Текст книги "Святая и греховная машина любви"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– У тебя была своя змея?

– Нет. Мы уехали оттуда, когда я была еще совсем маленькая.

– Когда змея слышит музыку, она танцует. Я видел в одном фильме. Человек дудел, а змея качала головой туда-сюда, вот так. Она была в корзинке. Я хочу змею. Она будет жить у меня в кармане. Я научу ее танцевать. У нас есть два кота, но я хочу еще змею.

– Придется спросить у мамы, – сказала Харриет.

Все так же прижимая слона к себе и поглаживая его маленькой твердой ладошкой, Люка пристально, словно с изумлением, смотрел на Харриет. Его темно-карие, очень круглые глаза чуть отливали синевой. Волосы – прямые, но ужасно спутанные и взъерошенные – топорщились во все стороны. Не двигаясь с места, Харриет загадала: пусть он подойдет и дотронется до меня. Тут же он опустил глаза и с той же застенчивой улыбкой – медленно, почти нехотя – сделал несколько шагов и оперся одной рукой о ее колено. В каждом его движении чувствовалась робость юного любовника и одновременно спокойная уверенность любимого ребенка. Харриет едва сдержалась, чтобы сейчас же, немедленно, не сжать его в объятиях. Она тоже знала эту игру и умела в нее играть. Осторожно, лаская, почти не дыша, она начала распутывать пальцами спутанные мягкие прохладные пряди. От него пахло мальчишеским потом и еще чем-то влажным и прохладным – то ли землей, то ли водой.

– Я даже могу ходить со своей змеей в школу, никто не заметит.

– А сегодня почему ты не в школе?

– Сегодня у нас выходной.

– Правда? – сказала Харриет. Насчет выходного как-то не очень верилось.

– А в новой школе мне будут рассказывать о Боге?

– Надеюсь.

– Что такое Бог? – спросил Люка, глядя прямо на Харриет, не убирая руки с ее колена. Теперь он гладил спину слона подбородком.

– Бог – это дух добра, – сказала Харриет. – Это дух любви, которая внутри нас. Он живет в наших сердцах.

– И в моем тоже?

– Да, и в твоем. Когда мы любим кого-то или хотим сделать кому-то добро…

– Я не хочу, – твердо сказал Люка. – А когда мы любим животных – это тоже Бог?

– Да, и это Бог.

– Я люблю своих котиков. И твоих собак люблю. И всех животных – даже хищных и нехороших. Я видел летучую мышь у вас в гараже. Она висела вниз головой, я сначала подумал, что это тряпка. А потом увидел ее мордочку, она в таких смешных морщинках, и зубки такие острые. Летучая мышь может укусить. Она не приручается.

– Но ты же любишь своего папу, и маму тоже? – сказала Харриет.

– А с Богом можно говорить?

– Да. Любой человек может говорить с Богом. Это называется молиться.

– Что ему надо говорить?

– Надо просить Его, чтобы Он помог тебе совершать добрые поступки и любить людей.

– Каких людей?

– Просто людей, всех.

– Всех-всех людей, как я люблю всех животных?

– Да.

Люка поразмышлял немного над непомерностью такой просьбы, потом сказал:

– Я люблю тебя. Я видел тебя тогда вечером в саду и сразу понял, что ты волшебница, – как во сне.

Харриет наконец притянула Люку к себе, крепко прижала к груди. Его руки, чуть помедлив, обвились вокруг ее шеи.

* * *

Выйдя от Эмили, Блейз брел по улице в состоянии полубессознательном, но очень близком к состоянию блаженства. Лицо его сияло идиотской улыбкой, которую он никак не мог от себя отогнать. Поразительная, бесконечная доброта обеих женщин к нему, ничтожному, дарила ему, вместе с облегчением, желанное чувство невинности. Хотелось не ходить по земле, а бухнуться на колени, ползать и повторять: «Спасибо Эмили – спасибо Харриет – спасибо Господи!..» И с каждым новым мгновением, с каждой минутой, проходившей в спокойном, без истерик и угроз, приятии сложившейся ситуации, уверенность и благодарность его росла. Конечно, еще есть чего опасаться, напоминал он сам себе, хоть и не совсем ясно представляя при этом, чего именно следует опасаться. Наверняка еще какое-то время положение будет оставаться достаточно шатким. В конце концов, у Эмили или у Харриет могут не выдержать нервы. Но если даже и так, что от этого изменится? Все они угодили в ловушку, из которой им не выбраться, так зачем причинять себе и друг другу лишние страдания; и слава богу, что все они чуть ли не с самого начала это поняли. Да, если угодно, они попали в ловушку собственного правдолюбия и терпимости, и, значит, им всем лучше отказаться от бесплодной войны, которая не сулит никому из них ничего хорошего.

