Текст книги " Сказки народов Азии. Том 3"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)
Китайская сказка
Перевод Б. Рифтина
ыло у матери пять дочерей. Старшую прозвали Динчжэр – Наперсток, вторую Шоучжор – Браслет, третью Цзечжир – Колечко, четвертую Эрчжур – Сережка, пятую Хэбор – Кошелечек. Мать рано овдовела и во второй раз вышла замуж за торговца-разносчика. Недобрый был он человек, а пуще того несправедливый. Да к тому же скряга. Не велел он падчерицам платья из новой материи шить, не велел хорошей едой кормить. Чуть что ему не по нраву, кричит да ругается:
– Хэй! Зря я белый рис перевожу, зря первосортную муку порчу, кормлю пятерых девок – товар дешевый!
Отправился как-то разносчик спозаранку по деревням, а перед уходом наказал жене:
– Возьми лучшей муки, налей лучшего масла, напеки блинов масленых многослойных, ворочусь вечером, наемся досыта.
Сказал так разносчик, взвалил на плечо коромысло с товаром и ушел. Жена всех пятерых дочек на ток зерно сушить отослала, заперлась в кухне, собралась блины печь. Взяла самой лучшей муки, тесто замесила, огонь в очаге развела, стала блины в котле печь. Не успела первый блин испечь, слышит – старшая дочь пришла. Бан-бан-бан – стучится в дверь, кричит:
– Мама, мама! Отопри!
Отвечает мать:
– Ты зачем пришла, отчего зерно на току не сушишь?
– Я за ситом пришла.
Отперла мать дверь, впустила дочку. А в очаге огонь полыхает, из котла дымок поднимается.
Спрашивает дочка:
– Мама! Ты что делаешь?
– Отцу масленые блины пеку.
– Пахнет вкусно! Дай один отведать!
Сказала так Динчжэр, сняла крышку с котла, смотрит – блин подрумянился, жаром пышет, схватила его и есть принялась.
Говорит ей мать:
– Ты, доченька, так и быть, ешь, только смотри, на ток воротишься, сестрам ничего не рассказывай.
Согласилась Динчжэр, съела блин, сито взяла и ушла. Заперла мать дверь и второй блин печь принялась. Только стал он подрумяниваться, вторая дочь прибежала. Бан-бан-бан – стучится в дверь, кричит:
– Мама, мама! Отопри!
– Ты зачем пришла? Отчего зерно на току не сушишь?
– Я за решетом пришла.
Отперла мать дверь, впустила дочку. А в очаге огонь полыхает, из котла дымок поднимается.
Спрашивает дочка:
– Мама! Ты что делаешь?
– Отцу масленые блины пеку.
– Пахнет вкусно! Дай один отведать!
Сказала так дочка, сняла крышку с котла, взяла блин и есть принялась.
– Ты, доченька, так и быть, ешь, только смотри, на ток воротишься, сестрам ничего не рассказывай.
Засмеялась дочка, доела блин, взяла решето и ушла. Закрыла мать дверь, третий блин печь принялась. Только стал он подрумяниваться, третья дочка прибежала. Бан-бан-бан – в дверь стучится, кричит:
– Мама, мама! Отопри!
– Ты зачем пришла? Отчего зерно на току не веешь?
– Я за веником пришла.
Отперла мать дверь, впустила дочку. В очаге пламя полыхает, из котла дымок поднимается.
Спрашивает дочка:
– Мама! Что ты делаешь?
– Отцу масленые блины пеку.
– Пахнет вкусно! Дай один отведать!
Сняла дочка крышку с котла, взяла блин, есть принялась.
Говорит ей мать:
– Ты, доченька, так и быть, ешь. Только помни: на ток воротишься, сестрам ничего не рассказывай.
Закивала головой дочка, доела блин, взяла веник и ушла. Заперла мать дверь, четвертый блин на стенку котла налепила. Только стал он подрумяниваться, четвертая дочка пришла. Бан-бан-бан – в дверь стучится, кричит:
– Мама, мама! Отопри!
– Ты зачем пришла? Отчего зерно на току не метешь?
– Я за мешком пришла.
Отперла мать, впустила дочку. В очаге огонь полыхает, из котла дымок поднимается.
Спрашивает дочка:
– Мама! Что ты делаешь?
– Отцу масленые блины пеку.
– Пахнет вкусно! Дай один отведать!
Открыла Эрчжур котел, достала блин, есть принялась.
Говорит ей мать:
– Ты, доченька, так и быть, ешь, только смотри, на ток воротишься, сестрам ничего не рассказывай.
Засмеялась Эрчжур, доела блин, взяла мешок и ушла. Заперла мать дверь, последний блин на стенку котла налепила, хворосту подбросила. «Испеку, – думает, – блин и спрячу подальше». Вдруг слышит: бан-бан-бан – в дверь застучали. Это пятая дочь прибежала, кричит:
– Мама, мама! Отопри!
Говорит мать:
– Ты зачем пришла? Отчего зерно на току в мешки не насыпаешь?
– Я за коромыслом пришла.
Отперла мать дверь, впустила дочь, дала ей коромысло и говорит:
– Темно уже, быстрее беги к сестрам, подсоби им зерно таскать!
А дочь отвечает:
– Дай мне блина отведать!
– Нет у меня блинов, рисовой кашки жиденькой поешь.
– Сестрам дала блинов отведать, а мне не даешь! Выходит, их любишь, а меня нет!
Сказала так Хэбор, слезами горючими залилась.
Вздохнула мать, вытащила из котла последний блин, отдала младшей дочери и говорит:
– Только один и остался, ешь, доченька.
Взяла Хэбор блин, улыбнулась весело и есть принялась. Увидала пестрая собачка, что Хэбор блин масленый ест, подняла голову, глядит. Хэбор кусочек собачке бросила:
– Отведай и ты, собачка, узнаешь, какие вкусные блины масленые.
Доела девочка блин, а тут и солнышко за горы спряталось. Разносчик домой воротился, снял с плеча коромысло и говорит:
– Исходил я вдоль и поперек четыре деревни да восемь поселков, прошел хутора восточные, в западных селеньях побывал. Притомился, есть захотел. Скорей подавай мне блины масленые.
Отвечает жена:
– Блины масленые дочки съели.
Услыхал это торговец, закипела в нем злость, словно вода забурлила. Ничего не сказал, а сам план хитроумный придумал. На другой день утром достал он топор хворост рубить, закинул за спину веревку крепкую, взял палку толстую, сухую шкуру баранью, рассмеялся и говорит:
– Ну, доченьки, пойду я нынче в горы за хворостом, в горах цветы распустились, мотыльки порхают. И вы со мной идите, за день нагуляетесь.
Девочки доверчивые, услышали, что в горы пойдут играть да резвиться, обрадовались. Взяла старшая, Динчжэр, корзиночку – говорит, яблочки-дички собирать буду. Захватила вторая, Шоучжор, лопатку – говорит, выкапывать буду целебные коренья гортензии. Припасла третья, Цзечжир, мотыжку – травы душистые, говорит, искать буду. Четвертая, Эрчжур, лукошко на спину повесила – грибы, говорит, собирать стану. Пятая, Хэбор, малый серп взяла – ветки туи, говорит, срезать буду. Прихватили они еще дружка – пеструю собачку, чтобы в пути не скучно было. Вышел за ворота разносчик, вслед за ним пятеро сестер весело выбежали.
Девяносто девять отмелей прошли, девяносто девять излучин обогнули и пришли на Медвежью гору.
Говорит разносчик:
– Доченьки, я под горой хворост рубить буду, а вы на гору подымитесь, поиграйте да порезвитесь. Как умолкнет мой топор, так вниз спускайтесь.
Поднялись сестры на гору, а там красота такая, что и не расскажешь. Небо разноцветное, деревья зеленые, травы сочные, а цветов да птиц разноперых каких только нет! Персиков горных да яблок диких тьма-тьмущая, ветки так и гнутся. В озерах мальки зеленые, красные, желтые, синие. Взялись сестры за руки, пошли цветы рвать, яблоки собирать, мотыльков ловить, по траве кататься. Вырвались они на волю, точно птички из клетки вылетели, не нарадуются. Набрала старшая сестра полную корзину яблок и говорит:
– Давайте к отцу воротимся.
Отвечают ей сестры:
– Погоди! Слышишь, отец еще хворост рубит?
Идут они дальше. Накопала вторая сестра корней гортензии и говорит:
– Хватит играть, давайте к отцу воротимся.
А три младшие сестры ей в ответ:
– Не бойся! Слышишь, отец еще хворост рубит?
Идут они дальше. Нарубила третья сестра целую охапку душистого рогоза и говорит:
– Далеко мы зашли, давайте назад воротимся!
