Текст книги "Профессия: разведчик. Джордж Блейк, Клаус Фукс, Ким Филби, Хайнц Фельфе"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

В КОНЦЕ ПУТИ

…Солнечный жаркий август 1989 года. Я сижу в уютной гостиной в скромной квартире на четвертом этаже по-немецки основательного дома в стиле позднего ампира в самом центре Дрездена (пишу «скромной», предвидя иронические ухмылки некоторых читателей, хотя – поверьте – ученые его ранга в Советском Союзе, не говоря уже о Западе, обеспечены гораздо лучше). Раздвижные стеклянные двери открыты и виден небольшой кабинет с письменным столом и шкафами, битком набитыми книгами и журналами.

Пока хозяйка готовит традиционный немецкий кофе, подхожу к окну. Внизу, как на ладони, – нарядная и оживленная Альтмаркт, уставленная столиками летних кафе и разноцветными навесами от палящего солнца. Кругом масса туристов, стоит праздный разноязыкий шум и ничто, кажется, не предвещает грядущих бурных перемен в жизни страны. Прямо напротив окон – потемневшие от времени геральдические грифоны и львы реставрируемого здания старинной городской ратуши. За ней угадываются зияющий провал и заросшие травой руины Фрауэнкирхе и почерневший от копоти пожарищ Цвингер. Он очень любил этот город. Его несколько раз приглашали в Берлин – там столица, там Академия наук, – но он неизменно отказывался, повторяя в шутку, что здесь, в Саксонии, ему и дышать легче, и работается лучше. Он любил его за то, что этому городу суждено было быть разрушенным до основания и возродиться вновь. В ту ужасную ночь с 13 на 14 февраля 1945 года англо-американская воздушная армада до основания разрушила рукотворное чудо-город, который путешественники со всей Европы называли «Флоренцией на Эльбе». Под обломками великолепного европейского барокко и шедевров поздней готики погибло 35 тысяч человек, не считая раненых, изувеченных и оставшихся на всю жизнь калеками людей. Клаус Фукс вспоминал потом, что о бомбардировке Дрездена он узнал в Лос-Аламосе, но только через 15 лет, приехав в этот прекрасный город у излучины Эльбы, он своими глазами увидел масштабы постигшей его катастрофы. Какая-то злая безумная воля обрекла его, именно его, на тотальное уничтожение. Уже живя в ГДР, он узнал, что если бы война с гитлеровской Германией продлилась дольше, а атомную бомбу удалось бы сделать раньше, то именно Дрезден был бы выбран в качестве одной из основных целей ядерной бомбардировки.

…Но вот кофе готов, и невысокая седая женщина с удивительно молодыми и задорными глазами испытующе глядит на меня. Товарищ Грета Кейльсон-Фукс. Ее собственная жизнь – сюжет для книги:

«…сейчас, когда его уже нет со мной, я часто вспоминаю все прожитые вместе 28 лет, и прошлое предстает какими-то отдельными наплывами, эпизодами, как в кино, потому что каждый прожитый с ним день был для меня счастьем, и поэтому память причудливо выбирает из длинной череды дней какие-то отдельные эпизоды, внешне незначительные, а для меня – наполненные глубоким внутренним смыслом и значением.

…Я помню себя в погожий июльский день 1959 года, моложе ровно на тридцать лет, на бетонной полосе Шёнефельда с букетом красных гвоздик в руках и его растерянное, несколько ошеломленное и какое-то сердитое лицо на самолетном трапе, и каких-то бойких молодых людей с фотоаппаратами (потом оказалось, что это были западные журналисты, специально прилетевшие одним рейсом и донимавшие его все два часа лета из Лондона в Берлин). Увидев меня, он тут же назвал меня «Марго», сразу восстановив ту незримую душевную нить, которая протянулась между нами в те далекие сентябрьские дни 1933 года в Париже, и почему-то рассмеялся, глядя на букет с гвоздиками. Уже гораздо позже он мне рассказал, что накануне его освобождения, а в тюрьме это всегда событие, сидевшие с ним заключенные серьезно начали уверять его, что в Берлине его обязательно встретит женщина с букетом красных роз, и именно поэтому он невольно рассмеялся, увидев меня в аэропорту с гвоздиками. Спасаясь от назойливых корреспондентов, мы прошли через зал для почетных гостей к машине, которая уже ждала нас, и тут Клаус, взволнованный и растерянный, в спешке и суматохе встречи, сел на этот злополучный букет гвоздик, что обнаружилось, когда мы уже подъезжали к специальной правительственной гостинице в берлинском пригороде. Он вначале очень расстроился, а потом рассмеялся, сказав только: «Это ведь были не розы, чего их жалеть».

…Потом была радостная, трогательная встреча Клауса со своим отцом Эмилем Фуксом в Бад-Пирмонте, которому накануне исполнилось 85 лет. Они пробыли вместе три дня и, казалось, не могли наговориться. Между ними существовало какое-то удивительное душевное родство, и отец всегда, хотя и не признавался в этом, выделял его среди своих детей. Через восемь лет Эмиля Фукса не стало, и Клаус, естественно, тяжело пережил смерть отца, но с какой-то радостной светлой грустью о человеке, который прожил долгую, полную испытаний жизнь и многое в ней сделал хорошего…

…Потом была очень важная для Клауса встреча с Вальтером Ульбрихтом. Они проговорили наедине около двух часов, после чего Клаус вернулся домой каким-то необычайно окрыленным, радостно взволнованным, если хотите, очищенным. И нужно сказать, что руководство СЕПГ без колебаний доверило ему самую ответственную работу в Институте ядерных исследований в Россендорфе и Академии наук ГДР…

…По поручению ЦК я занялась, на правах старой знакомой, устройством Клауса в ГДР, причем Вальтер Ульбрихт лично интересовался этим вопросом, и поэтому все возникавшие проблемы решались мгновенно. Как получилось, что я стала Гретой Фукс? Пусть это останется нашей маленькой тайной. Мы соединили наши судьбы в том зрелом возрасте, когда взаимное чувство бывает и глубже, и сильнее, чем молодое увлечение. Удивительно, но наша скромная, в узком семейном кругу свадьба состоялась ровно через 27 лет после нашей первой встречи в Париже. И вот здесь я, наверное, впервые в жизни, перестала быть послушным членом партии. Я пришла к своему руководству и сказала: «Я тридцать три года в партии и знаю, что такое партийный долг. Но сейчас мой партийный долг – помочь моему мужу, создать для него семью и уют, чего он был лишен все эти годы». И они отступили. С тех пор и до самой смерти Клауса я жила для него и считала это величайшим счастьем для себя…»

Из неопубликованного интервью с Клаусом Фуксом:

«…возглавив Институт ядерных исследований в Россендорфе, я с самого начала поставил перед собой задачу создать в ГДР самостоятельную теоретическую школу ядерной физики. В институте к тому времени уже были хорошие ученые, некоторые из которых получили образование в Советском Союзе. Из этого числа я хотел бы выделить двоих моих первых докторантов: Хайнца Мюллера, внесшего большой вклад в разработку мультиспектральной камеры, и Гюнтера Флаха, нынешнего директора института в Россендорфе…»

Вспоминает директор Института ядерных исследований Академии наук Гюнтер Флах:

«…я хорошо помню первое появление Клауса Фукса в нашем институте. Все мы с любопытством ожидали появления человека, о котором так много слышали, – информационной границы между двумя немецкими государствами, как вы знаете, никогда не существовало. Он впервые появился в Россендорфе, если мне не изменяет память, осенью 1959 года, и сразу поразил нас своей простотой и демократизмом. Вел он себя совершенно естественно, не напускал на себя мученический ореол, не пытался давить своим авторитетом, а сразу, по-деловому принялся за дело, вникая во все детали и не стесняясь спрашивать и выяснять новые, непонятные для него моменты. Кстати, именно этот процесс вживания, врастания Клауса Фукса, нет, не в новую должность, а в большую науку, вызывал у нас особую тревогу. Британская тюрьма не сломала его, это было видно, но любая тюрьма – это, прежде всего, изоляция от внешнего мира, а в случае с ним – изоляция от большой физики, которая за эти девять лет развивалась семимильными шагами. И нужно сказать, что Клаус Фукс поразительно быстро вошел в курс новых явлений в физической науке. Ему понадобилось полтора, самое большее – два года не просто для того, чтобы осмыслить физическую и мировоззренческую суть новых явлений в науке, но и полностью овладеть всем этим новым для него арсеналом, и более того – возглавить атомные исследования в ГДР. Я сам получил образование в Москве, стажировался в Дубне и считаю себя учеником советской школы ядерной физики (у меня даже жена русская, и тоже физик), но для меня Клаус Фукс стал Учителем с большой буквы, и как ученый, и как человек.

Какие черты характера ученого и человека запомнились больше всего? Ясность мысли, потрясающая работоспособность и активность. Феноменальная память. Необычайно широкий кругозор, стремление, по мере сил и возможностей, держать всю физику в поле зрения. Принципиальность – он всегда имел свою точку зрения и не поддавался конъюнктурным соображениям. Абсолютная твердость в научных убеждениях. Прекрасный организатор вообще и прекрасный организатор науки в частности. Остро и сильно развитое умение почувствовать перспективность того или иного направления в науке. Поразительное чутье угадывать способности людей и поощрять их. Большая душевная широта, умение внимательно выслушать чужую, не совпадающую с его собственной, точку зрения. От отвергал всякое административное воздействие, начальственный запрет и больше всего боялся подавить инициативу и творческую активность.

Чуткость, внимательность, простота и доброжелательность. Ровно относился ко всем, независимо от их положения. Любил спорщиков, ценил собственные мысли у собеседника, никогда не «давил» своим авторитетом, спорил «на равных» и терпеть не мог подхалимов. Если был не прав, всегда признавался, менял неправильное решение. В спорах иногда «заводился», но никогда не помнил обид, не держал зла и был отходчив. Лень, неумение, суетливость, равнодушие часто выводили его из себя, но он никогда не переступал грань между руководителем и подчиненным, не опускался до ругани, мелкого интриганства и подсиживания…»

Вспоминает Грета Кейльсон-Фукс:

«…потом началась жизнь, каждый день которой, как я уже говорила, был для меня счастьем, хотя как опишешь, как передашь то ощущение душевного единения, родства и взаимного понимания, когда я сижу с вязанием в руках за этим столиком, смотрю телевизор и краем глаза вижу его за письменным столом, углубленного в какие-то свои формулы, и стоит мне поднять глаза и посмотреть на него некоторое время, как он тут же поворачивается ко мне с вопросительной полуулыбкой на лице. – Нет, нет, мне ничего не нужно, я просто подумала… – Выясняется, что он подумал или вспомнил то же самое. Мы научились так тонко улавливать мельчайшие изменения в характере и настроении друг друга, что у нас образовалось нечто вроде взаимной телепатии: мы одновременно начинали думать об одном и том же. Если это не счастье, то что же это тогда?

Помню такой забавный эпизод. В последние годы я совершенно неожиданно для себя увлеклась футболом: смотрела телерепортажи, переживала, ну, в общем, что называется – «болела». Вначале Клаус относился к этому как к блажи, подсмеивался и подтрунивал надо мной, однако, видя, как я «болею» за любимое дрезденское «Динамо», как искренне радуюсь их успехам и переживаю их поражения, начал подсаживаться со мной к телевизору. Нет, он не стал болельщиком по моему примеру, он действительно искренне хотел понять для себя, чем интересуется близкий ему человек. Ему действительно хотелось мне сделать приятное. Вам это может показаться мелочью и пустяком, но ведь любовь, уважение, привычка, в лучшем смысле этого слова, как раз и состоит из таких вот мелочей. Это было ровное спокойное чувство уважения и понимания, окрашенное мудростью прожитых лет, когда жизнь начинаешь видеть немного по-другому, чем в молодости. Он был внимательным и заботливым мужем, и я была очень счастлива все эти годы…

…Он был очень скромным и неприхотливым человеком, привыкшим довольствоваться малым. После того как он возглавил Институт ядерных исследований, правительство выделило нам дом в живописном месте неподалеку от Россендорфа. Отдельный двухэтажный дом с садом – престижный, в общем, атрибут его высокой должности и признание его заслуг перед страной. И этот атрибут вскоре стал самой настоящей обузой, так как Клаус был занят на работе с утра и до вечера, а мне одной управляться со всем этим хозяйством было сложно, тем более что он был категорически против любого наемного труда, я имею в виду садовника или экономку. Пришлось отказаться от дома, хотя место было чудесное и чувствовали мы себя там очень хорошо. «Нескромно» – это слово я часто слышала от него, когда речь заходила о полагавшихся ему привилегиях и льготах. Так мы оказались здесь, на Альтмаркт, и нужно сказать, я вовсе не жалею. Он очень любил Дрезден и здесь, в самом его центре, чувствовал себя очень хорошо. Кроме того, это было действительно удобно. Ну а что касается привилегий, то лишь незадолго до своей смерти, видя, что мне действительно тяжело, согласился, чтобы мне помогали хотя бы поддерживать порядок в квартире, хотя постоянно порывался помочь мне на кухне и по хозяйству, делая все с громадным энтузиазмом и по-мужски, между нами говоря, неумело…

Его самоотверженность и скромность всегда поражали меня. Руководитель британских физиков сэр Джон Кокрофт считал, что Клаус занимал одно из ключевых мест в мире атомной физики. Его защитник на процессе Куртис-Беннет заявил, что если бы Клаус Фукс не связал свою судьбу с советской разведкой, то, вероятнее всего, стал бы к концу жизни членом Британской академии наук и лауреатом Нобелевской премии. А он за все двадцать восемь вместе прожитых лет ни разу ни словом, ни намеком не дал мне понять, что жалеет о несостоявшейся карьере Нобелевского лауреата.

…Чувствовал ли он какую-то обиду к Советскому Союзу? Нет, никогда. Я это знаю точно, потому что он довольно часто бывал в СССР, у него там появились друзья (у нас вон целый шкаф забит русскими сувенирами), и если бы он чувствовал обиду, то не вел бы себя так дружелюбно и раскованно со своими советскими коллегами. То, что он сделал для Советского Союза, он сделал, исходя из собственных убеждений, повинуясь велению своей совести, и меньше всего думал о вознаграждении, знаках признательности, каких-то наградах и так далее.

Единственное, что его мучило до конца жизни, это непонимание и повторявшийся время от времени циничный ажиотаж вокруг его имени. В глубине души он ждал, что Советский Союз, признав его заслуги, защитит его от этих нападок. Но так и не дождался.

Он никогда не говорил об этом даже мне, самому близкому ему человеку. После его смерти я долго не могла заставить себя подойти к его столу, который он, кстати, убирал всегда сам и содержал в образцовом, ему одному понятном порядке. Это было то место, где мои хозяйские границы заканчивались. Все так бы и осталось, как при его жизни, но Президиум академии наук попросил меня отобрать научные записи, и в один из дней, набравшись духа, я села за этот письменный стол. Он был битком набит бумагами в разных по тематическим разделам папках. В отдельном ящике лежали письма, которые он бережно собирал и которых у него было более 500. Правый нижний ящик стола был совершенно пуст, за исключением одной вырезки из какой-то английской или американской газеты с рецензией на книгу Роберта Вильямса. Вы, разумеется, читали ее. Видно было, что он много раз читал и перечитывал ее: края тонкой газетной бумаги уже обтрепались и вид у нее был уже какой-то затертый. Ну а сам текст рецензии был обычным набором штампов: «атомный шпион», «убежденный фанатик», «предал интересы Запада в угоду коммунистическим догмам» и так далее и тому подобное. Он должен был, наверное, очень страдать, читая все это о себе самом, и не столько от этих, ставших привычными штампов, сколько от непонимания. И очень жаль, что он ушел из жизни с этим чувством. А умирал он очень тяжело: у него был рак легких, и перед самым концом, когда пошли метастазы, боль была невыносимой, даже морфин уже не помогал, и я мысленно желала ему одного – легкой смерти. Я провела с ним последние его часы, и он все силился, превозмогая боль, сказать мне что-то, но не мог, и так и умер, не досказав чего-то, может быть, очень важного…»

Вспоминает Гюнтер Флах:

«…какой след оставил Клаус Фукс в науке? Это может показаться парадоксальным, но его полное научное наследие еще предстоит нам собрать и изучить. Признаюсь честно, мы только начали осваивать этот массив, так как необычайно разнообразными и разносторонними были интересы этого ученого. Кроме того, не все его работы доступны исследователям, я имею в виду, прежде всего, лос-аламосский период его жизни. Замечу только, что практически все его коллеги по «Манхэттенскому проекту» стали в послевоенные годы Нобелевскими лауреатами и почетными членами ведущих научных обществ.

Клаус Фукс был выдающимся физиком-теоретиком и организатором науки. С его именем связаны значительные достижения в области физики твердого тела, ядерной физики, термодинамики, теории относительности и теории квантовых полей. В последние годы он, правда, отошел от теоретических исследований и занимался в основном вопросами организации науки и производства в таких ключевых областях, как вопросы безопасности ядерной энергетики и микроэлектроники. Я сознательно не упоминаю здесь его философские работы, в которых он увязывал последние достижения в области физических наук с глубинными мировоззренческими проблемами. Значительное место в его общественной деятельности занимала работа в «Движении ученых за мир». Научный и общественный спектр, как видите, самый широкий, и сейчас, став директором академического института, ученым и администратором одновременно, я не перестаю удивляться, как ему удавалось везде успевать.

О масштабе Клауса Фукса как ученого свидетельствуют даже его ранние работы, не утратившие своего значения до сих пор. Как известно, свою первую работу «Квантум – механические исследования связующих сил в металлической меди» он опубликовал в 1935 году в возрасте 23 лет в «Научных записках Британского Королевского общества». Всего до 1942 года им было опубликовано еще пять работ в области электронной теории, каждая из которых имела большое значение и на одной из которых я остановлюсь отдельно. До работы в «Манхэттенском проекте» им было написано также 14 работ (часть из них в соавторстве с Максом Борном) в области статистической механики, теории относительности, квантовых полей и атомного ядра. Особое место среди ранних работ Клауса Фукса занимает статья «Проводимость тонких металлических пластин в соответствии с электронной теорией металлов», опубликованная им в 1938 году в «Научных записках» Кембриджского философского общества. В ней он впервые доказал, что проводимость очень тонких слоев металла находится в пропорциональной зависимости от уменьшения средней длины свободного пробега электронов, вызванного рассеиванием на границе поверхности. На базе Больцмановского уравнения переноса стало возможным получить сравнительно наглядную формулу, которая учитывает этот эффект. После того как в 1952 году Зондхаймер вывел эту же формулу в более общей универсальной форме, она была вновь подтверждена уже новыми экспериментами на новом, более совершенном физическом оборудовании и материале. В настоящее время эта формула во всех учебниках физики именуется «Уравнение Фукса – Зондхаймера» и является фундаментальной базой для объяснения электрических явлений в тонких металлах. Эта работа, которой исполнилось более 50 лет, является самой цитируемой работой Клауса Фукса, оставившей глубокий след в мире науки. В этом смысле она держит у нас в ГДР абсолютный рекорд. Хочу напомнить, что если научная работа цитируется в специальной литературе на протяжении года 10–15 раз, она считается исключительно ценной. В ГДР есть ученые, чьи работы превышали, правда ненадолго, этот считающийся рекордным уровень. Но упомянутая работа Клауса Фукса за прошедшие 20 лет 600 раз, то есть более 30 раз за один год, цитировалась в таких ведущих научных журналах, как «Physica Status Solidi A and?», «Surface Science», «Thin solid films», «Physical Review? and L», «Журнал экспериментальной и теоретической физики», «Journal of Physics F», «Физика низких температур», «Journal of Applied Physics» и ряде других. Эти выкладки были сделаны сравнительно недавно, и очень жаль, что Клаус Фукс не смог порадоваться успеху своей ранней работы.

Со дня смерти Клауса Фукса прошло уже более двух лет. В Советском Союзе снят документальный фильм о создании советской атомной бомбы, в котором Клаус Фукс занимает весьма достойное место. Впервые его имя упомянуто в газетах «Правда» и «Известия» именно в том контексте, в котором он этого заслуживает – «как пример ученого, выбравшего свой собственный путь борьбы с военной опасностью, старавшегося преодолеть объективное «зло» научного прогресса личным актом большого гражданского человеческого мужества…»

…Гюнтер Флах абсолютно прав. В этом извечном противоречии «добра» и «зла», которое несет научный прогресс, каждый ученый делает свой собственный выбор. Показательна в этом смысле судьба Джозефа Ротблэта, профессора Лондонского университета, президента Британского института радиологии, видного деятеля Пагуошского движения, которого Клаус Фукс хорошо знал по совместной работе в английской атомной программе «Тьюб Аллойз» и в «Манхэттенском проекте». Его прозрение, как он писал в статье «Почему я прекратил работу над бомбой», наступило осенью 1944 года после разговора с генералом Лесли Гроувзом, который прямо заявил: «…вы, конечно, понимаете, что настоящая цель создания ядерного оружия состоит в том, чтобы подчинить нашего главного врага – русских». Ротблэт принимает твердое решение отказаться от дальнейшей работы над бомбой и заявляет об этом руководителям проекта. Против него начинается самая настоящая травля. Начальник службы безопасности прямо обвиняет Ротблэта в «шпионаже в пользу русских». Хотя обвинения носят абсурдный и смехотворный характер, он вынужден давать показания и опровергать «свидетельства» доносчиков и осведомителей Гувера. В конце концов, досье на Ротблэта закрывают, и он, дав подписку о неразглашении, в декабре 1944 года уходит из Лос-Аламоса и уезжает в Англию.

«Работа над проектом «Манхэттен» радикально изменила мою научную карьеру и мои общественные взгляды, – писал Ротблэт в своих воспоминаниях, – она убедила меня в том, что даже чистые научные исследования неизбежно находят военное применение, и я захотел решить для себя раз и навсегда, как будет использоваться моя научная работа. После этого я избрал аспект ядерной физики, который определенно приносил бы пользу людям, – медицину». Он сделал свой собственный выбор.

Ротблэт был одним из немногих участников «Манхэттенского проекта», кто видел Клауса Фукса в последние годы. Произошло это в Москве летом 1983 года во время Международного конгресса ученых за мир, против ядерной опасности. Они случайно оказались за одним столом и через 40 лет, естественно, с трудом узнали друг друга. Ротблэт с нескрываемым любопытством смотрел на человека, чье имя предали остракизму и чей поступок так навсегда и остался для него загадкой. Будучи сам лично честным человеком, он подсознательно понимал, что честность Клауса Фукса лежит в другом измерении и что мерить ее обычными стандартами нельзя. Позднее, в одном из интервью, говоря о нравственном долге ученого в конкретной проекции на судьбу Клауса Фукса, Ротблэт выразился следующим образом: «…каждый из нас сохраняет в себе чувство верности к чему-то: есть чувство верности к семье или чувство верности по отношению к какой-то небольшой группе людей, связанных культурной, религиозной или этнической общностью, затем есть чувство верности стране или народу. На этом чувство верности, как правило, заканчивается. Я выступаю за то, чтобы расширить понятие верности до уровня всего человечества. В настоящее время с помощью достижений науки можно стереть с лица Земли всю нашу цивилизацию, все человечество. Вот почему важно, чтобы мы все ежечасно чувствовали смертельную опасность, исходящую от ядерного оружия, и свою ответственность за судьбы мира. Почувствовав эту ответственность, мы будем верны не какой-то отдельно взятой стране, а всему человечеству в целом».

В последние годы его имя время от времени появлялось в печати Запада в связи с продолжающимися до сих пор дискуссиями на тему: сколько лет атомных исследований в ядерной гонке с США сэкономила нам информация Клауса Фукса? Ввязались в эту полемику и некоторые наши ученые и специалисты. Сроки называются разные – один, два, три или больше лет. Коробит от этих отстраненно-равнодушных рассуждений, так как какая, в общем, разница, сколько времени и сил сэкономила нам его информация. В той напряженной ядерной гонке за Соединенными Штатами счет шел на дни, а может быть, даже и на часы, и поэтому информация Клауса Фукса была воистину бесценной. О том, как близок был мир к войне в те три с небольшим года американской атомной монополии, – написано достаточно.

Западногерманский кинорежиссер Вольфганг Майер, автор нового телефильма о Клаусе Фуксе, в своем интервью с полной ответственностью утверждал: «Внимательно изучив все доступные американские документы того времени, можно, по моему мнению, достаточно аргументированно утверждать, что своим решением передать Советскому Союзу секреты атомной бомбы Клаус Фукс способствовал предотвращению ядерного нападения США на СССР во время войны в Корее. Имеются источники и документы, которые прямо указывают на то, что решение администрации Трумэна воздержаться от применения атомного оружия во время корейской войны было вызвано, в первую очередь, тем обстоятельством, что Советский Союз очень быстро создал собственную атомную бомбу и что любая попытка американцев применить свое оружие неизбежно бы вызвала ответный ядерный удар русских».

Для желающих подсчитать точный вклад переданной нам Клаусом Фуксом информации в создание советского ядерного щита следует, наверное, напомнить, что первый проект атомного нападения на Советский Союз, получивший название «Стратегическая уязвимость России для ограниченной воздушной атаки» (доклад 329), был разработан еще в ноябре 1945 года. Не прошло и трех месяцев после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, а Вашингтон уже готовился нанести ядерные удары по таким городам, как Москва, Ленинград, Горький, Свердловск, Баку, Тбилиси, Пермь и другим. Статистики из Пентагона уже тогда хладнокровно подсчитали ожидаемый материальный ущерб и приблизительное число жертв среди гражданского населения – около 13 миллионов человек. Потом были и другие проекты. Новым в них было то, что для ядерной бомбардировки Советского Союза могли быть использованы авиабазы на территории Великобритании и опорные пункты во всех районах, оккупированных США и Англией. На всех этих планах, содержание которых стало известно сравнительно недавно, стоял наивысший гриф секретности. Три с небольшим года, с августа 1945 по сентябрь 1949 года, были временем упоения Пентагона атомной монополией, и только сейфы архивов, да память политиков знают, насколько реальной была эта война.

И все же, отбросив эмоции, попытаемся ответить для себя, насколько ценной была переданная нам Клаусом Фуксом информация. Для этого нужно напомнить всю хронологию событий за ядерное лидерство между США, Англией, Германией и СССР. Несложный сравнительный анализ этой хронологии помогает установить бесспорный факт – Германия первой начала исследования с целью создания атомного оружия, первой добилась реальных результатов на пути к цепной ядерной реакции, первая наладила производство металлического урана. Весь 1940-й и практически весь 1941-й годы она лидировала в атомной гонке. В это же время, как мы знаем, значительных успехов достигли и английские ученые, но они вскоре прекратили самостоятельные исследования, влившись в американский «Манхэттенский проект».

В 1942 году расстановка сил резко изменилась: немецкий проект забуксовал на месте, а за океаном произошел резкий рывок вперед. Это неудивительно, так как работы над созданием атомного оружия в Германии в зависимости от обстановки на фронтах то включались в список приоритетных проблем, то исключались из них. Чтобы перейти от лабораторных исследований к промышленным разработкам, американцам пришлось затратить 2 миллиарда долларов и бросить на сооружение предприятий атомной промышленности почти 150-тысячную армию строителей. На разработку немецкой атомной бомбы было отпущено в 200 раз меньше средств и в 1500 раз меньше людских резервов, чем в США. После сокрушительных поражений на Востоке гитлеровцы вообще отказались от идеи поставить на промышленную основу производство нового оружия.

Туман секретности, окружающий советский атомный проект, до сих пор, спустя сорок лет после первых ядерных взрывов в казахстанских степях, рассеивается с трудом. Эту завесу немного приоткрыли авторы телефильма «Риск-П». В октябре 1989 года первый заместитель И. В. Курчатова в 1950–1958 годах профессор И. Н. Головин в интервью газете «Московские новости» утверждал, что, хотя принципиальное решение о развертывании советского атомного проекта было принято в ноябре 1942 года на специальном совещании у Сталина в присутствии академиков А. Ф. Иоффе, П. Л. Капицы, В. Г. Хлопина и В. И. Вернадского, фактически настоящие работы по созданию атомной бомбы были начаты лишь после окончания войны. «Сначала атомный проект, – вспоминает И. Н. Головин, – находился под общим руководством Молотова. Все обсуждения Курчатов вел с ним, от него же получал «руководящие указания». Но дела шли, как говорится, ни шатко ни валко. Сохранился любопытный документ – письмо Курчатова на имя Берия. Оно написано от руки, но неизвестно, копия это или неотосланное письмо. Дело в том, что секретность не позволяла доверять подобные тексты машинисткам, и эти письма отсылались «наверх» в рукописном виде. И в этом письме идет речь о том, что руководство Молотова неудовлетворено, что прошел год, а геологические изыскания урановых месторождений еще не развернуты. Без урана же ничего вообще сделать нельзя, а разведанные еще до войны запасы явно недостаточны. Если письмо было послано, то это произошло в конце 1944– начале 1945 года. Оно ли или же другие обстоятельства сыграли роль, но как бы там ни было в 1945 году администратором атомного проекта стал Берия».

Многое в советском атомном проекте, как уже отмечалось, окутано тайной, но интересно отметить, что принципиальное решение о развертывании работ по созданию советской атомной бомбы было принято через одиннадцать месяцев после того, как Клаус Фукс начал передавать нам информацию о британских ядерных разработках и англо-американском сотрудничестве в этой области. То, что работы, по выражению И. Н. Головина, шли «ни шатко ни валко», можно объяснить только тем, что советское руководство во главе со Сталиным хотя и знало с самого начала, из донесений внешней разведки, от Фукса и от других источников, о ходе этих работ, советским исследованиям в этой области должного внимания не было уделено, так как до конца не представляло себе громадной разрушительной силы нового оружия. Сталин достаточно спокойно отреагировал на сообщение Трумэна на Потсдамской конференции не только потому, что непревзойденно умел скрывать свои подлинные чувства в переговорах с союзниками и противниками, а еще и потому, что атомная бомба была для него пока еще абстракцией. Настоящая гонка началась тогда, когда были получены первые ошеломляющие свидетельства трагедии Хиросимы и Нагасаки и, рискну предположить, переданные Клаусом Фуксом расчеты поражающего эффекта плутониевого заряда в Аламогордо и атомных бомбардировок Японии. Именно тогда советские ученые начали получать неограниченную поддержку, именно тогда зачастили правительственные представители и уполномоченные в Курчатовскую «Лабораторию № 1», именно тогда, как вспоминает И. Н. Головин, исчезли проблемы, связанные с трудовыми ресурсами, – ведомство Берии поставляло бесплатную и неприхотливую рабочую силу десятками тысяч – это горькая, страшная правда советского атомного проекта, и писать о ней нужно, если мы действительно хотим знать ее. Этот последний решающий этап атомной гонки был самым тяжелым и изматывающим. Советские ученые, как мы знаем, остановились на плутониевом заряде, и поэтому информация Клауса Фукса, который в Лос-Аламосе работал именно над этим проектом, была для нас воистину бесценной. И это нужно прямо признать, без всяких ложных соображений национального престижа и научного приоритета.