Текст книги "Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг. (Ввоспоминания участников событий и боев в Петрограде, Москве, Оренбурге, Ярославле, Крыму, Северном Кавказе, Урале, Средней Азии.)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

…Проходит час, другой. Крики:

– Едут! Приехали!

К подъезду училища медленно подкатывает грузовик, заваленный патронными ящиками.

Приехавших восторженно окружают. Кричат «Ура!». Они рассказывают:

«Самое гадкое было встретиться с первыми большевистскими постами Окликают нас:

– Кто едет? Стой!

– Свои, товарищи! Так вас перетак.

– Стой! Что пропуск?

– Какой там пропуск! Так вас перетак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаете! Так вас и так!

– Ну ладно. Чего кричите? Езжайте!

Мы припустили машину. Не тут‑то было. Проехали два квартала – опять крики:

– Стой! Кто едет?

И так все время. Ну и чертова же прорва красногвардейцев всюду! Наконец добрались до складов. Как въехали во двор, сейчас же ругаться последними словами.

– Кто тут заведующий? Куда он провалился? Мы на него в Совет пожалуемся! На нас юнкеря наступают, а здесь никого не дозовешься!

Летит заведующий:

– Что вы волнуетесь, товарищи?

– Как тут не волноваться с вами? Дозваться никого нельзя. Зовите там кто у вас есть, чтобы грузили скорее патроны! Юнкеря на нас стеной идут, а вы патронов не присылаете!

– А требование у вас, товарищи, есть?

– Во время боя, когда на нас юнкеря стеной прут, мы вам будем требования составлять! Пороха не нюхали, да нам все дело портите! Почему, так вас перетак, патроны не доставлены?

Заведующий совсем растерялся. Еще сам же нам патроны грузить помогал. Нагрузили мы и обратно тем же путем направились. Нас всюду уж как знакомых встречали. Больше уж не приставали…»

Настроение после прибытия патронов сразу подымается.

Позже приходят тревожные вести об Алексеевском училище. Оно находится в другом конце города, в Лефортове. Говорят, все здание снесено большевистской артиллерией.

Спешно посылаем патроны на телефонную станцию. Несчастные юнкера, сидящие там в карауле, не могут отстреливаться от наседающих на них красногвардейцев.

Прибыл какой‑то таинственный прапорщик – горбоносый, черный как смоль брюнет. Называет себя командиром М–ого ударного батальона и бывшим не то адъютантом, не то товарищем военного министра Керенского.

Говорит, что через несколько часов к нам на помощь должны прийти ударники. Он будто бы выехал вперед. К нему относятся подозрительно. Он же, словно не замечая, держит себя чрезвычайно развязно.

Только что прорвался с телефонной станции юнкер. Оказывается, патроны, которые им присланы, – учебные, вместо пуль – пыжи.

– Если нам сейчас же не будут высланы патроны и поддержка – мы погибли.

При вскрытии ящиков обнаруживается, что три четверти привезенных патронов – учебные.

Горбоносый прапорщик не наврал. С вокзала прибывают поодиночке солдаты–ударники. Молодец к молодцу. Каждый притаскивает с собой по пулеметной ленте, набитой патронами.

– Батальоном пробиться никак невозможно было. Мы порешили так – поодиночке.

Просятся в бой. Их набралось несколько десятков.

С каждым часом хуже. Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.

Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.

Для чего‑то всех офицеров спешно сзывают в актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре – стол. Вокруг него несколько штатских – те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся – мучительное и недоброе ожидание.

На стол взбирается один из штатских.

– Кто это? – спрашиваю.

– Министр Прокопович.

– Господа! – начинает он срывающимся голосом. – Вы офицеры и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе – бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.

В ответ тягостная тишина. Чей‑то резкий голос:

– Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?

– Я член Временного правительства.

– И вы, как член Временного правительства, считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?

– Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, – взволнованно отвечает Прокопович.

Исступленные крики:

– Позор! Опять предательство. Они только сдаваться умеют! Они не смели за нас подписывать! Мы не сдадимся!

Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский (убит в 1918 году в Добровольческой армии. – С. Э.).

– Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно – вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы, подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, – я лучше пушу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Драгомиловский мост уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.

Речь полковника встречается ревом восторга и криками:

– На Дон! Долой сдачу!

Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный:

– Я знаю, господа, то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред Родине. Скажу больше – я призываю вас к труднейшему подвигу.

Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу Предупреждаю вас – из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить железнодорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придется, где‑то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать‑то некого. Последний член Временного правительства склонил перед большевиками голову. Но, – полковник повышает голос, – я знаю также, что все находящиеся здесь – уцелеем или нет, не знаю – приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России.

Полковник кончил. Одни кричат:

– Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться! Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а со вторым полковником.

Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому, – порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.

Ко мне подходит прапорщик Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.

– Ну что, Сережа, на Дон?

– На Дон, – отвечаю я.

Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь.

Впереди был Дон.

Иду в последний ночной караул. Ружейная стрельба все такая же ожесточенная. Пушки же стихли.

И потому, что я знаю, что этот караул последний, и потому, что я живу уже не Москвой, а будущим Доном – меня охватывает страх. Я ловлю себя на том, что пригибаю голову от свиста пуль. За темными окнами чудится притаившийся враг. Я иду крадучись, вытирая плечом штукатурку стен.

Началось стягивание в училище наших сил. Один за другим снимаются караулы. У юнкеров хмурые лица. Никто не смотрит в глаза. Собирают пулеметы, винтовки.

Скорей бы!

Из соседних лазаретов сбегаются раненые:

– Ради Бога, не бросайте! Солдаты обещают нас растерзать!

…Не бросайте! Когда мы уже не сила и через несколько часов сами будем растерзаны!

Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка – полковник Пекарский, так недавно еще бравший Кремль.

Перед училищем толпа. Это – родные юнкеров и офицеров. Кричат нам в окна. Справляются об участи близких. В коридоре встречаю скульптора Б–аго.

– Вы как сюда попали?

– Разыскиваю тело брата. Убит в градоначальстве.

Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…

Когда кто‑либо из нас приближается к окну – снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками.

У одного из окон вижу стоящего горбоносого прапорщика – того, что был адъютантом или товарищем Керенского. Со странной усмешкой показывает мне на гудящих внизу большевиков:

– Вы думаете, кто‑нибудь из нас выйдет отсюда живым?

– Думаю, что да, – говорю я, хотя ясно знаю, что нет.

– Помяните мои слова – все мы можем числить себя уже небесными жителями.

Круто повернувшись и что‑то насвистывая, отходит.

Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.

– Все равно, господа, отберут. А так есть надежда гуртом отстоять. Получите уже у большевиков.

Своего револьвера я не сдаю, а прячу так глубоко, что, верно, и до сих пор лежит ненайденным в недрах Александровского училища.

Глубокий вечер. Одни слоняются без дела из залы в залу, другие спят – на полу, на койках, на столах. Ждут с минуты на минуту прихода каких‑то главных большевиков, чтобы покончить с нами. Передают, что из желания избежать возможного кровопролития вызваны к училищу особо благонадежные части. Никто не верит, что таковые могут найтись.

Когда это было? Утром, вечером, ночью, днем? Кажется, были сумерки, а может быть, просто все казалось сумеречным.

Брожу по смутным помрачневшим спальням. Томление и ожидание на всех лицах. Глаза избегают встреч, уста – слов. Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров. Опять собрание? Нет. Седенький батюшка что‑то говорит. Внимательно, строго, вдохновенно слушают. А слова простые и о простых, с детства знакомых вещах: о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по–новому! Словно вымытые, сияют, греют, жгут.

Панихида по павшим. Потрескивает воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились слезы, прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией.

Напутственный молебен. Расходимся.

Встречаю на лестнице Г–ева.

– Пора удирать, Сережа, – говорит он решительно. – Я сдаваться этой сволочи не хочу. Нужно переодеться. Идем.

Рыскаем по всему училищу в поисках подходящей одежды. Наконец находим у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские папахи, а я, кроме того, невероятных размеров сапоги. Торопливо переодеваемся, выпускаем из‑под папах чубы.