А две младшие сестренки ей отвечают:
– Не далеко – близко, не далеко – близко! Слышишь, отец еще хворост рубит?
Идут они дальше. Набрала Эрчжур полное лукошко грибов и говорит:
– Скоро солнышко спрячется, домой пора!
Услыхала это Хэбор и губы надула:
– У вас у всех корзинки полные, у меня одной ничего нет!
Увидали сестры: невесела Хэбор, потолковали меж собой и решили:
– Раз так, пройдем еще немного. Отцов топор пока не умолк.
Хотят они дальше идти, а собачка им поперек дороги встала, лает: «Ван-ван-ван!»
– Не кусай нас, дружок, мы поиграем немного и назад воротимся.
Пошли они дальше и забрели в самую чащу лесную. Срезает Хэбор нежные ветки туи, сестры ей помогают, целую вязанку нарезали. Солнышко за горы село, птицы в гнезда попрятались, темно стало. Пошли сестры назад, боязно им, дороги не разбирают – и заблудились. Вперед идут – горы крутые, назад – лес густой. В траве светлячки сверкают, в ущельях звери ревут. Птицы ночные по лесу летают, ветер в деревьях свистит да воет, в траве шелестит. Страшно в горах темной ночью, сердце замирает. Плутали, плутали сестры по Медвежьей горе, совсем с дороги сбились. Говорит тут старшая, Динчжэр:
– Не надо бояться, не надо из стороны в сторону метаться. Слышите? Отец все еще хворост рубит!
Прислушались сестры, взялись за руки и вместе с собачкой медленно пошли на звук топора. Перешли гору, миновали два ущелья, вдруг смотрят – дорога горная. Слышно, как топор дерево рубит: бан-бан-бан-бан!
Обрадовались сестры, закричали разом:
– Отец, отец, мы пришли!
Только эхо им ответило, а голоса отчима не слыхать. Смотрели они, смотрели при свете звезд, видят, висит на высоком дереве сухая баранья шкура, рядом палка толстая привязана. Палка от ветра качается, по шкуре бьет: бан-бан-бан-бан! А топора никакого нет.
Отец, отец, злое у тебя сердце, не пожалел ты дочерей, темной ночью в глухих горах на съедение волкам да тиграм бросил. Домой бы воротиться – ночь темная, горы крутые, дороги не видать. Куда же деваться? Где голову приклонить?
Вдруг далеко-далеко, в самой чаще горного леса, огонек блеснул. Раз лампа горит – значит, люди есть.
Обрадовались сестры, все разом заговорили:
– Пойдем поглядим, нас только бы на ночь кто приютил, а завтра чуть свет дорогу найдем, домой воротимся.
Одолели они страх, стали в гору подниматься. Вертится собачонка под ногами, идти не дает, лает что есть мочи.
Говорят ей сестры:
– Не лай, дружок, не злись, сейчас в дом придем, еды найдем, тебя досыта накормим!
Взялись сестры за руки, вместе с собачкой на дальний огонек пошли. А это и не лампа вовсе – фонарь у входа в пещеру светится. Поднялись сестры на каменные ступеньки, смотрят – двери каменные двустворчатые, одна половинка открыта. Заглянули, а там старая старуха сидит. Посмотрела она на сестер – что за диво такое? – и спрашивает:
– Как это вы, детушки, темной ночью сюда забрели?
Отвечают девочки:
– Пошли мы в горы хворост собирать да заблудились. Дозволь, добрая бабушка, на ночь у тебя остаться.
Вздохнула тут старушка и говорит:
– Видать, не знаете вы, в какое место забрели. Гора эта Медвежьей зовется, и пещера тоже, потому как живет в ней медведь-оборотень. Не ест он вареной пищи, людей жрет. Кто здесь пройдет, тот в лапы к нему попадет. Видите, белые косточки в пещере горой громоздятся?
– А ты, бабушка, кто же будешь? Отчего медведь тебя не съел, пощадил?
Отвечает старуха:
– Он и меня сожрать хотел, в лапах сюда приволок. Только старая я да тощая. Кости да кожа. Вот и не стал он меня есть, велел за домом присматривать.
– А где он сейчас, медведь? Почему мы его не видели?
– Глупенькие вы, мои детушки! Хорошо, что не видели. Смотрите, как бы он вас не приметил.
Вышла старуха из пещеры, поглядела на небо и говорит:
– Пошел медведь на охоту людей ловить, скоро назад воротится. Уходите-ка вы отсюда подобру-поздорову!