Самой гнетущей мыслью, от которой он упорно старался отделаться, был Дейвид. Чем бы там ни кончилось, куда бы потом ни вывернуло, но ущерб, говорил себе Блейз, уже нанесен, и все равно сейчас уже ничего нельзя исправить. Харриет наверняка что-нибудь придумает, она сумеет все наладить, но это потом. Блейз чувствовал себя смиренным, пустым, по выражению Эмили, прозрачным чуть ли не насквозь – и никак не мог избавиться от мысли, что рано или поздно Дейвиду все равно придется его простить. Возрожденная невинность Блейза словно бы перекрывала его вину. Временами он чувствовал себя как христианин перед крестом, на котором совершается распятие. Ясно, что Дейвида более всего отвращает обман, сам факт преступления, совершенного отцом, а не то, что отец его обратился наконец к правде. И ясно, что само существование Эмили и Люки и то, что им с матерью придется теперь это существование терпеть, больно задевает Дейвида. Но ведь из этого не следует, что он никогда не простит своего отца. Простит, вынужден будет простить. Ведь разглядывал же он вместе с Люкой его дурацкую жабу. Блейз понимал, хоть и старался об этом не думать, что его отношения с Дейвидом неминуемо изменятся, уже изменились, – но все равно, снова и снова убеждал он себя, сын в конце концов помилует его – и связь между ними не прервется.

Не было полной определенности и в других вопросах. Конечно, о каких-то прогнозах на будущее говорить пока не имело смысла, но вопросы были такие серьезные, что не задавать их себе он не мог. А что, если Харриет и Эмили и впрямь собрались «подружиться»? Неужели Харриет и это сможет вынести? В глубине души Блейз надеялся, что не сможет. Ему очень не хотелось, чтобы две его женщины общались между собой, оказывая друг на друга ненужное воздействие; к тому же он был почти уверен, что когда их своеобразный медовый месяц закончится, они и сами не захотят больше встречаться. Жить двумя отдельными домами – как раньше, только невинно, – так будет гораздо лучше. Пройдет ли у Харриет неуемное желание посвящать всех в свои семейные проблемы? Да и надо ли всех посвящать? Конечно, чувство долга вещь совершенно необходимая, и Блейз сознавал, что оно снова начинает играть в его жизни очень важную роль, – однако он не собирался во имя долга жертвовать собой. Обдумав ситуацию со всех сторон, он все же склонялся к мысли, что не стоит кричать о своих делах на каждом перекрестке. Какой смысл предавать огласке вещи, истинного значения которых все равно никто не поймет? В конце концов, ему, Блейзу, понадобилось много мужества, чтобы решиться, и неужели он не заслужил права на более или менее спокойную частную жизнь? Ведь теперь уже можно считать, что все его грехи – дело прошлое?

Шагая по тротуару в этом возбужденно-приподнятом настроении, он сначала машинально отметил, что в окружающем мире что-то неприятно изменилось, и лишь через несколько секунд понял, что именно. На другой стороне улицы мелькнули очочки Пинн. Радостно улыбаясь ему, Пинн уже переходила через улицу.

– Прими мои поздравления!

– Мм-м… спасибо, – сказал Блейз.

– Ну что, порядок на обоих фронтах?

– Да.

– Эмили была великолепна, правда?

– Правда.

– Мне не терпится взглянуть на Харриет.

– Д-да, конечно.

– Такое чувство, будто у меня давно были родственники, по слухам милые и порядочные люди, и вот наконец выпал случай с ними познакомиться.

– Да.

– Ты должен устроить вечеринку.

– Мм-м…

– Ты просто счастливчик, ты это знаешь?

– Знаю.

