Текст книги "Герои 1863 года. За нашу и вашу свободу"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

В Ковно в каком-то заезжем доме Сераковского уже ждал Болеслав Длуский – видный деятель восстания, соратник Калиновского, незадолго до этого отстраненный группой Гейштора от руководства военными делами за свои чрезмерно демократические взгляды. До рассвета, склонившись над картой, проговорили два повстанца. У Сераковского, что называется, открылись глаза Прежние подозрения подтвердились. Длуский доказал обман Гейштора. Приглашая Сера-ковского, Гейштор хотел его авторитетом прикрыть свои предательские действия по отношению к повстав-цам-демократам. Отстранив путем интриги и вероломства от руководства Калиновского и Длуского, Гейштор столкнулся с противодействием рядовых повстанцев и начальников большинства отрядов, которые и слышать не хотели о подчинении такому заведомому защитнику помещиков, каким был Гейштор. Передавая Сераковскому командный пост, Гейштор хотел, как он сам выразился, спасти край от анархии. Но анархию, то есть полный развал повстанческого руководства, вызвали действия самого Гей-штора и его сторонников. После многочасовой беседы с Длуским Зыгмунт вошел в комнату жены со словами: «Меня обманули, никто и ничто не ждет меня здесь, кроме смерти». Зыгмунт сгоряча решил было даже вернуться в Вильно, чтобы уличить обманщика, но скоро сообразил, что в одиночку будет просто бессилен что-либо предпринять. Он решил не отказываться от поста командующего, но бороться, не считаясь с Гейштором, по собственному плану.

Аполлонию Сераковский отправил в Кейданы, а сам в сопровождении И. Лясковского выехал 5(17) апреля в поневежские леса, куда приказал стягиваться местным отрядам и добровольцам из городов и местечек. В Жемайтии уже полыхало восстание. Антанас Мацкявичюс первым поднял знамя восстания в Литве. Вооруженными отрядами командовали Болеслав Колышко, Болеслав Длуский, Ян Станевич (Писарский) и др. Двум наиболее дисциплинированным и обстрелянным отрядам во главе с опытными командирами Длуским и Писарским Доленга приказал выдвинуться в леса в окрестностях Паланги, куда должна была прибыть морская экспедиция Лапинского, и обеспечить высадку ее участников на берег. В течение многих дней отряды безрезультатно маневрировали у побережья в окружении превосходящих сил карателей, которые тоже ждали прибытия десанта.

Как оказалось, капитан корабля был подкуплен агентами царизма и сорвал экспедицию.

Остальные отряды Сераковский стал концентрировать в Поневежских лесах. Он стремился придать восстанию массовый народный характер, привлечь под повстанческие знамена местное литовское крестьянство. Его отряд быстро рос. В лагерь Долен-ги стекались революционная молодежь и окрестные крестьяне. Но острый недостаток оружия замедлял создание повстанческой армии. 6 (18) апреля в лагерь Сераковского прорвался через сильные заслоны карателей отряд Болеслава Колышки – в прошлом студента Московского университета, поборника русско-польского революционного союза. Его отряд ун^е получил солидную боевую закалку. Даже царские офицеры называли Колышку одним из самых смелых партизан Литвы. Он привел к Сераковскому двести тринадцать опытных воинов. Отряд Колышки вошел в колонну Доленги в качестве самостоятельной боевой единицы под названием Дубисский полк. Вскоре к колонне присоединилась группа Мацкявичюса. Общая численность повстанцев выросла до пятисот бойцов.

В районе роговских лесов Доленга был предупрежден крестьянами о приближении царских войск. Проводник, местный крестьянин, вывел карательный отряд на партизанскую засаду. Казачьи разъезды были пропущены без выстрела. Когда же на греблю, проложенную в болотистом лесу, въехали повозки с пехотой, Доленга подал условный сигнал, и проводник юркнул в кусты. Солдаты, соскочив с повозок, стали отходить, отстреливаясь на ходу, но тут Мацкяви-чюс повел косинеров в атаку. В конечном счете крестьянские косы одолели царские штыки.