Идем к выходной двери.

У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку.

– Стой! Ты кто такой? – Подозрительно осматривают.

– Да это свой, кажись, – говорит другой красногвардеец.

– Морда юнкерская! – возражает первый. Но, видно, и он в сомнении, потому что открывает дверь и дает мне выйти. Секунда… и я на Арбатской площади.

Следом выходит и Гольцев.

А. Волков [94]94
  Волков Александр Леонидович. Окончил 2–й Московский кадетский корпус (1913) и военное училище. Офицер 4–го гренадерского полка. В Вооруженных силах Юга России; к январю 1920 г. в Сводно–гренадерской дивизии. Подполковник. В эмиграции во Франции, сотрудник журнала «Военная Быль». Умер после 1975 г.


[Закрыть]
ВООРУЖЕННОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ЮНКЕРОВ В МОСКВЕ (по воспоминаниям капитана П. И. Мыльникова [95]95
  Мыльников Павел Иванович. Капитан 12–го (9–го) гренадерского полка и Александровского военного училища. Участник боев в октябре 1917 г. в Москве. В эмиграции в Норвегии. Умер 11 июля 1958 г. в Хаммаре (Норвегия).


[Закрыть] ) [96]96
  Впервые опубликовано: Военно–Исторический Вестник. № 41. Май 1973.


[Закрыть]

25 октября в Москве стали поступать слухи о выступлении большевиков в Петрограде, а на другой день, 26 октября, были получены точные сведения о петроградских событиях, о захвате Зимнего дворца и разгоне Временного правительства.

Несмотря на эти новости, занятия в Александровском военном училище шли нормально по расписанию и начальство делало вид, что особенного ничего не произошло.

Вечером несколько офицеров училища (около 12 человек) собрались в комнате дежурного офицера 1–го батальона и стали обсуждать события. Все одинаково оценивали обстановку, разница была только в темпераментах. Стало ясно, что высшее командование Москвы, а также и наш начальник училища решили оставаться в стороне от развивающихся событий и выжидать. В тот момент все мы были еще далеки от той страшной катастрофы, которая разразилась над Россией, но уже в это время остро ставился вопрос о чести Родины и ее существовании. Примириться с переворотом не могли – значит, надо было сопротивляться.

Целью нашего выступления не могло быть восстановление Временного правительства в его старом составе, а также не входила в наши задачи и борьба за Учредительное собрание. Были у нас связи с провинцией, и картина выборов была столь ясна, что никак не способствовала утверждению его авторитета. Честь Родины и наша личная честь – вот что нас двигало.

Подсчет сил, на которые мы могли бы положиться, и возможных сил противника указывал на наше превосходство. Мы могли рассчитывать, что к нам присоединится Алексеевское военное училище и шесть московских школ прапорщиков. В то время Алексеевское военное училище имело 6 рот, т. е. около 1000 штыков. Каждая школа прапорщиков состояла из 2 рот по 150 штыков, что давало 1800 человек. Наше Александровское военное училище с 1 октября было сведено в 8 рот (вместо 12) и имело 1500 штыков. Правда юнкера разнились от юнкеров мирного времени, а развал армии отозвался и на училище, но все же еще сохранилась строгая дисциплина в строю и авторитет начальников.

С 1 октября 1917 года на младший курс была принята молодежь, только что окончившая средние учебные заведения. Ее моральные качества были на высоте, но недостатком этого курса была очень слабая военная подготовка, т. к. в училище они поступили всего лишь за 3 недели до событий. Кадет было всего лишь 10 – 12%.

Для начала этих сил было вполне достаточно, а в дальнейшем мы могли рассчитывать на пополнение из офицеров, которых в Москве было несколько десятков тысяч. Кроме того, во всех запасных полках Москвы были группы офицеров и солдат, в поддержке которых мы могли быть уверены, правда, группы эти были немногочисленны, но состояли из лучших, надежных людей. Силы красных в Москве были ничтожны, и вся их надежда была на Красную гвардию, которая была слабо вооружена и совершенно не обучена.

Запасные полки были совсем деморализованы. Они голосовали за все, что им предлагали, но исполнять принятые решения не считали себя обязанными. Большевикам они сочувствовали, т. к. те обещали заключить мир с Германией, но не желали рисковать жизнью на фронте, еще меньше были готовы подвергать себя этому риску в Москве.

Эти запасные полки только по инерции назывались полками, вся их сплоченность в казармах была единственным стимулом около кухни, почему для удобства питания не нарушалось деление на батальоны и роты. Привлечь эту массу к борьбе были бессильны самые демагогические лозунги и пламенные призывы к защите Родины.

Много сложнее обстояло дело с высшим начальством. Наш начальник училища генерал Муратов [97]97
  Миллер Павел Логинович (Муратов), р в 1857 г. В службе с 1878 г., офицером (л.‑гв. Конного полка) с 1880 г. Генерал–лейтенант, начальник Александровского военного училища. Участник боев в Москве в октябре 1917 г. В эмиграции. Умер после 26 апреля 1931 г.


[Закрыть]принял училище после выступления генерала Корнилова, вместо отрешенного от этой должности генерала Михеева. Не представлял для нас загадки и командующий войсками Московского округа полковник Рябцев.

Среди офицеров училища ряды наши тоже стали редеть. Уходили семейные офицеры, обещая присоединиться после. На собрания в дежурной комнате стали собираться в меньшем числе. Но мы все же решились на выступление во что бы то не стало.

– На меня, – говорит капитан Мыльников, – возложили поручение любыми мерами заставить начальника присоединиться к нашему решению и в случае отказа устранить его.

Несмотря на поздний час, генерал Муратов принял меня. За письменным столом сидел Генерального штаба генерал с Георгиевским крестом на груди. Несколько волнуясь, он очень любезно встретил меня, предложил сесть и спросил о причине позднего визита.

– Ваше превосходительство! Я явился к вам по поручению группы офицеров, чтобы выяснить ваш взгляд на петроградские события и просить ознакомить нас с мерами, которые вы предполагаете принять против захватчиков власти.

– Вы знаете, что я не вмешиваюсь в политику, а от командующего войсками имею инструкцию не допускать уличных беспорядков, но не мешать политическим демонстрациям.

– Арест Временного правительства вы считаете политической демонстрацией или уличным беспорядком?

– Зачем так ставить вопрос? Мы присягали не определенным лицам – ушли одни, пришли другие.

– Господин генерал! Придут и уже, кажется, пришли интернационалисты, которым не дороги ни честь, ни даже существование России. Приход их к власти – значит позорный мир, унижение и, быть может, расчленение России. Мы этого допустить не можем, и если вы открыто не выступите против захватчиков, мы это сделаем без вас и не остановимся перед применением силы.

Генерал быстро встал, протянул мне руку и сказал:

– Я, конечно, с вами! Сейчас отдам необходимые распоряжения, а вас назначаю для связи с командующим округом. Возьмите свой курс, займите штаб округа и оставайтесь при командующем.

Зашел к ожидавшим меня офицерам в дежурной комнате и сообщил об успешном исполнении поручения. Поднял юнкеров, раздали патроны, взял своих помощников – поручика и прапорщика и выступил из училища. Мертвая ночная тишина царила в Москве, падал снег, и кое–где в окнах домов Пречистенского бульвара виднелся свет. В здании штаба округа был тоже огонь. На мой звонок зажигается свет на лестнице и вестибюле и какой‑то солдат появляется на верхней площадке и, увидев перед дверьми строй юнкеров, быстро скрывается, потом открывает входную дверь. На мой вопрос, где находится командующий войсками, ответил «Их нет». Ввел свой отряд в здание и пошел отыскивать полковника Рябцева. В канцелярии одинокий дежурный писарь сказал, что командующий находится в Кремле на важном заседании. Приказываю вызвать начальника штаба, который живет в этом здании. Посланный солдат возвращается и сообщает, что начальник штаба болен и выйти не может. Пошел сам на квартиру внезапно заболевшего, но перед моим носом щелкнул замок приоткрытой двери, и испуганный женский голос еще раз мне сообщил о болезни начальника штаба. Возвращаюсь к полуроте и вижу, что мой поручик выставил к двум входам парных часовых, а остальных юнкеров разместил в вестибюле и на лестнице. Отдаю распоряжение ввести юнкеров в помещение канцелярии, но в это время вбегает юнкер наружного поста и докладывает, что здание окружено какой‑то воинской частью. Выхожу на улицу. Перед зданием стоит развернутый строй роты запасного полка от Самогитских гренадер, единственной еще сохранившей подобие воинской части.

Что за часть? Ко мне подходит старший унтер–офицер и представляется как командир роты.

– По приказу солдатских и рабочих депутатов нам приказано занять штаб округа, – говорит он.

– Мы уже заняли его, ведите роту обратно.

После некоторой нерешительности просит разрешение ввести роту в здание «малость обогреться».

Обращается ко мне вежливо, и я чувствую, что ни у него, ни у его подчиненных нет ни малейшего желания прибегать к силе. Разрешаю ему ввести роту. Через полчаса выпроваживаю «противника» и слышу от командира роты «Счастливо оставаться».

Оставляю поручика с юнкерами, а сам иду в Кремль искать полковника Рябцева. Спускаюсь по Пречистенке и подхожу к Боровицким воротам Кремля. На мой стук одна половина массивных ворот приоткрылась, и в узкую щель высовывается штык. «Кто там, что надо». Отвечаю – офицер, надо видеть командующего войсками. «Никого не приказано впускать».

Вызываю караульного начальника, тот спросил, какой я части, и пошел к телефону. Вернулся с тем же ответом. Направляюсь в училище. Около Манежа вижу какую‑то крупную воинскую часть, стоящую во взводной колонне. Иду к ней и вижу, что навстречу мне идут два офицера, в одном узнаю своего сослуживца подполковника Романовского, курсового офицера 2–й школы прапорщиков. Оказалось, что эта колонна состоит из двух школ из Александровских казарм. Предлагаю им следовать вместе со мной в училище на Знаменку.

Начальник училища генерал Муратов принял меня в кабинете и, выслушав мой доклад, сказал, что отдал приказ об обложении Кремля и через час приказал мне проверить обложение. К училищу стягиваются 5 школ прапорщиков (4–я школа осталась в своем помещении на Смоленском рынке).

Часа в три ночи обошел обложенный Кремль. С трех сторон обложение выполнено 1–м батальоном Александровского военного училища под командой командира батальона подполковника 10–го стрелкового полка Мелеги; [98]98
  Мелега Константин Иванович. Подполковник 10–го стрелкового полка. Участник боев в Москве. Во ВСЮР и Русской Армии в железнодорожной охране до эвакуации Крыма. Полковник. Эвакуирован из Севастополя на транспорте «Корнилов».


[Закрыть]со стороны Москвы–реки под откосом набережной разместились две роты 2–й школы прапорщиков.

Против всех кремлевских ворот были выставлены заставы, за ними хорошо укрытые резервы.

С 27 октября с утра начали прибывать добровольцы, главным образом учащаяся молодежь. Были сформированы несколько студенческих и гимназических рот. Настроение у добровольцев отличное, но отсутствовала военная подготовка. Офицеров откликнулось мало – необходим был приказ от авторитетного возглавления, чтобы поднять эту массу.

В 10 часов утра комитет училища назначил митинг – обсуждение создавшейся обстановки. Собралось несколько сот юнкеров и очень мало офицеров.

Среди училищных офицеров оказались подавшие рапорта о болезни, а то и просто не явившиеся без указания причин.

Первым говорил начальник московских школ прапорщиков генерал Шашковский. Говорил долго о завоеваниях революции, которые надо спасать; о Временном правительстве и, главным образом, о его главе, героически борющемся с захватчиками власти. Повторены были вошедшие в употребление и очень уже надоевшие слова и митинговые лозунги. Аудитория щедро наградила оратора аплодисментами. Попросил слова и я.

Говорил, что мы уже начали борьбу за честь Родины и за победу в этой борьбе мы готовы пожертвовать своею жизнью. Мы должны победить, но в борьбе побеждает сильная воля, которая не может быть выражена коллективом. Мы должны отказаться от пагубных экспериментов революционной организации армии, необходимо вернуться к единоначалию – нам нужен вождь, которого облечим неограниченной властью, необходимой для победы.

После выступления аплодисменты сопровождались свистом. Наш штаб представлял тоже что‑то вроде комитета. Там я увидел предшественника генерала Муратова генерала Михеева, генерала Шашковского, Генштаба полковника Дорофеева и нескольких наших преподавателей тактики.

Никаких оперативных распоряжений, кроме приказа об обложении Кремля, отданного лично генералом Муратовым, не было. Опять бесконечная говорильня.

Надо указать, что в Кремле квартировал 1–й батальон 56–го запасного полка, в то время как его другие 3 батальона стояли в Покровских казармах. Этот 1–й батальон присоединился к большевикам и заперся в Кремле.

Одному офицеру этого запасного полка, хорошо знавшему все потайные входы и выходы Кремля, был дан взвод юнкеров с заданием проникнуть в Кремль и открыть все ворота. Через секретный вход из Александровского сада этот взвод вошел в Кремль. Без выстрела разоружил часовых и открыл Боровицкие ворота; затем были открыты Никольские, но, подбегая к Спасским воротам, с башни взвод был обстрелян и было ранено несколько юнкеров.

По овладении Кремлем комендантом был назначен полковник Мороз.

Интересно отметить, что после захвата нами Кремля 2–я школа прапорщиков отказалась стрелять «в своих». Школа была разоружена и заперта в подвалах Кремля вместе с 1–м батальоном 56–го запасного полка.

Алексеевское военное училище и строевые роты трех московских и Суворовского кадетских корпусов, которые квартировали в Лефортове, были заняты обороной своих зданий и прийти к нам на помощь не смогли.

Вечером узнал в штабе, что генерал Брусилов отказался возглавить наше выступление и что Всероссийский исполнительный комитет железных дорог распорядился о запрещении подвоза воинских частей к Москве.

Отказ генерала Брусилова был страшным ударом для нас, и оставалась слабая надежда, что в Москве появится кто‑нибудь из крупных военачальников, который и возьмет дело борьбы в свои руки.

Тогда мы не знали сложившейся обстановки за нашими спинами, обрекавшей нас на поражение.

30 октября в училище явился бельгийский офицер русского происхождения и сказал, что в Бельгийской военной миссии имеется до 17 бронированных автомобилей, предназначенных для фронта, но задержанных в Москве. Передать эти бронемашины миссия не могла, т. к. это являлось бы актом вмешательства во внутренние дела России, но если бы явился туда наш небольшой отряд, то никакого сопротивления не встретил бы. Получить эти бронемашины для уличного боя с неорганизованным, необученным противником значило более чем вдвое увеличить наши силы и широко развернуть активные операции. Наше начальство, однако, отказалось от этого плана – мотивируя тем, что нельзя нарушать экстерриториальность бельгийской миссии.

К этому времени большевики начали проявлять уже активность. Упорно старались занять телефонную станцию, захватить на Тверском бульваре дом градоначальника и повели наступление на Никитском бульваре. Все атаки были успешно отбиты. В этой борьбе сгорел дом князя Гагарина, запиравший Тверской бульвар. В подвале этого дома после борьбы было обнаружено около 20 обгоревших трупов захвативших аптеку в этом доме и погибших от взрыва.

Было столкновение на Большой Дмитровке. Успех всюду, кроме градоначальства, был на нашей стороне, и Красная гвардия несла значительные потери.

Конец Поварской, примыкавшей к Кудринской площади, был занят большевиками. Оттуда они обстреливали всю Поварскую, но огонь их был безвреден.

За все время борьбы в моем отряде было только два легко раненных. На Смоленском рынке 4–я школа прапорщиков оставалась безучастной в своем помещении. Соседом слева у меня была рота корниловцев–ударников, и так же, как и мой отряд, она тяготилась вынужденным бездействием.

Командир этой роты сразу присоединился к моему плану занятия Брянского вокзала, но, не зная общего плана действий нашего командования, мы решили просить разрешения на эту операцию.

Я был вполне уверен, что сил у нас достаточно, и мне в голову не приходило, что у наших «вождей» если и был план, то только план выхода из борьбы.

В штабе я получил сведения от полковника Екименко, но, как оказалось, они были очень неполные; я не знал ни о присутствии в училище министров Временного правительства, ни о появлении полковника Рябцева. На мое предложение занять Брянский вокзал без усиления наших частей мне ответил начальник училища: «Мы это обсудим».

Патрули моего отряда контролировали Поварскую и переулки, прилегавшие к ней у Арбата. Иногда они попадали под обстрел красногвардейцев, но потерь не было. Видно было, что искусство умения владеть оружием сводилось к заряжанию винтовки и спуску курка. Случалось захватывать подростков и разоружать и, наградив подзатыльниками, отпускать – девать их было некуда, да и несмотря на их мальчишеский задор, они были безвредны.

Наконец красные стали обстреливать артиллерийским огнем Кремль и училище с Воробьевых гор. По результатам обстрела видно было, что он ведется опытными артиллеристами. Говорили, что стрельбой руководили военнопленные. Было несколько попаданий в собор и здания Кремля. В Александровское военное училище попало три снаряда: один в квартиру училищного священника отца Добронравова, другой в квартиру помощника инспектора классов полковника Козачкова и третий в стену главного здания училища. Человеческих жертв не было.

В ресторане «Прага» на Арбате откуда‑то появился пожилой тип в форме прапорщика и стал убеждать прекратить борьбу. Я его отправил в штаб. Через несколько часов он появился снова со своей проповедью, и я лично отвел его в училище. На другое утро он снова появился у нас. На этот раз он остался у меня в одной из подвальных кладовых до самого «перемирия». В таком же другом помещении в «Праге» я устроил перевязочный пункт из 2 девушек и 2 молодых людей, начавших разговор о бесцельности борьбы с народом. Наконец я снова пошел в штаб, но, к моему великому изумлению, адъютант сообщил, что уже подписано соглашение о перемирии и прекращении военных действий. Одна из школ прапорщиков (6–я), укомплектованная фронтовыми подпрапорщиками, заявила, что она больше в борьбе не участвует, и объявила «нейтралитет». Школа эта находилась в Кремле и там же была интернирована. Очевидно, что этот факт отразился на настроении и других частей, но решающим для общей борьбы быть не мог. Деморализовало недостаточно твердых людей прежде всего бездействие власти, полное отсутствие активности и разлагающая пропаганда. «Завтра утром вы должны привести свой отряд в училище и юнкера должны сдать оружие и разойтись по домам. Господа офицеры сохранят оружие», – объявили мне в штабе.

Все это было так неожиданно, так противоречиво настроению всего моего отряда и моему лично, что я начал очень резко протестовать. Полковник Екименко отвел меня в сторону и стал подробно объяснять общее настроение, создавшееся в штабе. Не оказалось авторитетного и волевого лица, которое бы могло взять на себя ответственность командующего.

Среди некоторых частей обнаружилось желание присоединиться к 6–й школе прапорщиков: все равно большевикам у власти не удержаться и потому не стоит напрасно проливать кровь. Мягкое слово «перемирие», в сущности, означало настоящую капитуляцию, к которой привела бездарная деятельность нашего коллективного командования. Самые условия этого перемирия, столь для нас легкие, показывали всю шаткость положения захватчиков власти.

Обошел я офицерское собрание и другие помещения училища, где были незнакомые лица офицеров, и на всех их была растерянность. Сознаю полную невозможность что‑либо предпринять. Думаю, что при заключении договора была возможность добиться свободного пропуска на юг или на фронт. Ушли бы далеко не все; но ушло бы много и самых ценных для продолжения борьбы.

Тяжела была короткая дорога через Арбатскую площадь до ресторана «Прага». В «Праге» новость, принесенная мною, всех ошеломила. Все притихли.