Ночь темная, горы глухие, где девочкам голову приклонить?
Спрашивают они:
– Бабушка, а бабушка, медведь воротится, где спать ляжет?
Отвечает старуха:
– Коли жарко – на холодный кан [16]16
Стр. 131. Кан– возвышение в китайском доме с обогревом. На кане обычно спят.
[Закрыть]ляжет, коли холодно – на теплый кан залезет.
– А где у него теплый кан?
– В глубоком котле.
– А где у него холодный кан?
– На плоском камне.
Посоветовались меж собой сестры, потолковали тихонечко и говорят старухе:
– Не бойся, бабушка! Спрячь нас в пять больших корчаг, воротится медведь – уложи его спать на теплый кан. Придумали мы, как от него избавиться.
Только они это сказали – снаружи ветер засвистел, медведь на горе появился, тут уж не до разговоров. Открыла бабушка поскорее пять больших корчаг, из глины сделанных, велела сестрам спрятаться. А пеструю собачку в топке схоронила, больше негде. Только они попрятались, медведь-оборотень заявился.
Вошел, носом водит, принюхивается:
– Пых-пых, что за дух?
Отвечает ему старуха:
– Может, это у меня ноги так пахнут?
– Пых-пых, не ноги.
– Может, это от тебя кровью свежей пахнет?
– Пых-пых, не кровью!
Бегает медведь по пещере, по углам шарит. Подошел к глиняным корчагам, хотел открыть да заглянуть. Испугалась старая, сердце запрыгало, удержать его – силенки не хватит, дорогу загородить – смелости недостает. Плохо дело! Загубит он бедных девочек. Вдруг из топки собачка выскочила, вперед кинулась, тявкнула, хвать медведя за ногу. Обернулся медведь, пнул собачонку и говорит:
– Чую я дух чужой, а это паршивой собачонкой пахнет!
Говорит ему тут старуха:
– Уж и не знаю, что за собачка такая приблудная, гнала я ее, гнала, не уходит.
– А ты привяжи ее; коли человека завтра не задеру, собачку съем.
– И то верно. А сейчас спать ложись. Время позднее.
– Жарко, пойду на холодный кан лягу.
– А ты посмотри, какой ветер дует, с полуночи холодать начнет, ложись-ка лучше на теплый кан.
Послушался медведь старуху, залез в котел, захрапел. Открыла тут старуха тихонько корчаги глиняные, выпустила девушек. Динчжэр с Шоучжор валуны тяжелые притащили, на крышку котла положили, не сдвинешь теперь крышку с места. Цзечжир с Эрчжур сухого хвороста натаскали, стали в печи огонь разводить. А Хэбор что есть мочи кузнечный мех растягивает: пай-да, пай-да! Мех пыхтит, пламя котел лижет – жарче, горячее, жарче, горячее!
Проснулся медведь да как заревет:
– Жа-жа-жарко! Гр-гр-горячо!
Отвечают ему сестры:
– А ты не реви! Теплее – спать слаще!
– Ай-я! Жарко! Всю шерсть мне спалили!
– А ты не кричи! Шерсть медвежья – что шуба. Старую скинешь – новую наденешь!
– Ай-я! Жарко! Всю кожу мне сожгли!
– А ты не реви! Кожа медвежья – что платье! Старое скинешь – новое наденешь!
Так злого медведя-оборотня живьем в котле и зажарили.
Наступило утро. Тревожатся сестры. Сердце у них – море бурное. Домой воротиться – там отчим злой; весь век маяться будешь. Не воротиться – тоска по матушке родной изведет.
Видит старая: загрустили, опечалились девочки, и говорит:
– Чего только на этой горе нет! И тыквы, и яблоки, и овощи разные, и травы целебные, и зерно – все тут растет. Мне, старой, тоже голову приклонить негде. Может, останетесь? Вместе жить будем.
И остались пятеро сестер на горе жить. Как изжарили они медведя-оборотня, спокойно на горе стало. В любви да согласии живут девочки со старухой, друг дружке во всем помогают.
Наловили они диких уток, фазанов да зайцев, коров диких пригнали, овец да кабанов, откормили их, стали звери смирными, домашними. Всю землю на склоне горы тяпками да мотыгами перекопали, пшеницу посеяли, просо. На целине земля тучная, жирная; выкопали девочки канавки, с вершины вода по ним течет родниковая, чистая. Течет и течет, льется и льется. Навозу вдоволь, сорняки выполоты. Пшеница ростки пустила, зеленые, блестящие, на просе метелочки появились. Уродилось все на славу!
