Текст книги "Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 91 страниц)

Господь со всеми нами!

Папа

30 июля 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Сегодня день твоего рождения, поздравляю тебя и маму и шлю пожелания такие, какие для тебя будут самыми лучшими и какие я бы мог придумать для тебя. Мое положение без перемен. Все не перестают говорить, что всех нас, актированных инвалидов, может быть за малым исключением, все‑таки вскоре отправят, хотя стали отправлять и лиц нашей категории, но до меня, видимо, очередь не дошла. Пока еще лето, мне на последнем месте хорошо – дневальным, курьером и немного по канцелярии.

Но к осени, когда придется и дрова пилить, колоть, и печи топить, при моих грыжах и сердечной слабости будет много тяжелее. Но, может быть, до этого времени отсюда и отправят, по большей части отправляют вчистую. Все утверждают, что вопрос в нескольких днях, но они уже растянулись на месяцы. Конечно (по своему хотению), я желал бы освобождения; если оно сейчас для меня необходимо, то, конечно, Провидение мне его предоставит. Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться… Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это – постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по–прежнему хорошо… Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства – как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно… Чувства – огонь души, надо хранить [их] только для Первостепенного, а ко всему прочему надо научиться относиться спокойно, почти безразлично (покупающе, яко не приобретающе, пользующеся миром сим, яко не пользующеся). Эту мораль прописываю прежде всего себе и требую, чтобы у меня было именно такое отношение к моим внешним обстоятельствам, и в частности к моему заключению… Всем желаю всего доброго. Не взыщите, что сравнительно редко пишу, по инвалидству я уже не ударник и не могу иметь прежнего количества писем. Не взыщите за содержание писем, если оно кажется вам скудным, от скудного и убогого чего же ожидать. Целую тебя крепко, Ирочка…

Папа

14 августа 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Всё те же ожидания. От более или менее компетентных лиц слышал, что еще, может быть, придется отсидеть месяц–другой, а я опасаюсь, может быть, и более. Уж не навести ли справки тебе в Москве? Мое дело за Коллегией ОГПУ, от этого, говорят, и задержка, коллегиальных стали освобождать только в последнее время… Я писал, что живу среди отрицательного элемента, и масса энергии уходит на оберегание казенного и своего имущества. Всё налеты, меня вновь обокрали среди бела дня, сделали пробой замком от двери, я был в отсутствии не более десяти минут, правда, удалось немедленно напасть на след похитителей и возвратить большую часть ворованного, но кое‑что пропало, например очки, часть провизии, кое–какие вещи…

За это время все‑таки находилось время и для чтения, и для размышления. Основные мысли о нашей вере всегда очень утешительны. Но когда оглядываюсь на окружающее, для себя отрадного нахожу очень и очень мало… Всех вас помню, всех ношу в сердце, всех люблю, всех приветствую, все для меня живы. Но и видеть всех вас очень бы хотелось, и, конечно, не однократно, а так, чтобы насытилась душа. Привет маме, целую тебя крепко.

Папа

1 сентября 1933 года.

Дорогая Ирина и все родные!..