Проведя еще несколько удачных боевых операций, колонна Доленги вошла в дремучие леса в окрестностях местечка Оникшты, в местность, известную упорной многолетней борьбой крестьянства. По-видимому, это обстоятельство было принято Доленгой во внимание при выборе места длительной стоянки. Здесь повстанцы задержались около недели. По окрестностям рассылались конные группы, которые ликвидировали царские органы управления, прекращали работу крестьян на помещичьих полях, вводили в жизнь аграрные декреты повстанцев о наделении мужиков землей. Сам Доленга подолгу беседовал с крестьянами, стекавшимися к его лагерю, разъясняя смысл повстанческих постановлений, обязанности и права восставшего народа.

В лагере под Оникштами Доленга собравшихся воинов (их было свыше двух тысяч) разбил на батальоны и взводы, назначил опытных командиров из своих товарищей по революционным кружкам. Каждый батальон насчитывал около трехсот бойцов, из которых часть была сведена в стрелковые взводы (плутоны), часть в косинерские, где преобладали крестьяне. Именно косинерам Доленга уделил особенное внимание, поставив во главе их лучших командиров. Все эти меры привели к тому, что, по выражению Мацкя-вичюса, Доленга дал действительно ловкое направление литовскому восстанию. В его отрядах вместе сражались петербургские студенты.и ковенские гимназисты, вчерашние офицеры генерального штаба и канцеляристы, крестьяне и знатные аристократы, литовцы и русские, немцы и латыши. С оружием в руках к нему перешла группа драгун во главе с русским солдатом Андреем. Он пал в бою и был похоронен как неизвестный герой.

21 апреля (3 мая) повстанческая разведка принесла весть о приближении к лагерю крупных карательных сил. Передышка окончилась. К этому времени вся Жемайтия была охвачена пламенем народного восстания. Царские генералы забрасывали виленское и петербургское начальство депешами о том, что «шайки мятежников» непомерно растут, что «не только пролетариат, чиновники, но и сельское население стекается к ним», что достаточно в каком-нибудь многолюдном местечке появиться хотя бы пяти «мятежникам», как немедленно будут разгромлены органы полиции и местного управления. «Число войск при сложившихся условиях явно недостаточно, восстание быстро возрастает и грозит сделаться поголовным». Повсюду, по выражению царских чиновников и полицейских, повстанцы «провозглашают низвержение с престола государя императора», «подрывают уверенность жителей в силу и авторитет правительства».

Получая подобные донесения, командующий войсками Виленского округа генерал Назимов решил двинуть в район Оникшт специальную карательную экспедицию в составе гвардейского Финляндского полка, усилив его казачьими эскадронами. Командиру полка генералу Ганецкому были предоставлены широкие полномочия. Он мог присоединять к себе по пути следования, в случае необходимости, встречные воинские колонны. Двинув вперед кавалерийские разъезды и рассадив пехоту на конфискованные у местного населения повозки, Ганецкий форсированным маршем двинулся в Жемайтию. Революционные круги Вильно, узнав о сборах Ганецкого, потребовали от Гейштора послать к Доленге специального курьера с предупреждением. Гейштор послал курьера, но тот «ехал так быстро» и так «отдохнул» в своем имении по пути, что отстал от колонны Ганецкого на несколько переходов. До Сераковского предупреждения друзей благодаря такой «поспешности» шляхетского гонца так и не дошли, тем не менее сложившуюся обстановку Сераковский оценил верно. Он видел концентрацию карательных сил вокруг своих отрядов и решил вывести их из готовящегося окружения.

Покинув лагерь, колонна Доленги широким почтовым трактом двинулась к местечку Свядощь в направлении крепости Динабург. Проходя через людные местечки и деревни, повстанцы демонстрировали населению свою силу, отряд пополнялся добровольцами. Доленг^ стремился ввести в заблуждение царских генералов. Он распустил слух, что идет на штурм фортов Динабурга, и некоторое время действительно шел в сторону мощной крепости. Был ли в какой-то мере реален план овладения крепостью? Да и существовал ли этот замысел? Перед восстанием Сераковский бывал в Динабурге в качестве инспектора военного министра, хорошо знал его укрепления. С двумя тысячами плохо вооруженных воинов напасть на форты -можно было только внезапно, надеясь на восстание в крепостном гарнизоне. Но элемент внезапности в апреле, когда под крепостью уже появлялись повстанцы, отпадал совершенно; на помощь военных революционеров в самом гарнизоне надежда была слишком иллюзорна. Царские генералы позже посмеивались над этой, как им казалось, совершенно фантастической затеей. Но насмешки были не по адресу. Еще в лагере под Оникштами Доленга на военном совете сообщил офицерам отряда, что экспедиция с оружием и офицерами к берегам Литвы не прибыла, и поставил на обсуждение вопрос о марше в Прибалтику. Его план – поднять латышских и эстонских крестьян против немцев-баронов и царизма – был единодушно принят. Марш же по Динабургскому тракту на Свядощь был только отвлекающим маневром.

В лесах у Свядощи Доленга круто изменил направление. Разбив отряды на три колонны, он повернул их к курляндской границе. В центре шла колонна Доленги (четыре батальона), на флангах – справа Мацкявичюс, слева – Колышко с Дубисским полком. Пунктом сбора было назначено местечко Биржи (Биржай) у самой Границы. Сераковский рассчитывал, что некоторое время каратели будут искать его по дороге на Динабург. За это время, оторвавшись от преследования, он выйдет за пределы Виленского военного округа в район, менее насыщенный войсками, и, пока командующие двух смежных округов будут координировать действия, он успеет найти общий язык с латышскими крестьянами.

Марш отрядов Доленги вдоль курляндской межи к Биржам современники называли триумфальным шествием повстанцев. «Везде народ встречал нас как родных, – рассказывал Доленга. – Крестьянки приводили к нам своих сыновей». «У меня, – говорил он, – было две тысячи воинов, будь оружие, через неделю создал бы десятитысячное литовское войско». С хлебом и солью встречали повстанцев литовские крестьяне. Праздничным перезвоном колоколов сопровождали местечки и села их движение. Повсюду повстанцы собирали крестьян и разъясняли им, что сражаются за их свободу, повсюду присоединялись к ним добровольцы, но нехватка оружия заставляла принимать только тех, кто имел его. За колоннами повстанцев шли толпы крестьян, ожидая своей очереди на получение оружия. Капеллан отряда выступал с проповедями, разъясняя, что «разного рода люди идут на освобождение именно крестьян от подданнического звания». Действия Доленги были расценены царскими генералами как «коммунистические обещания». «Крестьяне почти все сочувствуют мятежу», – вопили местные начальники. «Это восстание есть народное», – говорил позже сам Сераковский. Именно так оно оценивалось и в «Колоколе» Герцена и в письмах Маркса и Энгельса.

Сераковскому не удалось оторваться от преследователей. Его марш-маневр был превосходно задуман и выполнен, но местное дворянство обеспечило Га-нецкого полной информацией. Каратели поспешили вслед за колоннами Доленги, ведомые проводниками – помещичьими егерями и местными немца-ми-колонистами, превосходно знавшими биржанские леса. Это сводило на нет все преимущества повстанцев, прибегнувших к партизанскому образу действий, ставило плохо вооруженные крестьянские плутоны под удар вымуштрованных царских гвардейцев. 25 апреля (7 мая) в биржанских лесах соединились колонны Доленги и. Колышки. Мацкявичюса, шедшего более дальним путем, ожидали к следующему дню. Не успели повстанцы разбить бивак, как внезапно были атакованы пехотой, казаками и драгунами. Проводники вывели авангард Ганецкого прямо на повстанческий табор. Повстанцы успели рассыпаться в цепи и, отступая перекатами, отстреливаясь, задержали атаку. Напоровшись на упорное сопротивление, каратели отошли. Повстанцы заняли позиции в лесу, ожидая колонну Мацкявичюса. Так закончился первый день битвы под Биржами – самой крупной и кровопролитной военной операции литовского восстания.

Из лесных завалов повстанцы видели, что к их врагу подходят подкрепления, но, ожидая третью свою колонну, особенно не беспокоились. К утру в район

Бирж вышли уже основные силы Ганецкого – гвардейцы. Первая же атака показала повстанцам, что они имеют дело с отлично обученными стрелками императорской гвардии, вооруженной новейшими дальнобойными штуцерами, перед которыми охотничьи ружья выглядели детскими хлопушками. В рядах карателей действовало около двухсот егерей и колонистов, имевших приказ бить по командным кадрам повстанцев. От их метких пуль в самом начале сражения пало несколько командиров, в том числе и начальники косинеров, подымавшие воинов в контратаку. После двухчасового упорного боя одно из крыльев повстанцев дрогнуло и начало отходить. Стремясь выправить положение, Доленга вскочил на коня и бросился к отступающим, намереваясь личным примером увлечь косинеров в рукопашную. По всаднику, замелькавшему в редколесье, каратели немедленно открыли учащенный огонь. Тяжело раненный пулей в спину, Доленга упал с коня. Подоспевший адъютант вынес его на руках с поля битвы.

Тяжелая рана командира еще более увеличила сумятицу в рядах повстанцев. Потеряв после пятичасового боя более ста человек убитыми, лишившись большинства командиров, они отошли. Дубисс^ий полк во главе со своим отважным командиром задержал карателей и позволил вынести раненых и спасти обоз.

Ночь прекратила кровопролитие. Многих не досчитали в своих рядах восставшие. Раненый Доленга лежал у костра в лихорадке. Когда ему сообщили, что повстанцы встревожены его состоянием и высказывают опасения за дальнейшую судьбу отряда, Доленга нашел в себе силы принять делегацию от батальонов. Опираясь руками о землю, он привстал и, скрывая боль, сказал подошедшим, что благодарит их за мужество в бою, что ранен тяжело и временно покинет отряд, но надеется скоро вернуться и просит временно, до его возвращения, во всем повиноваться начальнику штаба Лясковскому

На третий день боя инициатива перешла полностью в руки гвардейцев. Попытки других повстанческих отрядов оказать помощь Доленге оказались без* результатными. Отряд Людвика Людкевича – старого товарища Сераковского, спешивший к Биржам, после упорного боя был отброшен от этого района. Отходившие от Бирж по лесной дороге повстанцы До-ленги были атакованы карателями. Внезапность нападения, невыгодность позиции, а главное – острая нехватка патронов не позволили повстанцам отразить натиск. Колышко успел развернуть часть стрелков в цепь и на какое-то время задержал атаку. Основную часть уцелевших повстанцев увел с собой в Поневежские леса Мацкявичюс. Другая, значительно меньшая группа, возглавляемая Колышкой, имея на руках тяжело раненного Доленгу, укрылась в окрестностях Бирж. Сражение закончилось победой Ганецкого. Мацкявичюс, Дубисский полк, ушедший с ним, действуя потом и соединенными силами и порознь, вписали еще не одну славную страницу в историю литовского восстания, но Доленги с ними уже не было. Он не смог сдержать своего обещания и вернуться в строй борцов за свободу. Не смог, но не по своей вине.

Ганецкий, впоследствии комендант Петропавловской крепости, всегда потом хвастал победой под Биржами. Еще бы! Усиленный гвардейский полк за три дня все же справился с повстанцами, имевшими три сотни дробовиков, свинцовым ливнем рассеял вооруженных косами крестьян. Но как бы то ни было, победу все же одержал царский генерал, и бой под Биржами стал поворотным пунктом в развитии литовского восстания. После этой неудачи у повстанцев уже не было ни сил, ни умения предпринимать далеко рассчитанные смелые марши, подчиненные достижению крупных политических целей. Вопрос о прорыве в центр империи был снят. «С исчезновением со сцены Сераковского, – говорили царские генералы, – утратилось единство, которое замечалось в предшествующих действиях мятежников». «С поражением Сераковского, – писал позже Гейштор, – способного, благородного начальника Ковенского воеводства, судьба литовского восстания была решена». Восхваляя Зыг-мунта, Гейштор забывает добавить, что в поражения человека, которого он всюду величал своим другом, значительная доля ответственности лежит на нем самом. Трудно провести грань между стремлением Гей-штора сдерживать, как ему казалось, крайности, демократические увлечения Сераковского и прямым предательством. Но если в действиях Гейштора по отношению к Доленге-Сераковскому и не было сознательной измены, то среди дворян Литвы нашлись и такие, что поспешили выдать тяжело раненного соотечественника в руки царских генералов. Прикрывая неблаговидные действия этих добровольных помощников палачей, Ганецкий распустил слух, будто его солдаты, прочесывая леса, случайно наткнулись на уединенную мызу, в которой и обнаружили раненого Сераковского и весь его штаб, не пожелавший покинуть вождя и добровольно разделивший с ним участь пленников. Но в этом сочинении генерала нет ни грана правды.

Сераковский был выдан Ганецкому помещицей Косцялковской. Вот как это произошло. Раненого было решено переправить через границу. Нужен был соответствующий экипаж. У названной помещицы была рессорная повозка. Трижды повстанцы упрашивали ее, объясняя, зачем им нужен экипаж, трижды она отказывала им. Ее родственник, находившийся в группе Сераковского, решился забрать экипаж без разрешения хозяйки. Этого она не перенесла. Встав на защиту своей собственности, попранных дворянских прав, Косцялковская бросилась к исправнику за помощью. В доме исправника находился Ганецкий. Вот так и наткнулись «случайно» на раненого.

Сераковский, Колышко и другие пленные были привезены в Вильно. Раненый Сераковский был помещен в военный госпиталь, Колышко сразу же предстал перед следственной комиссией. Все усилия царских офицеров получить от него какйе-либо данные о действиях революционных сил оказались тщетны. Он давал точные описания военных столкновений с войсками, полемизировал с официальными сообщениями о результатах боев, но не назвал ни одного лица, оставшегося в строю. На прямой вопрос о руководителях движения он написал: «То, что существует Комитет, мне известно, но кто такие его члены, решительно не знаю...» Колышко решительно отверг обвинение, что действовал против русского народа: «Я во всех моих действиях и поступках имел всегда целью добро моего отечества и шел по дороге, какая всем и мне казалась доступною для достижения того. Любя отечество свое, я вместе с тем уважал прочие народности, а потому противу целости и пользы Российского государства я никогда не действовал. Тем кончаю мое объяснение». Получив эту отповедь, чиновники поспешили с завершением следствия. Начался военно-полевой суд, в протоколе которого отмечено, что Колышко вел себя во время заседания смело.

Во время суда над Колышкой в Вильно прибыл вновь назначенный генерал-губернатор края М. Н. Муравьев с широкими, подлинно диктаторскими полномочиями. Муравьев стяжал славу ренегата еще в 1825 году, затем прославился как палач повстанцев 1830 года. В годы «крестьянской реформы» он выступал даже против «Положений 19 февраля», находя их разорительными для помещиков. К его фамилии прочно прилепился титул «Вешатель». Он сам цинично говаривал, что он не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают. Царь знал, кого послать в «мятежную» Литву. Еще по дороге в Вильно он начал утверждать смертные приговоры. Отважный Колышко был одной из первых его жертв. Муравьев приказал повесить храбреца в Вильно публично на одной из площадей. Колышку вешали дважды. Вначале веревка оборвалась, крик ужаса и негодования раздался над площадью. Но палачей это не останов вило. Полузадушенный, окровавленный повстанец вновь закачался под перекладиной.