Стали сестры тутовый лист собирать, шелкопрядов кормить. Собрали хлопок дикий, принялись материю ткать. На яблоках питье настояли вкусное, ароматное, коноплю посеяли, масла надавили пахучего. Бамбук тонкий нарезали, корзины сплели. Толстые деревья срубили – дом построили. Все у них есть: и еда, и одежда, и жилье, и утварь разная – всего вдоволь.
Зима лето сменяет, жара – холод, незаметно три года прошло. Опять усыпали красные листья землю, опять у ворот персиковое дерево расцвело. Вспомнили сестры о родной матушке, решили весточку ей подать. Сняла старшая сестра наперсток медный, сняла вторая сестра браслет серебряный, сняла третья сестра кольцо позолоченное, сняла четвертая сестра нефритовые сережки зеленые. А младшей что снять? Отвязала она от пояса кошелечек, из атласа сшитый, парчой украшенный. Сложили в него сестры все свои украшения, сверху прикрыли лоскутами шелковыми да атласными, горсточку зерна всыпали. Крепко-накрепко завязали мешочек, кликнули собачку пеструю, в родной дом ее отправили.
Долгих три года сестры дома не были. Долгих три года засуха за горами стояла, нет и нет дождя. Торговля у разносчика совсем захирела, какой был у него товар, весь продал, а деньги проел. Да и коромысла с товарами нет сил таскать. В ларе – ни зернышка, в ящике – ни горсти муки. Печь холодная, из трубы дым не идет. Сидят муж с женой, вздыхают да охают. Вдруг смотрят, собачка пестрая бежит, хвостом виляет, в зубах узелок. Взяла жена узелок, развязала, а там наперсток медный, браслет серебряный, кольцо позолоченное, серьги нефритовые да еще кошелечек, из атласа сшитый, парчою украшенный. Заплакала мать от радости и говорит:
– Живы мои доченьки, все пятеро. Про то мне их сережки да колечки в мешочке атласном сказали. Есть у них еда, есть одежда. Про то мне лоскутки да зернышки сказали! Скорей беги вперед, собачка пестрая, приведи меня к моим детушкам!
Услыхал это злой отчим и не знает, верить ему или не верить. Только дома все едино с голоду помрешь. И решил он вместе с женой идти. Собачка впереди бежит, муж с женой следом за нею. Прошли девяносто девять отмелей, обогнули девяносто девять излучин, к горе подошли – Десять тысяч сокровищ называется. Стали вверх подниматься. По склонам да по кручам поля зеленые, ухоженные; коровы мычат, козы скачут, куры, утки, свиньи, зайцы по горе бегают. На горе дом высокий, двор просторный. Тявкнула пестрая собачка три раза: «Ван-ван-ван!»
Пять девушек, пять сестер, к воротам вышли. Радуются, дивятся, слова вымолвить не могут. Кинулись они к своей бедной матушке и давай ее обнимать. Три года не видались, нынче вдруг встретились.
Отчим в сторонке стоит, покраснел весь, стыдно ему, совестно. Вздохнул он тихонько и думает: «Виноват я перед дочерьми, повиниться надобно».
Повинился, прощенья попросил, на том и сказке конец. А коли спросите, чем пять сестер мать с отчимом потчевали, отвечу вам: сладким питьем, да мясом, да еще блинами маслеными многослойными, – целыми блюдами их подавали.
Сад нефритовой феиКитайская сказка
Перевод Б. Рифтина
сть на свете гора, Обитель бессмертных называется. Посреди горы – сад, называют его садом Нефритовой феи. Ну, что тут скажешь, коли и не сад это вовсе, а так, склон пологий. Нет там ни дома, ни дворовой стены. Старые люди рассказывают, будто прежде на этой высокой горе, кроме камней, как говорится, одни камни были – ни деревца, ни кустика, а про Обитель бессмертных и говорить нечего. Поистине бедная гора, тощий хребет.
Плохо жили люди, что вокруг селились, хуже некуда. Ходили они на гору, дробили камни, продавали, тем и кормились. Ветер дует, солнце печет, пот глаза заливает, во рту сухо да горько. Хоть бы два дерева на горе выросло! Пустые мечты. Разве вырастет что-нибудь на такой тощей земле!
Но вот однажды на большом камне посреди горы персиковое дерево выросло. Дождем его хлещет, сердитый горный поток песок да камни вниз гонит, а деревце живехонько стоит, красными ветками да зелеными листьями убралось.
Жил в ту пору юноша. Каждый день ходил в горы камни дробить. Забрел он как-то в те места да там и остался. Никто не знал его имени. Ветер в горах сильный, солнце жаркое, потемнело у юноши лицо, залоснилось. И прозвали его люди Ван Черный.
Лицо у Вана черное, а сердце доброе. Рослым да крепким уродился, руки золотые, а живет одиноко – ни жены, ни детей. Ему бы денег скопить, да где там! Последние штаны заложит, куртку продаст, только бы помочь кому. Прославился он своей добротой на все деревни – и в южной стороне, и в северной.
Идет Ван Черный в горы камень рубить, нет-нет да мимо персикового деревца пройдет. И вот однажды за ночь дерево из маленького в большое превратилось, розовыми цветами все усыпано, зелеными листочками покрыто. Идет Ван Черный утром мимо дерева, тихо вокруг, ветер не дует, ветви не колышет. Только росинки-жемчужины стучат по штанам да куртке – тук-тук-тук. Идет Ван Черный под вечер домой опять мимо дерева, солнце красное, Ван такого никогда и не видел, от цветов веет свежестью. Смотрит юноша, лепестки плавно-плавно летят прямо к нему. Подошел юноша к дереву, и не знаю, по какой такой причине почудилось ему, будто цветы улыбаются. Обрадовался юноша, куда только усталость подевалась. С той поры Ван Черный непременно отдыхал под деревом, когда возвращался.
Отправился как-то юноша в горы, идет мимо того дерева, смотрит, все дерево персиками усыпано, крупными, красными. Ветер вокруг дивный аромат разносит. Далеко ушел юноша, камни дробит, а в нос ему персиковый аромат бьет, дразнит. Был как раз шестой месяц. Солнце жар разливает – яд ядовитый, камни – железо раскаленное, ноги жгут. А у Вана туфли дырявые, голову прикрыть нечем. Тростниковой шляпы и то нет. Скоро полдень. Все парни ушли тень искать, а Ван знай камни дробит, рукам отдыха не дает. Дробил, дробил, в голове помутилось, в глазах зарябило. Прислонился он к камню и не заметил, как уснул. Уж и не знаю, сколько времени он проспал, а как проснулся, такое блаженство почувствовал, словно в прохладной воде искупался. Открыл юноша глаза, смотрит, тень над ним. Не зонт его от солнца укрыл – ветви частые да листья густые. Персики румяные на ветках висят, не по одному – по два. Аромат дивный вокруг разливается. Листва колышется, прохладу навевает. Ван мигом вскочил, а сам думает: «Кто это ветку такую большую срубил да в землю воткнул?» Огляделся – парни все в сторонке спят. Ухватился Ван за ветку, хотел покачать, а это не ветка – настоящее дерево, корни прямо в скалу ушли, в расщелину глубокую. Вдруг росток появился, крупным персиком обернулся. Думает Ван: «Что за диво! Одно-единственное дерево на горе росло, по самой середке, откуда же другое взялось?» Поглядел юноша на дерево, раздумывать стал, что бы это значить могло. Пошел он на горный склон. Быстро идет, ноги сами несут. Бежит, сердце так и колотится. Подбежал к тому дереву, что по самой середке росло. Ветки качаются, персики свежие, румяные. Под одной веткой девушка стоит, персики собирает.
Еще больше удивился юноша. Что за девушка? Не из ближней деревни, не из дальней. Где только ни был юноша, а такой красавицы нигде не видел. Личико у нее – персиковый цвет весенний, волосы – листочки зеленые. Улыбнулась девушка – на щечках ямочки. Рукой махнула, смотрит Ван, с того места, где он камни дробил, что-то по воздуху плывет. Пригляделся, а это ветка, на ветке два румяных персика. Схватила девушка ветку, к стволу приложила – приросла ветка, будто всегда здесь была. Не успел Ван опомниться, а девушка сорвала два крупных персика, в него бросила. Ван будто и не хотел, а сам руку протянул, персики прямехонько на ладонь и опустились. Девушка смеется, заливается. Застыдился юноша, не знает, куда деваться. А девушка вдруг перестала смеяться, рукой махнула – ешь, мол, поскорее персики. Откусил Ван кусочек, персик сладкий – вода медовая. Съел его весь, прохладно стало ему, будто в реке искупался. Съел юноша один персик, съел другой. А девушка опять за ветку ухватилась, потрясла. Поплыли перед юношей лепестки, посыпались. Вдруг смотрит юноша, не стоит он больше под персиковым деревом, стоит в доме, вокруг все блестит, бирюзой сверкает, на потолке огромный румяный персик нарисован.