– Все счастливы, полный хэппи-энд. – Да.

– И, вероятно, ты теперь будешь чаще здесь бывать?

– Надеюсь.

– Да, наверное, я буду тебе мешать.

– Пожалуйста, не чувствуй себя…

– Ничего не поделаешь, я уже чувствую. И собираюсь в ближайшее время съехать от Эмили. Честно говоря, я подумываю о том, не купить ли мне собственную квартирку. Кстати, ты не мог бы одолжить мне на это немного денег?

Блейз взглянул на Пинн. Ее круглое веснушчатое лицо сияло благожелательной улыбкой. Кажется, это угроза? – подумал он.

– Ты ведь знаешь, у меня нет свободных денег.

– Ничего, мне немного надо. Во всяком случае, подумай об этом. А я, когда подыщу себе что-нибудь конкретное, непременно дам тебе знать. Ну пока!

Она ничего не может мне сделать, думал Блейз. Или может? Нет, теперь уже не может. Но все-таки на душе у него было очень скверно.

* * *

– Что это за толстяк, с которым я столкнулась в дверях? – спросила Эмили.

Они с Харриет сидели в шезлонгах на террасе и пили чай. Эмили была в джемпере и брюках, но под джемпером у нее сегодня была чистая блузка, а на шее шелковый шарфик, красный с черным. Харриет была в очередном своем «викторианском» платье, на сей раз батистовом, в мелкий цветочек. Солнце стояло еще высоко, и лужайка перед домом была залита ровным горячим светом. На темном самшитовом фоне живой изгороди люминесцировала ярко-розовая роза. Эмили все время озиралась, разглядывала то лужайку, то дом, то Харриет. Пока все идет спокойно, думала Харриет; только в первые минуты ей было немного не по себе.

– Это профессор Эдгар Демарней – друг Монти Смолла и мой друг.

– Он ушел, потому что знал, кто я такая? Не хотел со мной встречаться?

– Просто ему пора было уходить.

На самом деле Эмили угадала правильно: и знал, и не хотел. Эдгар, явившийся сегодня после обеда, чуть не плакал от возмущения и от обиды за Харриет. Со своей стороны Харриет, несмотря на внешнее спокойствие, была рада встретить сочувствие. Хоть Блейз и твердил без конца, как он благодарен, иногда ей все-таки казалось, что он слишком уж быстро принял ее великодушие как должное.

– У вас есть друзья-мужчины? – спросила Эмили.

– Да, конечно, у меня много друзей, и мужчины тоже.

– А у меня нет друзей, – сказала Эмили. – Один только Блейз, больше никого, и так всю мою сознательную жизнь. Я просто срослась с Блейзом.

– Я тоже…

– Да, но замужняя женщина все-таки чувствует себя гораздо свободнее. Я ведь даже ходить никуда не могла, Блейз жутко ревновал. Одно дело законное супружество, а когда люди живут просто так, опасности чудятся со всех сторон.

– Но ведь Блейз знал, что вы его не бросите?

– Как мило вы это сказали. Он знал, что я завязла по уши в дерьме, – да, это он знал. И потом, у меня же денег не было. Мне вон зубы надо лечить, он и то не раскошеливается.

– Насчет ваших зубов…

– Нет, – твердо сказала Эмили. – Всему есть предел. Я не о зубах сюда пришла говорить.

– Но у вас же, наверное, были друзья на работе? Вы ведь работали одно время в школе?

– Ну что вы, кто будет дружить с матерью-одиночкой! Все смотрели на меня как на пустое место, даже девицы на уроках издевались кто во что горазд. Особенно одна там была – такая сучка.

– Ах, зачем же они так!..

– И Блейзу ни на что не пожалуешься. Только я открою рот, он тут же начинает злиться. У него, видите ли, и без меня забот хватает.

– Да, нелегко вам пришлось…

– А на мою работу ему вообще было плевать. Он вообще не верил, что я способна делать какую-то работу. И был прав, как оказалось.

– Насчет меня он тоже не верил, что у меня что-то получится в живописи.

– Мужчины нас презирают. Женщина для них личная собственность, больше ничего. И Блейз такой же, сочувствия ни на грош. Даже в конце месяца, когда мне смотреть ни на что не хочется, так паршиво себя чувствую, – он знать ничего не желает. И с вами так же?

– Н-ну…

– Блейз так доволен, что мы его простили, – смотреть противно. А мы, кажется, и правда его простили, да? Хотя будь моя воля, я бы ему такое устроила! Эта его самодовольная усмешечка вмиг бы сползла.

– Вы были к нему очень добры, – сказала Харриет. – И ко мне тоже.

– Фу, какие глупости!

– Нет-нет, я правда так считаю. Ну, конечно, вам… вы…

– Падшая женщина?

– Да нет же! Я имела в виду, что вам пришлось много всего перенести, и не было уверенности… Но хочется, чтобы теперь вы наконец могли поднять голову выше и…

– Спасибо, конечно, только с головой у меня и так все в порядке. Когда я увижу вашего сына? На фотокарточке он просто кинозвезда.

– Надеюсь, что скоро… – Харриет вспомнилось лицо Дейвида, несчастное и неумолимое. Она даже не стала уговаривать его остаться сегодня дома, не стала объяснять, как для нее важно, чтобы он хотя бы поздоровался с Эмили, – сейчас это было бесполезно. Немыслимое, с точки зрения всех окружающих мужчин, «радушие» Харриет по отношению к Эмили объяснялось не одной только душевной добротой, как в случае с Люкой. Ей просто необходимо было сделать все возможное, чтобы осознать реальность Эмили. Верить в ее существование лишь наполовину было бы слишком мучительно – как жить наполовину в счастливом прошлом, которого не только уже нет, но, как выяснилось, никогда и не было. Харриет, с ее здоровым реализмом и здоровой душевной организацией, требовалось видеть и осознавать полную картину случившегося, ей требовалось как бы переварить Эмили всю целиком, узнать самое худшее – и убедиться в том, она способна это худшее снести. Иметь при этом на своей стороне Дейвида было бы очень кстати. С другой стороны, Дейвид принадлежал к числу вещей, которые Харриет намеревалась показать Эмили.

Эмили будто читала ее мысли.

– У вас здесь хорошо, – сказала она.

– Правда? Вам нравится?

– И такая славная подстриженная лужайка. Вы с Блейзом, наверное, никогда не ругаетесь?

– В общем-то нет…

– Еще бы, с чего вам ругаться. Жила бы я в таком доме и был бы у меня такой нормальный умный ангелоподобный сын, я бы радовалась не переставая.

– У вас прекрасный мальчик.

– У меня никогда не было настоящего дома. Был сначала отчим-негодяй. Потом Блейз, который мало чем лучше. О Господи.

– Мне очень жаль, поверьте…

– Сколько у вас тут собак. Куда вам столько? Когда я пришла, одна так на меня рычала.

На лужайке перед террасой расположилось обычное собачье собрание: языки вывешены, в ответ на внимание хозяйки несколько черных хвостов слабо шевельнулось.

– Они не кусаются. Люка так замечательно с ними играет. Он очень любит животных.

– Надо же, паршивец, что придумал: в школе у них выходной! Детей лупить надо за вранье, тогда, может, будет толк. Но Блейзу до этого дела нет.

– Но Люка такой…

– Какой есть. Безотцовщина есть безотцовщина.

– Так вы согласны перевести его в другую школу?

– Да, конечно. Поздновато, правда, поезд уже ушел. Теперь он уже никогда не выправится, не станет нормальным человеком, никогда ничему не научится. Годам к двенадцати у него наверняка проявится какая-нибудь умственная отсталость. Что поделаешь, ему ведь с детства приходилось нести непосильное бремя – знать, что Блейз мне не настоящий муж, удивляться, куда это папочка все время исчезает. А когда папочка появлялся – еще хуже, вечные скандалы с истериками. У него, наверное, все душевные силы уходили на то, чтобы разобраться в этом безумии. Иногда я чувствую, что он всех нас ненавидит – меня, Блейза, всех. Да, у моего сына было кошмарное детство. Как и у меня. Вероятно, такие вещи передаются по наследству.

– Ну зачем вы так! Мне кажется, что он очень умный ребенок – тонкий, восприимчивый…

– Это он вам просто подыгрывает. Он у нас вообще мастер притворяться. К шести годам детская душа уже сформировалась, и потом уже ничего не исправишь. Вам следовало бы знать такие вещи – как-никак, муж психолог. Так что, Блейз решил забросить свою трюкотерапию и податься в медицину? Я правильно поняла?

– Да. – По настоянию Харриет Блейз наконец открыл Эмили свои планы. До сих пор, по его словам, он не собирался ей ничего говорить, но теперь признал, что сказать, конечно, надо. И хорошо, пусть Эмили узнает: теперь Эмили должна знать все. – Раньше он не хотел вам говорить, потому что… – ну, вы понимаете, с этим связаны финансовые вопросы, и…

– План, конечно, превосходный, по что нам с Люкой прикажете кушать?

– У вас не будет меньше денег, – поспешно возразила Харриет. – Наоборот, у вас их будет больше. И Люка обязательно пойдет в новую школу. Если постараться, мы вполне можем все это осилить. Понимаете, Дейвид ведь скоро уже будет учиться в колледже, Блейз, возможно, получит субсидию, в конце концов, мы можем продать дом…

– Вы хотите продать дом, чтобы Люка ходил в хорошую школу?! Вы шутите. Да, миссис Флегма, таких, как вы, просто не бывает. Миссис Флегма – это мы с Блейзом вас так называли. Кажется, вам это очень подходит. Одного не пойму: вам-то это зачем? Чего ради?

– Хотя бы ради того, чтобы помочь Блейзу. Но, может, нам и не придется ничего продавать. Мы можем занять деньги у Монти, у Эдгара…

– Кто это «мы»?

– Ну, все мы – вы, я, Блейз.

– Меня можете вычеркнуть. Мне вообще вся эта затея с медициной не слишком нравится.

– Думаю, нам надо как-то поднатужиться всем вместе и…

– Мне надоело тужиться. И потом, по-моему, мы с вами сидим в разных лодках.

– Блейзу нужно какое-нибудь трудное и по-настоящему интеллектуальное занятие. Он утратил веру в свои психологические теории. Его работа кажется ему теперь чересчур легкой и несерьезной. У него назрела потребность…

– Блейз, Блейз, кругом один только Блейз! Его потребности, его теории, его планы! Может, хватит? Он столько лет нам обеим морочил голову, всю жизнь загубил, и мы же еще должны учить его на доктора? А как насчет моих потребностей? У меня, между прочим, тоже имеется кое-какой интеллект.

– Моя жизнь не загублена – сказала Харриет. – Да и ваша тоже. Ничего, мы постараемся, все как-нибудь наладится…

– Как? По волшебству, что ли? Не знаю, у вас, может, что и получится. Вы такая добрая, такая замечательная, просто волшебница.

– Люка сказал мне то же самое, – с улыбкой заметила Харриет. Некоторое время синие глаза собеседницы разглядывали ее с почти исследовательским интересом.

– Знаете, – сказала наконец Эмили. – Блейз говорил мне, что вы старая толстая уродина. Не принимайте близко к сердцу. Он просто хотел меня подбодрить, вот и выдумывал что попало. Он и вам, наверное, говорил, что я самая обычная лондонская шлюшка.

– Он всегда высказывался о вас в самом уважительном тоне.

– Угу. Хотелось бы верить. Ну вот, вы уже сердитесь. Сердились бы лучше на него, а не на меня.

– Я не сержусь.

– Нет, сердитесь. Ничего, может, вам еще доведется узнать своего драгоценного Блейза получше. Знаете, у него ведь на самом деле презабавные вкусы. И у меня, кстати сказать, тоже. Представляю, какую комедию он ломал раньше перед вами!..

– Не понимаю, о чем вы?

– Ни о чем, неважно. Так Люка вам сказал, что вы волшебница? А со мной молчит, всегда молчит, ни слова от него не дождешься… – Ярко-синие глаза наполнились вдруг горячими злыми слезами. – А, черт, опять!..

* * *

Слезы скоро просохли, и Харриет проводила свою гостью. Обеим одновременно стало ясно, что все, хватит, пора расходиться. Харриет хоть и не расплакалась, но сил у нее не осталось совсем. Сейчас ей как никогда нужен был Блейз, его большое родное мужественное лицо, с которого в последнее время почти не сходило трогательное выражение робости. Хотелось ткнуться лицом ему в грудь, вдохнуть в себя его запах, и чтобы он крепко-крепко прижал ее к себе. Она теперь постоянно испытывала почти физическое беспокойство за Блейза, как когда-то за маленького Дейвида. Будь ее воля, она бы все время держала его возле себя, не отпускала бы ни на шаг. Но как раз теперь она как никогда обязана была мириться с его отсутствием. Сегодня, например, он нарочно отправился в библиотеку, чтобы Харриет и Эмили могли встретиться и поговорить наедине. Для этого ему даже пришлось отменить доктора Эйнзли и миссис Листер. А в будущем ему придется уделять больше времени Эмили: Харриет сама на этом настояла. Она очень подробно (к немалой досаде Блейза) расспросила его о том, как часто он бывал в Патни и сколько времени обычно там проводил. В результате расспросов выяснилось, что Блейз заезжал к Эмили лишь изредка в обеденные часы, да иногда заглядывал вечером, перед тем, как ехать к Магнусу Боулзу (и то лишь потому, что Магнус тоже живет на южном берегу Темзы). Харриет заявила, что так не годится, этого слишком мало. Блейз должен чаще общаться с Люкой, а для этого ему придется иногда, в субботу или в воскресенье, проводить у Эмили целый день. На вопросы Блейз отвечал довольно расплывчато, но в целом со всем согласился. Выходило, что именно теперь, когда Блейз ей так нужен, он станет меньше бывать дома. Жаль, но ничего не поделаешь.

Харриет никогда не имела привычки копаться в себе, это было ей не свойственно, да и не нужно. В ее жизни все всегда складывалось правильно, определенно, а главное, само собой. В юности, еще до Блейза, она влюблялась пару раз, но все это было совершенно несерьезно, ей даже задумываться ни о чем не пришлось, не то что решать. Сама она переживала свои полудетские романы как легкие приступы гриппа, вовсе не пытаясь анализировать их природу. Она не только жила по строго расписанным правилам, руководствуясь чувством долга, ей еще и необыкновенно везло, поэтому за все время у нее ни разу не возникало потребности «разобраться в себе». Ее внимание всегда было направлено на окружающий мир, а не внутрь себя. Теперь же она с изумлением обнаружила в своей душе путаницу неведомых ей прежде страстей. Со времени своей первой встречи с Эмили она уже сильно переменилась и все еще продолжала меняться с пугающей быстротой. Впервые в жизни Харриет понятия не имела, как она сама поведет себя дальше и что при этом будет чувствовать. Единственное, что осталось ясным и неизменным – и что, вероятно, служило ей точкой опоры в эти нелегкие дни, – было простое и понятное чувство долга по отношению к мужу. Она должна поддержать Блейза, должна помочь ему освободиться от лжи и принять единственно правильное решение. Заставить его бросить любовницу с маленьким ребенком, которую он содержал много лет, – нет, о таком Харриет даже помыслить не могла. Она клялась перед алтарем быть верной своему супругу во всех испытаниях, и она была ему верна. Конечно, такого испытания Харриет не ждала, – ну так что ж. Если бы он ослеп, она бы стала его глазами, если бы не мог самостоятельно передвигаться, она толкала бы инвалидную коляску – она, никто другой.

Кое-что, правда, утешало и поддерживало Харриет в выпавшем ей испытании. Это кое-что было облегчение Блейза, такое огромное и почти материальное, что Харриет иногда чуть ли не осязала его. Харриет сказала Монти чистую правду, ей действительно важно было сознавать, что она может дать любимому человеку что-то очень ему необходимое, может помочь ему и даже спасти. Точно так же она чувствовала, что может помочь Эмили, хотя очень скоро стало ясно, что вряд ли это будет так легко, как виделось вначале. То, что она способна говорить с любовницей своего мужа хотя бы внешне спокойно, без сцен и причитаний, было неожиданностью для самой Харриет. Во время своей первой, поразительно благопристойной встречи с Эмили Харриет не только сама вела себя с достоинством, но вынудила Эмили вести себя точно так же и, когда ей это удалось, впала в несколько экзальтированное состояние, чем-то напоминающее состояние влюбленности; не удивительно, что она и интерпретировала его как влюбленность. Получалось, что в своем бесконечном всепрощении она как бы «возлюбила» Эмили. Однако это первое впечатление уже начало видоизменяться. Из абстрактного, бесполого и безличного «испытания» Эмили постепенно превращалась в конкретную молодую женщину, с весьма характерным голосом и манерой выражаться. «Обычная лондонская шлюшка» – у Харриет язык бы не повернулся такое выговорить, но слово, оброненное Эмили о самой себе, вызвало в благовоспитанной душе Харриет непрошеные ассоциации. Разумеется, она ни за что бы в этом не призналась, но покоробившая ее «шлюшка» сыграла свою роль. Что подумал бы отец? – невольно спрашивала она себя. Что подумает Эйдриан?

Насчет «гласности» она тоже была уже не совсем уверена. Вначале ей казалось, что все ясно, они должны жить открыто; только так Блейз сумеет вернуться на путь правды – праведный путь, – а это, казалось ей вначале, и есть самое главное. К тому же, упразднение тайны должно было помочь Харриет решить еще одну очень важную задачу, а именно «переварить» Эмили Макхью. Ведь даже сейчас некий налет секретности все еще придавал Эмили загадочную власть. Словом, соображений тут было много, в том числе и очень расплывчатых; некоторые скоро отпали. Приходилось учитывать интересы Дейвида, Блейзовых пациентов, наконец, самого Блейза, который хоть и не решался пока открыто протестовать, но был явно не в восторге от обещанных саморазоблачений. И вообще, как все это будет выглядеть со стороны? Сможет ли она внятно объяснить своим ближним, в чем состоит ее замысел искупления? Харриет ясно представляла себе, как огорчится Эйдриан, как он будет мучиться и не находить от смущения слов. Блейз и раньше не слишком ему нравился. В целом будущее вырисовывалось пока весьма туманно. Даже решенный, казалось бы, вопрос с учебой Блейза опять выглядел спорным, хоть Харриет и не терпелось поскорее сообщить Эмили об их с Блейзом общих планах. Блейз, все еще пребывавший в эйфории по поводу своей новообретенной невинности, кажется, не очень сознавал, что планы эти касаются его собственной жизни; и снова Харриет с беспокойством понимала, что все зависит только от нее. Между тем, при всей решительности, с которой она высказалась насчет продажи дома, именно сейчас она была готова к такому обороту меньше всего. Во-первых, Худхаус, как и следовало ожидать, произвел должное впечатление на Эмили. Во-вторых, он, как и всегда, оставался для Харриет крепостью и оплотом, символом ее нерушимой связи с мужем и сыном. Глупо было бы решать такие серьезные вопросы в спешке, гораздо разумнее выждать какое-то время и посмотреть, как все обернется. Да и ради чего такие жертвы? Эмили ей не подруга, а будь на то ее воля, Харриет вообще предпочла бы держаться от этой особы подальше.

Когда, осушив слезы, Эмили собралась уходить, Харриет, неожиданно для себя самой, пригласила ее заглянуть в субботу, часам к шести.

– И обязательно возьмите с собой свою подругу, Констанс Пинн, – сказала она.

Это имя она несколько раз слышала от Блейза, он говорил, что Пинн живет в квартире у Эмили. Харриет, конечно, понимала, что подруга и дуэнья – разные вещи, но все же мысль о том, что в квартире постоянно находится другая женщина, приносила ей некоторое утешение. Сейчас она не то чтобы хотела убедиться в самом существовании мисс Пинн (она в нем не сомневалась), ей просто нужно было держать в руках все нити: самой все решать и устраивать, одобрять или не одобрять – диктовать правила игры. Лишь полное осознание всего происходящего могло дать ей ощущение реальности – и вообще, думала она про себя, так спокойнее.

– Кстати, я приглашу Монтегью Смолла, думаю, вам понравится это знакомство, – добавила она. – Возможно, и Дейвид будет дома.

Монти Смолла Харриет собиралась пригласить для того, чтобы он как следует присмотрелся к Эмили и чтобы потом с ним можно было ее обсудить. Также она очень надеялась уговорить Дейвида показаться гостям – хоть на минутку, ради нее. Но на самом деле Харриет все яснее видела, что центральной и самой важной фигурой во всем этом является Люка.

Именно из-за Люки Блейз столько лет выполнял свой долг и поддерживал отношения с Эмили. Не будь Люки, не было бы никакого долга и, по всей видимости, никаких отношений. Но и это было не главное. Трепеща и замирая от страха, Харриет все яснее понимала, что она влюбилась. Как все по-настоящему влюбленные, она пыталась уже манипулировать будущим. Дейвид не может не принять Эмили, потому что не может не принять Люку. Сердце Харриет переполняло острое, непреодолимое желание. Она понимала, что должна скрывать это свое желание даже от Блейза, что для достижения своей цели ей придется быть упорной, терпеливой и изобретательной. Ее целью был Люка.

* * *

Было субботнее утро. Сегодня Дейвид ушел из дома рано. В последнее время завтраки в Худхаусе как-то сами собой сошли на нет, их просто не было. Кухня – сердце Худхауса – пребывала в беспорядке. Чашки свисали со своих крючков как неприкаянные или вообще стояли где попало. Все поверхности были завалены горами каких-то бесприютных предметов. Старый буфет казался темным от грязи, а не от времени, стол был вторую неделю покрыт одной и той же скатертью. Мать ничего не ела, даже не садилась. С горящими от возбуждения глазами она, как подавальщица, стояла у отца за спиной, и тот, поедая свою яичницу с ветчиной, вынужден был постоянно озираться и посылать ей глуповатые улыбки. Дейвид есть не мог, но отпил кофе из чашки и даже повозил вилкой по тарелке – только бы обошлось без материнских уговоров. После завтрака он тихонько выскользнул на улицу и сразу же за калиткой побежал – скорее прочь.

Накануне вечером был очередной разговор с матерью. Сначала, когда она к нему вошла, он боялся, что, начав говорить, она не выдержит и расплачется. Рисовалось даже, как она, сотрясаемая рыданиями, бросается к нему на грудь, а он обнимает ее, при этом сурово глядя через ее плечо на отца. В тот момент воображаемая картинка произвела на Дейвида отталкивающее впечатление, но после разговора она уже казалась ему символом утешения – увы, недостижимого. Хуже всего была железная воля матери, от которой лицо отца становилось счастливо-униженным и покрывалось красными пятнами. Скандал с криками и руганью – и тот выглядел бы пристойнее. Ее мужественная, чудовищная, отвратительная терпимость, кроме всего прочего, казалась Дейвиду залогом того, что этот кошмар будет тянуться и тянуться. В тот первый вечер, когда мать обрушила на него новость, у него, конечно, возникло ужасное чувство, будто все разлетелось вдребезги, но хотя бы оставалась надежда, что осколки скоро уберут. Видимо, отца «застукали», думал он, теперь ему волей-неволей придется кончать с этой мерзостью, с двойной жизнью. Но ужас, как выяснилось, состоял в том, что двойная жизнь как была, так и осталась.

Этой ночью Дейвиду снилась русалка с лицом матери, в руке она держала живую рыбу. Мать сначала ласково поглаживала рыбу, потом, пристально глядя на Дейвида, начала сдавливать ее рукой, будто выжимая сок. «Пусти, ей же больно», – силился сказать Дейвид, но не мог произнести ни звука, лишь умоляюще тянул к ней руки. Вместо рыбы из-под материнских пальцев уже выползало тошнотворное месиво. Дейвид попытался кричать – застонал и наконец проснулся. Поняв, что находится в собственной спальне, он в первую секунду почувствовал облегчение, но потом сразу все вспомнилось. Он включил свет. На тумбочке рядом с кроватью лежали швейцарский складной ножик, компас, зуб касатки (дядя Эйдриан привез его Дейвиду из Сингапура), гладкий пестрый камешек из шотландского горного ручья, пенни с изображением короля Георга и крошечный плюшевый мишка по имени Уилсон, которого, просыпаясь, Дейвид всегда прятал до вечера в надежное место. Неожиданно размахнувшись, он смел свои сокровища на пол – и тут же осознал в наступившей тишине, что никогда больше не положит их перед сном у своего изголовья.