Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Проводив Монти, он вернулся к Эмили и провел у нее почти весь день. (Харриет он потом сказал, что был у Мориса Гимаррона.) Эмили разражалась то рыданиями, то проклятиями, а Блейз, обнимая ее, чувствовал, как им овладевает непонятное спокойствие, – он чуть ли не гордился собой. К этому времени он уже окончательно решил, что скажет обо всем Харриет, и в полной мере осознал, какими последствиями чревато его признание для всех действующих лиц. Он был подчеркнуто немногословен, что в конце концов произвело на Эмили впечатление. «Странный ты сегодня какой-то, – сказала она ему. – Но ничего, тебе идет». Они много выпили, доели бутерброды, и, уходя, Блейз, непонятно почему, чувствовал себя уже гораздо бодрее.

Однако потом – пока он ехал домой, ужинал, говорил о чем-то с Харриет и желал ей спокойной ночи – спокойствие его незаметно улетучилось. На первых строчках письма он то обливался холодным потом, то замирал от страха. Но скоро ему стало немного легче, надежда как будто начала возвращаться. Вместе с красноречием пришла уверенность, что он все-таки овладел ситуацией, все-таки повернул все по-своему, – и эта уверенность давала ему энергию. Нельзя сказать, чтобы написание письма доставило ему удовольствие, но оно захватило его целиком, как, вероятно, захватывает человека борьба за жизнь. С одной стороны, он был доволен тем, что успел хоть как-то помириться с Эмили, с другой – чувствовал, что правда, изложенная им в этом письме, уже начала чудесным образом воздействовать на него самого, словно укрепляя и обновляя его любовь к жене. Он как бы отдавался во власть Харриет, признавал ее власть над собой – и это придавало силы ему самому. Дурак, зачем он не признался во всем давным-давно, ведь это, оказывается, не только возможно, но даже не так трудно! Снова и снова умоляя Харриет о любви, он чувствовал, что она не сможет устоять под таким мощным натиском.

На следующее утро он проснулся в страхе и невыразимой тоске. Пока еще ничего необратимого не случилось, думал он, пока еще можно порвать письмо в клочья и забыть – и все останется по-прежнему.

Он оставил письмо на самом видном месте, на столике в прихожей, не оглядываясь выбежал из дома и все утро бродил по окрестным улицам, бессмысленно озираясь и бормоча себе под нос названия домов.

* * *

Харриет сидела, зажав в руке только что дочитанное письмо. Еще когда она увидела на столике конверт, ей вдруг стало страшно. Сейчас она сидела в своем «будуаре» и задыхалась. Точнее, дыхание вдруг сделалось для нее поразительно сложным процессом. Она открывала рот, наполняла легкие воздухом – но выдохнуть почему-то не могла. Спустя ужасно много времени ей наконец удавался выдох. Потом опять тянулась долгая, долгая пауза, и, уже на грани обморока, – снова вдох. Все, о чем говорилось в этом письме, было невозможно и потому никак не укладывалось у нее в голове. Тут вкралась какая-то ошибка, Блейз, наверное, что-то перепутал. Все это не могло иметь отношения к ее Блейзу. Прошлое не может так вдруг перемениться, в конце концов, всем ведь известно, что прошлое изменить нельзя. Человек, написавший все эти слова, автоматически оказывался для нее посторонним, а раз он посторонний – стало быть, то, о чем он пишет, не может иметь к ней никакого отношения. Красноречие, которым сам Блейз так гордился, осталось незамеченным. Из всего письма Харриет усвоила лишь один факт – невыносимо огромный, немыслимый.

Надо что-то с этим делать, говорила она себе, надо быть сильной. Пришла беда, я знала, что когда-нибудь она придет. Вот теперь и посмотрим, хватит у меня мужества или не хватит. Все так же сжимая в руке письмо, она прошла к себе в спальню и легла на кровать. Знакомые предметы окружали ее в счастливом неведении, знакомые безделушки выстроились на каминной полке. На столе лежал галстук Блейза и голубые эмалевые запонки, ее подарок. Но дышать лежа оказалось совершенно невозможно, и Харриет снова села. Попробовала плакать, однако выдавила из себя лишь несколько слезинок, а потом опять стала задыхаться. Я должна быть сильной, в который раз мысленно твердила она, это пришла беда, и я должна быть сильной.

Сначала больнее всего была ревность, вероятно, вполне естественная – от сознания этой естественности как будто даже становилось легче. Сколько боли, оказывается, может принести простое знание факта. У него была любовница, а она, его жена, даже не догадывалась об этом. Он обманул ее. Она думала, что это другие мужья обманывают своих жен, а ее муж на такое не способен. И вот оказалось, что способен. Он отдавал свою любовь другой женщине. Целостность мира нарушилась, картина, такая, казалось бы, совершенная, в один миг покрылась сетью темных трещин. Сам Блейз превратился вдруг в чужого, злого и бесчестного человека, любовь к нему причиняла Харриет невыносимую боль. Это один факт. Но был еще и другой: мальчик. Мальчик, который ему сын, а ей нет. Харриет вспомнила мальчишескую фигурку под акацией, но мысль о том, что это мог быть тот самый мальчик, не мелькнула – лишь смутное ощущение, что та фигурка в сумерках оказалась символом, предзнаменованием. Значит, у Блейза есть другая семья.

Харриет подошла к туалетному столику и опустилась на стул. Много лет подряд в этом зеркале отражалось такое знакомое, спокойное лицо, но теперь на Харриет смотрела совсем другая женщина, у нее были большие встревоженные глаза и дрожащие жалкие губы. У Харриет закружилась голова, ей вдруг показалось, будто в ее дом угодила бомба и он только что взорвался у нее на глазах – бесшумно, как в немом замедленном кино. Дома больше нет, она одна среди развалин. Как у Тинторетто на картине «Благовещение», подумала Харриет: Дева Мария сидит на развалинах, потому что Святой Дух явился к ней как страшная, разрушительная сила. Но Богородице разрушение принесло благую весть, а Харриет оно ничего не принесло. Только сровняло ее дом с землей – и все.

Держись, повторяла она себе, держись. Думай. Скоро вернется Блейз, надо будет что-то говорить. Она расправила скомканное письмо. Эмили Макхью. В имени есть жестокая определенность. Он был нежен с этой женщиной, они смеялись с ней вместе, обрастали семейными привычками и ритуалами. Даже детали супружеской неверности не волновали Харриет так сильно, как эти маленькие интимные нежности. Из-за ребенка та жизнь как-то сразу оказывалась огромной и загадочной, из того дома невидимый для Харриет Блейз смотрел на нее странными, чужими глазами. Она наконец разрыдалась, зажимая руками рот и нос, глядя неузнающими глазами на отраженное в зеркале смятое лицо.

Держись, как заклинание повторяла она. Держись, ты дочь солдата, сестра солдата, думай. Как выбраться из этой путаницы, как в ней разобраться? Все случилось очень давно. Он ее больше не любит. Для него она всего лишь ненавистное бремя. Он выполняет свой долг перед этой женщиной и ее ребенком. Конечно, ему надо было давно мне все рассказать. Зачем было столько лет страдать, это так ужасно для человека искреннего и правдивого – быть привязанным к женщине, которую он уже не любит, и лгать той, которую любит. Ибо даже в этом новом опустошенном, оскверненном мире Харриет ни на миг не усомнилась в том, что Блейз любит ее. Даже в эту минуту она всей душой тянулась к нему. Ей мерещилось, как Эмили Макхью и ее сын, будто стоящие на плоту, медленно удаляются, уплывают куда-то, а Харриет и Блейз остаются на берегу.

Неожиданно для самой себя Харриет подскочила, метнулась в коридор и торопливо сбежала по лестнице своего разрушенного дома. Страх и несчастье уже бросали свой зловещий отсвет на все предметы. Было только десять, Блейз обещал вернуться к двенадцати. Где же он, где? Раньше, когда ей требовалась помощь, он всегда оказывался рядом, всегда умел утешить ее и поддержать – почему же сейчас он не с ней? Почему не утешает ее? Ею овладело желание выскочить из дома и бежать по улице неизвестно куда, искать Блейза, выкрикивать его имя. Она села и вцепилась обеими руками в клетчатую красно-белую скатерть. В конце концов, он же никуда не делся, не умер, и он нуждается в ней больше, чем когда-либо. Наконец-то до нее начала доходить заключенная в письме Блейза вдохновенная мольба. Ему нужна ее любовь, ему нужно еще больше ее любви. Хватит ли у нее этой любви и хватит ли сил, чтобы помочь ему сейчас? Теперь Харриет знала, что хватит. Силы переполняли ее до краев, она чуть не захлебывалась ими. Больше не сдерживая себя, она стонала вслух. Она ждала возвращения мужа, чтобы поскорее утешить его и утешиться самой. Ведь не потеряли же они друг друга? Они не могут потерять друг друга. Просто на них навалилась страшная беда, и они должны выстоять вместе.

* * *

Блейз вернулся около одиннадцати. Харриет, которая к этому времени уже настроилась ждать до полудня, сидела неподвижно, как арестант, накрепко прикрученный к стулу, – неподвижно, потому что если он шевельнется, то веревки вопьются в тело еще больней. Но тут вдруг послышались шаги – и вошел он. Солнце пробилось сквозь дымку, кухня наполнилась ясным, бледным светом. В глазах Блейза стояла испуганная мольба. Харриет шагнула навстречу, почему-то очень осторожно, словно боясь уронить тяжелую большую вещь, обняла его и положила голову ему на плечо. Его руки тут же вцепились в нее, вцепились в ее платье, словно пытаясь его содрать. Пылающая щека прижалась к ее лбу. Так они долго стояли молча.

Наконец она отстранила его.

– Садись сюда. Нет, знаешь что, принеси сначала виски.

– Харриет, девочка моя, ты простила меня?

– Да, конечно. Не беспокойся, все нормально, с этим все нормально.

– Ты все еще любишь меня?

– Да, конечно, конечно. Не говори глупостей. И неси виски. До самого возвращения Блейза Харриет пребывала в мучительном смятении. Думать она не могла совсем, лишь мысленно хваталась за мужа, будто притягивая его к себе и хоть этим немного утешаясь. Ничто, кроме него, не имело значения, он один имел значение – даже Эмили Макхью можно было, пожалуй, выкинуть из головы. Как будто Блейз попал в аварию, был покалечен, изувечен, сама его жизнь висела на волоске, и теперь только Харриет, только ее неослабное внимание и забота могли его спасти. Ее любовь к мужу осталась непоколебимой, и она терпела свою арестантскую боль, не задумываясь о ее природе. Но едва Блейз появился на пороге, в ней вдруг что-то произошло, вдруг вспыхнул белый яркий свет, и она снова могла думать, более того, думать логично и последовательно; теперь она ясно видела, что важно, что неважно, и, кажется, даже понимала, что надо делать. Вот только ее дом по-прежнему лежал в руинах, в воздухе по-прежнему разлита была тусклая неживая просинь, и само время казалось каким-то ущербным, как в дни траура или всенародных бедствий.

Блейз принес бутылку виски и стоял рядом, глядя на Харриет сверху вниз. На его лице застыла гримаса страха.

– Не смотри на меня такими жутко испуганными глазами, – сказала она. – Я люблю тебя.

– Так ты не бросишь меня?

– Бросить тебя в самую трудную минуту? А для чего, по-твоему, я выходила за тебя замуж?

– И не потребуешь развода?

– Нет. Я просто рада, что ты наконец-то все мне рассказал. Сто лет назад надо было это сделать. Кто поможет человеку в беде, если не жена?

– Слава богу! Слава, слава богу! – сказал он и со стуком поставил бутылку на стол. Рот его вдруг запрыгал, он быстро поднес к лицу сжатую в кулак руку и стал водить жалкими трясущимися губами по костяшкам пальцев.

– Конечно, это… ужасно, – сказала Харриет. – Это страшный удар. Ах, зачем ты меня обманывал, надо было довериться мне, давным-давно… так вышло гораздо больнее. Только, пожалуйста, не плачь, я хочу, чтобы у меня голова была ясная. Нет, виски это тебе, мне не надо. И сядь, наконец. Как зовут… мальчика?

– Льюк. Но мы… мы зовем его Люка. Немного по-итальянски…

Люка. Мы зовем его Люка. Мелочи, мелочи были убийственней всего, и они еще только начинались.

– Где они живут – Люка и Эмили Макхью?

– Снимают квартиру в пригороде. К югу от Темзы. О Господи. Когда ты произносишь их имена, мне кажется, что все кругом рушится.

– Что делать, эти люди реально существуют, ты навещал их много лет. Я должна привыкнуть к их именам, разве не так? Кто еще о них знает? Ты говорил кому-нибудь… нашим друзьям… вообще кому-нибудь?

– Только одному человеку, – сказал Блейз.

– Кому? Он колебался.

– М-магнусу… Магнусу Боулзу – так, кое-что… Мне надо было хоть кому-то сказать.

– Ты рассказал Магнусу? Когда?

– Несколько лет уже… Но только в общих чертах, без подробностей… Понимаешь…

– Значит, Магнусу. Пожалуй, мне это неприятно. Хотя тут уже ничего не поделаешь. И что он?

– Сказал, что я должен тебе во всем признаться.

– Да? Он молодец, он мудрый. И хорошо, что только Магнус. Если бы все кругом знали, а я нет… Я бы этого не вынесла.

– Родная моя, неужели ты думаешь…

– Я не знаю, что я думаю. У меня еще пока шок не прошел. Итак, до сих пор все было втайне. А как теперь?

Блейз смотрел на нее, не совсем понимая, о чем речь. Он не знал, как теперь. Само признание казалось ему таким непреодолимым барьером, что он даже не пытался заглянуть вперед. Там была сплошная непроглядная туманность, состоящая из распыленных обломков прежней жизни. Только теперь на него вдруг нахлынуло счастливое сознание того, что барьер преодолен – а он все еще жив. Он жив, он разговаривает с Харриет. Она простила его, сказала, что любит. Вместо угроз и причитаний он слышит какие-то нормальные слова о том, как быть со всем этим и что делать дальше.

– Не знаю, – пробормотал он, глядя на нее счастливыми широко открытыми глазами, все еще мокрыми от слез. То, чего он страшился девять долгих лет, случилось. Все оказалось так легко и безболезненно, все кончилось в одну минуту, все кончилось – он свободен. Он снова будет нормальным, здравомыслящим, счастливым, порядочным человеком…

Харриет все поняла по его глазам.

– Ничего, зато я знаю. Когда я читала твое письмо… кажется почему-то, что это было ужасно давно… думала, что не смогу выдержать… А теперь знаю точно, что смогу. Такое чувство, будто меня затащил водопад – огромный водопад, Ниагарский, – и вот я внизу… и жива, даже кости не переломаны… Ну, во всяком случае, жива.

– Ты моя богиня, спасительница моя, родная…

– Подожди, мы еще не разобрались с тем, что нам делать дальше…

– Если ты любишь меня – если все еще любишь, – вместе мы преодолеем все!..

– Я вышла замуж за честного, порядочного человека, и один инцидент… тут ничего не меняет. – «Инцидент», впрочем, прозвучал не слишком убедительно, и оба это почувствовали.

– Боже, зачем я не сказал тебе тогда же, сразу?

– Но должно ли это оставаться тайной? Нам ведь придется с этим жить, и все уже будет по-другому. Скажи, ты действительно ее уже не любишь? Ты, конечно, написал это в письме, но…

– Да нет же, разумеется, нет! Я с трудом ее выношу. Она для меня…

– Не надо, я не хочу, чтобы ты так говорил. Просто это страшно важно… даже важнее всего… Тут все должно быть абсолютно ясно. Так ты ее не любишь?

– Я не люблю ее. Я ненавижу ее. Она змея. Ее яд отравляет мой брак. Поверь, для меня важна только ты, только ты, милая моя… Если ты не веришь мне, я готов…

– Верю, верю… Не надо говорить ни о ком плохо. Я вовсе не хочу, чтобы ты приносил ее в жертву, достаточно и того… И я, разумеется, понимаю, что ты не можешь бросить ее с маленьким… Люкой.

В пылу сказанного Блейз все еще тяжело дышал и сжимал в руке стакан с недопитым виски, но под взглядом жены, напряженным и одновременно странно спокойным, он снова пал духом.

– Конечно, ты не можешь их бросить, – повторила Харриет. – Но все же многое уже изменилось… для нас с тобой. – На какой-то миг у нее опять перехватило дыхание. – Ты ведь понимаешь, что обошелся с ней очень жестоко?

– Понимаю, – пробормотал Блейз.

– Да. Очень жестоко. Ты любил ее – не надо сейчас ничего говорить, ты ее любил, – а потом разлюбил… и начал ею пренебрегать. Ведь было так, да?

– Да, – сказал Блейз, который все еще сидел понурясь. – Но я не любил ее по-настоящему… так, как тебя… Это было просто…

– Только я прошу тебя, будь со мною откровенен, – сказала Харриет. – То есть будь совершенно откровенен, говори только чистую правду, хорошо? Правда – это часть нашего спасения. Ты обещаешь?

– Да, конечно.

– Она знает, что ты мне все рассказал?

– Я только предупредил ее, что… собираюсь это сделать.

Харриет попыталась представить, как Блейз и Эмили Макхью разговаривают о ней, но не смогла, поэтому торопливо спросила:

– Теперь мы должны сказать Дейвиду, да?

– Боже мой. Боже мой. Если Дейвид узнает… Это… это просто… Нет, я не вынесу.

– Я сама ему скажу, – решила Харриет. – Не откладывая, прямо сегодня вечером. А ты скажешь Монти.

– Монти? Но… зачем?

– Я хочу, чтобы Монти знал. Хочу, чтобы знал хоть кто-нибудь, кроме нас, лучше, если это будет кто-нибудь из наших общих друзей. Тогда, возможно, я пойму, что все это реально. Мне надо почувствовать… что все это действительно существует… Пока что я не могу избавиться от ощущения, что это дурной сон.

– Хорошо. Я скажу Монти.

– Понимаешь, держать все в секрете – это слишком мучительно. Все кругом будут думать, что у нас все по-старому, а на самом деле… Я должна привыкнуть к мысли…

– Да, да. Я понимаю. Я скажу ему. Только давай не будем спешить…

– А когда я увижу ее?

– Да. Ты, надеюсь, не думаешь, что все может продолжаться как раньше? Мы, конечно, договорились, ты ее не бросаешь, но неужели ты думаешь…

– Я не знаю, что я думаю, – сказал Блейз. – Но тебе не нужно с ней встречаться, это совершенно бессмысленная затея.

– Почему?

– Ну, потому что… она простая лондонская девушка, у нее не такие изысканные манеры…

– Ты боишься, что она начнет при мне ругаться нехорошими словами?

– Нет… но просто она такая жалкая, несчастная, и вообще, ей это будет неприятно. Вы с ней даже не сможете разговаривать, это будет безобразная, никому не нужная сцена, ты сама потом пожалеешь… Извини. Никак в голове не укладывается. Зачем тебе это?.. Прошу тебя, постарайся понять… Извини, я просто не могу сосредоточиться.

– Думаю, то, что ей это будет неприятно, все-таки не главное, – сказала Харриет.

– Прости… Но все же это не имеет смысла. Я совсем не хочу, чтобы вы с ней…

– Я не собираюсь ее упрекать, это было бы глупо. И не собираюсь навязывать ей свою помощь, это тоже глупо и не имеет смысла. Впрочем, я бы и не смогла. Но теперь, когда я знаю, что она существует, я должна увидеть ее… и Люку. Ну, как ты не понимаешь? Я должна их увидеть! Иначе что это будет? Или ты думаешь, раз ты сообщил мне, что они есть, то можно потихоньку время от времени навещать их как раньше? Будто ничего не изменилось, кроме того, что я теперь обо всем знаю и все тебе простила? Разве так можно? Конечно, ты не бросишь их на произвол судьбы, и я не хочу мешать тебе с ними встречаться и выполнять свой долг по отношению к ним – хотя, видит небо, могла бы захотеть, и это было бы извинительно… Только… понимаешь, это ведь наше с тобой дело, больше ничье, это наша жизнь, это наш брак, и мы должны делать то, что нужно нам с тобой – тебе и мне. И если мы собираемся дальше быть вместе – по-настоящему вместе, – я должна видеть все своими глазами. Не просто знать с твоих слов, а видеть сама. Наверное, тебе следует быть к ним добрее – даже наверняка, – и я, возможно, сумею тебе в этом помочь. И это тоже часть нашего с тобой… спасения. Конечно, это нелегко – но мы же должны спасти друг друга, и мы сможем, я знаю. Еще сегодня утром, читая письмо, я ничего подобного не знала, а сейчас знаю. Но я должна увидеть их обоих хотя бы раз – как бы это ни было больно мне, и тебе… и ей. А теперь расскажи мне, как все было. Только, пожалуйста, абсолютно все, с самого начала. Где вы с ней встретились?

Блейз удивленно смотрел на свою жену. От нее исходила энергия и спокойная, почти ликующая уверенность, каждое ее слово было исполнено нравственной силы. И это то нежное создание, за которое он столько лет боялся, ограждал от жестокой правды? Глупец! Теперь он ясно видел, сколько силы в этой женщине – и эту силу породила в ней та самая жестокая правда. Он, пожалуй, надеялся на ангельскую доброту, но эта ангельская мощь явилась для него полной неожиданностью. Борясь с нахлынувшим чувством жалкой, смиренной благодарности, он заговорил.

* * *

Вечером Харриет рассказала обо всем Дейвиду. Как только она начала, он отвернулся, но выслушал до конца, не перебивая. В косых лучах вечернего солнца стриженая лужайка за окном топорщилась жесткой золотистой щетиной. Харриет с утра ничего не ела. До трех часов они с Блейзом проговорили, потом она приняла аспирин и поднялась к себе – прилечь. Блейз сказал, что он пройдется по улице, а на обратном пути заглянет в Локеттс. Возможно, как раз сейчас он сидел у Монти. Харриет была уверена, что Блейз рассказал ей все без утайки, а от явного облегчения, которое он сам при этом испытывал, ей словно бы тоже становилось легче. Навязчивый образ разрушенного мира не уходил, словно над землей пронесся ураган, круша все на своем пути. Ураган умчался, но после него почему-то остался странный белый слепящий свет. Днем, когда Харриет кормила собак, из ее глаз катились слезы, капали в собачьи миски. Маленькие славные домашние ритуалы, которые она так любила, сделались вдруг пустыми и никчемными. Среди окружавшей ее разрухи ее поддерживала лишь любовь к мужу, которого она жалела всем сердцем, да непоколебимая уверенность в том, что она обязана быть сильной. В конце концов, снова и снова повторяла она, я дочь солдата, сестра солдата. Вспомнилось, как однажды, когда в части у Эйдриана погибло сразу несколько солдат, он сказал: «Что делать, на то и солдаты, чтобы их убивали. Такая у них работа». И теперь, когда на Харриет обрушился этот ураганный огонь, она понимала, что выбора нет – она должна выстоять. Откуда-то явилось мужество, которого она не знала за собой прежде. Было невыносимо больно, но в сознании Харриет, казалось, все время происходило что-то, что должно было помочь ей перенести эту боль. Чувство было такое, будто кризис тянется уже много дней, но скоро он кончится и начнутся какие-то новые чувства и мысли, неведомые пока ей самой. Этим, возможно, и объяснялось ее стремление рассказать обо всем Дейвиду немедленно. Ей и в голову не приходило, как это трудно, дико и странно – говорить о таких вещах с сыном.

– Вот такие дела, – сказала Харриет. В голосе ее звучало нарочитое равнодушие, чего раньше тоже никогда не бывало. Ей вообще много чему пришлось научиться за этот день. Она сидела на кровати Дейвида, сам он сидел за столом, почти спиной к ней. Время от времени он перекладывал с места на место или поправлял на столе какие-то книги. Сквозь легкие пряди золотых волос (наконец-то он их помыл) Харриет был виден изгиб его скулы и разлившийся по щеке румянец.

– Понятно, – проговорил после паузы Дейвид, тоже подчеркнуто равнодушно, и обернулся. Он не смотрел на мать, но будто нарочно демонстрировал ей свое раскрасневшееся от сдерживаемого гнева лицо.

– Как видишь, твоему отцу захотелось свободы, – заключила Харриет. Фраза получилась идиотская, бессмысленная. Нельзя ничего комментировать, подумала она, у меня нет на это права. Лучше всего сейчас встать и уйти, только я не могу. Мне надо поговорить с Дейвидом, услышать от него хоть слово утешения. Мы с ним должны утешать друг друга… Но ее красноречие, так помогавшее ей в разговоре с мужем, теперь куда-то делось. Для сына у нее не было красноречия, не было убедительных слов, которые могли бы прикрыть голую и уродливую правду. Больше всего ей сейчас хотелось заплакать, но и плакать было нельзя. – Он очень сожалеет о случившемся, – сказала она чужим равнодушным голосом. – Сейчас мы с тобой должны быть к нему очень добры, понимаешь? Мы должны ему помочь. Для него это так важно.

– А эти его… Он их теперь бросит? – помолчав, спросил Дейвид.

– Нет, конечно, нет. Это невозможно. Там же маленький ребенок.

Снова повисло молчание, потом Дейвид бесстрастно произнес:

– Спасибо, что ввела меня в курс дела. И все, хватит с меня этой мути.

«Муть» – это было словечко Монти, подхваченное Дейвидом недавно.

– Дейвид, сыночек, постарайся понять. Конечно, трудно, конечно, все это так неожиданно – но что же теперь поделаешь. Так вышло, и нам теперь с этим жить…

– Я с этим жить не собираюсь! Я не хочу больше ничего об этом слышать.

Как все это оскорбительно для непримиримого юношеского целомудрия, думала Харриет, как больно и стыдно. Ей мучительно хотелось прикоснуться к Дейвиду, обнять его, прижать к себе – но удерживала гордыня; вернее, две гордыни, ее и его.

– Ну что ж, а я решила с ними познакомиться, – сказала она.

– Что ты говоришь, это невозможно!

– Почему нет? Блейз мой муж. Он мне все рассказал, так что теперь уже что есть, то есть, обратно не спрячешь.

Да я и не хочу, чтобы какая-то часть его жизни была спрятана от меня.

– Ты что, собираешься встречаться с этой?..

– Ты прямо как в девятнадцатом веке живешь. «Эта» – просто очень несчастная женщина, ей не повезло в жизни.

– Несчастная! Да она воровка, преступница!

– Дейвид, все то уже прошло…

– Ничего не прошло, ты сама сказала. Я не верю. И потом, с чего ты взяла, что он рассказал тебе всю правду?

– Я просто знаю. – Отчаянным усилием воли Харриет сдержала слезы. – Твой папа рассказал мне все, все до конца.

– Все равно, встречаться с ней – чистое безумие. Это ничего не даст, кроме новой порочной связи, которая будет тянуться и тянуться…

– Но связь уже есть, и она все равно должна тянуться.

– Ну вот, а я что тебе говорил!..

– Дейвид, ты будто нарочно не хочешь меня понять. Пока Люка не вырастет…

– Только, пожалуйста, не надо никаких имен.

– Блейз не может взять и бросить их, он в ответе за этих людей, он должен их содержать. Они есть, и так просто их не вычеркнешь. Люка твой брат. Ты ведь сам мне столько раз говорил, что хочешь иметь брата.

– Брата, а не какого-то гаденыша.

– Дейвид, ну зачем ты так. Уж кто-кто, а малыш ни в чем не виноват.

– Малыш!.. Слушать противно.

– Пожалуйста, Дейвид, постарайся мне помочь. Думаешь, мне все это нравится? Но мне ведь тоже Надо как-то жить дальше, надо нести свой крест, а не заливаться все время слезами.

– Я и стараюсь тебе помочь. Но все это так… гадко… и никогда уже не будет как раньше. Послушай, давай уедем куда-нибудь, а?

– Уедем?

– Ну да. В Италию, например. Вдвоем – только ты и я. А он пусть тут сам все расхлебывает. Скажи ему, пусть избавляется как угодно от этой своей семейки, пусть назначает им какое-нибудь годовое пособие. Ты как хочешь, а мне такая родня не нужна.

Дейвид готов уехать с ней в Италию! Еще вчера, услышав такое, Харриет была бы на седьмом небе от счастья. Увы, теперь и это невозможно. Она вдруг с неожиданной остротой почувствовала, как страшный омут затягивает ее все глубже и глубже. Опять стало трудно дышать. А это счастье, мелькнувшее только что, – кто знает, вернется ли оно когда-нибудь?

– Я не могу уехать, не могу оставить его в беде.

– У него-то что за беда? Ты же его простила.

– Пожалуйста, Дейвид, не надо иронизировать. – Слезы все-таки прорвались сквозь волевой заслон, и Харриет попыталась зажать веки пальцами. Помолчав немного, заговорила снова: – Дейвид, ты тоже должен его простить. Пожалуйста. Это очень важно.

– Послушай, я не собираюсь обсуждать это – ни с ним, ни с кем другим. Такие личные вещи – это же тайна, понимаешь?.. Во всяком случае, я не хочу, чтобы вся эта мерзость стала известна у меня в школе.

– Да, пока тайна… – сказала Харриет. Пока тайна, но что-то будет дальше, мысленно добавила она. – Ну, словом, я не могу сейчас уехать.

– Боишься его с ними оставлять?

– Нет. Конечно, нет.

– Извини, я несу чушь, – Дейвид сжал губы и, откинув с лица длинную золотую прядь, впервые за весь разговор взглянул на Харриет. – Просто от всего этого у меня такое мерзкое чувство… я должен от него как-то избавиться. В общем, для меня этих людей просто не существует, так что можешь о них даже не заговаривать – их нет. Во всяком случае, они никогда – слышишь, никогда! – не должны даже приближаться к этому дому. Я тоже здесь живу, и я имею право требовать, понятно?

Мать и сын смотрели друг на друга озадаченно, словно не узнавая. Мир стал другим, и сами они были теперь какие-то другие, но вести себя по-новому еще не научились.

– Хорошо, – сказала Харриет, словно делая уступку в переговорах. Она понимала, что сейчас ей придется уйти и что больше у нее не будет возможности побеседовать с сыном по душам. – И все-таки, Дейвид, постарайся быть добрым, когда будешь говорить с папой. Не надо притворяться, будто ничего не случилось, это слишком жестоко. Ему очень, очень стыдно перед тобой…

– Пожалуйста, не надо разговаривать со мной таким тоном. Ты вообще не должна так говорить. Попробуй взглянуть на все это со стороны.

– Я попробую. Но и ты, пожалуйста, постарайся сбросить это равнодушие…

– Я тебя уверяю, я совсем не так равнодушен, как тебе кажется. А теперь, прошу тебя, уходи, слышишь, уходи!..

– Постарайся…

– Пожалуйста, уходи.

* * *

– Она сидит в машине, около дома, – сказал Блейз. – Ну, не совсем около дома, за углом.

– Интересно, почему это не около дома? – спросила Эмили. – По-моему, ты меня просто дурачишь.

– Я подумал, так лучше… На всякий случай, вдруг ты не…

– Мог бы предупредить.

– Я и предупредил! Я же три раза повторил тебе по телефону.

– А я тебе не поверила. Думала, это розыгрыш.

– Розыгрыш?

– Значит, ты ей все-таки сказал. Бедная миссис Флегма. И как она приняла новость?

– Великолепно.

– Бедная великолепная миссис Флегма.

– Я хотел сказать, она не устраивала никаких сцен, она все поняла. И она не требует, чтобы я тебя бросил.

– Как мило с ее стороны.

– Эмили, – сказал Блейз. – Не надо так. Помоги мне. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, помоги.

– И что, по-твоему, я должна делать? – спросила Эмили. – Прыгать от радости, что она отнеслась к тебе с полным пониманием и не требует развода? Разве мне это что-то дает? Ничего.

– Она хочет с тобой познакомиться. Ты не думай, она не держит на тебя зла. Конечно, для нее это был жестокий удар, но она изо всех сил старается…

– А я не хочу с ней знакомиться. Не хочу смотреть в ее самодовольное лицо, понятно? Мне это не интересно. Ты понял меня? Не интересно!

– Но я ее уже привез…

– Как привез, так и увезешь, я ее не приглашала. Я девять лет ее ненавидела, девять лет желала ей смерти. И вот теперь ты соблаговолил наконец во всем признаться – а она, насколько я понимаю, тебя простила. И что это для меня меняет? Ничего. Ты просто отобрал мой козырь, вот и вся разница. Раньше я могла тебе пригрозить, что все ей расскажу. Радости мне, правда, от этого не было никакой, разве что полюбоваться иногда, как ты в штаны наложишь со страху, – но хоть это. Ты лишил меня маленького удовольствия – вот и все. Хотя нет, не все. Я вижу, ты чертовски доволен тем, как все обернулось, прямо раздулся весь от важности. В зеркало сегодня не заглядывал? Лоснишься как обожравшийся кот. Она, видите ли, его простила, а он на радостях опять в нее влюбился, он просто счастлив! Счастлив он, черт побери!.. – Эмили с силой размахнулась – стакан хереса, дрожавший все это время в ее руке, полетел в камин, осколки брызнули во все стороны. Глотая сердитые слезы, она на миг отвернулась – а когда повернулась обратно, увидела стоявшую в дверях Харриет.