Рассмеялась девушка и говорит:
– Звать меня Юйсянь. Я Нефритовая фея. Знаю я: во всей округе не сыщешь человека лучше тебя. Живешь ты один, трудно тебе. Пойдешь в горы камни дробить, мимо этого места иди, не сворачивай, а если что понадобится, меня разыщи.
Сказала так девушка, еще румяней стала, еще ясней глаза глядят – цветы персика под росой распускаются, лепестки на закате блестят.
Поглядел Ван Черный на ее светлое личико, послушал ее речи ласковые, уж так у него хорошо на душе, так отрадно стало, а как сказать про то девушке, не знает.
Опомниться не успел – исчезла девушка. Смотрит Ван, сейчас парни к нему подойдут. Близко они были, а ничего не приметили. Видно им только, как Ван под персиковым деревом стоит, на дереве плоды красные, листья зеленые.
Воротился Ван домой, а перед глазами у него Нефритовая фея. Спать лег, до полуночи так и не уснул. Может, это фея его персиками своими заворожила? Пошел он на другой день в горы. Быстро идет, быстрее прежнего. Только светать стало, а он уже у персикового дерева стоит. Моргнуть не успел, перед ним, откуда ни возьмись, Нефритовая фея, дом зеленый бирюзой сверкает. Смеется дева, на юношу лукаво поглядывает. Покраснел юноша и говорит:
– Хочу я, чтобы ты мне куртку залатала, за тем и пришел.
Обрадовалась Нефритовая фея, согласилась. Знает: не из-за куртки пришел юноша.
Говорит юноше фея:
– Знаю я, нынче ночью ты уснуть не мог. Иди в дом, там кан есть, поспи немного.
Недаром говорят: встретились чужие, стали как родные. Видит юноша, добра да ласкова с ним девушка, еще родней она ему сделалась. Послушался он ее, в дом вошел, будто в свой собственный, лег на кан и уснул. Взошло солнце, пришли парни к персиковому дереву, смотрят, Ван Черный крепко спит, рядом его куртка чиненая лежит.
С той поры Ван чуть не каждый день ходил к персиковому дереву на Нефритовую фею поглядеть. Дни длинные, дни долгие, видят парни, неладно что-то, и спрашивают Вана:
– Ты зачем к персиковому дереву ходишь? Персиков-то на нем ни одного нет!
Никогда не врал Ван товарищам, всю правду им и выложил. Подивились тут парни, за Вана порадовались.
А надобно вам сказать, неподалеку от того места уездный город был, начальником там один чиновник, столичному сановнику родня. Наелся он как-то, напился, делать ему нечего, сидит и думает: «Все у меня есть: и власть, и богатство, – чего бы мне еще захотеть?» Думал, думал и придумал: «Надо мне еще сад разбить, чтоб горы в нем были рукотворные, озера большие, павильоны, беседки, галереи, дома понастроены, тогда и желать больше нечего!» Рассмеялся чиновник от радости: «Стоит мне слово сказать, все будет сделано».
Прежде и вправду так было: скажет чиновник слово – бедный люд кровь и пот льет. Стали парней гнать повинность отбывать, и Вана Черного тоже. С самого рассвета до темна грузит он на тачку огромные камни, с горы в город их катит. Одежда на нем в клочья изорвалась, туфли до дыр протерлись. Докатил он как-то свой камень до середины горы, а одна туфля совсем разорвалась, на ноге не держится. Юноша и говорит парням:
– Вы меня здесь подождите, а я к Нефритовой фее сбегаю, попрошу туфлю зашить.
Согласились парни, смотрят, Ван к персиковому дереву подошел. Только он отошел, стражник на них налетел, не стал ни о чем спрашивать, давай всех без разбору лупить. Тут Ван Черный подоспел. Замахнулся на него стражник, а его вдруг кто-то возьми да и схвати за руку. Стал тут стражник самого себя по лицу хлестать: би-би, пай-пай! Больно ему, обе щеки уже вспухли, а он знай хлещет, руку остановить не может.
А парни – кто так на него глядит, кто со смеху покатывается, умора, да и только! Встал стражник на колени, хлещет себя по лицу, а сам о пощаде молит:
– Прости меня! Прости меня! Прости меня! Никогда больше никого бить не буду!
Сказал он так три раза, вдруг слышит – женский голос ему говорит:
– На этот раз прощаю.
Тут только рука у стражника остановилась.
А сам он исчез, словно струйка дыма под ветром, – в уезд кинулся. Все подробно доложил чиновнику, как говорится, от одного до пяти, от пяти до десяти. Подивился чиновник, велел оборотня немедля схватить и доставить. Не успел Ван камни с тачки свалить, как его связали и в ямынь [17]17
Стр. 142. Ямынь– управа, присутственное место, государственное учреждение в Китае.
[Закрыть]привезли. Дали сорок палок, в тюрьму бросили.
Узнали про то парни, рассердились, а потом приуныли. Потолковали между собой, посоветовались и решили Нефритовую фею найти. Стали они в горы подниматься за камнями и к персиковому дереву поспешили. Подошли к дереву, не знают, что делать. Веткам да листьям про беду не расскажешь. Слышали они от Вана про Нефритовую фею, да не видел ее никто. Тут один из парней закричал громким голосом:
– Выйди к нам, Нефритовая фея! Дело есть! Поговорить с тобой хотим!
Только он это крикнул, как тотчас же раздался голос:
– Погодите, сейчас дверь отопру!
Зашевелились листочки на персиковом дереве, задвигались, в тот же миг увидели парни: дом чистый бирюзой сверкает, а сами они в том доме стоят. Только не стали они дом разглядывать, девушка их своей красотой покорила. Рядом с девушкой туфли лежат недошитые. Тут и думать нечего, сама Нефритовая фея им явилась.
Рассказали они ей все как есть, по порядку. Фея и говорит:
– Не бойтесь, я его выручу.
Сказала, блеснула молнией и исчезла.
В это время уездный начальник как раз в большом зале сидел, властью своей тешился, приказы отдавал. Вдруг слышит голос с неба:
– Эй ты, продажный чиновник! За что в тюрьму бросил Вана Черного? Это я твоего стражника по лицу хлестала! Что ты со мной сделаешь?
Поднял начальник голову – никого нет. Глаза вытаращил. Помощники его от страха онемели, слова вымолвить не могут.
А тут опять голос с неба:
– Эй вы, волчья стая! Выпустите Вана из тюрьмы, да поживей!
Разобрал тут наконец чиновник, что это женский голос, набрался храбрости и говорит:
– Эй, кто это кричит там, в небесах?
Рассмеялась фея сердито и отвечает:
– Думаешь, побоюсь сказать тебе, кто я? Я Нефритовая фея.
Говорит чиновник:
– Один в уезде господин, один отец родной. Захочу – горой серебро насыплется, захочу – храмы друг подле дружки выстроятся. Ну-ка покажись, чтобы я на тебя поглядеть мог!
А фея знай потешается над начальником:
– Ха! Не вижу я никакого чиновника.
– Я самый и есть.
– А мне почудилось, это куча навозная. Неохота мне с тобой разговаривать! Место свое ты не заслужил, за несколько тысяч серебряных слитков купил. Серебро хуже навоза. Недостоин ты меня видеть.
Уж, кажется, все ему фея сказала, все припомнила, так нет же, ему и это нипочем. Бывают же такие толстокожие! И говорит он фее:
– Меня сам император в чиновники произвел, а Ван Черный простой каменотес…
Разгневалась фея, не дала чиновнику договорить, ругает его: ни в чем-де ему с Ваном не сравниться, у Вана сердце доброе, человечье, у чиновника – злое, волчье. Не выдержал чиновник, покраснел, шея кровью налилась. А сделать ничего не может. Фея бесплотная, ему неподвластна.
Усмехнулась фея:
– Ты на меня поглядеть хотел, так погляди лучше на мою силу волшебную!
Сказала так фея, и тотчас в дверь веточка персиковая влетела. В самой середине зала опустилась. В кирпичный пол корни пустила, вмиг в высокое дерево превратилась. Ствол толстый – ни рассказать, ни описать невозможно. Уперлось дерево макушкой в крышу – зашаталась, заходила крыша. Видят стражники да посыльные – плохо дело. Кто кричит, кто о помощи просит, кто прячется, кто хоронится. А начальник больше всех испугался, не до важности ему сейчас, выскочил из зала, как мышь трусливая. А караульные врассыпную. Упал один на землю, встать боится, молит жалобно:
