Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– В таком случае хорошо, что я там был, – заметил Монти. – Или плохо?

– Вдумайся в то, что он тебе предлагает! – взволнованно проговорил Эдгар. – У этого человека нет совести, ты не должна его жалеть. Он хочет превратить тебя в безвольную жертву.

– Ты прав, – поднимаясь с пола, устало сказала Харриет. – Я не должна поддаваться. Да и все равно, жить с этим я бы не смогла, просто сломалась бы… Но все же я так ему нужна… А теперь есть еще Монти… и все это так…

– Нет никакого Монти, – сказал Монти. – Его просто нет в природе.

– Монти, я надеюсь, ты не будешь возражать… Я рассказала Эдгару… о нас.

– О нас?

– Ну да, о нас с тобой. То есть о моих чувствах к тебе.

– Полагаю, Эдгар был просто счастлив…

– Ничего другого я и не ожидал, – заметил Эдгар.

– …и тем не менее, это его никоим образом не касается, – продолжал Монти. – Понимаю, я сам виноват, что согласился терпеть это чудовищное вмешательство в мою жизнь. Но мне не понятно, почему при этом мои личные дела должны становиться всеобщим достоянием.

– Извини… я…

– Надеюсь, ты довела до сведения Эдгара, что какие бы чувства ты ко мне ни питала, я не собираюсь отвечать тебе взаимностью?

– Монти! – Эдгар нахмурился.

– Да, я ему сказала. – Из глаз Харриет опять полились слезы.

– Ну, так я на всякий случай скажу еще раз – при свидетеле. Я не верю в твою так называемую «любовь», и меня не волнует, насколько это, с позволения сказать, «чувство» серьезно. В моем сердце нет ни грамма любви к тебе. Я помогал тебе единственно из чувства долга – а еще точнее, по инерции, потому что ты меня к этому принуждала. Буду очень тебе признателен, если ты направишь свои мечтания на кого-нибудь другого, а в этом доме, пожалуйста, никаких «интересных» отношений – никаких, ясно? Говорю это для твоего же блага. Все. А теперь отправляйся спать. И ты тоже, Эдгар. Выметайся.

Харриет, взиравшая на него с ужасом сквозь пелену слез, вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась вон из комнаты. Стало очень тихо.

– Ну, это уже было лишнее, – буркнул Эдгар.

– А по-моему, это было как раз то, что надо.

– Мог бы сказать все это помягче…

– Мягкость тут только навредит. И ты давай проваливай. Поезжай к себе в Лондон или, не знаю, куда ты деваешься всякий раз, после того как торчишь тут до глубокой ночи. Или ты ждешь, чтобы Харриет и тебе тут устроила спальню?

Эдгар сидел в кресле в прежней позе.

– Поеду, – сказал он. – Но попозже. Сначала я хочу с тобой поговорить… Слушай, Монти, тут у тебя нигде нет виски?

– В гостиной стоит бутылка. – Монти опустился на стул возле окна, качнулся вперед и обхватил голову руками. Идти сейчас на кухню было выше его сил.

– Вот, – Эдгар протягивал ему стакан с виски. Монти взял.

– Я хотел поговорить с тобой насчет Бэнкхерста, – сказал Эдгар.

– Да. Я благодарен тебе за то, что ты уладил это дело.

– Я как раз хотел сказать, что я его не уладил.

– А-а, понятно. Значит, не уладил.

– Я много думал о тебе, – сказал Эдгар.

– Очень тебе признателен.

– Я так и не смог тебя постигнуть.

– Я непостижим.

– Я имел в виду, что я до сих пор знаю тебя недостаточно хорошо. Понимаешь, Бинки, естественно, потребовал у меня рекомендацию. И я вдруг почувствовал, что не могу ее написать.

– Ничего удивительного. Как я уже сказал Харриет, меня вообще нет в природе. – Монти поднял голову и отхлебнул глоток виски. Комната мягко и ритмично покачивалась, голову сжимало словно тисками, тянуло вверх, и было такое ощущение, что лицо у него с каждой секундой удлиняется.

– Меня это очень беспокоит, – вынырнул откуда-то голос Эдгара. Эдгар трясущейся рукой подливал воду себе в виски. – Ты же знаешь, что положено писать в таких рекомендациях: честный, добросовестный, доброжелателен с коллегами, любит детей – и так далее. И вот, я вдруг понял, что не могу этого написать.

– То есть ты понял, что такому человеку, как я, нельзя доверять детей? Полагаю, что ты прав. А как там у меня с честностью и добросовестностью? Полагаю, тоже слабовато. Все, ладно, забыли об этом.

– Нет, нет, – заторопился Эдгар, – ты неправильно меня…

– Думаю, что правильно. Ты изложил суть дела вполне ясно.

– Я ведь не говорю, что думаю о тебе плохо. Просто я чувствую, что не понимаю тебя. Может, у тебя сейчас как раз нервный срыв, или…

– Нет у меня никакого нервного срыва, – сказал Монти. – Я бы сорвался, если бы мог. Но не получается.

– Ну поговори ты, наконец, со мной откровенно! Это все… из-за Софи – или есть что-то еще? Ты любишь Харриет?

– Харриет? – Из Монти вырвался короткий смешок. – Нет. Она, правда, интересовала меня одно время. Но теперь… это все… уже мимо.

– Не знаю. Не знаю. И что значит это твое «мимо»?

– Значит, что есть только одно – самое главное, а все остальное – мимо.

– Поговори со мной об этом главном. Пожалуйста, Монти.

Монти молча раскачивал остатки виски в стакане, время от времени отпивая по глотку. В тишине слышалось сиплое, как у спящей собаки, дыхание Эдгара. Что это он так сипит – от виски, от избытка чувств или ему просто спать хочется? Монти тоже начало клонить в сон. Вспомнилось, как однажды в колледже они пили с Эдгаром вдвоем и о чем-то спорили – так и уснули оба одновременно посреди спора. Захотелось даже напомнить про тот случай Эдгару, но он все же сдержался. Встал с намерением отправиться в спальню – ужинать явно было поздно, – но, вместо того чтобы уйти, вдруг снова сел и спросил Эдгара:

– Хочешь послушать ту пленку Софи – помнишь, я крутил ее, когда ты явился воровать свои письма?

– Но как же?.. Господи…

– Она вон в том ящике. Магнитофон под столом. Знаешь, как включать?

– Нет. Но, может быть…

– Тащи сюда.

Эдгар со стуком поставил магнитофон к ногам Монти, на белую расстеленную на полу медвежью шкуру. Монти начал заправлять пленку.

– А ты выдержишь? – спросил Эдгар.

– Выдержу ли я?..

– А я насчет себя не уверен.

– Она не знала, что я нажал на запись, – сказал Монти. – Уже перед самым концом. Так просто, чтобы что-нибудь осталось – в память о любимой жене.

Бобина начала медленно вращаться, и в комнате послышался новый голос – четкий, отрывистый, высокий, с легким французским акцентом, с легким северным акцентом, с целым букетом разных акцентов, резкий, самоуверенный, деланный, неподражаемый голос единственной и неповторимой Софи.

* * *

– Убери ее, убери, она так давит мне на ноги. Да книгу же! О-ох. Подай мне те пилюли. Меня сегодня знобит. И дай еще – вон там, на тумбочке… нет, не стакан, зеркало, давай его сюда. Mon dieu, Mon dieu.[23]23
  Боже мой, Боже мой (фр.).


[Закрыть]

– Продолжай.

– Что продолжать? Зачем ты заставляешь меня все время говорить? Мне нужен покой. На, положи на место.

– Продолжай.

– Я думала, ты знаешь про Марселя, мы и не скрывались почти, я была уверена, что ты знаешь. Думала, ты слышал, как мы с ним хихикали тогда вечером. Он вернулся за своим пиджаком, и тут нас вдруг начал смех разбирать, мы чуть не умерли тогда со смеху – прямо в прихожей. Так ты не знал?

– Нет.

– Ну, знай теперь. О-о, как у меня все болит. И спина зудит… C'est plutôt quelque chose de brûlant.[24]24
  Скорее даже жжет (фр.).


[Закрыть] Нет, нет, не прикасайся ко мне, это бесполезно, так ты только делаешь больно. Ах!.. Ты так приставал ко мне из-за Марселя, в конце концов пришлось опять что-то выдумывать. Требовал, чтобы я поклялась – ну, я поклялась, конечно, что мне еще оставалось. Фу, как все это было скучно. Но ты все равно мне не поверил, да? Помнишь, как ты мне объявил: «Он во всем признался», – а я не знала, что на это сказать.

– Ты рассмеялась.