Живу я на том же месте и в той же должности – дневального и курьера. По существу дела – должность легкая, а для моих сил, в последнее время в особенности, очень нелегка… Тело и душа ищут тишины и покоя, но здесь их трудно иметь. Часто ощущаю нужду и в свежем воздухе, почти все время я прикован к помещению, охраняю и казенное, и наше частное имущество… При всех усилиях все‑таки тяжело жить оторванному от привычной обстановки и своих близких. О, как начинаешь здесь ценить те условия, в которых живете хотя бы и вы все. Условия, условия – как зависит от них личность человеческая! Как сама по себе она слаба в немощах, в старости! Это время снова чаще меня посещали мысли о смерти. Конечно, она уже не за горами, я уже докатился до пределов жизни, а все же хочется кончить свои дни не здесь, не на чужбине, а среди родных. Но будет так, как распорядится Провидение, и приму безропотно то, что Оно пошлет. Здешние условия наталкивают на мысль о том благе, которое достигается при общности имуществ, когда личное имущество сводится к минимуму. Припоминаю подобное в организациях IV века у Пахомия Великого. Да! Хорошо там было, очень хорошо потому, конечно, что все собравшиеся были единомысленны и единодушны, одного настроения; и, кроме того, свои физические потребности они научались сводить к минимуму, а посему для своего экономического обеспечения они тратили очень мало времени – имели много досуга и пользовались им так, как находили это нужным в соответствии со своими убеждениями. Физически они были нищие, но духовно очень богатые. Я ощутил великую правду в том, что по существу дела праведная собственность может быть только там, где она не личная, а общая. Справочка о Пахомии очень уместна. Вообще же напоминаю себе, что и в этом вопросе, как и вообще во всех вопросах нравственности, кроме резкого различения добра и зла, на деле в жизни, в истории – много ступеней, по которым и личность и общество выбираются из крайнего зла к высшему добру, и каждая промежуточная ступень носит характер относительный, то есть она добро с точки зрения низшей ступени морали, но она не может расцениваться и как зло с точки зрения высшей ступени. А все дело, конечно, в том, подымается ли человек и все общество к высшему или же, наоборот, опускается к низшему. Я ублажаю того нищего, о котором пишет Димитрий Ростовский: старый, больной, в рубище, в холоде и голоде, он был всегда счастливым. Я верю этому, он не имел никакого своего личного имущества и не был к нему прикован. С этой точки зрения и для меня благо, когда здесь расхищали неоднократно мое имущество, но зато я делался свободным от его хранения… Передай привет всем нашим родным, поименно их не упоминаю, но сам про себя, конечно, их всех называю и помню. Всех приветствую, всех благодарю, привет маме, целую тебя крепко, посылки получаю, хотя теперь и реже, нужду ощущаю в сахаре. Если сумеешь найти, пришли еще раз. Еще раз всем привет.

Папа

25 сентября 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Не писал вам уже целый месяц. За это время много пережито, было очень трудно. Несколько дней я совмещал обязанности дневального и счетовода–табельщика, потом меня от дневальства освободили, и я был счетоводом–табельщиком более 3 недель. Было очень тяжело, работа была запущена, я работал очень много, сверх сил, правда, привел все в порядок, но сильно исхудал, моя плоть заметно тает… Вновь была врачебная комиссия, и я уже в 4–й раз признан инвалидом: грыжа, порок сердца с отеком ног и преждевременная старческая дряхлость… Очень сожалею, что не могу вас обрадовать добрыми вестями о себе, как было месяца два тому назад, когда я писал, что мне очень хорошо. Конечно, мне неплохо и теперь, но уж очень много зла вокруг. Очень жалко мне злых, потому что от злобы плохо и хуже самому злецу – что он носит в себе? какую беду? и разве с ней он может быть покойным и счастливым? – конечно нет. Гложет и сушит его злобность… кроме злых есть много измученных и изможденных… все нуждаются в утешении и поддержке, но почти никто не в силах дать их другому, потому что сам удручен и изможден… здесь грустная картина, здесь редко кто делится тем, что получает, с другими, потому что самому не хватает или только в обрез. Все это вместе взятое наполняет душу скорбью и ощущением крайнего одиночества… Привет маме и пожелание ей доброго здоровья…

Привет… всем, твой папа

8—9 ноября 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Погода плохая, как в тот день, когда вы приехали ко мне в прошлом году на свидание, сильный ветер, снег и потом мороз. Комната, в которой я занимаюсь, угловая, вторые окна еще не вставлены, ветер гуляет, печь не топится, мучаемся напрасно, в дыму целый день, ветер через трубу выдувает дым обратно в помещение, дым заел и очи и горло. Но 9–го уже хорошо, мороз, ветер переменился, в помещении делается теплее и теплее, печь топится хорошо. Давно не писал тебе, было недосуг, надо было кончать к месячному отчету срочную работу, да и прихворнул я… доселе еще не вполне поправился, болел на ногах, потому что нельзя было прервать работу и через то подвести моего непосредственного начальника, теперь зато легче… Из твоих последних писем я вычитываю (может быть, и неправильно), что Красный Крест обо мне ходатайствовать не будет, а посему ты написала о советующих подать прошение об амнистии… Что же касается амнистии, то я лишен возможности о ней ходатайствовать, потому что это ходатайство означало бы признать себя виновным по примененной ко мне статье 58–й, пункты 10, 11. Но виновным я себя признать не могу, потому что эта статья политическая, а я в области политической против советской власти нисколько не виновен. Смело говорю: наоборот, моя позиция относительно советской власти всегда была максимумом благожелательности… Я работал исключительно на религиозной почве, принцип отделения Церкви от государства мною был провозглашен и осуществляем за 9 месяцев до выхода декрета об отделении Церкви от государства и до появления советской власти… Я постоянно стоял за мирный договор церковников с советской властью… и сознательно принял и защищал примирительную политику митрополита Сергия, за что также перенес немало, а посему мне не в чем признавать себя виновным. Я виновен лишь в том, что я верующий, но и эта вина отпадает, поскольку конституция СССР признает свободу религий. А посему осуждение меня по 58–й статье есть чистое недоразумение. Я могу ходатайствовать только о пересмотре моего дела, доселе я этого не сделал по своим болезням, крайней перегруженности работой, которые не оставляли мне ни времени, ни сил для написания этого ходатайства, а также из‑за ожидания освобождения по инвалидности. Если меня не освободят по инвалидности в скором времени, тогда постараюсь написать наконец и это ходатайство…

Твой папа

Кузема. 3 лагпункт Беломорско–Балтийского Комбината.

23 ноября 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Что‑то последние дни у меня очень скорбно на сердце; из случайных обстоятельств, которыми полна наша жизнь, я убеждаюсь, что делаюсь все больше немощным стариком, я дряхлею все сильнее, мысли о смерти все более меня посещают, мечтаю о том, чтобы, в тишине пребывая, оплакать грехи свои и приготовиться к смерти, а потом и принять ее в спокойствии сердца. А в канцелярии, где едва ли мне придется работать, штат, как и везде, у нас постоянно сокращается и остаются только работники сильные, а нам, старикам, останутся только легчайшие работы на производстве, как, например, переборка картофеля и овощей, шитье стелек в сапожной, а может быть, плетение корзин из дранки и плетение лаптей, а у меня на это нет сил и нет сил на случайные мелкие перемены в нашей жизни. С весны, как я оставил Морсплав, я очень сдал. Благодаря вашим посылкам я питаюсь вполне хорошо, но уже, видно, и корм не в коня. Годы и болезни берут свое, правда, я еще на ногах, в больнице не лежу… но не закрываю глаз на свое дряхление… Часто вспоминаю об аде и его муках, начинаю прозревать, как там худо… Привет всем, всем и каждому в отдельности. Привет маме…

Твой папа

24 мая 1934 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Уведомляю вас, что по своему делу я написал два заявления: одно краткое во ВЦИК с ходатайством об освобождении меня по инвалидности, а другое длинное верховному прокурору с просьбой о пересмотре моего дела или, по меньшей мере, об освобождении меня по инвалидности. Во втором заявлении в качестве основ для пересмотра я указал на отсутствие в следственном материале фактов, доказывающих мою виновность в пунктах 10 и 11 статьи 58 УК, и, во–вторых, на то, что следствие не производилось… В силу своих религиозных воззрений я всегда был корректен, но не раболепен как к прежней государственной власти, так равно и к советской. Самая моя работа при советской власти была обусловлена моим соглашением с управляющим делами совнаркомом и с ВЧК – этим соглашением была установлена возможность и пределы моей работы в пределах СССР. В силу этого соглашения я остался в СССР, хотя и имел легальную возможность уехать на свою родину в бывшую Холмскую губернию. Условий, данных мне, я ни в чем не нарушил, а между тем уже четвертый год томлюсь в лагере. В силу изложенного я и прошу о пересмотре моего дела… Привет и низкий поклон… всем…

30 августа 1934 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Действительно, я давно не писал вам, очень много работы, и кроме того командировки, в которых в общем я провел 12 дней. А здоровьем я держусь по милости Божией, хотя и трудновато подчас… С самого прибытия в лагерь в 31–м году я целую свои узы и знаю, что они мне во благо, и все время держусь того же убеждения, правда, мне тоскливо в разлуке с родными, но ведь я их всетаки живо ощущаю, невзирая на расстояние. И убивающего одиночества не знаю, потому что Единый Вездесущий всегда с нами и в нас, – в общем, в душе моей покой, а будущее я отдал в руки Того, Кто лучше всех распоряжается, а пока по совести работаю и исполняю свои обязанности… И всегда, когда я не пишу в отдельности привета, а всем вообще, переводите этот привет и на каждого в отдельности. Я всех, всех помню, все у меня глубоко в моем покойном, незасушенном сердце (не замученном массою всякого рода забот, здесь их почти нет, а многие заботы по службе совсем иного свойства, и я их переживаю покойно)… Мое ходатайство во ВЦИК направлено с Медгоры 10.8.34 за № 41008, а в направлении другого ходатайства – главному прокурору – отказано. Предполагаю еще сделать попытку о его направлении, потому что это ходатайство – о пересмотре дела, то есть другого характера, чем первое. До свиданья!

Папа

Кемь. Вечеракша.

1 лагпункт 9 отделения Беломорско–Балтийского Комбината.

8 октября 1934 года.

Дорогие мои Иринка и все родные!..

О чем я предупреждал тебя, Ирочка, то со мною и произошло. Я уже третий день нахожусь на новом месте по той же Мурманской ж. д. в городе Кеми… Переезд совершился очень хорошо, без неприятных приключений и даже с удовольствием, хотя, конечно, пришлось потаскать свои вещи с большими усилиями и едва переносимым напряжением. Но спутники на этот раз помогли, была и лошадь и к железной дороге, и оттуда. Новое помещение хорошее и светлое, высокое, но пока без печи холодно, обещают на днях построить печь. Работа у меня такая же, как и на прежнем месте, но здесь во много раз увеличится. И это бы еще не беда, к своей работе я привык, а то беда, что у меня дело было поставлено очень четко, а здесь пока я не могу войти в курс дела. Придется много потрудиться… Крепко целую тебя и всех вас. Жду вестей.

Папа

8 декабря 1934 года.

Дорогие мои Иринка и все родные!..

На этот раз не порадую я вас добрыми вестями о себе. Уже более месяца у меня боли в верхней половине грудной клетки над сердцем и в самом сердце. Сначала я думал, скоро пройдет, результат временного переутомления, но чем дальше, тем хуже. Теперь и в левом плече боль, и в левой руке. Положение напоминает 26–й год, когда я четыре месяца пролежал в деревне и едва выправился; возможно, скоро придется лечь в больницу. Я уже было получил туда направление, но временно был удержан по службе, хожу и работаю, но немощь часто одолевает… Кругом скорби и скорби, как много теперь требуется мужества, терпения и особенно веры, но что бы ни было, нам не следует унывать и падать духом. Все идет так, как этому должно быть, не по нашей воле, значит, так, как надо… Письмо заканчиваю, крепко тебя целую, Иринка, и всех. Всем всего доброго.

Папа

Кемь. 1 лагпункт. Центральный лазарет.

17 декабря 1934 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Уже неделю я нахожусь в лазарете. Прекрасное помещение с электричеством и всеми удобствами, высокое, светлое; палата, в которой я, – на 10 человек, врачебное отношение, уход и питание очень хорошие. Попал я в лазарет очень вовремя, иначе, говорит доктор, со мною был бы удар…

Кузема. Мурманская ж. д. 2 лагпункт 9 отделения Беломорско–Балтийского Комбината. Почтовый пункт Сеннуха.

25 января 1935 года.

Дорогая Иринка и все родные, дорогие!

Вчера я переехал из Кеми в Кузему. Переезд мой или, вернее, возвращение в Кузему совершилось довольно неожиданно. За неделю до этого я не мог о нем и мечтать, так сильно я был связан с Вечеракшей, и вдруг эти связи заколебались, и я вновь в сравнительно тихой Куземе. Я писал вам, что в связи с моей болезнью меня освободили от ответственной службы, мне стало легче работать, и мое здоровье также стало улучшаться. Казалось бы, и достаточно, но внезапно около меня, и для меня сначала непонятно, атмосфера сгустилась, и в результате я очутился вновь в Куземе… Кстати, об условиях переезда сюда… Он совершился так просто и легко, как будто кто‑то с любовью позаботился о нем. Я был послан свободно, без конвоя, на переезд к вокзалу мне дали лошадь, случайно со мною ехал один из куземских сослуживцев, он помог мне и билет купить, и перенести мои вещи на поезд и потом с поезда. В Куземе с вещами я тоже не имел затруднения, их перевезла возвращающаяся назад подвода, я только прошел пешком по снежным сугробам. Доселе тихая и теплая погода стала морозной, ветреной, снежной, но для моего переезда выпали очень благоприятные промежутки…

Папа

14 февраля 1935 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

К моему утешению, я опять в Сеннухе на своей прежней работе и снова в бытовых условиях, для меня благоприятных. На Поповом острове я находился только 10 дней, там жизнь кипит ключом и работа весьма интересная, но количество работы и ее условия были не по моим силам. Надолго меня бы там не хватило; как видишь, я пробыл там очень короткое время, не буду вам описывать подробности, одно скажу, было нелегко во многих отношениях, однако все переносилось благодушно, в глубине сердца все время был покой, он регулировал мои действия, и самочувствие было хорошее. До таких переутомлений, которые рождали бы и поддерживали уныние, я не доходил. Переброски с вещами и эти два раза были нетрудными, все проходило удобно и удачно. Здесь я уже отдохнул, пришел в себя и поскорее спешу написать вам, чтобы у вас не было обо мне излишних беспокойств. Еще не прошло и месяца, как я пережил четыре переброски, я не задаюсь вопросом, почему и для чего все это, и говорю себе постоянно, раз так происходит, значит, так и нужно, и все происходящее есть самое лучшее для меня в настоящее время. А посему какие‑либо колебания, недоумения, огорчения неуместны. Ведь весь секрет жизни в том, чтобы все совершалось не по моей мелкой воле и не по моему жалкому умишку. Единая Премудрая и Благая Воля должна царить во всем, а наше дело не мешать ей осуществляться и в нас, и через нас. Прочее все понятно. Завтра кончаются четыре года моего заключения, кто бы мог думать, что я их переживу, а вот пережил и, если говорить о своей воле, еще хочу жить, дожить до освобождения и повидать всех вас, может быть, и пожить с вами. Впрочем, оговариваюсь, и этого я желаю, как писал вам не раз, для оправдания своей веры и славы Всевышнего… Крепко целую вас всех, моих дорогих…

Папа

6 марта 1935 года.

Дорогая Иринка и все родные!..

Стал я получать от вас весточки уже на Сеннуху и отсюда узнал, что вы мои письма тоже уже получили… За все присылаемое я всем вам очень признателен, хватает не только для меня, а можно кое с кем и делиться, что мне доставляет истинное удовольствие… Вы бы, конечно, хотели знать о моей жизни и о моем самочувствии… Как‑то все тяжелее переношу и малые недомогания и отсюда заключаю, что годы берут свое, я слабею, иногда на этой почве у меня развиваются грустные размышления. Работа моя нетрудная и не такая большая, но частенько и она мне тяжела, хотелось бы получить передышку. Два раза я здесь был у врача, и в первый же раз он сказал мне, что поставит вопрос о моем инвалидстве вновь. Я поблагодарил его, но пока еще числюсь в прежней категории… Спасибо за добрые чувства, будем надеяться, что мы еще поживем вместе, и я отдохну с вами на кончике моей жизни. У меня ведь только одна дума – это как бы дожить до конца моего заключения, повидать всех вас и умереть не здесь одиноким, а там, среди вас, моих родных и близких… Ирочка, ты пишешь, что я сам виноват, что так долго сижу, потому что долго сам не подавал о себе заявлений. Может быть, и так, оправдываться я не буду. Скажу только, что разделяют мою участь и многие другие, подававшие не одно заявление. Конечно, я в первые два года не подавал заявлений. Все казалось, что мое инвалидство выведет меня на свободу, как вывело очень многих. Но вышло по–иному. Скажу тебе, что подавать заявления нам разрешено только один раз в год и спустя полгода после прибытия в лагерь. Вообще же всю жизнь я был человеком непрактичным, что и здесь чувствуется на каждом шагу. Это сказалось и с моими заявлениями… Привет всем–всем и каждому в отдельности, привет маме. Прошу простить, если кого‑либо я не вспомнил на этот раз, а вообще помню, не забываю. Крепко целую тебя, Ирочка, и всех.

Папа

29 марта 1935 года.

Дорогие мои Иринка и все родные!..

Кажется, и вам давно писал, и от вас давно писем не получал. Наконец пришли две открытки… Беспокоитесь и спрашиваете о моем здоровье. Оно улучшилось, значительно улучшилось… Среди условий, в которых приходится жить, конечно, не всё розы, есть и неблагоприятное, – и не много его, а переживается оно очень трудно. Я на себя поражаюсь, удивляюсь и очень собой недоволен – сущие пустяки, а для меня настоящая болезнь. Вот и задаюсь вопросом, что делать, чтобы не нервы мною владели, а я ими. Кажется, все хорошо, день, другой, третий, забываешь о нервах, вдруг – какой‑либо случай, а мало ли их всюду, и все загуляло, точно по голове ударит, и долго не можешь прийти в норму. И бранишь себя, и увещеваешь, а факт остается фактом. Да! – нагрузки Вечеракши и Поньюмы мне были не по силам, и от результатов этих перенапряжений я еще не освободился…

Папа

18 апреля 1935 года….

Дорогие мои Иринка и все родные!..

Подходят великие дни. Приветствую всех вас и посылаю лучшие пожелания. Хорошо бы в это время быть вместе, как это было ранее. Но если не физически, то мысленно будем вместе, будем посвящать на мысленное общение то или иное время. Здесь это лучше делать утром, до работы, тем более что ночи у нас укорачиваются все более, и скоро наступят белые, а тогда сон бежит… Мое здоровье укрепилось, работа – по моим силам, условия – благоприятные, и я готов в подобных условиях досидеть до конца своего срока. Но это не от меня зависит; всегда возможны переброски, которых вы вместе со мною боитесь…

Эти дни у нас прекрасная погода – воздух чудный, живительный… Могу сообщить вам несколько успокаивающую новость. Сегодня на медкомиссии я вновь признан инвалидом, о чем и составлен акт. Для меня – это хорошо, потому что более меня защищает от перебросок. Снова от нас двинулись на свободу инвалиды, но я не надеюсь на освобождение. Мой акт запоздал, да и не всех отпустят. Мое самочувствие – хорошее. Посылки от вас идут хорошо. На прошлой неделе получил я одну, завтра или послезавтра получу вторую – большую… За это время немало всяких мыслей, все более неутешительного характера. Но основное, конечно, – одно и то же, оно прочно и не может поколебаться. Вечное – нерушимо. Только бы научиться все более и более глубоко входить в него. Какая мудрость – уметь отходить от своего»я»и опираться на»Я»Великое, Единое. Всем этого желаю, особенно в эти дни. Что бы ни было, а вечность за нами и в этой жизни, и в будущей. Временные страдания – неизбежны для находящихся в странствовании. Но кроме страданий, сколько еще и здесь радостей и счастья! Всех–всех трижды целую…

Вас постоянно помнящий и любящий папа и дядя

2 мая 1935 года.

Дорогие мои Иринка и все родные!..

Многократно всех вас целую и взаимно поздравляю с праздниками. Получил я все ваши открытки, Иринка и Зина, получил и обе посылки. Сусанна, и яички, и сухарики твои пришли в очень хорошем виде, не разбилось ни одно яйцо, Зиночка, и бабка нисколько не пострадала. Балуете вы меня. Мое здоровье утряслось – то есть держится на уровне заметного улучшения. Погода и у нас неважная. Завернули холода, и вместо весны у нас недели две держится настоящая зима с морозами, метелями и сильными ветрами. Но это сильно не действует на настроение, оно держится устойчиво. Ожидаю конца своего заключения, который уже теперь не за горами, то есть в конце, а может быть, и несколько ранее, 36–го года. Конечно, я учитываю и другие возможности и к лучшему и к худшему, замечаю и некоторые признаки, по которым об этом сужу, то есть улучшения и ухудшения, сокращения и удлинения срока. На свое ходатайство об освобождении, написанное в июне или мае 34–го года, доселе я еще не получил ответа. Подумываю о его повторении. Может быть, в настоящее время и вам что‑либо предпринять… Много дум, много размышлений, иногда помыслишь, хоть здесь я вдали от вас, но зато в одном положении, уж дальше мне некуда; а был бы на воле, разве был бы гарантирован от всяких тревог и плачевных неожиданностей? А посему, может быть, и лучше, что я еще здесь. Посему пусть течет поток моей жизни так, как течет теперь. Все равно к чему‑либо придет. Сохранялся бы покой духа. Я хотел бы только такого здоровья и сил, чтобы хранился этот покой, при нем воля или неволя – вещь второстепенная. Иметь бы свободу внутри от всякого зла и всякой скверны. Два дня мы празднуем. Кончается второй день. Креплюсь я, креплюсь, но какое громадное значение имеют внешние условия, это могут оценить только те, кто побывал в подобной обстановке. Для известного состояния духа очень важно одиночество, но одиночество полное, то есть вдали от людей. Но одиночество среди людей тягостно, потому что очень трудно среди шума входить в свою душу. Я не жалуюсь, мои условия сравнительно очень хороши. Мысленное общение я с вами имею – и непосредственное, получая от вас письма. Но в дни отдыха я очень ощущаю недостаток личного общения с вами – и голодно душевно, и одиноко.

Однако терпел годы, потерплю и еще. Конечно, очень мешает собственная никчемность, которую всегда ношу с собой. Сознаю, что надо делать мне в настоящее время, а не делаю, все отлагаю до будущей перемены условий. Это самая большая причина недовольства собою. Очень всех вас благодарю за вашу непрестанную любовь и заботы обо мне. Как бы мне хотелось еще в этой жизни воздать вам за нее в личном общении. Верю, что это возможно и что это будет. Крепко еще раз целую всех вас в общем и каждого в отдельности.

Папа».

26 июля 1936 года окончился срок заключения, протоиерей Роман был освобожден из лагеря и поселился в окрестностях Волоколамска. Затем его перевезли под Москву в поселок Валентиновку к духовной дочери, Маргарите Евгеньевне, муж которой, Александр Андреевич Ветелев, впоследствии стал священником. Здесь отец Роман прожил три месяца. Но туберкулез, которым он болел еще в молодости, за время его заключения усилился настолько, что стал угрожать его жизни, а здешний климат оказался неподходящим для такого рода больных.

Один из друзей священника, с которым он несколько лет делил заключение, позвал его к себе в город Черкассы Харьковской области, куда отец Роман и переехал. Но здоровье его и здесь ухудшалось, а отсутствие родных и отдаленность духовных детей создавали дополнительные трудности и беспокойства. Здесь он прожил несколько месяцев. Анна Николаевна в это время подыскивала место, где отец Роман мог бы поселиться, и с помощью протоиерея Зосимы Трубачева такое место было найдено в Малоярославце, где отец Зосима после возвращения из концлагеря был благочинным и служил в Казанском храме. 25 мая 1937 года отец Роман оступился на крыльце домика в Черкассах и сломал пораженную туберкулезом ногу, что до конца жизни лишило его возможности передвигаться самостоятельно. Анна Николаевна перевезла отца Романа в Малоярославец. Здесь за ним ухаживала одна из его духовный дочерей, время от времени приезжали помогать Анна Николаевна с дочерью Ириной, духовные чада отца Романа. Об этом периоде жизни священноисповедника известно из записей его духовной дочери.

5 июля 1937 года отец Роман просил написать старцу Зосимовой пустыни игумену Митрофану, которого он особенно почитал, и поблагодарить за его святые молитвы.

22 июля отец Роман попросил духовную дочь записать под его диктовку заветные и дорогие ему мысли о Церкви. Диктовал, несмотря на то, что боли все это время не прекращались. «Вокруг постели тишина и мир, – отметила она, – поразительна кротость батюшки и его покорность воле Божией».

Почти сразу же по поселении в Малоярославце протоиерей Роман, несмотря на болезнь, стал служить литургию, которая была для него великим утешением.

27 июля его духовная дочь записала в дневнике, что батюшка говорил ей: «Я хотел бы достичь чистоты в молитве полной, чтобы она зажигалась сразу как пламя и была бы чистой, но сейчас такие боли у меня, что я молюсь с перерывами. Боли останавливают молитву, не дают покоя. Иисусова же молитва по милости Божией всегда со мною непрестанно. Литургия – это моя единственная услада и утешение. Я не могу без нее жить. Не могу себя лишить ее».

На следующий день «после утренних молитв и литургии батюшка просил отложить еду и чаепитие, ему хотелось побыть в тишине и молчании. Днем батюшка сказал, что сегодня после литургии чувствовал себя особенно хорошо, радостно и покойно».

Летом 1937 года гонения на Церковь усилились и власти приняли решение о массовом аресте священнослужителей. В июле двое сотрудников НКВД пришли в дом к протоиерею Роману и предъявили Анне Николаевне ордер на арест мужа. В это время у отца Романа открылось легочное кровотечение, и Анна Николаевна сказала им: