Текст книги "Герои 1863 года. За нашу и вашу свободу"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Приговор Арнгольдту и его товарищам по замыслу царя должен был терроризировать общество и армию. Военный министр генерал Д. Милютин иначе представлял себе отклик на это дело и предлагал Александру II смягчить приговор. Даже генерал Хру-лев, которого Герцен называл кондотьером, был против смертной казни. Однако Александр требовал неумолимой строгости. При этом он уклонился от утверждения приговора, а перепоручил это дело наместнику А. Лидерсу.

На страницах «Колокола» Герцен заклеймил трусость царя, оценив смертный приговор как «неронов-ский поступок, сделанный лицемерно, чужими руками, под фирмой Лидерса». Оценка эта совершенно правильна. Сейчас мы знаем закулисную сторону этой отвратительной истории из шифрованной переписки Лидерса с военным министром. 9 июня Лидере телеграфировал Милютину о том, что смертный приговор послужит прославлению осужденных как «мучеников правого дела» и повлечет «к возбуждению жителей против правительства». «Поэтому, – писал он, – замена смертной казни ссылкой на каторжную работу, мне кажется, более согласна с родительским сердцем государя императора. Но прежде чем решить, это обстоятельство, я покорно прошу [...] сообщить мне ваше личное мнение, так как мысли государя императора вам ближе известны». Ответ был лаконичен и выражал, конечно, волю царя. Вот текст депеши, датированной 10 июня: «Считаю совершенно необходимым приговор над офицерами 4-го батальона Привести в исполнение без всякого смягчения. Крайне нужен пример строгости. Полагал бы исполнить в Новогеоргиевске, чтобы устранить демонстрации. Генерал-адъютант Милютин».

14 июня Лидере утвердил решение военно-полевого суда. В тот же день приговор был объявлен офицерам, сидевшим вместе в камере Александровской цитадели. Следователи обманули смертников, уверив их, что над ними будет произведен только обряд казни, а потом объявят о помиловании. Этого убийства страшились сами палачи. Выполняя рекомендацию царя и опасаясь, чтобы в войсках варшавского гарнизона не возник «случай ослушания со стороны, экзекуционных войск», осужденных перевезли в Новогеоргиевскую крепость (Модлин) – в сорока верстах от Варшавы. Их конвоировало свыше пятидесяти казаков, их везли, нигде не останавливаясь и не позволяя смертникам сходить с телеги.

В четыре часа утра 16 июня весь гарнизон Мод-лина выстроился на валу и во рву около крепости. Арнгольдт, Сливицкий и Ростковский, окруженные жандармами, казаками и солдатами, были проведены через цитадель к крепостному рву. Аудитор прочитал конфирмацию, на осужденных надели балахоны, подвели к столбам, завязали глаза. Для экзекуции был выстроен целый батальон специально отобранных солдат, командовал ими генерал, присланный Лидерсом из Варшавы. Ростковский попросил солдат: «Ребята, пожалуйста, цельтесь хорошенько: прямо в сердце!» Но у солдат тряслись руки. Сливицкий после двенадцати пуль был жив, и фельдфебель выстрелом из пистолета добил его. Так описывают казнь современники.

Приказ о казни опубликовали только через несколько дней. 4-й батальон накануне казни подняли по тревоге и перебросили в город Лович.

Расправа царя над молодыми офицерами вызвала волну возмущения в России, в Польше, за границей. Герцен писал в «Колоколе»: «Черный день этот будет памятен и вам, поляки, за которых умерли три русских мученика, и их товарищам, которым они завещали великий пример, и нам всем, которым они указали – не только как это правительство, набеленное прогрессом, легко убивает, но как проснувшиеся к сознанию офицеры наши геройски умирают». «Мы жалеем их как мучеников за святое дело, – писал неизвестный участник офицерской организации, рассказывавший о казни товарищей издателям «Колокола», – но эта жертва была необходима; она произвела наилучшее впечатление на поляков и на войско». От офицеров потребовали подписки, что не будут иметь портретов расстрелянных. Однако никакие приказы не могли погасить выражения сочувствия казненным.

О смертном приговоре кое-кто узнал сразу же после его утверждения. Накануне казни, 15 июня, Андрей Потебня стрелял в Лидерса. За этим террористическим актом в Польше последовали другие, совершенные силами повстанческой организации. Но выстрел в Лидерса имел свою политическую окраску. Он был демонстрацией, попыткой ответить террором на террор. Пуля в Лидерса, который утвердил смертный приговор осужденным, была направлена в царскую власть, расправляющуюся с революционерами. Польская подпольная газета «Стражница» («Дозор») не случайно назвала это покушение «наглядным предостережением для тиранов».

Стрелявший не скрывался, ставкой была его собственная жизнь. Утром в Саксонском саду, среди многочисленной публики, он открыто подошел к прогуливавшемуся генералу и ранил его в голову. Затем он продул дымившийся пистолет, положил его в карман и спокойно вошел в кофейню, имевшую сквозной выход, а оттуда исчез бесследно. В саду было много офицеров, которые не могли не узнать Потебню, но никто не подумал задержать его. «Я всадил ему в голову Арнгольдта и Сливицкого», – сказал Потебня Домбровскому через несколько часов после покушения. Новый наместник, великий князь Константин, сообщая Александру II об обстоятельствах покушения, писал: «Если бы в толпе, бывшей в это время в Саксонском саду, было малейшее сочувствие к полиции, убийца не мог бы скрыться».

К следствию в связи с покушением на Лидерса были привлечены офицеры Шлиссельбургского полка: прапорщики Вышемирский и Дмоховский, подпоручик Закревский. Теперь нам известно, что из этих офицеров по крайней мере А. М. Дмоховский, батальонный адъютант, был членом армейской организации. Вышемирский имел связь с Домбровским – обвинялся в продаже ему двух револьверов. Имя Потебни тоже упоминалось при следствии, но поскольку он скрылся, было «высочайше повелено, если он отыщется, предать его военному суду». Со службы он, разумеется, был уволен. Одним словом, в руках следствия имелись кое-какие нити. Но русским властям было вовсе не с руки обнаруживать террориста среди русских офицеров. Несмотря на требование Александра II, чтобы арестованные офицеры Шлиссельбургского полка были наказаны по всей строгости законов, Дмоховский и Закревский были признаны совершенно невиновными, а Вышемирский отделался переводом в сибирский линейный батальон.

Таким образом, тайна, окружавшая покушение на Лидерса, не.была'никем раскрыта. Оно воспринималось в одном ряду с последовавшими затем покушениями на Константина и Велёпольского. Игна-ций Хмеленский, организовавший их, даже сознательно стремился соединить их в общественном мнении: в кармане у схваченного Ярошинского была найдена записка, заявлявшая, что он же стрелял и в Лидерса. Версия о том, что в Лидерса стрелял поляк, а не русский, устраивала и царское правительство. Однако русокие революционеры знали правду. Герцен, на которого постоянно сыпались анонимные письма с угрозами, остроумно отвечал: «Поучитесь, как порядочные люди стреляют. Русский, хотевший отомстить своих товарищей, пустил пулю Лидерсу в челюсть без всяких писем и ругательств».

Партия красных собирала силы для предстоящего восстания. 12(24) июля 1862 года Центральный национальный комитет выпустил инструкцию для повстанческих подпольных организаций, открыто объявлявшую о подготовке вооруженного восстания против царизма. Террористические акты, которые устраивал Хмеленский, удаленный из состава ЦНК умеренными элементами, но связанный с самыми решительными, боевыми силами повстанческого подполья, отражали стихийное настроение масс.

Едва успел новый наместник великий князь Константин приехать в Варшаву, как на него было совершено покушение молодым портновским подмастерьем Людвиком Ярошинским. 26 июля другой подмастерье – литограф Людвик Рылль пытался убить начальника гражданского управления маркиза Велё-польского, который был главной опорой русской власти в Царстве Польском. 3 августа, через день после того, как публичный военный суд приговорил Ярошинокого к повешению, на маркиза вновь было совершено покушение. На него пытался напасть с кинжалом Ян Жоньца, тоже литографский подмастерье. Велёпольский без труда отбился от неопытных террористов.

Варшава должна увидеть быструю и жестокую расправу – так решили царские сатрапы. «Единственное средство, которое осталось в,наших руках,– это казни и казни без малейшего отлагательства»,– писал легко раненный Константин Александру. «Вешать, а не расстреливать», – телеграфировал Александр в Варшаву.

Ярошинский был казнен публично 9 августа на валу Александровской цитадели. 14 августа там же повесили Жоньцу и Рылля. Народу было еще больше, чем при казни Ярошинокого. Пока палачи вешали тяжело больного Рылля, Жоньца «стоял погруженный в мрачное созерцание конца своего товарища по казни. Потом Жоньца спокойно дал связать себе руки назад, взошел твердой поступью на эшафот и, когда палач накинул ему на шею петлю, сам оттолкнул ногою скамейку и повис в воздухе». Это описание взято из газетной заметки, перепечатанной в «Колоколе» под заголовком «Умирать умеют».

В такой обстановке действовала армейская организация летом 1862 года. Провал в 4-м стрелковом батальоне не обескуражил ее. Наоборот, гибель това-рщцей вызвала у участников организации удвоенную энергию, удвоенную ненависть. «Казнь не запугала никого, – рассказывал Герцен, имевший возможность быть в курсе событий, – офицерский кружок крепче сплотился около Потебни». Царизм почувствовал это очень скоро.

В тот день, когда во всех церквах служили молебны по случаю «спасения» Константина от покушавшегося на него Ярошинского, члены армейской организации устроили политическую демонстрацию – панихцду по казненным офицерам. 24 июня в военном Лагере на Повонзках, близ Варшавы, после молебна за Константина офицеры в складчину заказали в походной церкви Ладожского пехотного полка панихиду по Ивану и Петру. Церковная палатка едва вмещала пришедших артиллеристов, офицеров стрелковых батальонов и пехотных полков. Всего собралось около пятидесяти человек. «Начальство, – рассказывает очевидец, – было предупреждено об этой демонстрации, но н« один из генералов не показался в лагере». Организаторы панихиды не особенно скрывали ее смысл от священника. Догадавшись, в чем дело, священник донес начальству о панихиде и сообщил содержание своих разговоров с ее организаторами. Поручик Огородников, по его словам, сказал о стрелявшем в Константина: «Нельзя судить-о поступке человека, не зная побуждений его к нему».

Немедленно нарядили следствие, а вскоре состоялся суд. Признанные главными зачинщиками были уволены со службы и посажены в модлинские казематы: поручик 5-го стрелкового батальона С. Ю. Гот-ский-Данилович на девять месяцев, а поручики б-го стрелкового батальона П. И. Огородников и Олонецкого пехотного полка Е. И. Зейн на один год. Более двадцати из остальных участников панихиды были переведены в разные части, расположенные, как тогда говорили, внутри империи.

Поляки также ответили политическими демонстрациями на казнь русских офицеров. Газета «Рух» («Движение») призвала весь край почтить панихида^ ми казненных мучеников, назначив для этого день

29 июня (11 июля). Панихиды в честь Арнгольдта и его товарищей состоялись и за пределами Польши: 1 июля в Петербурге (панихиды в трех местах заказывали двое неизвестных мужчин), а 6 июля в Боро-вичах, где в панихиде участвовало девять находившихся на геодезической практике слушателей Академии генерального штаба.

Как уже говорилось, после покушения на Лидерса Потебня не вернулся в свой полк, а перешел на нелегальное положение. 15 июня при помощи Домбровского и его близких он был вывезен железнодорожниками на дрезине за Прагу, предместье Варшавы. Началась полная опасностей жизнь профессионального революционера. Трудностей прибавилось много, но появилась возможность в любое время поехать, куда ему было нужно. Потебня давно хотел встречи с издателями «Колокола». Не дождавшись ответа на прежние свои письма, офицеры «прислали в Лондон Потебню», писал об этом Герцен.

О чем шел разговор между Потебней и издателями «Колокола»? Отчасти об этом можно судить по тем письмам, которые Герцен получил от армейской организации. Одно из них было процитировано в «Колоколе» 1 июня 1862 года. Герцен привел из него всего три отрывка. Офицеры писали о своем сближении с поляками, которые охотно помогают русским революционерам; о своей готовности принести искупительную жертву «с возможно большею пользою»; о том, что они «не самолюбивы» и не претендуют ни на какую ведущую роль, а трудятся только из-за сознания, что в общем улье будет капля и их меду. Несомненно, Герцен из конспиративных соображений не воспроизвел самого основного, ради чего письмо было написано, – выражения готовности офицеров принять участие в польском восстании, их стремления принести пользу революции в России. Это ясно из того, что Герцев приветствовал авторов письма, как «будущих воинов русского земства». Автором этого письма Потебня, вероятно, не был – он почти одновременно писал Герцену другое письмо, датированное 7 июня.

Это письмо известно по некрологу Потебни, написанному Огаревым и напечатанному в «Колоколе» 1 мая 1863 года. Оно тоже приведено не полностью. В опубликованном отрывке Потебня объяснял, что офицеры примут «прямое участие» в польском восстании, и просил Герцена высказать свое мнение об этом. Нет сомнения, что Потебня писал в письме и о другой стороне дела. Офицеров в их трудном положении поддерживала надежда, что участие в польском восстании будет для них не только благородным «мученичеством», а прямой помощью русской революции.

Потебня был полон энергии, нетерпения. Он рассказывал о настроении армии в Польше, повторяя то, что писал 7 июня. Его рассказ сохранил в памяти В. И. Кельсиев. Кельсиев видел Потебню в Лондоне всего раз, у Бакунина, но молодой офицер ему запомнился как человек «без ран, без сомнений, без фраз», «так и дышит верою, и все это так просто, без рисовки». По словам Кельсиева, Потебня заявил, что «положение армейской организации крайне затруднительно», потому что она «почти не в силах удержать восстание наших войск». «Недовольство правительством, – говорил он, – превосходит всякое вероятие. Солдату совесть запрещает разгонять толпы, идущие за духовенством с крестами, со свечами, с пением молитв. Начальство держит его всегда наготове; это его раздражает и заставляет желать, чтоб поляков не вынуждали к демонстрациям; а неумеренные и неосторожные офицеры внушают ему, что не будь начальства, не будь у правительства прихоти держать в подданстве поляков, и солдатам было бы легче, и наборов у нас было бы меньше».

Потебня хотел, чтобы Герцен и Огарев одобрили то решение, к которому пришли он и его товарищи, с которым считались и польские революционеры: армейская организация поддержит польское восстание, а в случае успеха поляки помогут им стать основой вооруженных сил революционной России. Герцен и Огарев решились не сразу. Многое их останавливало. Их беспокоила ответственность за те жертвы армей-окой организации, которые будут неизбежными, если польское движение пойдет по шляхетскому, националистическому руслу, если не оправдаются расчеты на революцию в России в близком будущем. «Мы медлили целые месяцы», – писал позже Герцен о своем ответе офицерам в Польше.

Герцен и Огарев убеждали Потебню, что восстание в России требует огромной предварительной подготовки. Огарев делился с ним своими мыслями об этом. Во время долгих разговоров они сдружились, Огарев полюбил Потебню как сына. Потебня воспринял многие мысли старого революционера, горизонт его расширился. В свою очередь, общение с Потебней, его рассказы оставили существенный след в памяти Огарева.

Друг и соратник Герцена много размышлял над вопросом о роли армии в военно-крестьянском восстании. Он считал, что задачи революции в России сможет осуществить только народная власть – Земский собор, вопреки воле царя. Восстание неизбежно, говорил Огарев, но его надо «устроить и направить в разумном порядке, отнюдь не кровопролитно и не разорительно. Такое восстание, идущее строем, можно только образовать в войсках».

Огарев придавал огромное .значение офицерским организациям, которые должны повести за собой солдат, став авангардом военно-крестьянского восстания. Главную роль, по его мнению, следовало отвести войскам, стоявшим на окраинах России: на Кавказе с Доном и Черноморьем, на Урале с Приволжьем, в Польше с западными губерниями.

Огарев собирал сведения о местах сосредоточения и настроениях отдельных родов войск. Огарев считал, что если восстание совершится только в Варшаве и Киеве (то есть в Польше и западных губерниях), то «оно пойдет в междоусобие», превратится в войну между поляками и русскими. Чтобы стать народным освобождением, восстание должно идти от всей периферии одновременно. Такому восстанию царизм не сможет оказать значительного сопротивления, и этим будет устранено большое кровопро-

литие. «Это скорее мирно-завоевательный поход», – думал Огарев. В своих заметках он писал: «Образовавшись» общества должны принять начальство над войсками и вести их таким образом со всех сторон на Москву и Петербург, всюду подымая народ на содействие и умножаясь прибылыми охотниками-ратниками, оставляя по дороге села и города утверждать сами свой внутренний порядок с упразднением казенного чиновничества и клича клич на общий Земский собор».

В то время Огарев мало вёрил в успех польского восстания. Он был убежден, что во главе восстания окажутся националисты из числа приверженцев Ме-рославского, а «вмешательство Мерославского везде было порукою за неуспех».

Личное общение с Потебней помогало Герцену и Огареву преодолеть недоверчивое отношение к силам и перспективам польского восстания. «Рассказы Потебни окончательно убедили Герцена и нас всех, что дело идет положительно не на шутку», – вспоминал Кельсиев. Потебня был живым свидетелем силы и влияния радикалов в партии красных. Он не отрицал, что «мерославчики» играли немалую роль в движении, но высказывал уверенность в победе сторонников русско-польского революционного союза из девицы красных. Герцен, неизменно поддерживавший право Польши на национальную независимость, не был еще уверен в демократической программе польского движения. Он предлагал Потебне внимательнее «присматриваться» к внутренним силам и противоречиям в нем, чтобы жертвы армейской организации не оказались напрасными, бесплодными для России, принесенными за «чужое дело». Можно вполне понять и оценить осторожность Герцена.

Потебня произвел глубокое впечатление на всех, с кем он близко познакомился в Лондоне. «Личности больше симпатичной в великой простоте, в великой преданности, в безусловной чистоте и бескорыстности своей, в трагическом понимании своей судьбы – я редко встречал»,– писал о нем Герцен. «Я не встречал юноши преданнее общему делу, – писал Огарев, – больше отбросившего всякие личные интересы и такого безустального в своей постоянной работе». «В крепкой и ясной натуре его не было места для романтических и драматических увлечений. Он всегда был скуп на слова, трезв в обсуждении всякого дела, но зато делал всегда гораздо более, чем говорил», – вспоминал Бакунин. Блондин, среднего роста, симпатичной наружности, необыкновенно ласков с детьми, так описала Потебню Н. А. Тучкова-Огарева. Из рассказов молодого офицера ей запомнилось, как он, уже под чужим именем, продолжал жить в Варшаве и являлся во всех публичных местах, в штатском платье или переодетый ксендзом, монахом.

Возвратившись из Лондона, Потебня продолжал работать над расширением и укреплением армейской организации, над усилением ее агитационной работы. В конце июля организация выпустила прокламацию, посвященную казни своих товарищей. Ей была придана необычная форма: она вышла под названием «Духовное завещание поручиков Арнольда и Сли-вицкого, унтер-офицера Ростковского и рядового Щура, погибших мученической смертью 16-го июня 1862 года в крепости Новогеоргиевоке». Эта литографированная прокламация распространялась в военных частях с конца июля до ноября. В ней говорилось: «Нас боялись расстрелять в Варшаве, зная, что вы в нас стрелять не, станете». Солдатам напоминалось: «Есть еще между вами много товарищей наших, трудящихся 'втихомолку для вашего блага: это ваши молодые офицеры. Общее несчастье соединяет вас с ними». Офицеры хотят изменить участь солдат – создать такие условия службы, в которых они будут защитниками отечества, «а не шайкой разбойников, проливающих кровь невинных». Офицеры хотят «свободы и земли для отцов и детей ваших». Враги и утеснители – царь, великие князья, генералы, все богачи – «не хотят улучшения участи вашей, потому что с вашей бедности, недостатка, с вашей горести их веселье». Их надо истребить – «их сотни, а вас тысячи; поймите это, соединитесь дружно, и злодеев не станет... Кровь их облагородит, а не опозорит вас». «Соединитесь с верою с вашими офицерами; они поведут вас на утес-нителей, они доставят вам свободу и благоденствие».

Для солдат были составлены песни на мотивы хоровых походных, распространенных в армии. Сборник «Солдатские песни» из семи таких песен был издан в Лондоне осенью 1862 года. Почти каждая песня внушает, что честный солдат должен скорее погибнуть, чем выполнять приказы начальников – стрелять в крестьян и поляков. Вот одна из них:

. Брат ли встанет против брата?

А поляки – братья нам,

И для честного солдата Убивать их грех и страм'

. Нам ли сердце не сжимали Ихний стон и ихний плач?

В этой бойне мы устали,

Русский воин не палач'

.. Пусть себе за ослушанье Нас начальство душит всех,

Лучше вынесть истязанье,

Чем принять на душу грех!

Нам довольно доказали,

Как самих тиранят нас,

Как Арнгольдта расстреляли И Сливицкого зараз!

И Ростковского сгубили Вместе с Щуром зауряд Лишь за то, что. все любили Всей душой они солдат!

В память их мы дружно грянем Нашу песню в добрый час В поляков стрелять не станем,

Не враги они для нас!

В начале августа организации был нанесен новый чувствительный удар. По требованию следственной комиссии, занимавшейся расследованием покушения на Лидерса, у Домбровского сделали неожиданный обыск. Предлог для обыска был пустяковым, но Домбровского арёстовали. Вслед за ним был арестован поручик Фердинанд Варавский – один из активных участников кружка генштабистов в Петербурге, приехавший вскоре после Домбровского в Варшаву и

включившийся в работу организации русских офицеров в Польше.

Арест Домбровского очень расстроил Потебню: речь шла о самом близком друге, оказавшемся в руках врагов из-за его выстрела в Лидерса. Но дело было не только в этом. Офицерская организация потеряла крупного деятеля, возникали опасения, что ослабнут ее связи с партией красных, осуществлявшиеся через Домбровского. Плохо было и то, что в ЦНК соглашательские элементы получали значительный перевес сил. Домбровского также беспокоило все это. При первой же возможности передать весть из цитадели он заявил цнк, что на его место должен быть вызван из-за границы Падлевский. Потеб-ня знал Зыгмунта Падлевского по Петербургу и вполне одобрил предложение Домбровского: лучшего

преемника ему в сложившихся условиях найти едва ли было возможно.

В связи с арестами и преследованиями офицеров была выпущена листовка, датированная 18 августа 1862 года. «Не овладевает нами уныние, не падаем духом, бодрости не теряем», – писали члены армейской организации. Они утверждали, что правительство бессильно остановить революционную работу в армии, что армия уже не является опорой трона. «Тени Ростковских, Арнгольдтов, Сливицких...» заставляют царя трепетать на его прочном троне. В душных казармах солдаты уже разбирают «жадно, по складам, слова правды, охотно подаваемые их старшими товарищами». Солдат уже «не николаевский воин», если он не совсем еще понимает, то уже «предугадывает, что не отечество для царя, а царь для отечества». В этой листовке впервые открыто упоминается об армейской организации. «Не помогут казни, цепи Каплинских не скуют нас всех, обыски не вырвут у нас мысли, перемещения не расстроят общества нашего, а напротив – домогут распространению истины».

После июньских казней и августовских арестов появилось объявление о постепенном снятии военного положения, введенного осенью 1861 года. Между тем власти готовились к решительному разгрому движения. В Польшу двигались гвардейокие и гренадерские полки, распропагандированные части перетасовывались, заподозренные офицеры увольнялись или переводились в Россию.

В этих условиях возникла необходимость переговоров между революционными организациями – всероссийской и всепольской. Авторитетными представителями русской революционной демократии, обладавшими свободой бесцензурного печатного слова, были в это время издатели «Колокола» Герцен и Огарев. Через них легче было установить связи с революционными организациями в России, которые объединились к этому времени в общество «Земля и Воля». Наряду с идейным оформлением союза переговоры должны были закрепить также взаимные обязательства партии красных и армейской организации. На этом настаивал Потебня от имени Комитета русских офицеров.

Не все члены ЦНК были сторонниками тесных связей с русским революционным движением. Однако обстоятельства требовали усиления сотрудничества с русскими, а многие местные организации партии красных не только высказывались за сотрудничество, но и осуществляли его на практике. К началу осени 1862 года ЦНК принял решение о переговорах. Для поездки в Лондон получили полномочия введенный в состав ЦНК Зыгмунт Падлевский, являвшийся давним сторонником русско-польского революционного союза, и Агатон Гиллер, согласившийся на переговоры в последнее время. По своим политическим взглядам первый принадлежал к левице, второй – к правому крылу партии красных. От армейской организации поехал Потебня. Кроме этого, в переговорах принял участие Влодзимеж Милёвич, представлявший эмигрантское Общество польской молодежи и присоединившийся к Падлевскому в Париже. Русскую сторону, кроме Потебни, представляли Герцен, Огарев и Бакунин. Переговоры происходили во второй половине сентября 1862 года в одном из дешевых лондонских пансионов, где жил Бакунин.

В центре переговоров стояли важнейшие положе ййя политической программы. Особенно острые дискуссии разгорелись при обсуждении крестьянского и национального вопросов. В конце концов были найдены приемлемые для обеих сторон формулировки, зафиксированные в официальных документах, опубликованных «Колоколом»: письме ЦНК к издателям «Колокола» и их ответном письме ЦНК. Тщательному обсуждению подвергались также вопросы, связанные с положением и задачами армейской организации. Результатом явилось письмо издателей «Колокола» – «Русским офицерам в Польше». Это письмо было одновременно и ответом полякам: оно одобряло русско-польское сотрудничество в назревающем восстании, определяло ту политическую программу, на основе которой возможны совместные действия.

Письмо Герцена «Русским офицерам в Польше» надо рассматривать в свете прежних его колебаний в споре с Потебней. Сомнения, тяготившие его, теперь должны были разрешиться, так как польские делегаты объявили свою демократическую программу, отвергавшую «всякий характер сословно-шляхетский, завоевательный». Герцен одобрял теперь деятельное участие офицеров в польском деле. Он и прежде постоянно призывал русских военных не поднимать оружия против поляков. Теперь он сказал офицерам то, что они сами уже сознали и выразили, как умели, в своих прокламациях, то, чего добивался от него Потебня. «Деятельный союз ваш с поляками не может ограничиться одним отторжением Польши от России, он должен стремиться к тому, чтоб это отторжение помогло, в свою очередь, нашему земскому переустройству». «Вы должны стремиться к тому, чтобы ваш союз с Польшей двинул бы наше земское дело».

Исходя из этого, Герцен и Огарев считали необходимым, чтобы армейокая организация сохраняла независимость. «Не распуститься в польском деле, а сохранить себя в нем для русского дела», – повторяли они не раз.

Но вместе с тем Герцен и Огарев по-прежнему напоминали офицерам, что их организация при всех ее достоинствах лишь малая часть, лишь «единственный крепко устроенный круг» большой конспиративной сети, которая только начинает складываться в России, в русской армии. Они подчеркивали, что в России в данный момент нельзя рассчитывать на крестьянское восстание. Оно может начаться не раньше весны 1863 года, когда русский народ, «освобожденный вполовину», «наверное, упрется». «Восстань тогда Польша, бросьтесь вы, с вашими и их солдатами в Литву, в Малороссию, во имя крестьянского права на землю, и где найдется сила противудействовать? Волга и Днепр откликнутся вам, Дон и Урал!»

Важнейший положительный ответ, который давали теперь Герцен и Огарев революционным офицерам, состоял в том, чтобы всемерно добиваться солидарности и общего плана в польском и русском движении. Тогда будет возможно требовать задержки восстания в Польше. «А это одна из первых необходимостей – преждевременный взрыв в Польше ее не освободит, вас погубит и непременно остановит наше русское дело».

Герцен и Огарев видели трагическое положение офицеров, которые по «роковой необходимости» не смогут уклониться от участия в польском восстании. Но и в том случае, если оно разразится преждевременно, они призывали русских офицеров безоговорочно стать на сторону восставших.

Польские революционеры понимали значение одновременного и согласованного натиска на царизм в Польше и России. Они согласились на независимое положение армейской организации в Польше и обещали Потебне материальную и иную поддержку. Было решено, писал позже Бакунин, «что та часть русского войска, которую удастся увлечь на сторону общенародной свободы и правды, присоединится сначала к польскому восстанию, но что после первой победы – если будет победа – она воспользуется первым удобным случаем для того, чтобы выйти из польских пределов и чтобы под знаменем «Земли и Воли» идти подымать на русской земле мужицкий бунт за землю и за волю».

Еще до начала лондонских переговоров армейская организация подготовила документ, который был назван адресом русских офицеров в Польше великому князю Константину (наместнику царя в Варшаве и главнокомандующему вооруженных сил в Царстве Польском). Адрес ходил по рукам в сентябре, свои подписи под ним поставило несколько сот офицеров. Герцен свидетельствует, что Потебня являлся в этом деле «участником на первом плане». Вероятно, именно он был автором текста и первым поставил свою подпись под адресом; он же, несомненно, привез адрес в Лондон. Через неделю после окончания лондонских переговоров адрес был опубликован на страницах «Колокола».