во всяком случае, желания «погладить собачку» у него никогда не возникало. «Пшел вон», – буркнул он псу мимоходом; в ответ послышалось угрожающее ворчание. Монти не оборачиваясь углубился в сад. Он шел по выстриженной тропинке, над которой с обеих сторон свешивалась высокая, тяжелая от росы трава. Промокшие штанины тут же потяжелели. Дойдя до забора, он остановился. Харриет, чего доброго, пригласит Эдгара и в дом. Или не пригласит?