С не меньшим изуверством терзали и тяжело раненного Сераковского. Пуля раздробила ему три ребра, но это установили не сразу и потому трижды повторяли операцию. Раненый не мог приподняться на кровати, был в тяжелом забытьи, часто бредил. Рево-лгоционная молодежь Вильно разрабатывала один за другим смелые планы похищения Сераковского и вывоза его из города на лодке в ближайшие отряды повстанцев, однако Сераковский отклонил эти замыслы.

К раненому подсылали родственника Муравьева, князя Шаховского, знавшего Зыгмунта по университету и академии. Князь слыл либералом, болтал в свое время о конституции и у постели раненого прикинулся его другом. От имени Муравьева он заявил, что если Сераковский любит свою родину, то может предотвратить многие несчастья. Нужно написать памятную записку о положении в стране. По существу, это означало: выдай товарищей, и тебя помилуют. Сераковский, естественно, отказался от этого предложения, адресовав Шаховского к рукописи «Вопрос польский». Убедившись в провале подлого замысла, Муравьев изменил тактику и приказал «немедленно открыть над Сераковским военно-полевой суд». Расчет был прост – раненому только что произвели третью операцию, он обессилен, смертный приговор может сломить его и заставить дать «чистосердечные показания».

11 (23) июня у постели Зыгмунта состоялась сцена, именовавшаяся военно-полевым судом. Несколько часов подручные Вешателя терзали измученного, изнуренного физическими и нравственными страданиями Сераковского, переходя от угроз к льстивым обещаниям и посулам. Он не потерял власти над собой и никого из соратников не выдал. Ему вынесли смертный приговор и в ответ услышали не просьбу о помиловании, а заявление: «Суд надо мной должен

быть гласным!» Но этого-то как раз и избегал Муравьев.

Расправа над Сераковским – офицером, публицистом, широко известным не только в России, имевшим знакомых среди членов дипломатического корпуса,– встревожила сановный Петербург. По свидетельствам современников, частично подтверждаемых и документами, какое-то участие в судьбе Сераковского приняли генералы Суворов, Милютин, английский посол

V JMIEщ КОСА

–

БОГА

WASZA

.....; г ши '

WOLNOSC

ВАШУ

ВОЛЬНОСТЬ

Знамя польских повстанцев 1831 года.

Петербург в середине XIX века.

Зыгмунт Сераковский.

Зыгмунт Сёраковский в форме офицера генерального штаба русской армии.

Юзефат Огрызко.

Н. П. Огарев и А. И. Герцен,

Фердинанд Варавский.

Группа петербургских стулентов и офицеров-поляков (фото 1862 г.).

«Куют косы». Рис. А. Гротгера

Ярослав Домбровский.

Ярослав Домбровский. Фото 50-х годов.

Пелагии Зглпчинская (Домбровская).

Группа членов петербургского военно-революционного кружка Фото 1861 гола.

Ворота варшавской Александровской цитадели.

ДОПОЛНЕШЕ

КЪ СУТОЧНОМУ ПРИКАЗУ

ПО МОСКОВСКОЙ ПОЛИЩИ.

ва 5 число Декабря год#, за 1>%Ч.

i Ч.Деааброло цок одпроаошцид vt бани ;ioji.:in. . ареста,! лип. «га Кааиниякаго лгу», слхлл. чстанп. 6uBmirf~~pWju>Tlp5o«t^4MS(3!i^tl^

Приигш его: болыино роста, баои.шт, «^родыи-о гкад-саикон!*, уем неводите. амрукнзие га

:рху, борода <иа> миттач. носа пр**ов, г^иа мебодыик rtpue, рот» прааллший. дине «асаодмо тунца*», чистое, га не бод*е J0. У

Пасгоаииаи одежда «о Слан: дувдрйш! плаушубоп,, clpufl аашие шар*» алчные ддшши салот, >ра« мергушюи* шши. /

Прединсыаио по Полном 11|жижть сами* дитеамши* rtpu n pewaj Дом'р.л-ьаго * ио отпаши erlijn у «его мбысаг, уцерип его и ни» донос»л

уи#

!/

йодшн...... *и*м, Гр>иб* А'реаща,

. I 9 !

t"

Приказ по московской полиции о розыске Ярослава Домбровского

Ярослав и Теофиль Домбровские.

Игнаций Хмеленский.

COMMUNE

d«

PARIS

RtPUBLIQUE FRANCAJSE

Quartier General de

GENfiRALCOMMANDANT EN CHEF

Ярослав Домбровский.

Пропуск из Парижа на имя Бронислава Воловского, подписанный главнокомандующим 1-й армии Парижской коммуны генералом Ярославом Домбровским.

лорд Нэпир, действовавший будто бы по просьбе королевы Виктории. О ходе следствия извещался и царь, осведомлявшийся даже о состоянии раненого. Все эти действия, расспросы, выражения сожаления и ложного участия преследовали, однако, по сути дела, лишь одну цель – снять с себя всякую ответственность за происходящее, переложить ее на Вешателя. А вилеиский сатрап, облеченный «особым монаршим доверием», похвалялся: «Я его не расстреляю, я его повешу!»

13 июня Муравьев утвердил приговор: «Соглашаясь с мнением военно-судной комиссии, я определяю: Сераковского казнить смертью, но вместо расстрела – повесить, исполнив приговор над ним в Вильно, иа одной из площадей города публично». В ночь перед казнью Муравьев вновь предложил Сераковскому, со ссылкой на императора, купить жизнь и полное помилование ценой предательства. К этому предложению Сераковского специально готовили. Незадолго перед этим к нему неожиданно ввели жену. Палачи знали, что делали. Аполлония ждала ребенка, было известно, как горячо Зыгмунт любит ее, как нежно о ней заботится. Расчет был прост: увидит ее страдания – не выдержит, предложение, переданное от имени монарха, довершит остальное. Вечером 14 (26) июня доверенный Муравьева, вилеиский полицмейстер повез Аполлонию в госпиталь. Она еще ничего не знала о готовящейся расправе. «Всю дорогу, – вспоминает Сераковская, – я думала о том, чтобы владеть собой, чтобы удержаться от слез, чтобы своими страданиями не увеличивать его тяжкой доли, не бередить его раны. У кровати раненого стоял стол, за которым сидел комендант Вяткин и какие-то члены комиссии, а в дверях шесть солдат, столько же за дверыо в коридоре. Дали четверть часа. От этих коротких пятнадцати минут на всю долгую, тяжкую жизнь в моей памяти осталась безграничная мука на лице любимого, лоб, ладони и щеки, горящие огнем, глаза его, сияющие от счастья, губы, радостно улыбавшиеся. При встрече он не обращал внимания на присутствие врагов, казалось, не видел и не знал их.

Я встала на колени у кровати. «Полька, – сказал он вполголоса, – вчера я подписал себе смертный приговор словами: «ничего не знаю, а если б и знал, не скажу вам». Не знаю, что случилось со мной, последние слова, которые я расслышала, были: «Боже! Тебя не подготовили, тебя не предупредили, что это наше последнее свидание!»

Ночью на листке, вырванном из библии, Зыгмунт писал жене: «Анели моя! Узнал, что жить и быть свободным могу под одним условием – выдачи лиц, руководящих движением. Гневно отверг. Дано мне понять, что подписал свой смертный приговор. Если суждено умереть – умру чистым и незапятнанным. Скажи же ты мне, Анели, разве я мот ответить иначе? Я тебя любить буду, буду витать над тобой и нашим младенцем, а потом вновь встретимся в том, ином мире. Считай, что в понедельник я буду мертв».

Наступило серое мглистое утро – утро казни 15(27) июня 1863 года. Глухая дробь барабанов раздалась над городом. Жена, нет, вдова героя стояла у окна квартиры, ожидая последнего обещанного ей накануне свидания с мужем. Но прибыл полицмейстер и заявил: «Августейший государь возвращал вашему мужу свою милость, чины, почести и посты при условии, выдвинутом генерал-губернатором Муравьевым,– открыть имена лиц, принадлежащих к Национальному правительству. Ваш муж отклонил монаршую милость, не открыл требуемых имен и потому сейчас, когда я это говорю, погибает позорной смертью на виселице». Это было в десятом часу утра.

«И стоя под виселицей, я буду протестовать против варварского беззакония», – говорил гневно Сераков-екий. Так он и поступил.

«Не думал я»,– писал А. И. Герцен в некрологе,– «что передо мной будущий мученик, что люди, для избавления которых от палок и унижения, он положил полжизни, – своими руками, его раненого, его не стоящего на ногах вздернут на веревке и задушат... У кого правильно поставлено сердце, тот поймет, что рераковскому не было выбора, что он должен был 4дти с своими... И такая казнь!»

Ночью тело Сераковского было тайно зарыто на вершине Замковой горы в Вильно, у основания башни Гедемина.

Захламленные Лукишки, где казнили Сераковского, теперь одна из красивейших площадей столицы Советской Литвы. Она носит имя Ленина. Здесь на мраморной плите высечены имена Зыгмунта Сера-ко^ского и Константина Калиновского. Над плитой шумят молодые липы и не увядают букеты красных гвоздик,

Ярослав ДОМБРОВСКИЙ

Весной 1862 года среди подпольщиков Варшавы широкую известность приобрел один из офицеров русских войск, получивший за свой небольшой рост ласковое прозвище «Локоток». Он имел чудесную способность появляться чуть ли не одновременно в разных концах города для того, чтобы встретиться с офицерами или солдатами, с рабочими или ремесленниками, со студентами или чиновничьей мелкотой из многочисленных варшавских канцелярий. Человек исключительных способностей, веселый и остроумный, он всегда был вожаком и любимцем товарищей. Вера в неизбежность победы революции настолько переполняла его, что когда он говорил, быстро переводя внимательный взгляд серых глаз с одного из собеседников на другого, невозможно было оставаться равнодушным к его словам, трудно было не поддаться его горячим доводам. Не случайно люди, близко знавшие Локотка, сравнивали его с вечно извергающимся вулканом. Это был штабс-капитан Домбровский, приехавший в Варшаву из Петербурга после окончания Академии генерального штаба.

Ярослав родился в Житомире 13 ноября 1836 года. Отец его, Виктор Домбровский, происходил из старого дворянского рода, давно уже переселившегося на Украину из центральной части Польши. Не имея иных источников существования, В. Домбровский служил архивариусом в Волынском дворянском собрании. Мать Ярослава – Софья – происходила из полонизо-вавшегося рода курляндских дворян Фалькенхагенов-Залевских, такого же неимущего, как и род ее мужа.

Ярослав обладал живым характером, пытливым умом и прекрасной памятью; он был общителен и приветлив. Родные и близкие не чаяли в нем души. Но счастливое детство длилось недолго: мальчику пришлось оставить дом и семью. Недостаток средств заставил родителей выбрать для Ярослава военную карьеру; в 1845 году девятилетнего мальчика отвезли в Брестский кадетский корпус.

Николай I, начавший свое царствование беспощадной расправой над декабристами, установил в армии жестокую палочную дисциплину. Вкус к ней будущим офицерам начинали прививать с самых первых шагов их на военном поприще. В Брестском кадетском корпусе режим был особенно тяжел, а среди офицерского состава и преподавателей более обычного процветали рукоприкладство и розги. Это объяснялось тем, что три четверти воспитанников в корпусе были польского происхождения, а каждого поляка царские власти привыкли считать «мятежником». Домбровскому пришлось убедиться в этом очень скоро. Через несколько дней после его приезда в Брест корпус посетил царь. В длинной шеренге воспитанников он обратил внимание на смышленое лицо одного из стоящих на левом фланге мальчиков, которому в спешке забыли остричь светлые вьющиеся волосы. Царь остановился, поднял его на руки и спросил о фамилии и происхождении. Услышанное в ответ: «Домбровский, поляк», – вызвало У Николая I такую вспышку гнева, что он бросил маленького кадета на пол, да так, что тот потерял сознание.