355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » авторов Коллектив » Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века » Текст книги (страница 24)
Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века
  • Текст добавлен: 10 августа 2017, 19:00

Текст книги "Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века"


Автор книги: авторов Коллектив


Жанры:

   

Религия

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 91 страниц)

Сколько мне надо сухарей, денег и прочего – стараюсь по одежке протягивать ножки и чтобы на случай болезни оставался какой‑либо запас, но иногда при болезни и слабости нужно побольше, да и делиться‑то кое с кем необходимо. Помню, что ваши ресурсы очень неважные, сыты ли вы хотя бы с мамой, одеты ли, имеете ли комнату и прочее?.. Не огорчайся, что пишу о возможности моей близкой смерти, благоразумие требует подготовиться и к худшему концу, хотя я и верю, что доживу и до воли. Прошу всех не забывать меня, а я стараюсь помнить всех. Попрежнему ни на кого здесь не имею неудовольствия, всем доволен. Если имею претензии, то только к самому себе, и постоянно требую от себя стремиться непрерывно к совершенству…

Целую тебя, твой отец Роман Иванович Медведь

2 октября 1931 года.

Дорогая Ирочка!..

Отвечаю на письмо от 12—17 сентября. Мое здоровье, надеюсь, станет лучше, и главное, мое ночное стороживство кончилось 30 сентября. Отсыпаюсь и временно отдыхаю, а то я ощущал большую слабость – и изнурение было, и голодноват иногда. Теперь я получил доплатной стол и сыт… В общем я чувствую себя довольно хорошо, много лучше, чем ранее. Картина здешней жизни для меня стала ясной, и мои нервы менее боятся неожиданностей, которые я теперь переношу, хотя они действуют на меня, как удары, постоянно напоминающие, что со мной и вообще могут быть удары с параличом и прочее. По трудоспособности меня определили ко второй категории с отдельными работами, то есть почти инвалидное состояние, и на тяжелые работы меня не отправят… Прошу благодарить старика Василия Гурьяновича за его письмо, память и подарок. Еще много хотелось бы мне написать и тебе и всем. Скажи нашим родным, что я радуюсь каждой строчке и грущу, что не имею долго от них вестей, скажи моей бывшей хозяйке Валентине Альбертовне, что я получил ее письмо и благодарю за все, и готов и ей и всем писать, но письмо могу посылать только один раз в месяц, поэтому прошу не обижаться, что многие не получают от меня ответа или получают очень кратенькие ответы через тебя в виде благодарности. Знаю, что их любовь ищет большего, но, видно, такова воля Божия, чтобы нам терпеть отсутствие взаимного единения. Внутреннее‑то через Бога для нас не закрыто, надо только в себе уничтожить всякое семя разделения, помня, что воля Христова в том, чтобы ученики Его были едины и во взаимной любви. Всякое разделение между близкими моими для моего сердца очень тягостно. На этом я кончаю письмо, потому что чувствую внутреннее побуждение не отлагать его отсылку на более долгое время. Всем, всем привет и благодарность. Прошу помнить и поддерживать мою немощь молитвами, а какими – сердце каждого указывает… Еще и еще повторяю – здесь я всем доволен, вижу к себе доброе отношение со стороны всех, хотя, конечно, душа моя очень часто тоскует и ощущает душевное одиночество. Еще раз привет, привет, привет всем, всем, всем, очень вспоминаю слова: сами себе, друг друга и весь живот наш… Мир всем.

Твой отец Роман Иванович Медведь

Дорогая Ирочка!..

Я хотел бы, чтобы ты знала и усвоила мои подлинные убеждения и свойства; примерно с 20–24–летнего возраста я сознательно уважаю и ценю всякого человека, и всю жизнь боялся сделать кого‑либо своим рабом, и внешне и внутренне боюсь кому‑либо причинять боль, насилие. Убеждать мое дело, принуждать не могу. Дерзаю сказать, что я любил свою свободу, никогда никому не делался рабом, а посему, думаю, и ценю свободу других: пусть живут по своему уму и по своей совести, и стараюсь никого не осуждать… лучше уйти в сторону… Я могу молчать, научился много терпеть и претерпевать, но, невзирая ни на что, я в своей глубине все тот же, люблю свою свободу, лелею и свободу других; предпочитаю разделение свободных – единению рабов. Впрочем, прости мою философию, мое самохвальство. Почитаю нужным прибавить, что я сознательно склонил свою голову, сердце и всю свою жизнь перед Вечною Истиною и Правдою. И Они дороже для меня и меня самого, и всего мира… Скоро полгода, как я здесь, наступает время, когда разрешают подавать заявление о пересмотре дела. Думаю, хотя и не решил окончательно, просить об этом…

Целую тебя, привет маме и всем родным, помните меня, как я вас.

Твой отец Роман Иванович Медведь

8 декабря 1931 года.

Дорогая моя Ирочка и все мои милые, дорогие, родные!

Третий раз уже сажусь за письмо, начиная с 30 ноября, но не посылал обоих писем, недоволен ими. Один раз в месяц – сколько за это время наберется всего, что бы можно сказать и что следовало написать! А времени и сил не хватает… Пусть не скорбят те из вас, кого лично я не назову или не назвал, я всех не только ношу в своем сердце, но всех и каждого я ощущаю как один с собою организм. Это не преувеличение, я подлинно живо всех ощущаю; часто более глубоко, чем живя среди вас, невзирая на то, что мы разбросаны в разные стороны… Взаимная любовь должна учить покрывать даже различные свидетельства совести, и любовь всегда должна ставиться выше личного знания. Разделение, но не рассечение; разделение, но не в основном, которое у всех едино, а посему разделения временны и преодолимы… Едва ли я следующее письмо напишу отсюда, а посему хочется подвести итог здесь пережитому. Я благодарю Провидение, что благодаря тому, что я это время пробыл на одном месте, моя связь с детьми восстановилась довольно скоро, это было большим утешением для моего духа, а посылки поддержали мое здоровье, которое в июле и августе находилось в критическом положении. С октября мое быстрое исхудание закончилось, силы мои стали восстанавливаться, я себя сравнительно в общем чувствую довольно прочно… Иной раз жить мне очень трудно… бороться за жизнь мне помогает моя любовь и привязанность к вам и моя ненасыщенная вера в необходимость исполнения обетований еще здесь, на земле. Если бы не моя любовь к вам, я бы спокойно смотрел, как догорает свеча моей жизни… и удовлетворился бы тем, что Бог мой судил мне быть исповедником… Конечно, и здесь я имею немало утешений, и одно из главных это то, что я постоянно живо ощущаю всех вас, как ощущаю самого себя, как свое второе тело, ощущаю, невзирая на рассеяние, а то и разделение. Для меня все едины и все близки, и это единение за отсутствием шума внешнего общения я ощущаю даже крепче, чем будучи физически близко от вас. Когда я только ухожу от шума своих внешних обстоятельств, после Единого Вечного я живо ощущаю вас или, вернее, и Его ощущаю в единении со всеми вами и со всеми верными…

2 февраля 1932 года.

Дорогая моя доченька Ирочка!..

Я переменил место работы, перешел в Кустпром, раскрашиваю деревянные куклы; легче здесь, и нет вечерних занятий, но трудно просидеть 8 часов. К концу работы после болезни усилились головокружения и начались сердечные припадки; но надеюсь скоро оправиться… Спрашиваешь о внешней стороне моей жизни. Сплю на общих сплошных деревянных нарах, подстилаю войлок и плед, одеваюсь теплым ватным одеялом и часто еще и полушубком, стриженая голова постоянно в шерстяной шапочке (надо бы и вязаную бумажную), иногда еще и в шлеме. Сил мало, на чтение и тому подобное времени почти нет, иначе приходится мало спать, а это плачевно отражается на моих силах… Мало отдыха, все делаю сверх моих сил. В тишине приходится быть очень редко, об одиночестве приходится мечтать, все на людях, а душевно очень одиноко. Временно помещался в общем бараке, очень там устал от шума и забот, чтобы не потерялись вещи. Моей каракулевой шапки нет уже, но новой и никакой не шлите, здесь все становится предметом зависти и очень часто исчезает… Моя новая работа – мне по силам, но угнетает норма, мне она не по силам, хотя я работаю почти не отрываясь… Школа здесь для нас, и не скажу, что легкая. Но Провидению угодно, чтобы мы и это все испытали, чтобы и опытнее быть, а может быть, подобно Лазарю на гноище, здесь страдаем, чтобы там радоваться, здесь за грехи получить возмездие, чтобы там от него свободными быть и просто перейти на лоно Авраамово. Если так, да будет имя Господне благословенно; потому что самые тяжкие здешние условия несравнимы с ужасными муками ада. Так говорил, например, преподобный Серафим, которому было дано испытать муки ада очень недолго. А вообще об аде я часто вспоминаю… и часто приходится говорить себе по опыту, что сами люди друг для друга и для себя здесь еще устраивают ад. Нередко побаиваюсь, что я плохо прохожу свою новую школу, потому что не всегда тишина и радость наполняют душу, а нередко – шум и суета, спешка и уныние закрадываются в сердце, заполняют его, и не скоро дождешься изгнания их или ухода их. Но когда нет их, хорошо. Ведь Бога нигде, никто и никакими условиями не может отнять от меня. А если Он со мною, что для меня все внешние тягости?! Что моя нищета и бессилие? Когда в Нем бесконечное море Силы и богатства. Он – мое бытие, Он – моя жизнь и сознание. В Нем я всех нахожу, до всех достигаю, всем владею… Прошу не унывать тебя и всех. Прошу молиться о себе, о мне и обо всех. А в молитвах чаще и чаще я вспоминаю слова Иоанна Златоуста и Василия Великого о том, что надо не о маленьком просить, а дерзать молиться о великом, а также и о непрестанности в молитве. Конечно, это я прежде всего говорю самому себе и от себя требую исполнения припомненного, вопреки всяким внешним вероятиям и тяжким условиям, как‑то: физическим болезням, моим согрешениям и тому подобному. Чаще и чаще останавливаюсь на своих грехах, больше и больше познаю свои немощи духовные и ничтожество, прошу о прощении согрешений и очищении моего сердца от всякой скверны – потому что в чистоте сердца ключ ко всем духовным благам…

Дорогая Ирочка!..

Я вполне понимаю твое желание знать подробности о моей внешней жизни. Кое‑что сообщаю. С 8 января по 26 февраля я был раскрасчиком кукол, а с 26 февраля я счетовод–табельщик. Новое место пока очень трудное, и посему я запаздываю со своим очередным письмом. Спим мы здесь на сплошных нарах, постилаем на них кто что может, у кого матрас, у кого полушубок, у меня войлок и сложенный в четыре раза старый черный плед. Одевался зимою теплым одеялом и полушубком. Белье нательное ношу казенное и переменяю его в бане каждую неделю почти, за редким исключением. От постельного белья пока еще не отказался, но возможно, что придется пока обходиться без него, как и большинство из нас. В последние дни и вся наша одежда вольная сдается, и мы все облекаемся в казенное платье. Для меня это огорчение, потому что я очень зябок и мое платье гораздо теплее казенного… Прошу всех не забывать Божьего пути, всем желаю духовного возрастания. Маме привет, тебя целую, письма твои получаю, Господь с тобой и всеми вами.

Твой отец Медведь Роман Иванович

26 апреля 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!..

Пишу письмо дополнительное, разрешено мне за работу, времени чуточку больше. Сдаю свою должность ввиду предстоящего переезда на другое место, где, по–видимому, придется служить в подобной же должности… Когда у меня улучится свободный часок, когда нет хронического недосыпа, когда не болит голова, я чувствую себя великолепно. Вы все знаете – почему. Стою на Твердом Камне и не боюсь никаких волн. Это настроение бывает нередко, если ничто не смущает совесть, о чем я постоянно забочусь. Я имею дерзновение и всех вас и чувствую и ощущаю, тогда ничто и время и расстояние; в немощи своей и болезнях ощущаю силу, ясно, что не свою. Для меня ничто и заключение и узы, мне ничего не надо, у меня всё есть, я всем обладаю, я радостен и счастлив, и всех встречаю с радостью и приветствием, а в жизни нашей это очень важно, потому что мы все здесь угнетенные и подавленные и своим несчастьем, и горем своих соседей, так все ищут ободрения, ласковой улыбки, бодрости духа. С переменой места, конечно, надо будет привыкать к новым людям, к новой обстановке, но если это нужно, то что против этого, хотя бы и внутренне, протестовать. Источник всякой жизни ведь всегда с нами и около нас, значит, и нечего страшиться и беспокоиться. Он с нами и в здоровье и в болезни, и в жизни и в смерти. Важно при всех условиях сохранять ясность сознания. Я уже несколько лет боюсь вообще всяких волнений, спешки и тому подобного, они омрачают сознание, и я уже понял давно, что отдаваться им почти то же, что впадать в грех. Болезни, конечно, мешают, и очень мешают, но мы очень хорошо знаем, что в немощи совершается сила Божия. А посему – не смущаться. Но вывод все‑таки делаю: блажен тот, кто в сравнительном благополучии в строгости содержал свой организм и приучил себя ко всяким лишениям. Служба нисколько не может мешать, как изъяснил в свое время преподобный Варсонофий, лишь бы проходить ее для Высшей Совести по своей чистой совести. Прошу прощения, что пишу, может быть, тебе и другим не интересное, но живу‑то я этим. Знаю, что вас постоянно интересуют мои внешние обстоятельства, но говорю искренне – они вовсе не дурны и вполне благополучны. Уже прошло время, когда моя душа всего боялась, всего ужасалась, ждала всякой беды и несчастья… Грущу за тебя, Ирочка, и за маму, что так трудно вам живется и что я еще свалился грузом на вас, вместо того чтобы помогать вам, но, видно, такова Высшая Воля. Еще раз привет всем, с праздником Христова Воскресения… Всех прошу не забывать меня, привет Зине Борютиной, Елене и всем уехавшим[33]. Слава Богу за все.

Твой отец Роман Иванович Медведь».

Родные стали хлопотать о сокращении срока его заключения. Дело было вновь рассмотрено ОГПУ, которое посчитало, что протоиерей Роман, как бывший начальник духовенства Черноморского флота, руководитель православного братства и воспитатель православной молодежи, сумевший организовать монашескую общину, не может быть освобожден и приговор – десять лет заключения – должен быть оставлен в силе. Однако состояние здоровья отца Романа стало к тому времени настолько тяжелым, что руководство ОГПУ сочло возможным сократить срок заключения на одну треть по болезни.

Вскоре отец Роман написал своим близким:

«21 июня 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои близкие, родные, дорогие!..

1 июня мне под расписку объявлено, что постановлением ВЦИК от 19.4.32 года срок моего заключения сокращен на 1/3, а посему его конец теперь – 16.10.37 года; кроме того, за работу пока имею уменьшение на 29 дней, то есть срок еще сократился. Что‑то Господь пошлет еще по твоему ходатайству?.. Мир и радость оставил нам Пастыреначальник, и никто их не в силах отнять от нас. Радостно ощущать, что среди людей нет и не может быть у нас врагов, а есть только несчастные братья, достойные сожаления и помощи даже тогда, когда они (по недоразумению) становятся нашими врагами и воюют на нас. Увы! они не понимают, что враг‑то находится прежде всего в нас самих, что его вначале нужно изгнать из себя, а потом помогать и другим сделать это. Один враг у нас общий – это диавол и его духи злые, а человек, как бы низко ни пал, никогда не теряет хотя бы нескольких искорок света и добра, которые могут быть раздуты в яркое пламя. А нам нет никакой выгоды воевать с людьми, хотя бы они били нас не только в правую ланиту, но постоянно осыпали бы нас всякого рода ударами и поношениями. Одно важно: твердо держаться нам своего пути и через войну с людьми не сходить со своей дороги. Воевать с людьми – это значит становиться на их ложную позицию. Даже в случае успеха эта война нам бы ничего не дала, а отвлекла бы надолго от нашей задачи…

Ирочка, холодно у нас. С весны было теплых не более 2–х дней. Пришли мне перчатки, потому что мои у меня украли… Трава около нас, где нет камней, все‑таки пробивается, деревьев и кустов вообще нет. Хотелось бы мне сбежать со своей службы в сторожа, но боюсь и холодов, и дождей, и ветров и, особенно, боюсь своеволия, как бы не попасть из огня в полымя… Привет маме и пожелание ей от Бога терпения, здоровья и всего доброго.

Целую тебя, моя дорогая, твой отец Роман Иванович Медведь

8 сентября 1932 года. Дорогая Ирочка и все родные!..

Через десять дней уже будет месяц, как я на новой, еще более сложной службе, но еще доселе я ее не охватил как следует, и, конечно, это меня тяготит. Мой канцелярский опыт все увеличивается, многое я делаю гораздо скорее, чем это было в начале моей канцелярской карьеры, но все же я канцелярист еще неважный, а посему и много работаю, а результаты слабые; мешают болезни, кроме неопытности и непривычки… А так я стараюсь проходить свою школу с терпением; если она мне дана, то, очевидно, для моей пользы, для большего моего смирения, для укрепления в терпении, как новое поприще для самоотвержения, для обретения опытности и многого другого, что мне и неизвестно. Живу и не ропщу; по поводу своих страданий и оставленности размышляю так: если они за мои грехи, то по поводу себя и тех, кто не забывает меня, я припоминаю притчу о милосердном самарянине и теперь вместе с законником говорю, что тот мне близкий, кто оказывает милость ко мне; припоминаю слова, которые и ранее я повторял нередко, слова оптинского старца Амвросия – иной от меня за десятки, сотни верст, а на деле ближе живущего со мной рядом. Если же мои страдания – Голгофа, то вспоминаются слова Христа в Гефсиманском саду о тех, кто и одного часа не мог пободрствовать с Ним; припоминаю и то, что после бегства учеников при Кресте стояли Мария Магдалина, кроме Матери Его, Иоанна, и еще десятка полтора других жен… Конечно, действительность заставляет меня постоянно не забывать о моих немощах и физических и духовных. Я стараюсь бодриться и бодрюсь, часто бываю и радостен, но особенно утром до работы. Знаю, что это не от меня и не от моих достоинств, эта радость… Иногда, и нередко, ощущаю и торжество в сердце, и силу, и полноту… но изношенный старый организм постоянно напоминает о несчастной зависимости моей от достаточного сна и достаточного питания… Не подает нам Провидение быть искушенными более, чем мы можем понести, а так вообще я никак не могу отделаться от сознания, что по человечеству и гражданству я страдаю совершенно безвинно, потому что принадлежу к типу тех верующих, которые проявляли и проявляют по отношению к нашей современной власти максимум благожелательности и за это достойны не наказания, но самого энергичного поощрения. Уже целый год я собираюсь написать ходатайство о пересмотре моего дела, многократно его начинал, но доселе для этого серьезного дела у меня не хватало времени. Когда позволят силы, буду урывать у ночей, чтобы это дело все‑таки сделать…

Твой отец Медведь Роман Иванович

8 ноября 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!..

Давно душа моя ощущает долг и потребность ответить всем, кто вспомнил день моего рождения. Прежде всего, благодарю вас, мои родные, доселе вы крепко поддерживали меня в моем испытании, прошу и впредь не оставлять меня, потому что часто здесь озираешься кругом, чтобы найти среди людей кого‑либо сочувствующих и понимающих, но не нахожу их доселе… В моем положении нет ничего существенно нового. Стараюсь проходить свою школу с терпением, много она смиряет меня, постоянно давая мне удостоверение в том, что работник я неважный, делаю много промахов, за них мне достается, и приходится пить поношение как воду… Есть, конечно, немало и утешительных моментов, о них я поведаю подробнее через Ирочку, если она приедет на свидание… Вчера вечером, то есть 7 ноября, я несколько отдался воспоминаниям о своей жизни и особенно остановился на пережитых происшествиях или, вернее, как я был свидетелем, что человек с неочищенным сердцем не в состоянии правильно воспринять окружающие обстоятельства и передать о них, и невольно против своего желания извращает действительность, и постоянно против своего желания является и лжецом и клеветником. Припоминалось, как это было еще в Воздвиженске с умершим Николаем Николаевичем Неплюевым и прочими. Еще раз ощутилось, что неочищенное сердце не может стать высоким жилищем… истинной любви. Любовь подлинная может быть только там, где сердце освободилось от пристрастий… Возвращаюсь еще к 1 октября, я весь день чувствовал себя прекрасно и чувствовал, что это оттого, что в этот день вы меня вспоминаете. К ночи я себя чувствовал очень хорошо, ощущал глубокий покой, он и теперь со мной. Я жив, ощущаю жизнь, и этого довольно с меня. Если центр жизни своей постоянно переносишь внутренне в этот Вечный Единый Центр, то не будет обстоятельств, когда можно будет ощущать себя плохо. Вездесущий и Всепроникающий никогда нас не оставляет и оставить не может ни в каких обстоятельствах и ни в каких переживаниях. Если об этом не забывать никогда, тогда наше счастье на земле обеспечено даже в тяжких болезнях и в самой смерти… Целую тебя крепко.

Отец твой Медведь Роман Иванович».

Вскоре протоиерею Роману было разрешено свидание с родными. На свидание в декабре 1932 года поехали жена Анна Николаевна и дочь Ирина. Они добрались до Попова острова, где находился лагерь, и объяснили часовому, зачем приехали. Солдат пустил их внутрь и проводил в контору, а затем вызвал отца Романа.

Анна Николаевна сняла на три дня угол в бараке, и все это время отец Роман жил здесь и только утром и вечером ходил отмечаться в лагерь, откуда он приносил в котелке полагавшийся ему обед. Здесь Анне Николаевне и Ирине пришлось впервые увидеть, как возят умерших заключенных на кладбище. Их заранее предупредили, что если они заметят эту процессию, идущую всегда под охраной часовых, то во избежание могущих быть неприятностей надо прятаться. И вот они увидели, как везли на дровнях гору умерших на островок, который был весь обращен в одно большое кладбище. Несколько впряженных в дровни заключенных, таща их, не переставая пели: «Со святыми упокой…»

«16 декабря 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!.. – писал протоиерей Роман в первом письме после свидания. – В здоровье после вашего отъезда я заметил вначале значительное улучшение, но вскоре и головокружения, и боли сердца, и общая немощь вновь напомнили мне, что моя телесная машина износилась, и этого никогда не надо забывать; при малейшем ухудшении условий, при случайных даже недосыпаниях все приходит в полную расшатанность. Теперь вновь все стало на место. Но по сравнению себя с другими нахожу, что я сравнительно еще и бодр и силен. Вокруг меня немало гораздо более слабых, немощных и калек, притом забытых, одиноких и обижаемых своими же сотоварищами по беде – молодыми. Конечно, оттого что другим плохо, нам не становится лучше, но при подступах уныния всегда можно укорить себя, сравнивая свое положение с положением их, причем среди них, хотя и редко, попадаются люди крепкого духа, неунывающие… Школа моя, слава Богу – прохожу ее по–прежнему; если на свободе у меня не хватало детального послушания и самоотречения в мелочах, то теперь этих условий с избытком, обо всем, до всякой пустяковины включительно, приходится спрашиваться, иначе неладно получается. Это нисколько не трудно, а поношений и укорений очень и очень достаточно. Все это приучает и к терпению, и к смирению, и к послушанию, а от них на душе становится все тише и тише. Более и более замечаю, как всякие волнения и спешка разоряют и душу, и телесные силы, а при моем здоровье они положительно губительны, и борьба с ними – моя боевая задача в настоящее время, как это было и ранее… Блажен тот, кто закалил себя, приучив с юности к суровой жизни, к малому сну, к голоду, холоду и всяким лишениям. При перемене внешних условий к худшему он сохранит покой; недурно поступает и тот, кто выучивает священные тексты на память; при отсутствии книг он прибегнет к памяти и прочтет, что ему надо… Кончаю письмо, скоро Рождество Христово, накануне память преподобномученицы Евгении. Поздравь от меня Женю с предстоящим днем Ангела. Кругом мрачно, но на душе у меня светло. Кругом шумно, а в сердце у меня тихо, ибо где бы ни был я, в каких бы обстоятельствах ни находился, со мной Мой Единственный Сладчайший Христос. Кланяйся от меня маме, еще привет всем, всем, кто не забыл меня. Целую тебя, прошу всех помнить меня, как и я стараюсь помнить каждого.

Твой отец Роман Иванович Медведь

Дорогая Иринка!..

В связи с моим инвалидством в недалеком будущем возможна перемена в моей судьбе, и даже довольно скорая. Кажется, на этот раз я не ошибусь, хотя в прошлые разы ошибался неоднократно. По старости и немощам, конечно, боюсь переездов и перемены мест и особенно этапов. Но уповаю на Милостивое Провидение и постоянно призываю себя к мужеству, подобающему верующему человеку… Закончил я свое последнее письмо замечанием, что мало людей, ищущих истины, мало могущих ее принять и еще менее по истине и живущих. К сожалению, это приходится относить и ко многим священникам, которых здесь достаточно и с которыми у меня не создалось близости. Уж видно, такова судьба, что почти всю жизнь в моих исканиях и стремлениях я менее всего находил сочувствия среди сопастырей. Казалось бы, общие узы должны были раскрыть сердца ко взаимному пониманию, но, увы, глухие и слепые прежде через заключение не стали слышащими и зрячими. Не в этом ли причина, что душевные люди не могут воспринимать духовного. Но боюсь самопревозношения и осуждения других… Относительно возможных перемен в моей участи, Ирочка, мне думается уместно хлопотать и от вас; я принял во внимание и то, что говорила мама по этому вопросу. Говоря по–человечески, хотелось бы как инвалиду, по возрасту приходящему в большую немощь, доживать свой век на чьем‑либо иждивении, но да совершается со мною воля Божия, потому что она для нас всегда самая лучшая… По–прежнему я все в работе сверх сил; по сравнению с тем временем, когда ты была здесь, работы вдвое, а то и втрое больше. А при немощах и трате времени для самообслуживания все отлагаю писание писем, для которых нужна некоторая собранность и покой. Привет маме, привет всем, целую тебя крепко, прошу всех не забывать меня и не ослаблять своей памяти обо мне… Даст Бог, до свидания.

Твой отец Медведь Роман Иванович

27 февраля 1933 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!..

Вот уже третье, последнее в этом месяце письмо пишу, пользуясь до конца разрешением на дополнительные письма за ударничество. Дни у нас стали больше, солнышко светит чаще, зима борется с летом, ночью небо глубокое, темное, звезды светят ярко, точно в бархатной оправе, тихо и морозно… Понедельник чистый… он даже и здесь чувствуется… Иногда забываешь о своей инвалидности, а иногда особенно ее ощущаешь и видишь, что по существу дела ты уже не работник, а старик беспомощный, наподобие ребенка, нуждающегося в уходе… Но в общем духовно бодр. Пробегаю прошедшие годы, особенно начало 31 года, то есть время ареста и следствия. Много дум по этому поводу, и дум грустных. Ведь уже третий год пошел. За время ареста и следствия я особенно плохо себя чувствовал… Продолжаю учить себя, пользуясь каждым поводом. Учу себя, как себя вести, чтобы всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были… и умереть достойно своего звания. Учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры. Учу себя не поддаваться природной иллюзии почитать свое»я»центром вселенной, хотя с этой больной позиции начинают свою жизнь все люди. Как неверно, что солнце ходит около земли, так неверно и это самосознание. Учу себя свое»я»утвердить в Едином Великом»Я», Которого мое»я»только луч и слабое отражение, а посему без Него и живой связи с Ним оно обречено на неизбежное умирание. В Нем же – ив самой смерти жизнь бесконечная…

Еще раз целую тебя, моя Иринка.

Папа

15 марта 1933 года.

Дорогая Иринка!..

Последние дни от нас уезжают на свободу инвалиды, все едут свободно, по отдельным литерам в места, которые они сами себе избирают. Меня пока это не коснулось, а коснется ли и скоро ли, наверняка сказать не могу, живем (в этом отношении) слухами и предположениями, которые противоречивы. Я покоен относительно того, случится ли то или другое, потому что без воли Божией ничто не случается; а наша воля – нечто погибельное (если оторвана от Единой, Премудрой, Всеблагой Воли), и посему я не позволяю себе предаваться мечтаниям в ту или другую сторону, хотя мысленно спокойно обсуждаю всякие возможности…

Карелия Мурманской ж. д. Станция Кузема. 4 лагпункт.

24 мая 1933 года.

