Текст книги "Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг. (Ввоспоминания участников событий и боев в Петрограде, Москве, Оренбурге, Ярославле, Крыму, Северном Кавказе, Урале, Средней Азии.)"

Автор книги: авторов Коллектив

Видя царящее здесь безобразие и митинговое настроение, я поспешил к своему отряду, по дороге меня многие упрашивали взять всю власть в свои руки и продолжать борьбу, выведя всех за город и вести на Дон, откуда имелись сведения, что Донской атаман дает нам поддержку по освобождению России от красной нечисти.

Вести на Дон походным порядком в морозное время без транспорта на такое большое расстояние – это было обрекать людей на гибель, и надо было решить: или продолжать борьбу здесь, или же поодиночке пробираться на Дон, ближайшие часы покажут, что надо будет делать, если обнаружится предательство.

По выходе из училища решено было пока что продолжать борьбу. Проверив отряд, я нашел полное воодушевление и решимость бороться до конца. Было всем отдано распоряжение непреложно слушаться только моих приказаний и встречать большевиков огнем.

Поздно в здание электротеатра явился комендант города полковник Мороз, который от имени Рябцева передал приказание о немедленном прекращении военных действий. После моего возражения о провокации «перемирия» 30–го числа и о возможной провокации заключения мира полковник Мороз удалился, резко заявив, что неподчинение полковнику Рябцеву будет иметь очень тяжелые последствия; после визита Мороза пришлось опять отдать категорическое приказание не поддаваться провокации и не оставлять своих постов.

В 3 часа ночи ко мне пришел Генштаба полковник Ульянин, [65]65
  Ульянин Владимир Петрович, р. в 1883 г. Из дворян Московской губ. Окончил реальное училище, Александровское военное училище, академию Генштаба. Полковник. С 1918 г. служил в Красной армии, где возглавлял тайную антибольшевистскую организацию. Расстрелян большевиками 13 января 1920 г. в Москве.


[Закрыть]последний начальник штаба (очень милый и сердечный человек), который заявил, что на основании постановления вчерашнего совещания, на котором большевики признали себя побежденными в Москве и заключили мир, и что они уже сделали распоряжение своим бандам прекратить всякое вооруженное вмешательство, и таким образом, нам надо прекратить борьбу. На мое возражение и опасение возможности предательства полковник Ульянин ничего не ответил и, только крепко пожав мне руку, удалился.

В 5 часов утра я получил письменное приказание отойти со всеми своими отрядами в училище. (После непринятого мною перемирия 30–го числа мне, помимо моего отряда, была подчинена Школа прапорщиков, войска же, находившиеся в здании Александровского военного училища, равно как и юнкера, непосредственно находились в подчинении у училищного начальства, а может быть, были в ведении штаба округа.

До 8 часов утра у меня происходила внутренняя борьба с совестью – продлить ли военные действия, – все время мучило сознание, имею ли я нравственное право распоряжаться жизнями учащейся молодежи, подвергать дальнейшей опасности население города, притом еще изголодавшегося после 7–дневного боя, подставлять под разрушение большевистскими снарядами православные храмы и пр., а вдруг действительно большевики серьезно признали себя побежденными!

Все еще находясь под таким настроением, я вышел на Арбатскую площадь и был крайне поражен при виде большой толпы, запрудившей всю площадь; как оказалось, со стороны Пречистенского бульвара, бывшего в ведении училища, оборона была снята и, таким образом, к зданию училища мог уже проникнуть кто хотел, и дальнейшая оборона моих отрядов оказывалась бесцельной.

С тяжелым камнем на душе пришлось отдать приказание отрядам сняться и с оружием прибыть в училище.

Когда я продвигался с последним отрядом к Арбатской площади, из толпы, запрудившей уже улицы, послышались свистки и выкрики. В училище оружие складывалось в сборном зале, а участники разбрелись по помещениям, чтобы забыться на некоторое время от 7–дневного боя, тем более что вышло предупреждение в этот день никому из здания не выходить, пока большевики не снимут всех их банд и постов, как было разъяснено, это было сделано с той же целью, чтобы предупредить возможность эксцессов. По прошествии некоторого времени разнеслась угрожающая весть, что Рябцев нас предал и что не исключена возможность ночного нападения на училище. Весть эту усугубил протоиерей Добронравов (перебросившийся впоследствии в живую церковь), явившийся со святой водой. Кропя меня водой, он обратился ко мне со словами: «Да поможет вам Господь перенести новое испытание». Некоторые бросились к выходу и увлекли за собой чуть ли не половину находившихся в училище, через некоторое время были получены сведения о нападении на улицах на иных из ушедших. Ушел, переодевшись в штатское, и милейший Генштаба полковник Ульянин.

У нас начала лихорадочно работать мысль – что же делать дальше? После совещания с несколькими лицами мы решили поодиночке пробираться на Дон к атаману Каледину и там совместно с донскими казаками продолжать начатую в Москве белую борьбу против красных. Генштаба полковник Дорофеев раздобыл на дорогу по 250 рублей на каждого.

Вечером какой‑то представитель большевиков начал выдавать пропуски на выход из училища за подписью товарища Ломова, [66]66
  Имеется в виду известный большевистский деятель А. Ломов (партийная кличка) – Г. И. Оппоков (1888 – 1937), выехавший вечером 26 октября из Петрограда в Москву и вошедший в состав Военно–революционного комитета.


[Закрыть]мне и моим адъютантам в пропуске было отказано и объявлено, что мы будем преданы суду.

Ночью в 1 час утра мне удалось проникнуть в комнату, где выдавались пропуски, и благодаря мертвецкому сну выдававшего эти пропуска «товарища» написать на пропусках собственные фамилии и их таким образом получить, и в 8 часов утра покинуть училище через толпу галдевших матросов, прибывших из Петрограда с крейсера «Аврора». Не буду описывать подробностей мытарств, какие пришлось встретить на пути к Новочеркасску, куда начали стекаться участники Москвы, где на Барочной улице положили основание Добровольческой армии, которую возглавил генерал Алексеев и с которой проделали Ледяной поход, откуда вернулись лишь немногие счастливцы.

А. Невзоров [67]67
  Невзоров Андрей Геннадьевич, р. 1 ноября 1889 г. в Егорьевке Рязанской губ. Сын директора гимназии. Окончил гимназию, Виленское военное училище (1913). Штабс–капитан 98–го пехотного полка, преподаватель и командир роты 4–й Московской школы прапорщиков. Георгиевский кавалер. Участник боев в октябре 1917 г. Москве. В Добровольческой армии. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода, затем командир бронеавтомобиля в Донской армии. Во ВСЮР и Русской Армии в 3–м автоброневом отряде до эвакуации Крыма. Подполковник. Галлиполиец. В эмиграции в Югославии. Служил в Русском Корпусе (обер–лейтенант). Сотрудник журнала «Военная Быль». Умер 30 апреля 1978 г. в Сиднее.


[Закрыть]
4–я МОСКОВСКАЯ ШКОЛА ПРАПОРЩИКОВ [68]68
  Впервые опубликовано: Военная Быль. № 90 – 91. Март – май 1968.


[Закрыть]

В этих моих воспоминаниях нет ни фантазии, ни неверных описаний событий. Сейчас, конечно, пишут многие, кому только не лень. Может быть, это и хорошо, но пишите правду, как оно было на самом деле, а не искажайте фактов для того, чтобы оправдать какие‑либо деяния, послужившие во вред нашей армии и вообще России. Не укоряйте меня в суеверии и бабьих сплетнях. Пишу, что видел и испытал на себе самом. Недавно прочитал книгу Позднышева «Распни его». В этой книге автор проводит мысль, с которой нельзя не согласиться, а именно: «Роль наших генералов во время Февральской революции». В самые критические моменты развития революции наши генералы совершенно растерялись и все шло самотеком, что было на руку бунтовщикам–революционерам. Во многом и мне пришлось лично убедиться.

Февральская революция застала меня в школе прапорщиков в Москве. Медицинской комиссией я был признан негодным к строевой должности, а лишь на нестроевую. Нестроевых должностей я никогда не занимал и попросил в штабе Московского военного округа назначить меня куда‑либо в строй. Мне предложили назначение в школу прапорщиков, на что я согласился и был назначен в 4–ю Московскую школу прапорщиков.

Ознакомившись с обстановкой, я увидел, что в школе работы очень много. Школа состояла из двух рот, по 250 человек в каждой. Офицерский состав был из боевых офицеров 1–й Великой войны. Большинство из них были инвалидами. Были и георгиевские кавалеры. Но инвалидность офицеров была такова, что не мешала им заниматься строем в условиях мирного времени. Например, капитан С. был ранен в пятку правой ноги и не мог ступать на эту пятку. Штабс–капитан М. ранен в кисть левой руки, но мог делать что‑либо одной правой рукой. У поручика Л. не сгибалась левая рука от ранения в локоть и т. д., все в таком же духе.

Начальником школы был полковник Л. А. Шашковский. [69]69
  Имеется в виду полковник Леонид Андроникович Шашковский, р. в 1867 г. В службе с 1884 г., офицером с 1886 г.


[Закрыть]Это был в высшей степени образованный и гуманный человек, но с довольно своеобразными взглядами. При приеме молодых людей в школу для прохождения курса первое, что он делал, – это давал всем поступающим написать свою биографию. Во–первых, по этой биографии он узнавал степень грамотности поступающего, а также его специальность. Если оказывался кто‑либо, кто служил раньше лакеем в ресторане, на вокзале или еще что‑либо в этом роде, то такой человек моментально откомандировывался в полк. Полковник Шашковский говорил: «Приму крестьянина, рабочего, но не лакея». Полковник Шашковский немного отстал от строевой службы, так как почти 30 лет был сначала воспитателем, а потом ротным командиром в 3–м Московском кадетском корпусе. Как начальник школы и воспитатель будущих офицеров он был незаменим.

Постоянному командному составу было работы много. Кроме строя, стрельбы, маневров, мы должны были читать лекции по топографии, тактике, стрелковому делу и уставам. Артиллерийское и инженерное дело читали специально приглашенные офицеры. Работать приходилось по 10 – 11 часов в сутки. Вначале в школу принимались люди без среднего образования. Достаточно было 4–х классов городского училища, гимназии или были еще какие‑то школы 1864 года, которые давали права вольноопределяющегося 2–го разряда. Все эти люди уже побывали на фронте, среди них были и георгиевские кавалеры. Это был набор, с которым было легко работать. Они уже были знакомы с военной службой, и прапорщичья звездочка была для них заветным достижением. Потом начали присылать с фронта подпрапорщиков с полной колодкой Георгиевских крестов и медалей. Тут были и пехотные, артиллерийские и кавалерийские подпрапорщики. Был один воздухоплаватель. Все это люди, которым надо было получить чин прапорщика, и по окончании школы они, как специалисты, возвращались в свои части. На фронте была нехватка в офицерском составе.

В № 61 «Военной Были» много писалось о школах прапорщиков. Там, между прочим, проводится одна мысль: было сказано, что хотя курс школы продолжался всего лишь четыре месяца, но молодежь, туда поступавшая, иногда с левым уклоном мышления, пробыв в школе 4 месяца и надев погоны прапорщика, делалась офицерами по своим взглядам. То же самое наблюдалось и у нас. Как‑то быстро сживались и с увлечением занимались как науками, так и строем. Правда, были и исключения, но очень редкие. Многие из воспитанников школ погибли на фронте в 1–ю Великую войну, приходилось встречать и в гражданскую войну кое–кого. Школа помещалась в казармах 5–го гренадерского Киевского полка. Рядом, в казармах 6–го гренадерского Таврического полка, стояли 56–й и 55–й запасные батальоны, пополнявшие Гренадерский корпус. Казармы были старые, кажется еще Екатерининских времен. Но тесноты не было. Были спальни, отдельные классы для занятий. В полуподвальном этаже помещались столовая, кухня, склады и уборная. Отопление было «амосовские печи». Такого отопления теперь не увидишь. В подвальном этаже стояли 4 огромные печи. От них в стенах были проведены трубы, по которым шел горячий воздух из этих печей. В каждой комнате были по одному, а иногда и больше, в зависимости от величины комнаты, так называемые «душники», через которые в помещение проникал горячий воздух. Дров эти печи пожирали много, но в казармах было всегда очень тепло. Печи, как я сказал, были внизу, в подвальном этаже, в длинном коридоре. И днем, и ночью там всегда было темно. Тут вот должен вспомнить один случай: возвращались ночью два юнкера из уборной и почти на самой вершине лестницы услышали, что кто‑то идет за ними. Оглянулись и в страхе обмерли. За ними, во всем белом, с косой на плече, шла, как ее изображают, смерть. Они в ужасе бросились в свои кровати, залезли под одеяло с головой. Лежат ни живы ни мертвы. Дневальный, стоявший у столика дежурного, также видел эту «смерть». «Смерть» подошла к кровати одного юнкера и пропала. Юнкер, около кровати которого она стояла, заболел менингитом и утром был отправлен в госпиталь. Об этом происшествии быстро узнала вся школа. Разговоры пошли самые разнообразные. Ночью дневальные не хотят стоять одни, приглашают приятелей. Вместо одного человека стоят всю ночь по 20 человек. Все же не так страшно! Возбуждены все страшно. Доложили начальнику школы. Он посмеялся: «Как не стыдно! Какой‑нибудь безобразник одевается «смертью» и ходит пугает вас всех».

Решили обыскать все закоулки, где может быть спрятан костюм «смерти». Назначили комиссию из 2 офицеров и нескольких юнкеров. Обыскали все, где только возможно, но ничего не нашли. Школа волнуется. Собрал начальник школы всех юнкеров, говорит: «Как вам не стыдно, словно бабы какие! Так вот что я вам скажу: если кто‑нибудь увидит эту «смерть», пусть скажет ей, чтобы она пришла ко мне, а я с ней поговорю как следует». После этого пришел он в комнату офицерской столовой и говорит: «Вот, черт возьми, сказал, чтобы привидение пришло ко мне. А ну как придет, что я с ним говорить буду? Ну его к черту, не хочу!» Но по прошествии недели все успокоилось, «смерть» не являлась больше. А тут еще очередное производство в прапорщики. Пришло очередное пополнение, и все забылось. Что это было, понять трудно. Видевшие «смерть» клялись, что видели ее ясно и даже как блеснула коса на плече, когда она проходила по лестнице. И я не понимаю, что это было. Психоз, воображение, но ведь больше 500 человек этому поверили.

Каждые два месяца приезжал командующий войсками Московского военного округа генерал Мрозовский. [70]70
  Мрозовский Иосиф Иванович, р. в 1857 г. В службе с 1874 г., офицером с 1877 г. Генерал от артиллерии. В эмиграции в Ницце (Франция). Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г. Умер после 1932 г.


[Закрыть]Производил очередной выпуск в прапорщики. Старший курс, произведенный в прапорщики, разобрав вакансии, разъезжался по своим запасным батальонам. А оттуда с маршевыми ротами отправлялись на фронт. От каждого взвода выпускаемых оставалось при школе, по выбору взводного офицера, по два прапорщика, которые были помощниками взводного офицера. Выбирались, конечно, лучшие. Они были очень хорошими помощниками. Оставались они в школе 4 месяца, а затем отправлялись в один из запасных батальонов.

Наступил 1917 год. О революции мы ничего не знали. Не было времени заниматься этим, да и в то время еще не имели «революционного опыта», то есть не знали, как это делаются революции. В один прекрасный, солнечный день с легким морозцем пришли со строевых занятий в классы, на лекции. Подходя к нашей школе, увидели, что к казармам 55–го и 56–го запасных батальонов подходит большая толпа народу, приблизительно 2000 или 2500 человек. Впереди – сани, запряженные одной лошадкой, на санях водружен длинный шест, а на нем висит красно–грязное полотнище. Назвать красным не могу, уж очень грязное оно было. Часть людей, вожаки, отделились от толпы и пошли к гауптвахте 55–го батальона, требуя освободить арестованных, так как сейчас – «свобода». Часовой у гауптвахты был старый кадровый солдат, уже побывавший на фронте. Он предупредил толпу, чтобы не подходили, а то он будет стрелять. Те же кричали: «Свобода, товарищ, выпускайте арестованных!»

Предупредив три раза, часовой выстрелил в воздух. Боже, что тут произошло! Вся эта большая толпа бросилась врассыпную. Осталась стоять на месте, понурив голову, лошадь с санями, а на снегу лежал длинный шест с грязно–красным полотнищем. Стоя на крыльце нашей школы, я видел, какую панику вызвал один только выстрел. Мимо меня пробегал какой‑то унтер–офицер с Георгиевским крестом. Я не удержался и крикнул ему: «Куда, орел, бежишь?» – «Стреляют там, ваше высокоблагородие!» – «Ну беги, беги, молодец!» После, когда толпа увидела, что больше не стреляют, люди стали собираться и скоро подошли к нашей школе.

Несколько человек, по виду студенты, вошли в школу. У меня в это время был урок топографии. Врываются в класс какие‑то 3 человека южного типа и начинают говорить, что надо бросать занятия и идти всем на улицу.

Я подвел этих господ к расписанию занятий, висевшему на стенке, и показал им, что сейчас идет урок топографии, а следующий – тактики. Фронт нуждается в офицерах, а потому я прошу их нам не мешать. Затем я вызвал дежурного по классу. Вышел унтер–офицер с Георгиевским крестом. Вид имел он внушительный, высокого роста, широкоплечий. Обращаюсь к нему и говорю, чтобы он попросил этих господ не мешать нам заниматься. Дежурный вежливо, но твердо попросил их оставить класс. Те, конечно, начали говорить: «Как же, товарищи, сейчас такое время, всем надо идти на улицу» – и т. д., в таком же духе. Но дежурный твердо заявил, что просит их немедленно оставить класс. Покрутились мои незваные гости, но все же, ворча что‑то под нос, ушли. Почти так же было и в других классах. Занятия продолжались. Все же покой был нарушен. 1–я рота, состоявшая из студентов, начала волноваться. Устроили что‑то вроде митинга и решили идти в городскую думу, где был штаб революционеров. Хотя я и не имел никакого отношения к 1–й роте, но пришли ко мне юнкера 1–й роты и стали просить меня, чтобы я пошел с ними в городскую думу. На это я мог ответить лишь одно: «Вы понимаете, о чем вы меня просите? Что у вас по расписанию в следующий час?» Говорят: «Тактика». – «Ну, вот и идите в класс». Но все же через некоторое время вся студенческая рота ушла без офицеров.

Положение было неопределенное. Где‑то что‑то творится, кого‑то разоружают, арестовывают, носятся грузовики, наполненные людьми в солдатских шинелях вперемежку с вооруженными штатскими. У всех красные банты на шинелях, все – обвешанные пулеметными лентами. Какая‑то стрельба на улицах. Слухи идут всевозможные. Приказаний из штаба округа никаких нет. Мы – люди неискушенные в делах революции, не знаем, что и делать, сидим и ждем. Офицеры в этот день из школы домой не едут. К вечеру опять приходит ко мне депутация от 1–й роты. Просят прийти к ним, так как без офицера они себя очень неуверенно чувствуют. Ответил, что никуда не пойду, а пусть лучше они возвращаются в школу. Подходит ночь. 2–я рота не ложится спать. Волнение от неизвестности. В 11 часов вечера решаем все идти со 2–й ротой в городскую думу, чтобы выяснить обстановку. Выстраивается вся рота с офицерами на местах, и двигаемся в городскую думу. От школы до думы довольно далеко. Приятная погода, слегка подмораживает, тихо. Около 12 часов 30 минут ночи вступили на Красную площадь. «А ну, песню!» – «Какую?» – «Какую хотите». – «Песнь о вещем Олеге». Припев всем известен: «Так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое «ура»!» Как нам потом рассказывали бывшие в городской думе, когда там услышали нашу песню, то такая паника поднялась! Когда рота подошла к дверям думы, то на крыльце стоял трясущийся от страха революционный командующий войсками подполковник артиллерии Грузинов. Грузинов был призван из запаса, а до войны он был земским начальником. Так вот этот командующий дрожащим голосом обратился к нам: «Господа, в чем дело? Почему вы пришли сюда?» – «Пришли мы сюда, чтобы посмотреть, что у вас тут творится». – «Господа, может, вы голодны? Мы сейчас все это устроим!» – «Ничего нам не надо, просто мы пришли посмотреть, что у вас тут делается». Грузинов пригласил нас войти в городскую думу. Несколько офицеров и юнкеров вошли внутрь дома. Зашел и я. Там был полный хаос. Какие‑то люди в рабочих и солдатских костюмах волновались, суетились, разбирали оружие, грудами лежавшее на полу. Не знали, как с ним обращаться. Один учил другого, сам не зная. Командующий войсками Грузинов объяснил нам, что тут организуется боевой отряд, на случай выступления контрреволюционеров. Когда я проходил по залу, то вдруг раздался выстрел, и пуля ударилась в стену над моей головой. Я обернулся и увидел какого‑то человека южного типа, с трясущимися руками и позеленевшим лицом, державшего в руках револьвер Кольта крупного калибра. «Ты что же, сукин сын, хотел убить меня?» – «Извините, господин офицер, он сам у меня выстрелил». – «Я вот тебе покажу, как сам выстрелил!» Хотелось влепить ему затрещину, но он был так напуган выстрелом, а тут еще подбежали «товарищи» и набросились на него с руганью, что я плюнул и пошел дальше. Ознакомившись с положением вещей, увидели, что делать нам тут нечего. Но так как в школу идти было далеко, то обратились к командующему войсками, чтобы он указал нам место, где бы мы могли поспать до утра. Нам была отведена гостиница «Метрополь», тут же, на Театральной площади, в ней мы заняли бильярдную и две гостиные. Одну гостиную, с голубой шелковой мебелью, заняли офицеры. Не раздеваясь, легли на голубые диваны и проспали до утра. Утром 2–я рота, забрав с собой и 1–ю, вернулась в школу.

Бестолковщина и безалаберщина были всюду. Будь у нас руководство и не потеряй головы генерал Мрозовский, то революция в Москве еще неизвестно как развивалась бы. В Москве было шесть школ прапорщиков и 2 военных училища численностью около 10 000 юнкеров. А это по тем временам сила. Но начальство молчало, и какая судьба постигла генерала Мрозовского не было ничего слышно.

Дальше занятия в школе пошли почти нормально. Единственно, что мешало иногда, – это школьный комитет, который иногда coбирал юнкеров для решения каких‑то вопросов. Главным образом, в комитет вошли писаря школы, не юнкера, а призванные для отбытия воинской повинности полуинтеллигенты. Чтобы не попасть на фронт, господа эти устроились писарями в школе. Но школьный комитет большой роли не играл, так как все его постановления на общем собрании юнкеров не принимались. Например, когда началось выступление генерала Корнилова, комитет высказался против поддержки генерала Корнилова, а общее собрание решило «всячески поддерживать генерала Корнилова». Много писалось о знаменитом приказе № 1, изданном Временным правительством. Приказом этим неспособное Временное правительство окончательно разложило армию. Никогда армия не была так сильна, как в 16–м и в начале 17–го года. Фронт был завален снарядами, оружием, обмундированием, продовольствием. Армия доходила до 20 миллионов людей. Для армии работала вся страна. Например, какой‑нибудь жестяник, который раньше паял дырявые кастрюли, ставил водосточные трубы, сейчас делал ручные гранаты, которые отсылались затем на заводы, где начинялись взрывчатыми веществами и обрезками железа, гвоздями и т. д., всем тем, что может нанести ранение. В марте или апреле намечалось общее наступление на фронте, которого немцы не выдержали бы. Они уже и выдохлись, да и вся Германия голодала. Приказ № 1 на школе никак не отразился. Занятия шли нормально; дисциплина поддерживалась, к офицерам относились с уважением. Это были единственные части, которые сохранились. Все это знали наши «главковерхи», Керенский и ему подобные. На юнкеров была вся надежда. Где надо было что‑то привести в порядок, туда посылались юнкера. Когда было знаменитое «Государственное Совещание», на котором был и генерал Корнилов, Керенский, многие делегаты от всевозможных организаций, то охрану Большого театра, где происходило «Совещание», несли юнкера. Нашей школе пришлось нести караулы в театре в самый разгар споров и разногласий. Посты были по всему театру, и под сценой, и за кулисами, и вокруг здания. Боялись, очевидно, чтобы не взорвали «Совещание». Комендантом Большого театра был поручик запаса Собинов, известный тенор, который был призван на службу. На мою просьбу указать мне какую‑либо комнату, где я мог бы расположить остаток роты (часть была на постах), Собинов указал мне помещение за Царской ложей. Там было три комнаты: кабинет Государя с ореховой мебелью, будуар для Государыни и что‑то похожее на столовую. Там мы и устроили караульное помещение, так как охрана театра неслась и ночью. Все речи нам удалось слышать, особенно тем, кто был за кулисами и под сценой. О чем там говорилось и какие исторические речи были произнесены, я повторять не буду. Думаю, что это известно уже всем из истории. Совещание окончилось благополучно. Никаких покушений не было.

Чтобы навести где‑либо порядок, как я сказал выше, а главное, чтобы остаться у власти, Керенский, Львов [71]71
  Имеется в виду князь Г. Е. Львов (1861 – 1925) – первый глава Временного правительства.


[Закрыть]и компания обращались к юнкерам. Для характеристики русского солдата, потерявшего голову от всех «свобод», я расскажу следующий случай. Взбунтовался запасный кавалерийский полк, стоявший в городе Козлове Тамбовской губернии. Полк насчитывал 32 эскадрона, более 3000 солдат. Наша школа получила приказание разоружить этот полк. Поехали разоружать его одна рота юнкеров, одна сотня донских казаков и один броневой автомобиль. По дороге в Козлов, пока мы ехали в вагонах, произошел довольно характерный случай. С нами в вагоне 2–го класса ехал, как представитель власти, член Совета рабочих и солдатских депутатов, по–видимому какой‑то рабочий. Сначала разговор шел мирно. Против «депутата» сидел офицер школы капитан Фриде, [72]72
  Фриде Александр Васильевич. Подполковник 3–го гренадерского полка и 4–й Московской школы прапорщиков. Летом 1918 г. член антибольшевистской организации в Москве. Арестован в августе 1918 г. и расстрелян в сентябре (по другим данным – 17 декабря) 1918 г. в Москве.


[Закрыть]лихой гренадер 3–го Перновского полка, старый холостяк. Фамилию назвать могу, так как, по имеющимся у меня сведениям, после октябрьского переворота он и его брат, военный юрист, были расстреляны. Да, так вот, разговорился наш «депутат». Все, говорит, идет у нас хорошо, и народ доброжелательно отнесся к перевороту, только проклятое офицерье сильно тормозит дело. Тут случилось нечто неожиданное для «депутата»: развернулся наш капитан и такую влепил ему затрещину, что тот так и откинулся на спинку дивана. «Как смеешь, ты, каналья, говорить «проклятое офицерье», когда все мы уже пролили кровь за Родину, а тысячи лежат в могилах? А ты‑то воевал? Небось все время в тылу околачивался!» «Депутат» был очень поражен этой оплеухой, но, видя, что со стороны окружавших его офицеров сочувствия он не встретит, начал извиняться: «Простите, господин офицер, не подумавши сказал». – «А ты подумай, а потом и говори!» Дальше мирно доехали до Козлова. Приехавши в Козлов, потребовали на станцию оркестр музыки и под музыку прошли по городу. Впереди четко отбивала ногу юнкерская рота, за нами – казачья сотня, а позади пыхтел броневик. Около часа ночи оцепили казармы кавалерийского полка. Дали три залпа из винтовок по окнам казарм, но поверху, чтобы не задеть людей. В казармы были посланы несколько групп юнкеров, чтобы приказать солдатам выносить оружие во двор и складывать поэскадронно. Люди от этих залпов уже проснулись и метались по казарме, не зная, что делать Приказание выносить оружие во двор было исполнено без замедления. Во дворе были поставлены юнкера, чтобы указывать, кому куда складывать свое оружие. В одном белье, накинув шинели, выбегали солдаты во двор и складывали винтовки поэскадронно. Можно было наблюдать такие картинки: бежит солдатишка с винтовкой и кладет ее в кучу 2–го эскадрона. «Ты какого эскадрона?» – спрашивает юнкер «Так что – 4–го, ваше благородие». – «Так почему кладешь во 2–й?» – «Виноват, ваше благородие!» Таким образом винтовки все были вынесены на двор, и эти же самые солдаты погрузили их в пришедшие грузовики. Таков был наш солдат. Дисциплина, заложенная при первоначальном обучении, у всех у них осталась в душе. Надо было только показать твердую руку, и он опять делался хорошим солдатом. Вот эта самая твердая рука у нас отсутствовала.

Дальше жизнь шла по–прежнему. В определенное время производился очередной выпуск в прапорщики. Приезжал новый командующий войсками Московского военного округа полковник Верховский, позже произведенный Временным правительством в генералы за труды по углублению революции. Полковник Верховский был офицер Генерального штаба, бывший паж. Дальнейшая его революционная карьера известна: он был военным министром, но, как писали, за достоверность чего не ручаюсь, кончил жизнь в подвале Чека.

Ввиду того что наш начальник школы был старый москвич и у него были обширные знакомства в артистическом мире, то у нас в школе часто устраивались концерты, на которых выступали артисты Императорских театров. Всех артистов не помню, но особенно запечатлелись в памяти оперный бас В. Р. Петров со своей знаменитой арией из незаконченной оперы «Ася» и «Ах, зачем на карусели мы с тобой, Татьяна, сели!». Еще приезжали Мозжухин, Максимов, Мигай и известный танцор Мордкин. Бывали и другие.

Но вот поползли тревожные слухи: большевики хотят сделать переворот и взять власть в свои руки. Мы ждем, не имея представления, что из всего этого может получиться. 25 октября получается распоряжение: занять Кремль, в котором собрались главные вожаки переворота. Школа в полном составе выступает днем около 2 часов и идет к Кремлю. Подойдя к Кремлю, увидели, что войти в Кремль нельзя, так как ворота заперты. Тогда получили приказание взять Кремль. Нашей школе пришлось подойти со стороны Никольских ворот и дальше, к Москве–реке. Прибывшая бомбометная команда выпустила несколько бомб по Кремлю, и очень скоро ворота открылись. Были арестованы главари бунтовщиков. Их было 7 или 8 человек. Все они были посажены на гауптвахту 1–го лейб–гренадерского Екатеринославского полка, который стоял в казармах в Кремле. Советский писатель Лев Никулин в своей книге «Московские зори» пишет, что солдаты, сдавшие оружие в Кремле, были расстреляны юнкерами. Это сущая неправда. В Кремле оказалась большая толпа солдат, думаю – около 100 человек, все это бы запасные, которые получили право на увольнение домой и сидели на своих сундучках перед казармами, в которых они жили. Это были пожилые люди, бородачи. Они не могли выйти из Кремля, так как ворота были заперты. И когда юнкера вошли в Кремль, то или по ошибке, или из озорства с чердака городской думы был открыт пулеметный огонь по этим бородачам. Юнкера не сделали по ним ни одного выстрела. Большинство этих бородачей оказалось убитыми или ранеными. Юнкера, посланные на чердак городской думы, нашли там пулемет и ленту стреляных гильз. Пулеметчик же сбежал. Наш начальник школы, полковник Шашковский, перед большевистким переворотом был произведен в генерал–майоры и назначен заведующим всеми школами прапорщиков. Здесь, в Кремле, он был как бы начальником отряда. Один из офицеров предложил ему ликвидировать зачинщиков–бунтовщиков. Генерал Шашковский очень возмутился: «Вы с ума сошли? Как это можно человека лишать жизни!» Через два месяца после октябрьского переворота он и его сын Михаил, банковский чиновник, были расстреляны. Дочь генерала, Лиду, с мужем я встретил в Севастополе во время Гражданской войны.

Кремль был занят нами почти без боя. Было арестовано семь человек главарей–большевиков, и они были посажены на гауптвахту 1–го лейб–гренадерского Екатеринославского полка. Как пишет полковник Трескин, среди них был сын Максима Горького, Пешков. Все они потом были выпущены комендантом Кремля, полковником Морозом, державшимся очень странно.

Вопрос о пулеметах и артиллерии нас заботил. Но с пулеметами дело решилось просто: к нам явились две женщины–прапорщика [73]73
  Это были сестры Мерсье. О них см. ниже.


[Закрыть]с двумя пулеметами Максима. Они уже были в боях, и одна из них была легко ранена в руку. Тем, как держали себя эти два прапорщика, можно было только восторгаться они спокойно лежали за своими «максимами» и по приказанию открывали огонь. С орудиями было немного сложнее. Но удалось и это одна юнкерская рота пошла на Ходынку, где стоял запасный артиллерийский дивизион и, захватив там без всякого сопротивления два трехдюймовых орудия с зарядными ящиками и большим запасом снарядов, вернулась обратно в Кремль