Текст книги "Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг. (Ввоспоминания участников событий и боев в Петрограде, Москве, Оренбурге, Ярославле, Крыму, Северном Кавказе, Урале, Средней Азии.)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

– Да ты мне мой отдай. Я за него отвечать буду.

– Врешь! Кому отвечать будешь? Начальства нет теперь для вас, так нечего зря языком чесать. Смотри лучше, там на столе нет ли какого револьвера, – убеждал я его.

Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку – удостоверение, что ее предъявитель, товарищ матрос такой‑то, действительно получил револьвер системы Наган, за таким‑то номером от Кронштадтского Военно–революционного комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.

– Да, ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи, – урезонивал я его, в то же время соображая, что он или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать, и я стал нервничать.

– Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер! – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.

– Стой, подожди! – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…

И тут, под влиянием ужаса, что меня ударят по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного правительства.

– Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают! – говорил я, дергая его за плечо.

Он обернулся. Бледное лицо и колко пронизывающие глаза.

– Ах, это вы давеча что‑то объясняли мне! – вспомнил я. – Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему, – быстро говорил я.

Старичок выслушал и принялся мягко что‑то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.

В кабинете уже было полно. Члены Временного правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.

Но вот шляпенка Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу и, не входя в нее, крикнул в Портретную галерею:

– Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса.

Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители красы и гордости Революции.

Между тем внимание вернувшейся назад шляпенки одним из членов правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах, едкое замечание задело шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.

– А где же юнкера? – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.

– Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкафа у стены, – ответил он.

– А что вы думаете делать? – спросил я.

– Что? Остаться с правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить! – ответил он.

– Ну, я под защиту правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут. Все равно разорвут, – ответил я.

– Но что же делать? – спросил он.

– А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать, – ответил я. И стал выжидать.

Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.

– Ну, выходите сюда! – крикнул шляпенка членам Временного правительства.

«Ну да хранит вас Бог!» – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.

В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового–мещанина – недавний объект моего наблюдения.

– Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через дворец к Зимней канавке. Вы знаете дворец? – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно–дикое предложение провести через огромнейший дворец, насыщенный ненавидящим нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснею.

– Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как дворец берут. Он в винном погребе остался, а я непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье, – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.

– Ладно, ладно, потом расскажете! – убеждал я его. – Прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть, – убеждал я.

Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную галерею, наконец произнес:

– Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести, – закончил он.

«Ну, была не была! Помяни царя Давида и всю кротость его…» – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную галерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

«Делайте что хотите! – неслось в голове. – Не могу идти», – рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой.

– Их повели, – проговорил он. – Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили, – махнул он рукой.

– Я устал. Я не могу идти. Дайте курить, – попросил я.

– У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ! – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из‑под них револьверы и винтовки.

И тут я заметил, что таких «ковырял» было много и что все заняты, очевидно, одной мыслью что‑нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. «Гиены», – мелькнуло сравнение, и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

– Вот, есть папироска. Кури, сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке, – говорил, давая мне папиросу, взятую у «товарища», мастеровой.

«Ах ты, русская натура…» – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему‑то на память набежали первые строчки описания Днепра: «Чуден Днепр при тихой погоде…»

– Ну, идемте, – поднялся я.

– Пора! – подтвердил мастеровой, и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли.

В голове снова образовалась какая‑то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения как можно более ярко выраженного равнодушия ко всему окружающему – чему учило меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец мы добрались до арки. Прошли через нее среди будущего моря голов. С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

– Идти в ворота нельзя, – говорил мастеровой, – там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет! – на ухо шептал он мне.

– Да, да, – согласился я, – потому и просил вас вывести на канавку, – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о которых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя, и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот коридор. Затем лестничка, по которой спешила во дворец группа солдат Павловского полка, учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какие‑то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом–павловцем и, обращаясь ко мне, сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу, и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсова поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли посередине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из трех человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово поле пройти уж никак нельзя было бы из‑за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

– Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет, – говорил он, идя с нами дальше.

«Итак, я в плену. Оригинально. Ну посмотрим, что произойдет дальше», – решил я, как солдат объявил, что мы пришли, и вошел в открытую дверь одного из домов по левой стороне Миллионной, откуда на улицу падала полоска света.

Вошли. Передняя – пусто. Прошли в коридор, голоса из ближайшей комнатки нас остановили у ее двери. Солдат вошел и через несколько секунд выскочил, прося «пожаловать».

Маленькая комната. Накурено. Усталые лица двух поднятых голов от какой‑то бумаги повернулись в нашу сторону.

– Кто вы? – раздался вопрос. Спрашивал офицер. Меня что‑то обожгло.

– Я из Зимнего. Защищал Временное правительство. Дворец взяли. Правительство арестовано. Ради Бога, капитан, во имя чести вашего мундира, дайте мне одну из ваших рот. Надо идти туда. Поднимайте солдат, – горячо понес я вздор, забыв, где нахожусь, видя пред собой лишь офицерские погоны.

– Вы с ума сошли! – вскочил офицер. – Вы не туда попали! Какой Зимний? Как вы могли оттуда выйти? Глупости!.. Идите в другой полк, у нас нет свободного места, – резко отчеканивал он.

– Да нет, – вмешался юнкер, – мы оба оттуда. Временное правительство арестовано на наших глазах! Господин поручик говорит правду.

– Арестовано? Кто? – раздался вопрос с порога другой комнаты.

Я взглянул в сторону вопроса; спрашивающий оказался солдатом.

– Чепуха, – проговорил капитан, – они повторяют какие‑то сказки о том, что Зимний кем‑то взят. У нас места нет, не мешайте нам. Идите в Павловский полк, – снова твердо отчеканивал капитан. – Послушайте, – обратился он к вошедшему, – вот здесь мы с прапорщиком…

– Извините, что беспокоили, – наконец соображая, что упоминанием о Зимнем мы вредим себе, ответил я и вышел.

Наш сопровождающий еще был в коридорчике.

– Вот что, любезный, отведите нас в Павловский полк. Здесь нет места, – попросил я.

Солдат согласился, и мы двинулись.

Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки.

– Расстреливают, – прервал молчание солдат.

– Кого? – справился я.

– Ударниц! – И, помолчав, добавил: – Ну и бабы, бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! Они у нас. А вот что отказывается или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке!..

«Ого, куда я попаду сейчас! – пробежала жуткая мысль в голове. – Эх, все равно!»

В этот момент раздался оклик: «Кто идет?» – и на фоне справа, впереди светящегося сиротливо фонаря показался матрос.

Но не успели мы что‑либо ответить, как матрос, завопив: «А, офицерская сволочь!» – и схватив винтовку наперевес, сделал выпад в меня.

«В живот!» – мелькнуло в голове, и я невольно закрыл глаза.

«Отчего не больно?» – неслось в голове, и я открыл глаза.

Передо мною стояла спина сопровождающего меня солдата. Я продвинулся вправо. Матрос лежал на земле, мокрый от изредка моросящего дождика, и что‑то бормотал.

– Бегите вправо на угол! Я сейчас, – бросил мне солдат, продолжая держать винтовку за штык.

Я обежал фонарь и, подойдя к углу, остановился. Юнкера не было. Он еще раньше убежал.

«Как быстро все произошло», – соображал я, поджидая солдата, который и не замедлил подойти.

– Сволочь! – говорил он. – Этих матросов мы за людей не считаем. Им только резать да пить!.. Будет, собака, помнить! – закончил он, шагая рядом.

– А что ты ему сделал? – по старой привычке обратился я к нему на «ты» с вопросом.

– Да ничего особенного, ваше благородие. – И, помолчав, добавил: – У них, сволочей, всегда кольца на руках, а у меня тут бабенка одна, так я для нее и снял у него. Пьян собака! Теперь, поди, уже спит. Я его к тротуару оттащил, чтобы броневик не переехал. А вот и наши патрули. Я вас сдам им, чтобы они вас проводили. Да вы, ваше благородие, не говорите, что из дворца. Я им скажу, что вы из города сами пришли в Преображенский полк, да там места нет, вот вас сюда и послали, – говорил заботливо мне мой спутник.

– Ну, спасибо за совет. Только, родной, у меня денег нет. Я все отдал.

– Что вы, ваше благородие! Я из кадровых, с понятием. Мне, да и многим нашим ребятам так тяжело видеть, что делается в матушке России, что мы и в толк не возьмем. А господ офицеров мы по–прежнему уважаем и очень сочувствуем. Да что делать, кругом словно с ума сошли! Ну, будьте счастливы!.. – И солдат подбежал к остановившемуся патрулю.

Через минуту я был в коридорах Павловских казарм, куда меня ввели двое патрульных.

– Откуда? – спросил болтавшийся в коридоре солдат. Я молчал – соврать солдату мне было стыдно.

– Со стороны, – в голос ответили патрульные.

– Ладно, в ту дверь, ежели со стороны; а вы поменьше таскайте всякий хлам, – говорил он, уже обращаясь к патрульным.

«Какой это хлам?» – устало соображал я, идя к указанной двери.

– Через комнату, в следующую! – крикнул мне вслед солдатишка, когда я отворял дверь.

В комнате было тепло, грязно, полусветло и пусто. Из двери налево доносились какие‑то звуки. Прислушался: стон, то повышаясь, то понижаясь, продолжал залазить в эту грязь четырех белых стен. Пошел к двери напротив. Открыл ее, остановился в изумлении.

Первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких‑то свертков, а на ближайшем крае к двери раскрытая длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками.

«Что это? Куда я попал?» – задавая себе вопросы, не сводя глаз с конфет, тихо направился я к столу и вдруг спотыкнулся И только тут я окончательно осмотрел и запечатлел обстановку большой, длинной комнаты, наполненной так людьми, что я теперь не понимал, как я не заметил этого сразу, а обратил лишь внимание на какие‑то конфеты, пакеты и бутылки, действительно лежавшие на столе, а не примерещившиеся. То же, что заставило меня спотыкнуться, было спящее тело офицера. И такими издающими храп с подсвистами была наполнена вся комната. Они лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. «Странная компания», – думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие‑то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

«Офицерское собрание полка», – наконец догадался я. Опять раздался разговор – прислушался, присмотрелся. Говорит седоватый полковник, склонив голову на руки, сидя за столом. Отвечает лежавший на диване.

Я пробрался к говорившему и позвал его.

– Господин полковник! – тихо звал я его.

Услышал. Поднял голову и окинул меня осоловевшими, притухнувшими глазами.

– Господин полковник, – продолжал я, – я из Зимнего дворца. Ужасно устал. Могу я остаться здесь и лечь отдыхать или надо еще кому‑либо явиться?

– Глупо. Раз вы здесь, то делайте что хотите, но не мешайте другим! – ответил полковник, и голова опять легла на руки.

«Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты. А там..» И образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое с себя пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце лупило вовсю. Было ярко и странно.

«Почему надо мной какой‑то стол? Что за гостиная? Что за люди? Где я?» – быстро промелькнули недоуменные вопросы, но сейчас же исчезли от воспоминания о ночном, о вчерашнем.

«Где брат? Что с ним?» – впервые вырос вопрос тревоги о любимом брате, гордости нашей семьи.

«Господи, милый, славный. Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?» И я принялся читать «Отче Наш». Молитва успокоила, и я вылез из‑под стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнаты публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

«Что за кунсткамера? – зло заработала мысль. – Что здесь делают дамы? Ну ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!»

– Послушайте, где здесь уборная? – справился я у пробегавшего мимо солдата с пустым подносом.

– Там, – махнул он рукой на дверь, через которую я вчера вошёл сюда.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую когда‑то залу, а теперь ободранную комнату, с валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной – солдатской – я увидел через окно в другом помещении дикую картину насилования голой женщины солдатом, под дикий гогот товарищей.

«Скорее вон отсюда!..» И я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для господ офицеров, мило болтавших с дамами.

Еще за несколько дней до выступления большевиков господа офицеры Главного штаба и Главного управления Генерального штаба потихоньку и полегоньку обдумали мероприятия на случай такого выступления. И вот это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом, создавалась безболезненная возможность созерцать грядущие события: «А что, мол, будет дальше?»

Но вот меня окликнул молодой офицер с аксельбантами:

– Вы меня не узнаете? Я адъютант Петергофской школы прапорщиков. Вас я видел в Зимнем. Как вы попали сюда? Ваши юнкера рассказывали, что вас выбросили в окно, а вы себе здесь… ха–ха–ха… – заливался от плоской шутки красивый поручик.

– Послушайте, я ужасно хочу есть, – перебил я его, – но денег с собою у меня нет. Не найдется ли у вас свободных сумм? Я вам, если будет все благополучно, пришлю по адресу, какой вы мне укажете, – попросил я у поручика.

– Пожалуйста, ради Бога, для вас все, что угодно. Вот, разрешите четвертную. Этого будет достаточно? – любезно предложил он мне.

– За глаза! Огромное спасибо. Вот мой адрес, на случай, если события вытеснят у меня из головы мое обязательство.

– Я адрес возьму не для этого, а как память о вас, – слюбезничал адъютант, стреляя глазами в даму в огромнейшей шляпе, украшенной перьями.

За болтовней, а затем за завтраком, за который взяли 10 рублей, – время незаметно бежало.

В это время в комнатах началось оживление

– Комиссар из Смольного приехал, – раздавалась из уст в уста новость, вызывая комментарии.

Через несколько минут вошел в комнату высокий красавец вольноопределяющийся – студент Петроградского университета. В вошедшем я узнал того вольноопределяющегося, который в качестве парламентера вел переговоры с комендантом обороны Зимнего дворца.

«Новая ниточка», – решил я, выслушав его заявление о том, что он уполномочен Военно–революционным комитетом выдать удостоверения на право свободного прохода по городу тем из офицеров, кто явился сюда сам или кого привели патрули, забрав на улицах города, но без оружия в руках и не в районе Зимнего дворца. Тех же, кто защищал Временное правительство, отправят в Петропавловку.

– И пожалуйста, – закончил он, – разбейтесь на группы и составьте списки. При этом для офицеров Генерального штаба должен быть отдельный список.

– Вот это хорошо! – заволновался подполковник. – Я всех наших знаю, и я вам, господин комиссар, его сделаю, – с улыбкой, почтительно говорил молодой подполковник.

«Какой ты подполковник? Ты подхалим, а не офицер! Но что же со мной будет? Ей–богу, в Петропавловку не хочется», – подходя к окну и смотря на улицу, соображал я.

На ней было пустынно, но ярко, свободно.

Но вот загремело, и показался грузовик с рабочими, сжимавшими в руках винтовки.

– Каины поехали, – произнес над ухом знакомый голос свое заключение.

– Нет, слепые и обманутые! – ответил я, не оборачиваясь.

– Ты жив?

– Глупый вопрос!

– Ну чего злишься? Ты знаешь, какие у меня нервы, – беря за руку, вкрадчиво говорил Бакланов.

– Ну ладно. Горбатого могила исправит, господин присяжный поверенный. Ну, ну, хорошо, я не буду. Скажи, как ты сюда попал? Я тебя и не заметил, – прочитав следы отчаяния на как‑то сильно осунувшемся лице поручика, заговорил я, уже значительно смягчаясь.

– Потом. Тяжело вспоминать! Били… Погоны сорвали… А теперь расстреляют, – плаксиво закончил поручик.

Я молчал.

– Начальник школы убит, – вдруг произнес он.

«Царство ему Небесное! – и я перекрестился. – Вот и прекрасно, если расстреляют, скорее увидимся с ним, через несколько мгновений», – не выдавая ни одним мускулом ощущения этого горя, так грубо мне преподнесенного злым поручиком, подумал я.

Бакланов понял и отошел.

Через минуту другой голос приветствовал меня.

Оборачиваюсь – прапорщик Одинцов–младший. Я, искренне обрадованный, бросился к нему.

Между тем офицеры составили листы с фамилиями по группам.

Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и, случайно остановившись около группы из Генерального штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

– Они без нас, конечно, не могут обойтись!

– Нет, там видно головы, что знают вещам цену, – говорил один, вызывая осклабливание у других.

– Да, это не Керенского отношение к делу! – глубокомысленно подхватил другой.

– Ха–ха–ха… Этот сейчас мечется как белка в колесе. От одного антраша переходит к другому – перед казаками, которых также лишать невинности, как и ударниц, – грубо сострил третей.

– Господин поручик, вы живы? Как хорошо, что я заглянул сюда! – выростая предо мною, говорил юнкер N., член Совета нашей школы.

– Здравствуйте. А что вы здесь делаете? – справился я.

– Я из Смольного, куда ездил от Комитета спасения и городской думы с ходатайством скорейшего освобождения юнкеров. И вот получил бумажку – приказание выпустить и направить в школу. Идемте со мной. Я вас выведу. Еще есть кто‑нибудь из господ офицеров? – говорил, поражая меня, юнкер N.

Через пять минут я подошел к уже выстроившимся юнкерам для возвращения домой в школу. Встреча была теплая, но крайне грустная – мы недосчитывались многих товарищей.

Под свист из окон казарм мы произвели перестроение и пошли, соблюдая ногу и должный порядок. На повозке ехали побитые и Бакланов. Впереди и сзади шел караул от Павловского полка, очень пригодившийся на мосту через Фонтанку у цирка Чинизелли, где уличные хулиганы начали швырять каменьями в юнкеров, виновных лишь тем, что обладали чистыми душами и сердцами.

Придя, наконец, в школу и поблагодарив юнкеров за проявленную дисциплину духа, я распустил их из строя и пошел здороваться с полковником Киткиным, вышедшим встречать нас на подъезде.

С милой улыбкой на своих сочных губах помощник начальника школы теперь, потирая руки, восхищался свою дальновидностью:

– Я говорил, что ничего не выйдет, кроме позора. Ну, теперь убедились? Так уж не жалуйтесь, что пришлось много тяжелого перенести. Сами виноваты – нечего соваться туда, где ничего не потеряли. Ну а теперь пойдемте выпьем водчонки! – предложил он, заканчивая свои милые излияния. Но я отказался от этой чести, сославшись на головную боль.

Зато через несколько минут я беседовал с Борисом, а затем с явившимся капитаном Галиевским, грустным от общей боли, от человеческой подлости и глупости.

– …Я бесконечно счастлив, что моя рота юнкеров так стойко и мужественно вела себя, что по сдаче дворца даже эти господа оставили у нас оружие и беспрепятственно пропустили с баррикад прямо идти в школу, – тихо, с гордостью говорил капитан.

– Да, да, – соглашались мы.

Большинство юнкеров прекрасно зарекомендовали себя. Тяжело будет, если не удастся их довести до производства в офицеры. В таких на фронте только и нуждаются, – и тихая беседа нас переносила то к далекому готовящемуся к зимовке фронту, то к переживаемым явлениям политической жизни Родины, в которую вкрапился и такой день, как вчерашний.

«Да, – делали мы выводы, много было странного за эти часы вчерашнего дня и сегодняшней ночи… – Да! Защищать положение, сопровождая его требованиями не открывать огня. Оригинально… и подлежит выяснению, в чем зарыта собака… Ну да Бог видит правду, и хоть не скоро ее скажет, но все же скажет… Доживем ли?..»

«Ну, пора и по домам», – наконец решили мы и расстались.

А еще через три часа я пил шампанское за здоровье брата, оказавшегося тоже на свободе, и начал строить план мести офицерам Генерального и Главного штабов за издевательство над нами, – вызывая своими планами смех у прелестной хозяйки дома.

И вот эти свои воспоминания я отдаю на суд истории, для нахождения истины и для воздаяния каждому по делам его, лицедеев дня 25 октября 1917 года.

И делаю я это в память погибших и пострадавших юнкеров, господ офицеров и героинь–ударниц! Да простят мне то, что я еще жив, мои славные, честные, боевые друзья!..