Текст книги "Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг. (Ввоспоминания участников событий и боев в Петрограде, Москве, Оренбурге, Ярославле, Крыму, Северном Кавказе, Урале, Средней Азии.)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц)

Но этим дело не кончилось. Калужские события передали в Москву в совершенно искаженном виде, и в Москве нас считают контрреволюционерами. Во главе травли Совет солдатских и рабочих депутатов – совершенно большевистский. (К примеру, орган Московской организации РСДРП (б) в статье «Громят Советы» писал в связи с происшедшими событиями:

«Контрреволюция начала наступление. Товарищи рабочие, солдаты и крестьяне! Не верьте успокаивающим речам, усыпляющим вашу тревогу за революцию, за Советы. Помните: сегодня Калуга, а завтра – Москва. Сплотитесь вокруг Советов! Отзовите из Советов тех, кто не умеет, не хочет бороться с планами буржуазии, кто поддерживает правительство Керенских и Коноваловых!» (Социал–демократ. 1917. 22 окт.).

Вскоре была организована Московским Советом следственная комиссия, которой вменялось в обязанность освобождение арестованных, восстановление солдатской секции, суд над военными в прекращении ее деятельности (Социал–демократ. 1917. 25 окт. – А. С.).

На драгун это произвело сильнейшее впечатление. Думается, что еще одно–два «усмирения» – и нас самих придется усмирять. Мне кажется, зная человеческую природу, что драгуны все же предпочтут роль усмирителей со стоянкой в городе, чем в зимнюю стужу садиться в окопы!

Прибыло несколько молодых офицеров: Василий Гоппер [206]206
  Гоппер Василий С. Корнет 17–го драгунского полка. В Добровольческой армии и ВСЮР в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Поручик (с 5 ноября 1919 г.). В эмиграции в Англии. Умер 28 октября 1928 г. в Лондоне.


[Закрыть]и граф Борис Шамборант–младший [207]207
  Граф Шамборант Борис Александрович. Окончил Николаевское кавалерийское училище Корнет 17–го драгунского полка. Во ВСЮР и Русской Армии; апрель 1919 г. – лето 1920 г. в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. Ротмистр. В эмиграции во Франции. Умер 18 авуста 1939 г. в Париже.


[Закрыть]из Николаевского училища и Кульгачев – паж выпуска недавно прибывших Дейши [208]208
  Дейша Александр Александрович. Сын сенатора, тайного советника. Окончил Училище правоведения (1917). Корнет 17–го драгунского полка. В эмиграции. Умер после 1967 г.


[Закрыть]и Дурасова. [209]209
  Дурасов Игорь Сергеевич. Обучался в Александровском лицее. Корнет 17–го драгунского полка. В Добровольческой армии. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. В эмиграции в Харбине с 1929 г. Умер в 1965 г.


[Закрыть]

Меня только что пригласили в эскадронную канцелярию. Впрочем, все обошлось гладко, пустил в ход дипломатию, удалось смягчить настроение, сгладить разногласия и добиться того, что эскадрон без колебаний выполнит приказы Гашимбекова и не подведет нас, как пулеметная команда подвела Фиркса.

На завтра назначено заседание комитетов в присутствии командного состава. Афако Кусов должен выступить с докладом.

г. Калуга. 26 октября 1917 года

Вчера вечером было общее собрание офицеров полка у Брандта; что‑то подходящее для военного фильма времен «Войны и мира». Помещение Брандта в доме предводителя дворянства, много больших картин в золоченых рамах, тяжелые занавеси, канделябры, огромная люстра…

Вошел командир полка, все вытянулись со звоном шпор, затем сели обсуждать положение и наше к нему отношение. По–видимому, Петроград уже в руках большевиков, и сообщение с ним прервано. Днем было пленарное заседание полкового комитета и офицеров полка. Была вынесена резолюция – во всем поддерживать Временное правительство, «идущее в контакте с Центральным Комитетом Советов солдатских и рабочих депутатов». С трудом удалось избежать родной солдатскому сердцу (благодаря своей непонятности?) редакции «всецело поддерживать Временное правительство, постольку поскольку оно идет в контакте» и т. д. Драгунам нашим невдомек, что выражение «постольку поскольку» уместно в наши времена разве что на страницах юмористических журналов, а уж никак не рядом с выражением «всецело поддерживать». Затем разбирался вопрос о взаимоотношениях драгун и офицеров. Выяснилось, что соглашение возможно. Разногласия могут, правда, быть в области «классовой борьбы», но в полковой жизни будем друзьями. Проводилась мысль о необходимости борьбы с растущей анархией, могущей лишь затянуть войну и сорвать Учредительное собрание, которому мы все подчинимся. Говорилось и о необходимости победы над врагом «внешним» или, по крайней мере, о почетном мире «при условии активной обороны». Выходит, что победа над врагом, о которой только что говорилось, уже оставлена? Словом, сплошная керенщина.

Во время заседания пришли представители 2–го Кубанского казачьего полка и выразили готовность «головы сложить» (без «постольку поскольку») за правительство. Казаки вызывающе спросили драгун: «А вы… пойдете с нами, да или нет?» Наши уцепились за Центральный Комитет солдатских и рабочих депутатов. Поднялись буря и гвалт. Сошлись на том, что у нас, мол, Комитет, а у казаков, мол, их Союз, а у тех и других Временное правительство, и потому будем друзьями.

Конечно, без вмешательства офицеров никакого соглашения не было бы.

Под конец кто‑то решил сорвать народившуюся между драгунами и офицерами своего рода дружбу и предложил весьма провокационный вопрос: «Какого мнения настоящее собрание о генерале Корнилове?» Спасено было положение решением, что об этом должно быть вынесено постановление «высших инстанций». Хотел бы знать, что это значит? Судебное решение, что ли?

Только что получено известие, что крейсер «Аврора» стрелял по Зимнему дворцу и что почти весь гарнизон столицы на стороне большевиков.

г. Калуга. 30 октября 1917 года

Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства (утром 25 октября на машине, принадлежащей американскому посольству, Керенский направился в Гатчину навстречу войскам. Все министры оставались в Петрограде. – А. С.); туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады.

Что это – начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!

Эскадрон завтра выступает для реквизиции сена, зерна и прочего добра. Жаль уезжать.

ст. Исаково. 2 ноября 1917 года

То, о чем я собираюсь писать, можно озаглавить «Как мы попали в ловушку под Вязьмой…». Накануне тою дня, когда эскадрон должен был выступить в город Перемышль (Калужской губернии), а оттуда – выслать два взвода в город Козельск, начали приходить тревожные вести из Петрограда. Полк одновременно вызвали в Москву, Петроград, Вязьму, Смоленск и Ржев. Керенский в Гатчине, и ночью пришли одна за другой три телеграммы. Две от нашей депутации, высланной с Лозинским во главе, к Керенскому, а одна от самого Керенского. В первых двух говорилось, что нас, вероятно, вызовут в Гатчину для операций против Петрограда, в третьей, которая уже начиналась классическим теперь «Всем, всем, всем!..», нам приказано было двигаться на Гатчину в полном составе. Наш эскадрон должен был двигаться в головном эшелоне, с пулеметным взводом и броневыми автомобилями. Погрузились мы лишь вечером 31 октября, в полной темноте. К моменту отхода прибыл и 2–й эскадрон с штабом полка, и мы узнали, что броневые автомобили, увы, с нами не пойдут.

Утром, вернее, еще ночью, часа в два, узнали по телефону, что станция Вязьма занята большевиками и что без боя пробиться едва ли будет возможно.

Под утро оставались на разъезде Пыжевка, где встретились с кубанцами под командой войскового старшины Мачавариани. Казаки сказали, что только что отъехала большевистская делегация, с которой столковаться нельзя, т. к. у них инструкции не только из Петрограда, но и из Москвы никого в эти два города не пропускать. Большевики резонно утверждают, что нас пропустить было бы изменой их большевистскому правительству. Значит, началась гражданская война? Тогда, по–моему, близок конец Керенского?

Казаки дали большевикам время на размышление, своего рода ультиматум, до рассвета, и в случае отрицательного ответа казаки начнут наступать на Вязьму. Такова была ситуация, когда наш эскадрон прибыл в Пыжевку.

Было еще темно, около 7 утра. В крохотной станционной каморке было жарко и душно от керосиновой лампы и толпы солдат и офицеров. Около города сотня 2–го Хоперского полка, которая настроена против местного большевистского гарнизона и обещала нам полное содействие.

Пришла телеграмма от «председателя Боевого Революционного Комитета» прапорщика Троицкого, в которой говорится, что гарнизон обещает пропустить нас дальше без боя. Троицкий дает полную гарантию, что препятствий нашему проезду через Вязьму не будет. Все же на всякий случай вызвали и Троицкого, и коменданта станции Вязьма. Оба вскоре прибыли на паровозе и будут заложниками.

С паровоза спустилось нечто обтрепанное, распоясанное, беспогонное и с волосами до плеч – это и был прапорщик Троицкий! Забавно отметить, что наши драгуны, уже сами сильно зараженные новыми идеями, все же были обижены, что нам приходится иметь дело с «таким офицером» (цитирую), и насчет последнего и его внешности послышалось немало острот.

Мы тут же решили, что «наша взяла», и Сахновский даже предложил пойти на станцию «поглумиться над товарищами», что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!

Впрочем, если бы не пришлось почему‑то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас – нас погубила задержка. Внезапно где‑то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто‑то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден [210]210
  Ден Петр Владимирович, р. в 1882 г. Окончил Пажеский корпус (1900). Полковник, командир 17–го драгунского полка. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР; в 1919 г. представитель в Грузии. В 1919 – 1920 гг. в Сводном полку Кавказской кавалерийской дивизии. В эмиграции в Италии, председатель отдела Союза Пажей, сотрудник журнала «Военная Быль», председатель Союза Инвалидов в Италии. Умер 19 января 1971 г. в Риме.


[Закрыть]и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из‑за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой… и увидели стрелявших пехотинцев.

С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.

Наконец я не выдержал, выскочил из‑за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный «серый герой» в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были – и я клянусь, что это правда! – и в лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему – никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские, убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.

Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом – но это было год тому назад!

Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят «товарищей казаков и драгун» вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.

Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их…

Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили «Советы», и про Ржев, где мы «плетьми гнали пехоту на фронт», про старый режим, «когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев». Видно, кто‑то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.

Надо отдать должное «Боевому Комитету», что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли «спокойно» продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что‑то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: «Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!» «Разоружить! Отнять винтовки!» – подхватывает толпа…

Вижу общую картину: красные лица, на лохматых затылках напяленные фуражки, открытые рты, напряженные глаза, отблески мутного дня на широких лезвиях американских штыков.

Вдруг выстрелы, и в одно мгновение толпа бросается врассыпную, только слышен быстрый топот бегущих ног по мокрому асфальту.

Казаки пошли на уступки: соглашаются отдать пулеметы, чтобы получить их после переговоров. Прячем пулеметы, но уже поздно. Казаки уехали. Пехота ввалилась в вагоны пулеметной команды, и те им их отдали.

Паровоз дернул, и мы тронулись. Петя Ден сидит мрачный и покусывает рыжий ус. Опять выстрелы, но уже по вагонам. Пули пробивают стенки, пехота выбегает из бараков наперерез поезду – вот та же истеричная женщина грозит кулаками, мерзавка, и кричит истошным голосом: «Бей их!» Какой‑то штатский спокойно, словно на охоте, бьет по поезду из‑за штабеля дров.

А тут, как назло, паровоз замедляет ход и останавливается – ждет сигнала семафора. Наконец двинулись. Ранены две лошади – на наше счастье, пули ложились высоко.

На станции Исаково весь полк в сборе; добиваем тяжело раненных коней; особой реакции я у драгун не замечаю, и то, что пришлось оставить пулеметы, их, по–видимому, не трогает, скорее недоумение и радость, что выбрались из ловушки.

У меня одно желание – уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу форму.

Собрали охотников выкрасть пулеметы в Вязьме. Значит, все же охотники нашлись? С ними собирается Димка Фиркс, переодетый солдатом. Казаки свои пулеметы уже выкрали. У командира полка, Брандта, столкновения с офицерами; кажется, он собирается приказать нам жить во взводах с драгунами.

г. Калуга. 8 ноября 1917 года

Для охраны города сформирована рота, состоящая исключительно из офицеров разных полков, дисциплина в ней железная, и живут они как простые солдаты. Большевики всюду берут верх, лишь на Юге генерал Каледин и казаки что‑то затевают. Вот бы к ним! Керенский исчез. Уже начинают поговаривать о перемирии, и слышатся громкие фразы о «прекращении ненужного кровопролития».

Подвоза нет, транспорты зерна разграблены, в деревнях творится нечто неописуемое. В полку неспокойно, начинается большевизм, и очагом является 2–й эскадрон.

В армии торжествуют большевики, по–видимому, вводится выборное начало, т. е. офицеров будут выбирать делегаты, полковые или эскадронные. Придется, вероятно, перебраться или на Юг к казакам, или в Татарский конный полк, где теперь наш Теймур Наврузов. Ясно, что служить в полку больше нет смысла и придется куда‑то уходить. Но это не так просто, и надо действовать осторожно.

д. Белая. 20 ноября 1917 года

Вот мы и покинули Калугу. С грустью в сердце, т. к. город очаровательный, патриархальный и гостеприимный. Подумать, что здесь доживал свой век имам Шамиль со своими сыновьями – Магомет–Шефи и Кази–Магома! Доживал век в «золотой клетке». Кази–Магома не выдержал и бежал, а второй сын женился и дослужился до чина русского генерала! Но вернемся к причине нашего отъезда.

Узнали, что на Калугу движется пехота с целью «наказать кавалерию», которая в Калуге разгромила местные Советы. Викжель (Всероссийский Исполнительный комитет железнодорожников), который старается быть нейтральным, отдал своим служащим приказ эти эшелоны – т. е. пехотный карательный отряд – отнюдь в Калугу не пускать во избежание кровопролития. Наши делегаты перетрусили и ночью, часа в 3, созвали пленарное заседание полкового комитета в присутствии всех офицеров полка.

Логично было бы оставаться, т. к. Калуга, опираясь на «Дивизион смерти» Дударова (нашей дивизии), на пулеметчиков и офицерский отряд, решила не сдаваться и не пускать большевиков. «Умереть, но не сдаваться!» – эти слова действительно были произнесены на заседании городской управы. Я жаждал заступиться за бедных калужан и спасти город от насилий и грабежа, но не тут‑то было.

Под предлогом «нейтралитета» и боязни излишнего «пролития братской крови», а между нами, просто от страха наш храбрый комитет решил бросить Калугу на произвол судьбы.

А в это время благодаря решительности калужан и некоторым уступкам (распустили так называемую «белую гвардию», т. е. офицерскую роту) угроза нашествия буйной пехоты была отстранена.

Конечно, мы бы все равно уехали из Калуги через десяток дней, т. к. начальник дивизии требовал нас под Минск, но наш отход не носил бы характера бегства.

Итак, скрепя сердце выехали. Простились с гостеприимными Раковыми; средняя дочь – Зиночка – пролила в темном уголку две–три слезинки, мелькнули в окнах два–три белых платочка, и мы прибыли на станцию.

Расстояние между Калугой и Минском, считая, конечно, бесконечные стоянки на различных разъездах и станциях, мы проехали в… семь суток! На станции Сухиничи, где‑то у Брянска, мы простояли около двух суток, причем пришлось спрашивать у Саратова (?) разрешение ехать на Гомель и при этом подробно объяснять Викжелю, зачем, куда и почему мы направляемся на Минск. Все это будто бы потому, что Викжель старается предотвратить междоусобную войну. Поэтому, видимо, мы днями стоим (якобы из‑за недостатка паровозов), тогда как пехотные эшелоны большевиков летают мимо нас, как птицы, во всевозможных направлениях?!

Но события разыгрываются с невероятной быстротой. Керенский исчез, появился большевистский «главнокомандующий» – прапорщик Крыленко, он же «товарищ Абрам». 1–я, 5–я и 2–я армии, т. е. почти весь Западный фронт, перешли на его сторону. Его борьба с генералам Духониным (который опирался на Общеармейский комитет и на Юго–западную и Румынскую армии) победа большевиков в городе Минске, перемирие с немцами, угрозы союзников по этому поводу – все это застало нас врасплох, пока мы, усталые и измученные, подходили к Минску.

Семково–Городок, наша старая стоянка, оказалась занятой 134–й дивизией, самовольно бросившей фронт, и нам отвели квартиры восточнее Минска. Из‑за перехода нашей 10–й армии на сторону большевиков в дивизии творятся странные вещи. Так, Тверской полк раскололся: 2–й и 5–й эскадроны и пулеметная команда перебросились к большевикам, в остальные четыре эскадрона поддерживают Временное правительство. Мы, судя по всему, подчинимся Крыленко. Значит, у нас будет введено выборное начало офицерского состава.

Н. Голеевский [211]211
  Голеевский Николай Николаевич. Из дворян, сын офицера. Симбирский кадетский корпус. В белых войсках Восточного фронта; с 1918 г. в 1–м артиллерийском училище в Омске (окончил в 1920 г.). В январе 1922 г. в Волжской батарее Дальневосточной армии. Поручик. В эмиграции во Франции. Сотрудник журнала «Военная Быль». Умер в 1969 г.


[Закрыть]
СИМБИРСКИЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС ДО И В ДНИ РЕВОЛЮЦИИ [212]212
  Впервые опубликовано: Военная Быль. № 92 – 93. Июль – сентябрь 1968.


[Закрыть]

6 января 1917 года старого, почти всеми забытого стиля стояло тихое, зимнее утро. На вокзальных часах станции города Симбирска пробило девять, и, шипя, прогромыхал вдоль перрона паровоз единственного, ежедневно приходившего с узловой станции Инза, всегда опаздывавшего пассажирского поезда. Первыми из вагонов на платформу, со своими небольшими чемоданами в руках, повыскакивали кадеты, вернувшиеся с рождественских каникул, и, не задерживаясь, понеслись через зал 1–го класса на другую сторону вокзала. Те, кто был из них побогаче, быстро расселись по санкам извозчиков, а многие другие, более скромные и экономные, собравшись маленькими партиями, от трех до четырех человек, наняли себе «малаек» – запряженные одной лошадью простые деревенские дровни. Возницей их обыкновенно был татарин.

Вереница малаек, обгоняемая рысаками извозчиков, медленно поплелась по широкой, как стрела прямой, Покровской улице, обсаженной с обеих сторон деревьями, в сторону кадетского корпуса. Кругом все лежало под покровом ярко сверкавшего от солнца снега. С ветвей деревьев свисали небольшие белые грозди. При дуновении ветра из них сыпались, блестя, серебряные искры. Воздух был чист и прозрачен. Дышалось им легко. Беззаботно и громко звенели молодые голоса обменивавшихся своими рождественскими проказами, раскрасневшихся от крещенского мороза кадет.

Вот дровни поравнялись с Козьим садиком, лежавшим по правой стороне пути. Он, в уровень с огораживавшей его невысокой, из колючей проволоки изгородью, был весь засыпан рыхлым снегом. Вдруг неожиданно, со стороны этого садика полетели снежки и начали засыпать весело смеявшихся кадет. Малайки сразу были остановлены, и немного обозленные, но довольные случаем показать свою военную отвагу кадеты быстро повыпрыгивали из дровней.

Вытирая от рассыпавшихся комков снега свои лица и подбирая сбитые их сильными ударами фуражки, они собрались в одну кучу и бегом бросились к калитке сада, горя желанием вступить в рукопашную схватку с дерзким противником. Гимназисты, укрывшись за колючей проволокой, устроили приятную встречу своим соперникам по трем женским гимназиям города.

Но в садике уже никого не было. Противник, по–видимому неуверенный в своей силе, куда‑то из него исчез. Разочарованные неудачным боем, кадеты вернулись на свои малайки. Настроение у всех было испорчено. И, злясь на гимназистов – «но мы вам еще покажем!» – без всяких дальнейших приключений подъехали к парадному крыльцу корпусного здания и, быстро расплатившись с малайками, разошлись по своим ротным помещениям.

В спальнях трех рот корпуса, всегда в будничные дни закрытых днем на ключ, сейчас стояло большое оживление. Возвратившиеся с рождественских каникул кадеты сдавали свое отпускное обмундирование. На табуретках перед кроватями лежали их раскрытые чемоданы и корзинки. Кадеты, остававшиеся на праздники в корпусе, весело болтая, бродили по спальне и лакомились привезенными их товарищами из дома яствами. По традиции, все вкусное в чемоданах и корзинках принадлежало им. В младших ротах, во 2–й и 3–й, стоял невообразимый шум и гам В 1–й, строевой, все проделывалось чинно и спокойно. Все считали себя взрослыми. Лишняя, не в меру проявленная резвость не допускалась.

После Рождества кадеты 7–го класса уже называли себя юнкерами и строго следили за шестиклассниками. При малейшей допущенной вольности с их стороны они легко могли получить от юнкера два наряда не в очередь или быть вызванными в 7–й класс для соответственного внушения. Был и один день козерогов, когда шестой класс имел право, как хотел, цукать седьмой, и те все беспрекословно исполняли. Но особенно увлекаться было немного опасно. Потом легко можно было получить заслуженное возмездие.

К 11 часам все уже было сдано, чемоданы и корзинки унесены дядьками, и спальни опустели. Кадеты разошлись по своим классным комнатам. Завтрак. После него, как вообще в праздничные дни, в строевой роте желающим разрешалось идти в отпуск в город – погулять. Не имевшим специальных заявлений от знакомых или родственников – только до шести часов вечера.

Шел третий год войны, и в далеком от всех фронтов военных действий Симбирске мало что напоминало бы о ней, если бы в черте города не были размещены пленные офицеры Пржемышленской крепости. Им, за проявленную доблесть при защите их крепости, было оставлено холодное оружие. Царское правительство платило ежемесячно им жалованье, и они от безделья бродили по городу, как у себя дома. Никто из жителей города на них не обращал почти никакого внимания – ну и пускай себе живут! Кроме, конечно, некоторых особ женского пола, которые никак не могли устоять перед чарами иноземцев.

В те давнишние времена враг был только на фронте, где с ожесточением бились, а в тылу все сразу забывалось. Такие же люди, как и мы, только выброшенные злым роком со своей родины во вражескую им страну; но они не чувствовали ни вражды, ни гнета. Тогда у противников была мораль, честь и чувство снисхождения к побежденным. Теперь, к великому прискорбию, все это забыто и, по–видимому, никогда не вернется.

В кадетском корпусе начальством было объявлено кадетам, что они при встречах с пленными австрийскими офицерами обязаны отдавать им честь, согласно русскому воинскому уставу.

Воскресенье. Три кадета первой роты, спеша на свидание со знакомыми барышнями, быстро шли по главной, Гончаровской улице. Стоял ясный, морозный день. По обеим сторонам улицы, на тротуарах, было множество пришедшей погулять на свежем воздухе публики. Кадеты едва успевали прикладывать свои правые руки к козырьку фуражек, отдавая честь встречавшимся русским и пленным австрийским офицерам.

Вдруг где‑то впереди них замелькала красная подкладка пальто. Кадеты сразу насторожились – генерал! – и моментально выстроились в одну шеренгу в затылок. Навстречу, в сопровождении молодого офицера, шел, слегка прихрамывая, опираясь на тросточку, старенький, с отвисшими книзу седыми усами, австрийский пленный генерал. Не доходя до него четырех шагов, кадеты отчетливо, как один, стали во фронт, лихо приложив правые руки к козырьку и одновременно повернув головы в его сторону. В австрийской армии такого чинопочитания не применялось.

Поравнявшись с кадетами, генерал остановился. Он был растроган и смущен. В чужой, вражеской стране – и такой почет! Кадеты стояли, вытянувшись в струнку, глядя, по уставу, в глаза начальства. Генерал подошел вплотную к среднему кадету, взял его за плечи и, как бы обнимая, начал слегка трясти. Лицо его расплылось в приятную улыбку. В глазах блестели слезы умиления. Кадеты продолжали стоять как изваяние. Сделав два шага назад, генерал стал смирно и, отдав честь кадетам, пошел дальше. Четко повернувшись направо и сделав с левой ноги твердый шаг вперед, кадеты, опустив руки, сразу сбились в кучку и чуть не хором произнесли: «Ну и рванули!» И, довольные собой, понеслись дальше.

С австро–германского фронта военных действий приходили все более и более радужные сообщения. Фронт стабилизировался. Его снабжение шло гладко. Русская армия готовилась к большому весеннему наступлению В Закавказье громили врага. Турки отступали по всему фронту. Был виден скорый конец ужасной войны Кадеты старших классов даже немного волновались, что им не удастся попасть на фронт и проявить свою доблесть на поля сражений, защищая родину. У каждого из них кто‑то из близких или родных был на фронте, но никого это не печалило – кадеты только гордились этим.

Недостатка в глубоком тылу ни в чем не замечалось. Магазины ломились от товаров. Цены на них, несмотря на тяжелые годы войны, по сравнению с мирным временем только слегка повысились. В столице, из‑за крупных военных перевозок, иногда чувствовалась нехватка продуктов первой необходимости, но все быстро опять налаживалось. В кадетском корпусе почти ничто не менялось, а только вместо трех кусков сахара, полагавшихся к кружке чая, стали разливать уже заранее приготовленный сладкий чай.

После Рождества кадеты 7–го класса – «юнкера» – выбирали себе военные училища, в которые собирались выйти, и многие уже в своих юношеских мечтах видели себя там в рядах этих славных военно–учебных заведений. Полагалось каждому кадету указать три училища и обязательно одно из пехотных, поставив на первое место то, в которое ему больше всего хотелось бы попасть. Эти списки передавались инспектору классов корпуса и после его проверки отсылались в Главное управление военно–учебных заведений, где и производилось окончательное распределение всех окончивших кадетские корпуса по военным училищам.

Юнкера, упоенные своими непревзойденным достоинством, невероятно важничали перед своими младшими сотоварищами по роте. В курилке на самом видном месте висел небольшой плакат, на котором красовалось число дней, сколько благородным юнкерам оставалось еще до окончания корпуса. Каждый день число уменьшалось. Кадеты шестого класса должны были хорошо помнить это число и на вопрос юнкера – сколько ему еще осталось дней? – отвечать точно и без промедления. Иначе это вызывало гнев юнкера и выговор провинившемуся.

Курить в корпусе вообще официально не разрешалось, но в 1–й, строевой, роте не преследовалось. В младших ротах пойманным в курении сбавляли балл за поведение и особенно упорных иногда даже выгоняли из корпуса. Кадетам 5–го класса, среди которых иногда было много великовозрастных, хотя они и были во 2–й роте, за курение балл за поведение сбавляли очень редко. Но чтобы заставить их не особенно увлекаться этим злом, командир 2–й роты полковник Горизонтов объявил: «Кто курит, тот не будет получать сладкое блюдо на обед». И приказал всем пойманным в курении пятиклассникам строиться на обед отдельно, на левом фланге роты. Эту команду он называл «вагон для курящих».

Первая рота, хотя и называлась строевой, но в столовую и из столовой ходила, по установленной годами традиции, не в ногу, идя быстрым, легким шагом, в то время как младшие роты маршировали, отбивая шаг. Расчета по столам в 1–й роте тоже не производилось, и, придя в столовую, все сразу расходились по своим постоянным местам, на которых так и сидели целый год. Если по каким нибудь причинам за столами оказывались свободные места, то кадеты 6–го класса, самые левофланговые, затычки, быстро неслись и заполняли все незанятые места. И когда дежурный офицер – воспитатель, обыкновенно шествовавший на некотором расстоянии за левым флангом роты – подходил к столам, то уже все кадеты стояли смирно, в струнку, на своих местах, и все было в порядке.

Начальство к этой вольности относилось как будто совсем ее не замечая. Зато на строевых учениях роты, и особенно во время прогулок с оркестром по улицам города, которые в теплое время года производились почти каждую неделю, было очень строго, и рота маршировала почти идеально. Перед прогулкой командир роты перед строем всегда объявлял: «Чтобы все знали, что идет рота его, полковника Соловьева!» Сам он обычно шел по тротуару сбоку роты, и очень часто раздавался его громкий голос, звеневший на всю улицу: «Кадет В., завалили винтовку, два дня без отпуска!» Или: «Кадет Д., выше штык, – два наряда не в очередь!»

После каждой прогулки, как ни старались кадеты, почти всегда набиралось несколько человек пострадавших.

Кадеты выпускного класса, выбравшие себе инженерные или артиллерийские училища, вели себя много скромнее остальных и сильно подзубривали, стараясь повысить свой средний годовой балл по всем предметам, особенно по математике, чтобы не осрамиться при окончательном разборе вакансий. В 6–м классе лучшие ученики старались обогнать один другого, чтобы на будущий год быть произведенными в вице–унтер–офицеры, число которых было ограничено – 12. Каждому хотелось иметь нашивки на погонах. В 1916/17 учебном году, первым по успехам в корпусе было 2–е отделение 6–го класса – то самое, которое в 1918 году спасло корпусное знамя от большевиков. Средний балл всего отделения был немного выше девяти, что вообще было очень редко. Жили все в корпусе своей спокойной жизнью, и казалось, что ничто не могло предвещать приближения крупных событий в стране. В средних числах февраля до кадет доходили сведения, что в столице что‑то происходит, какие‑то беспорядки, но им не хотелось верить, что могло случиться что‑нибудь страшное.

Наконец наступил роковой день 4 марта 1917 года. С утра в корпусе все шло как обычно: утренний чай, по классам, завтрак, опять по классам, обед и вечерние занятия, на которых кадеты, сидя по своим классным комнатам, приготовляли заданные им на следующий день уроки. Вот горнист протрубил: «Отбой!» Кадеты высыпали из классов в ротный зал, готовясь строиться, чтобы идти в столовую на вечерний чай. Но что‑то случилось. Команда не подавалась. По залу с озабоченным видом, тихонько переговариваясь между собою, ходили отделенные офицеры – воспитатели и командир роты полковник Соловьев. Лица у них были немного растерянные и серьезные. Что все это могло значить? Кадеты ничего не понимали и толклись на месте в ожидании.