– Слава богу, тогда у меня еще хватало сил смеяться над тобой. Конечно, это был смех сквозь слезы. Toujuors des ennuis.[25]25
  Вечно одно и то же (фр.).


[Закрыть] Видел бы ты тогда свое лицо – страшное, инквизиторское лицо – как я его ненавидела! Если у тебя уже делалось такое инквизиторское лицо, то на целый день, до ночи… Нет, сейчас не острая боль, а такая ноющая. Mon dieu. Тебя тоже ненавидела. «Было? Было? Было?» – часами мог спрашивать одно и то же.

– Так было?

– Ты Сэнди имеешь в виду? Конечно, было.

– И когда? Раньше – до того, как мы поженились?..

– Ах, какая разница? Нет, позже. Он так меня домогался. Теперь-то какая разница, что когда было? Теперь уже все равно. Ты что, собрался писать историю моей жизни? Да, это было бы нечто! Самому тебе такого сроду не выдумать. Вот, у тебя уже опять это лицо, которое я так ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Помнишь тот раз, когда я ездила в Брюссель к Мадлен, на ее выставку скульптуры? Я была тогда с Сэнди. Мы с ним провели несколько дней в Остенде. Там было так скучно.

– К Мадлен ты ездила дважды, второй раз через год.

– Зачем ты меня допрашиваешь, зачем даже сейчас меня мучаешь?

– Это ты меня мучаешь.

– Просто мне тошно сейчас врать. Это вранье так мне осточертело, я все время путалась, все время завиралась.

– Ты ездила к Мадлен дважды.

– Да, кто же у меня был во второй раз? Кажется, Эдгар.

– Эдгар?

– Ну, уж про нас с Эдгаром ты точно знал.

– До того, как мы с тобой поженились?

– И после того тоже. От Эдгара никак невозможно было отделаться. Даже если никого больше не было, Эдгар всегда оказывался под рукой – такой преданный.

– И ты ездила в Остенде с Эдгаром.

– Нет, нет, с ним мы ездили в Амстердам, на поезде. А Мадлен из Брюсселя посылала тебе мои открытки. Только один раз я ошиблась – так смешно получилось. Написала в открытке, что ездила в Брюгге, а потом ты спрашиваешь меня: «Как тебе понравился Брюгге?» – а я отвечаю, что никогда там не была. Ты так на меня посмотрел, будто сейчас убьешь.

– Если бы ты не врала мне без конца!

– Mais naturellement.[26]26
  Естественно (фр.).


[Закрыть] Что еще прикажешь делать женщине при таком муже?

– Не надо было за меня выходить.

– Это ты превратил мое замужество в тюрьму. Ты отравил всю мою жизнь – своим инквизиторским взглядом, своим бесконечным «было – не было». On se croirait chez le juge d'instruction.[27]27
  Прямо как на допросе у следователя (фр.).


[Закрыть] Я не помню с тобой ни минуты радости, никогда – зато с другими мне было каждый раз так хорошо и свободно. А потом каждый раз приходилось возвращаться к тебе. К тюремщику, к палачу. И ни минуты радости – все эти годы.

– У меня тоже не было ни минуты радости…

– Выключи, – попросил Эдгар.

Монти выключил магнитофон и сел, как раньше, наклонясь вперед и обхватив голову руками.

– Все это ложь, конечно, насчет меня. – Эдгар проговорил эти слова спокойным ровным голосом, но сипел теперь еще сильнее – почти задыхался.

– Я так и думал, – сказал Монти. Дотянувшись до отставленного в сторону стакана, он разболтал в нем остатки виски и допил до дна.

– Ты мне веришь? Я никогда не был с Софи в Амстердаме. Я никогда не спал с ней. После того как вы поженились. И до того тоже. Да, я писал ей, когда она уже была твоей женой. Но мы с ней, кажется, даже ни разу не оставались наедине. Иногда заезжал на чай. И один раз мы с ней обедали, когда вы с Ричардом были в Нью-Йорке… Но я писал тебе об этом в письме. Мы поехали в хороший ресторан и…

– Да, да. Ты даже писал мне, какие блюда вы заказывали. Это неважно.

– Ты веришь мне?

– Да, конечно.

– Зачем ты поставил мне эту пленку?

– Хотел услышать, как ты скажешь, что это неправда. Если все неправда с тобой, то и с остальными наверняка все ложь. Когда она умерла, мне сначала казалось, что я должен их всех разыскать и поговорить с ними. Их были десятки… ну, не меньше десятка. Не в том смысле, что я собирался их всех перестрелять, – нет. Просто хотелось услышать, что они скажут. Прийти к ним, дать им понять, что я все знаю; хоть этим их задеть. А потом я решил, что это бессмысленно.

– Я рад, что ты так решил, – тихо сказал Эдгар.

– Конечно, у нее были любовники. Но я никогда не знал, сколько и кто именно. Может быть, те, кого она называла, служили лишь прикрытием для настоящих, о которых я даже никогда не слышал.

– Когда ты это записывал? Я хотел спросить, по отношению к ее…

– К смерти. Дня за три. Это был типичный разговор. Каждый день – неделями, месяцами – у нас повторялось одно и то же… до самого конца. Вот мне и захотелось увековечить сцену умирания.

– Ты не должен был этого делать, – сказал Эдгар.

– Пленку записывать? Правильно.

– Ты не должен был оставлять ее.

– Правильно. – Монти перемотал пленку, снял бобину, подошел к камину, пошевелил огонь и бросил бобину на тлеющие угли. Пленка зашипела и начала чернеть. – Я иду спать, – сообщил он. – Спокойной ночи. Касательно Бэнкхерста ты не беспокойся, выкинь из головы. Ты совершенно прав на мой счет.

– Подожди, – сказал Эдгар. – Сядь. Пожалуйста. Сядь.

Монти придвинул стул к камину, сел и стал смотреть в огонь. Пленка занялась уже целиком.

– Скажи, Монти, тебе это что-нибудь дало?

– Дало – что? Ах да, что я поставил тебе эту пленку? Нет, не думаю.

– Так все дело в этом? Ты мучаешься из-за любовников Софи? Не надо. Пойми же, она умерла.

– Ты считаешь, теперь я обязан ее простить? Но «простить» – не совсем то слово.

– Дело не в словах. Ты должен отпустить ее.

– Не пережившему тяжелой утраты не дано понять того, кто ее пережил.

– Разве теперь важно, кто были ее любовники и сколько их было? Все это не имеет уже никакого значения. Смерть важнее подобных вещей – она все меняет. Тебе надо наконец обрести покой. Мы ведь с тобой тоже смертны, Монти. Ты раздираешь свою душу на куски. Этого нельзя делать, Монти. Больше того – ты сам знаешь, что нельзя. Ты все знаешь сам.

– Ты так думаешь.

– Да. И ты знаешь, о чем я говорю.

– Слова, слова.

– Пусть все это уйдет, Монти. Обида, ревность, бесконечное пережевывание всего самого плохого, что было… Софи умерла, и ты должен уважать ее смерть, не вырывать из памяти о ней какие-то клочья. Смерть меняет наше отношение к людям. Точнее, это отношение продолжает потом жить само по себе – и продолжает меняться. И надо, во всяком случае, стараться, чтобы в нем было больше высокого, чем низкого… Софи умерла, ты продолжаешь жить. И твой долг, как и всякого другого человека, сделать свою жизнь лучше. Ты же делаешь ее только хуже.

– Ты так думаешь.

– Да. И ты делаешь это умышленно. Превращаешь свою жизнь в кошмар. Если бы только я мог тебя понять – и помочь. Я люблю тебя, Монти, всегда любил, еще с колледжа, и всегда тобой восхищался.

– Ты ненормальный, – сказал Монти. – Ты же прекрасно понимаешь всю мою подлость. И что таланта у меня нет, тоже наверняка давно понял.

– Есть у тебя талант! И ты вполне можешь написать настоящую книгу, если захочешь. Конечно, всех проблем это не решит, но хоть часть. Это же твоя работа, и пора наконец взять себя в руки. Хватит уже напускать на себя всю эту жуткую загадочность – это так мелко, малодушно… недостойно тебя. Ах, я понимаю, что говорю не те слова. Если бы только я мог понять, в чем тут дело!..

– По-твоему, ты еще не понял? – спросил Монти.

Минуту или две, пока Эдгар смотрел на него молча, казалось, что в комнату из всех щелей вползает ночная тишина.

– Нет, не понял. Я думаю, есть что-то еще. И, думаю, тебе лучше сказать мне об этом. Прямо сейчас.

– Ладно, – сказал Монти. – Я убил ее.

– Ты… убил… Софи?

– Да. Конечно, она и без меня бы скоро умерла. Но я убил ее.

Повисла пауза; потом в камине с сиплым шелестом рассыпались прогоревшие угли – будто кто-то вздохнул в тишине.

– Чтобы избавить от страданий? – спросил Эдгар.

– Нет. Не думаю. Скорее всего, от злости, или из ревности, или еще почему-то. Меня пугала ее смерть, пугали предсмертные муки, и я все время думал о них со страхом. Но убил я ее не из-за этого. Я убил ее, потому что она довела меня до бешенства.

– Но ты… не хотел?..

– Да нет. Пожалуй, хотел. Это, конечно, было не преднамеренное убийство. У меня и раньше часто возникало желание ее ударить, она сама нарочно пыталась меня до этого довести, – но я ни разу даже пальцем ее не тронул. Но в конце… это было как наваждение – мне хотелось, чтобы она рассказала все, прежде чем умрет, – ведь после я бы этого уже не выяснил, никогда. Но потом вдруг – как-то неожиданно – оказалось, что я не могу больше этого выносить – всего того, что она говорила… и чего не говорила… и я схватил ее за горло и сдавил… а потом… отпустил, но… она была уже мертва.

– О Боже…

– Ну что? – сказал Монти. – Получил свое «что-то еще»? Надеюсь, теперь ты уже вполне доволен. Еще глоток виски на посошок?

– Нет, не надо… не говори так. А как же… Врач ведь должен был…

– Да, доктор Эйнзли смотрел ее. Разумеется, он видел следы на шее. Но не сказал ни слова. В свидетельстве о смерти написано «рак».

– Монти, Монти…

– Как видишь, интуиция тебя не подвела. Вряд ли бы из меня получился хороший учитель.

– Перестань, я совсем не то хотел… Но скажи мне, это из-за чувства вины ты такой?..

– Такой – какой есть? Видишь ли, друг юности моей, тут не совсем вина. Скорее, глубокий шок. Понимаешь… я любил ее. То, что я тебе сейчас рассказал, выглядит со стороны как… зверство… как сумасшествие… но я любил ее… со всей страстью… и нежностью… любил все те мелочи, в которых была она сама… И это неправда, что она тогда говорила… и я тоже… что в нашей жизни не было ни минуты радости… Потому что они были… Конечно, она без конца дразнила меня, мучила нарочно… Но мы любили друг друга, и она всегда могла на меня опереться… и только в конце, когда ей было так плохо… и так страшно… она не хотела умирать… она не была готова… ни душой ни умом… к тому, что смерть может подступать так медленно, так неумолимо… От страха она стала другим человеком… и, кроме меня, ей некому было все это высказать… всю тоску, весь ужас… она хотела, чтобы и я страдал, и мне нужно было… принять это страдание коленопреклоненно… но я не мог, не хотел видеть, что она уже умирает… и отвечал ей тем же… требовал рассказать одно, другое, третье… и так мы изводили друг друга… до конца… пока я ее не убил… Все должно было быть по-другому…

Но это не вина, это шок… от этого можно спятить… Умри она своей смертью, все было бы… но я сделал это собственными руками… я прервал наш с ней разговор… и его тоже надо было вести по-другому… Я выбрал момент ее смерти… Я решил, когда ей уходить… И кажется, будто… никакой неумолимости не было, все произошло чуть ли не случайно… будто она не должна была умирать… и даже умерла не совсем… только наполовину… а наполовину все еще здесь… и это тянется и тянется… она продолжает умирать… и так все и будет… она будет умирать… и страдать… всегда.

Пока Монти говорил, его начало трясти, губы и руки дрожали. И вот огонь, на который он смотрел, начал расплываться перед его глазами, в глазах и во рту стало влажно, из глаз хлынуло, из груди вырвался всхлип, и сразу все лицо залилось слезами, слезы со щек капали на пиджак и на пол. Он неловко сполз на пол и, облокотившись на сиденье стула, плакал навзрыд, как ребенок.

Эдгар, смотревший на него ясными горящими глазами, подошел и тоже сел на пол.

– Ладно. Поплачь. Отплачешься и успокоишься. Ты молодец, что рассказал мне. Молодец.

Мало-помалу Монти затих и, развернувшись к стулу спиной, стал стирать слезы со щек тыльной стороной руки.

– Поедем со мной в Мокингем, – сказал Эдгар. – Поживи там, пока не надумаешь, что делать дальше. Пожалуйста, Монти. Я, конечно, не бог весть кто, но все-таки старый друг. Я знал Софи – и любил ее. А теперь, после того как ты мне все это рассказал, мне кажется, будто мы с тобой связаны, – ты и я, связаны крепко-накрепко.

– Угу, – сказал Монти своим обычным голосом. – Узами страшной тайны.

– Видишь, ты уже приходишь в себя. Только не надо делать вид, будто ничего не случилось и будто мир не перевернулся – для нас с тобой, сегодня. Он перевернулся, стал совсем другим.

– Да?

– Позволь мне взять тебя за руку и вести – будто ты слеп или хром. Не бойся, на меня можно положиться.

– Я слеп и хром, – сказал Монти.

– Это самое разумное, что я слышал от тебя за последнее время. Поедем со мной в Мокингем! Там так красиво. Мы с тобой будем спорить – помнишь, как раньше?

– И ты по-прежнему смотришь на меня без ужаса?

– Не говори ерунды.

– Представляю, как ты сейчас доволен, что я все-таки сорвался. Для тебя это, наверное, грандиозное достижение.

– «Принц, чей оракул находится в Дельфах, не говорит и не утаивает, но знаками указывает».[28]28
  Неточная цитата из древнегреческого философа Гераклита Эфесского (кон. VI – нач. V в. до н. э.).


[Закрыть]

– А, вон ты о ком. Не уверен, что…

– Но ты ведь не станешь говорить, что все вышло сегодня случайно?

– В том смысле, что на твоем месте мог быть кто угодно другой? Нет. Это мог быть только ты. Пользуясь твоим скромным выражением, ты, конечно, не бог весть кто, но…

– Я любил Софи и…

– Нет. Нет. Дело не только в этом и не только в юношеских воспоминаниях. Просто ты это ты.

– О-о… – вырвалось у Эдгара.

– Ну, ты все понял.

– Ты поедешь со мной в Мокингем?

– Да, – сказал Монти. – Будем сидеть на террасе, курить сигары – во всяком случае, ты будешь курить – и спорить о Линии и Пещере.[29]29
  Пещера и Линия – элементы аллегории Платона.


[Закрыть] И ты будешь лечить меня… от моего недуга.

– Монти, ты не шутишь? Это же все меняет.

– Думаю, что не шучу. Нет, не шучу. Но я устал, Эдгар. Иди, прошу тебя. Я уже битый час пытаюсь тебя выгнать.

– Слава богу, что я тебя не послушал.

– Все, теперь можешь спокойно уходить. Я весь излился. Я пуст. Спокойной ночи.

– И ты правда поедешь со мной?

– Да. Да. Да.

* * *

Харриет, словно окаменев, стояла посреди тускло освещенной спальни.

То, что Монти окончательно – и так жестоко – отверг ее любовь, обрушилось на Харриет страшным, оглушительным ударом. Поднявшись к себе, она долго плакала от горького разочарования, от одиночества и от сознания того, что рухнула последняя надежда. После того трудного разговора на скамейке она тоже очень расстроилась, но все же чувствовала неразрывную связь с Монти и была уверена, несмотря ни на что: все будет хорошо. Он еще оценит ее и полюбит! В конце концов, его резкость и язвительность давно ей известны, он всегда был таким. Недавно он потерял жену, так что о более близких отношениях говорить пока рано. Но она не сомневалась, что в конце концов найдет к нему подход, рано или поздно это случится. А потом, когда он так по-рыцарски защитил ее от Блейза, от нее самой, от ее собственной рабской сентиментальности, когда остался с ней (по ее просьбе, высказанной в присутствии мужа), Харриет окончательно уверилась в том, что он сделал все это ради нее и из любви к ней. Раз он не захотел, чтобы ее сердце дрогнуло и чтобы она вернулась к Блейзу – все равно, на каких условиях, – значит, берег ее для себя.

Лишь теперь Харриет начала понимать, как горько она обманывалась. Эти откровенно грубые слова, высказанные им так жестоко в присутствии Эдгара, никак нельзя было интерпретировать благоприятным для нее образом, их нельзя было объяснить даже ревностью к Эдгару. Монти отверг ее. Она со страстью и смирением предложила ему свою любовь – можно сказать, предложила себя, – а он брезгливо ее оттолкнул. Как же он должен был презирать ее, со всеми ее метаниями, когда, отчаявшись и любя его от отчаяния, она пыталась хвататься за него.

Когда потоки слез иссякли, Харриет еще долго сидела на кровати, бессмысленно глядя перед собой и вертя в руках мокрый носовой платок. Что со мной станет? – думала она. Где я буду в это время через год? Даже через месяц? Но сидеть неподвижно наедине с этими тяжелыми мыслями было слишком невыносимо. Харриет встала, вышла в коридор. Снизу из кабинета доносились голоса. Двери соседних комнат были закрыты. Ступая на цыпочках, она дошла до двери комнаты, в которой спал Люка, и, тихо нажав на ручку, вошла. Слабый луч света из прихожей треугольником высветил ковер на полу, кровать, спящего мальчика на кровати. Впрочем, спал ли он? Непонятно почему Харриет вдруг пришло в голову, что Люка, возможно, только притворяется, что спит, и что вот он сейчас подскочит и позовет ее. Пожалуй, в его позе была какая-то странность. А вдруг он умер? Мертвый ребенок в постели!.. Чтобы успокоиться, Харриет протянула руку к кровати: ей хотелось почувствовать тепло Люки, услышать его дыхание. Под рукой неожиданно шевельнулось что-то жесткое, большое, чужое – Харриет не сразу поняла, что это Лаки, устроившийся у Люки в ногах. В тот момент, когда ее пальцы коснулись густой собачьей шерсти, Лаки привстал и тихонько, но внушительно зарычал. Харриет поспешила отдернуть руку.

В коридоре она немного постояла за дверью, потом направилась в спальню Дейвида. Вошла осторожно, оставила дверь полуоткрытой, чтобы не шуметь. В этой части дома светила луна, и комната была залита рассеянным голубоватым светом. Дейвид лежал на кровати очень прямо, как-то неестественно вытянувшись, и тоже, казалось, готов был подняться в любой момент. Только, мелькнула вдруг нелепая мысль, если он так поднимется, он будет похож на восставший труп. Глядя на его странно вытянутый, как по стойке «смирно», силуэт, она думала: внук солдата, племянник солдата. А хочу ли я, чтобы он сам стал солдатом? Раньше она почему-то ни разу не задавала себе этот вопрос. Неожиданно она с ужасом осознала, что Дейвид не спит, а лежит с открытыми глазами и неподвижно смотрит в окно. В его глазах отражался голубоватый свет, они блестели, будто были полны слез. Он не мог не слышать, как я вошла, в смятении подумала Харриет; просто он не догадывается, что в темноте виден блеск глаз, поэтому лежит неподвижно – ждет, когда я уйду.

– Дейвид! – тихо, еле слышно позвала она.

Он не шевельнулся, только глаза на миг вспыхнули голубизной, словно две крупных слезы, перед тем как выкатиться, сверкнули в лунном свете. Харриет тихо ушла.

Вернувшись к себе в спальню, она опять начала плакать, но вдруг затихла и насторожилась. Внизу, в кабинете, звучал теперь еще один голос, женский. Женщина разговаривала с Монти. Странно. Харриет вслушалась внимательнее – и с холодным ужасом осознала, что это за женщина. Этот голос невозможно было перепутать ни с каким другим. Это был голос Софи. Харриет метнулась к двери, но тотчас отбежала обратно к кровати. Что это – призрак? Монти умеет вызывать духов? Харриет уже и в это готова была поверить. Или Софи на самом деле не умерла, а прячется где-то в доме? Так вот почему Монти ведет себя так… странно! Харриет похолодела, из ее груди вырвался глухой стон. Она выбежала из спальни на лестничную площадку, снова замерла. Теперь снизу доносились голоса Эдгара и Монти, больше ничего. Значит, этот жуткий звук ей примерещился? И она все-таки сходит с ума?

Внезапно из темноты долетел долгий, тоскливый вой. Цепенея от страха, Харриет стояла на площадке, и ей казалось, будто мимо нее, сквозь нее пронеслось, как порыв ветра, что-то страшное и холодное – и ей стало страшно холодно.

С лихорадочной поспешностью она начала включать свет на лестнице, в коридоре. Вернулась к себе в спальню, там тоже зажгла все лампы. Бежать, бежать, стучало у нее в мозгу, прочь из этого страшного дома, прочь от Монти. Теперь она ясно видела, что Монти не может и не сможет ее ни от кого защитить, он сам беззащитный и обреченный человек, к тому же погрязший в каких-то непонятных отношениях с призраками. Харриет подхватила сумочку, накинула пальто, потом остановилась на минутку, чтобы подумать, – и тотчас ей стало совершенно ясно, что теперь надо делать. Она молча сбежала по лестнице, прокралась мимо кабинета, в котором разговаривали два мужских голоса, к двери, бесшумно выскользнула на улицу. Только сейчас, втягивая в себя теплый неподвижный ночной воздух, поглядывая на фонари, обрамленные красными и зелеными светящимися лиственными шарами, она впервые за долгое время почувствовала облегчение. Вскоре впереди, под одним из фонарей, показалась оставленная на обочине машина Эдгара. Харриет ускорила шаг. Знакомый силуэт «бентли» подействовал на нее успокаивающе. Она встала за машиной, прислонясь к дверце спиной, и стала смотреть на то, как летучие мыши вычерчивают ломаные линии между фонарями. Дорога была пустынна.

Наконец в Локеттсе хлопнула входная дверь, и вскоре послышались шаги Эдгара. Харриет, которую было не видно с дороги, увидела его лицо секундой раньше, чем он заметил ее. Эдгар улыбался, он был доволен, он сиял от счастья.

– Эдгар.

– А, Харриет! Ты меня напугала. Что ты тут делаешь? Я думал, ты пошла спать.

– У меня есть к тебе разговор. Можно сесть в машину? Она забралась на переднее сиденье, и Эдгар тоже сел.

Здесь, внутри своего «бентли», в его темной просторной кожаной утробе, Эдгар Демарней показался ей таким большим, надежным.

– Эдгар…

– Да. Как ты дрожишь. Надеюсь, это не мы тебя так… напугали?..

– Эдгар, я решила. Ты был так добр ко мне все это время, так бережно ко мне относился. Думаю, я все-таки поеду с тобой в Мокингем. Тогда ты сможешь заботиться обо мне. Ведь кто-то должен это делать. Просто я чувствую, что все кончилось… света больше нет… впереди один только мрак… и я так благодарна тебе… думаю, я могла бы тебя полюбить… думаю, я уже люблю тебя. Так что едем… когда хочешь… хоть сейчас… только нужно взять с собой Люку… и Дейвида, конечно… в Мокингем… там наконец-то нам будет спокойно и хорошо.

В машине воцарилась тишина. Слышалось только тяжелое сиплое дыхание Эдгара, крепко пропитанное – Харриет заметила только теперь, когда он развернулся к ней, – запахом виски.

– Харриет…. Я так тронут…

– Не надо ничего говорить, – прервала его Харриет. – Ты… правда… очень мне дорог. – Наклонясь вперед, она протянула руку и погладила Эдгара по плечу точно так же, как гладила своих собак, только вместо теплой жесткой собачьей шерсти под пальцами оказалась теплая жесткая шерсть пиджака. И в этот самый момент что-то нарочитое и не совсем естественное вдруг отлетело прочь, сердце Харриет дрогнуло и по-настоящему потянулось к Эдгару.

– Харриет, я так… ты удивительная… так тебе благодарен… – путаясь и сбиваясь, заговорил Эдгар, – но я боюсь, что это… невозможно уже… теперь.

Харриет убрала руку.

– Понятно. Ты передумал. Извини.

– Нет, нет, Харриет, дело не в этом. Я не передумал, нет! Монти… Я не могу тебе все объяснить. Мы с Монти едем в Мокингем. Это очень важно. Я думаю, нам с ним надо… побыть вдвоем… хоть какое-то время. Понимаешь, вдруг оказалось, что я ему очень нужен, и я должен… А вместе вы ведь вряд ли сможете… Так что… пока никак. Пожалуйста, прости меня. Но ты не думай, с моей стороны ничего не изменилось… я по-прежнему… Просто я должен сейчас уделять много внимания Монти… но потом, скоро – ты ведь знаешь, как я буду рад твоему приезду… Скоро, чуть позже.

– Собственно, вместе с Монти я бы и сама не поехала, – сказала Харриет.

– Да, конечно, это было бы неловко… то есть… я все понимаю… Мне очень жаль… Я так рад и так благодарен тебе за то, что ты сочла возможным… очень жаль… Но мы можем встречаться здесь или в Лондоне… Ты знаешь, я был бы счастлив тебе помочь, только…

– Конечно, – сказала Харриет. – Спасибо. Ну, не буду больше тебя задерживать, уже поздно.