Дорогая Ирочка и все родные!..

Уведомляю о перемене в моей жизни. Как видишь, я уже на другом месте. Сюда прибыли на днях, вчера была еще одна врачебная комиссия, после которой окончательно решится судьба; говорят о достоверности благоприятного исхода. Эти дни были трудные, мою провизию значительно обчистили в дороге, а две последние посылки (думаю, к лучшему) мною еще не получены, хотя и пришли во 2–й ОЛП, последуют за мною в 4–й ОЛП, но, может быть, меня и не застанут и тогда возвратятся в Москву. Прошу от всех вас на это время особой духовной поддержки, потому что физически тяжело, и это будет продолжаться не знаю сколько дней. Духовно я бодр и в глубоком покое…

Целую тебя крепко.

Папа

22 июня 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные, дорогие!..

Очень сильно ощущаю вашу духовную помощь. Благодаря ей злые дни для меня очень скоро сократились. С 26 мая мне предложили быть делопроизводителем на том местечке в двух километрах от Куземы, где мы помещались. Уходил на свободу инвалидделопроизводитель, спешно его надо было заменить, жребий пал на меня, – и вот до 20 июня я был в этой новой должности. Работы было немного, и атмосфера благоприятная, а посему я работал не сверх сил, как было раньше, а потихоньку, так что было время и для отдыха. Воздух – свежий, кругом – лес, река и взморье. Жилищные условия также изменились к лучшему, я поселился в канцелярии, где кроме меня проживало не более 5 человек… С 20 июня я проживаю там же, но уже в сторожах, вследствие закрытия прежней должности. В смысле трудности и досуга стало еще легче и еще менее ответственно. Продолжаю ожидать решения своей участи. Кроме меня в таком же ожидании и еще немало людей, а большинство уже освобождено, и почти все на полную свободу… Был труден переезд, потому что ехали со мною в этапе нечистые на руку, которые в дороге обворовали меня и изрезали ножами мои сумки. Спустя три дня, как я писал, бесследно исчезли с места нашей высадки – мой чемодан с бельем, корзина с платьем и сундучок с провизией… Я писал, что эти пропажи нисколько не смутили меня и не нарушили моего внутреннего покоя…

Лапа

Дорогая Иринка и все родные!..

Я все там же, все в ожидании, внешние условия за последние 10 дней изменились, я стал жить ближе километра на два, в положении лучшем. Я было вновь заделался делопроизводителем с работою, для моего инвалидства трудною, но с передвижением поближе устроился по силам – в качестве дневального и курьера при одном из учреждений ЛП – и благодушествую. Находится и свободное время, и время, когда могу быть один с собою самим. Голову и душу не обременяют разные ответственные заботы, а посему дух покоен, а физическая работа – посильная: 2 раза (иногда 3) в день уборка служебного помещения, разнос бумаг, разные небольшие поручения, иногда – небольшая работа по канцелярии… Учусь по–прежнему жить настоящим, ни к чему не привязываясь (пользуясь миром сим, как бы не пользуясь им). Условия постоянно напоминают о том, что мы странники в этой жизни, которые должны быть готовы каждый момент и с места тронуться, и попасть домой за пределы этой жизни. К этим мыслям особенно располагает наблюдение над нашим братом инвалидом – и при нашем передвижении с места на место, и, особенно, при оставлении этой жизни, что наблюдать приходится нередко: ведь все‑то мы – одною ногою в могиле, долго ли до другой? Чуть побольше усилий или ухудшение условий – и… конец… Я как‑то особенно ярко ощутил, что всякие обстоятельства в жизни – и происшествия, и испытания, и неожиданности – дело второстепенное. Основа – это постоянная связь с Единым и Вечным. Есть она, тогда все происходящее, хотя бы и самое тяжелое, можно переносить равнодушно или, вернее, – покойно. Главноето ведь имеется, а все прочее – преходящее. В Главном же и Едином, как в Полноте, все есть, и все в Нем, а посему никакие утраты этой жизни не страшны. От понимания до осуществления, конечно, далеко, но понимание все‑таки 50 процентов; по пониманию можно себя приучить и жить… Невзирая на всякого рода тягости, будем мужественны и благодушны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю