Текст книги "Герои 1863 года. За нашу и вашу свободу"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Огромное впечатление произвели на Падлевского манифестационное движение в Польше и кровавые расправы царских войск над его участниками. Гвардейский мундир стал давить его грудь, он не мог оставаться больше в рядах армии, расстреливающей безоружных манифестантов. Весной 1861 года Падлевский твердо решил выйти в отставку и уехать на родину. Но в это время возвратился из заграничной поездки Сераковский.

Он привез свежие новости из Лондона и Парижа, Познани и Кракова, Варшавы и Вильно. Революционный взрыв близился. К нему нужно было готовиться, соединяя усилия революционеров, действующих в эмиграции, на польских землях, в России. Предстояла жестокая борьба, в которой дорог каждый сознательный, преданный делу человек.

Слушая Сераковского, переполненного решимостью немедленно начать подготовку к восстанию, Падлевский понял, что его намерение оставить службу, казавшееся таким самоотверженным, было лишь пассивным протестом. Ему стало стыдно своей слабости, захотелось поскорее найти место в той революционной армии, которая начинала складываться в глубоком подполье. Сераковский рассказал, между прочим, о возникшем в эмиграции замысле создать Польскую военную школу для подготовки будущих повстанческих командиров. Желающих учиться было сколько угодно, но учить молодых патриотов, оказывается, некому. Мерославский, который хлопочет о школе, самовлюблен сверх всякой меры; он имеет заслуги перед отчизной, но его познания, основанные на опыте ноябрьской революции и боев 1848 года, не соответствуют современному уровню военного дела, многие из его «новшеств» сумасбродны. Ему дали понять, что из Петербурга можно было бы прислать специалистов и настоящих патриотов, но пан Людвик не желал и слышать об этом. Поэтому Сераковский считал, что некоторым участникам петербургского кружка не мешало бы поехать за границу и попытаться заставить пана Людвика изменить свое мнение. Даже если это не удастся, важно быть поблизости от школы, чтобы в нужный момент вмешаться в дело.

Через несколько дней Падлевский высказал Сера-ковскому желание стать преподавателем вновь создаваемой Польской военной школы. Вызвался ехать также товарищ Падлевского по Артиллерийской академии – Владислав Коссовский. По совету Сераков-ского они не подали в отставку, а решили просить о продолжительном отпуске, это давало возможность в случае нужды вернуться на службу. Получив рекомендательные письма от Сераковского, сговорившись с Коссовским о встрече в Париже и оформив одиннадцатимесячный отпуск «для лечения», Падлев-ский летом выехал из Петербурга. Некоторое время он гостил у родителей, а затем через Киев и Варшаву поздней осенью 1861 года приехал в Париж.

Коссовский был уже там. Он сообщил Падлевско-му, что Польская военная школа начинает работу в Генуе в ближайшие дни, но от услуг приехавших из Петербурга офицеров Мерославский отказался. Вообще встреча с кумиром польской молодежи паном Людви'ком подействовала на Коссовского удручающе. Попасть на прием к Мерославскому было нелегко. Дождавшись своей очереди, Коссовский увидел пожилого человека в генеральском мундире, демонстрировавшего какие-то изобретенные им второстепенные детали солдатского снаряжения. При этом он страшно суетился и оригинальничал. Судя по всему, пан Людвик был очень далек от понимания насущных задач польского освободительного движения, хотя претендовал на то, чтобы стать его руководителем.

Падлевского встретил в приемной Мерославского его личный секретарь Ян Кужина. Этот бывший варшавский студент, участвовавший когда-то в революционном кружке и вынужденный эмигрировать, производил не очень приятное впечатление: он всячески старался подчеркнуть недосягаемость своего патрона и важную роль собственной персоны. Получив вежливые заверения, что Кужина постарается устроить так, чтобы Мерославский смог выкроить несколько минут для разговора с гостем из Петербурга, Пад-левский вышел с твердым намерением не искать больше встреч ни с генералом, ни с его секретарем.

Общество польской молодежи, возникшее незадолго до этого в Париже, свою главную задачу видело в том, чтобы способствовать подготовке восстания в Польше и бороться за сотрудничество польских конспиративных организаций с русскими и западноевропейскими революционерами. Это вполне соответствовало взглядам Падлевского, он прймкнул к обществу и вскоре выдвинулся в число его руководителей. Возглавляя левое крыло общества, Падлевский не давал спуска сторонникам соглашательской политики и поклонникам Мерославского, выступавшим за восстание, но не желавшим и слышать о сотрудничестве с русскими революционерами. Трубадуром «ме-рославчиков» среди молодежи был Кужина, и Падлев-скому не раз приходилось горячо полемизировать с ним. Впоследствии одним из наиболее последовательных защитников революционно-демократических идей в обществе наряду с Падлевским стал бывший студент Киевского университета Стефан Бобровский (он приехал в Париж весной 1862 года).

Между тем дела военной школы в Генуе шли не блестяще. Виноват был в этом прежде всего Мерославский. Он не терпел инакомыслящих и всячески преследовал любые проявления самостоятельности в политических взглядах. Ему везде мерещились агенты полиции и интриганы. Под предлогом борьбы с ними он взял под контроль личную переписку подчиненных, придираясь к каждому непонравившемуся слову в просмотренных письмах. Некоторые слушатели, взбешенные поступками пана Людвика, ушли из школы, конфликты среди оставшихся обострились.

Общество польской молодежи с беспокойством наблюдало за происходящим. Когда группа слушателей школы отказалась подчиняться Мерославскому, общество на очень бурном собрании поручило Пад-левскому съездить в Геную. Падлевский убедил большинство слушателей согласиться с тем, чтобы начальником школы стал генерал Юзеф Высоцкий. Тот принял бразды правления и сразу же возвратился в Париж. Всеми делами на месте руководил майор Александр Фиалковский, а его фактическим заместителем стал Падлевский. В школе была создана секция Общества польской молодежи, к политической программе которого присоединилась основная масса слушателей. Был обновлен и преподавательский состав школы. Падлевский, приняв псевдоним «капитан Чернявский», взял на себя курс тактики и военной географии; Коссовский начал читать артиллерию.

Болезненно самолюбивый и злопамятный, Меро-славский возненавидел Падлевского. Не было, кажется, такого ругательного эпитета, которого он не пытался к нему применить. Даже после смерти Падлевского пан Людвик не стеснялся злобно клеветать на него в своих претенциозных воспоминаниях. Вовсю старался и его подручный Кужина. Куда только не посылал он клеветнических писем, искажавших историю смены руководства в военной школе! Одно из таких писем, в котором Кужина называл Падлевского скандалистом и интриганом, было адресовано в Брюссель. Старый знакомый Падлевского Влодзи-меж Милёвич привез это письмо в Париж. Оно было зачитано на собрании общества и вызвало всеобщее возмущение. Следуя старым шляхетским обычаям, Падлевский вызвал Кужину на дуэль, которая во избежание полицейских преследований состоялась в Швейцарии неподалеку от Базеля. Секундантами Падлевского были Милёвич и Коссовский; Кужина получил легкое ранение, Падлевский остался невредим.

Итальянское правительство, разрешившее по ходатайству Гарибальди размещение Польской военной школы на своей территории, должно было считаться с неизбежными дипломатическими демаршами из Петербурга. Поэтому, соглашаясь на замену Меро-славского Высоцким, итальянские власти потребовали перевода школы из Генуи, где она была слишком на виду, в небольшой населенный пункт Кунео. Это, однако, не помогло. Через несколько месяцев русский царизм в ультимативной* форме потребовал ее ликвидации. Итальянское правительство не решилось ответить отказом и в июне 1862 года объявило о закрытии школы. Нужно было срочно искать место для ее размещения где-либо за пределами Италии. Решено было послать представителя в Англию. Падлевский был самым подходящим человеком для осуществления этой миссии. И, конечно, он не отказался от возложенного на него поручения, хотя в день его отъезда в Англию русское посольство в Париже напомнило, что срок отпуска истек и если он немедленно не возвратится в Россию, то будет объявлен вне закона.

4 (16) июля 1862 года посыльный от М. А. Бакунина принес А. И. Герцену на его лондонскую квартиру записку: «Любезный Герцен! Сегодня я ни обедать, ни вечером не приду. А приехал сюда поляк с прилагаемым письмом от Высоцкого. Он приехал сюда и от Гарибальди, с которым виделся в Палермо. Сам же он гвардейский артиллерийский офицер, воспитывавшийся в Академии, товарищ и приятель Лу-гинина и только что теперь получивший из Петербурга, куда он ехать не хочет, приказание немедленно воротиться. Что он говорит о Польше и о Варшаве, очень интересно. Он желает непременно тебя видеть и сам по себе и по поручению Высоцкого...»

На следующий день Бакунин в новой записке подтвердил свои рекомендации: «Высоцкий не великий, но честный человек, пользующийся теперь, кажется, из всех эмигрантов исключительным доверием края. Молодой человек, им присланный, умный и симпатичный, даже и тебе понравится, тем более что говорит по-русски, как мы, и, служа между русскими, выучился думать по-русски. И потому, прошу тебя, прими нас благосклонно».

Встреча Падлевского с Герценом вскоре состоялась. Собеседники, судя по всему, остались довольны друг другом. Прощаясь с новым знакомым, Герцен подарил ему свою фотографию с надписью: «В память встречи в Лондоне 19 (7) июля 1862 года от А. Герцена».

Падлевский нашел в окрестностях Лондона помещение для школы и все подготовил для ее переезда. Но английские власти, испугавшись дипломатических осложнений, аннулировали свое согласие на размещение школы в Англии.

'Поездка в Лондон все же не осталась безрезультатной. Она позволила Падлевскому наладить связи с польской эмиграцией в Англии, дала случай для знакомства с Герценом и Бакуниным. Возвратившись в Париж, Падлевский снова виделся с Бакуниным и беседовал с ним о сотрудничестве русских и польских революционеров. Памятью об этих встречах является фотография, подаренная Падлевскому Бакуниным, и надпись на ней: «В надежде на будущий братский союз. М. Бакунин. 7.VIII [25.VII] 1862. Париж». Все это было чем-то вроде прелюдии к начавшимся через полтора месяца большим переговорам между польскими и русскими революционерами.

Польская военная школа, дела которой привели Падлевского в Лондон, прекратила свое существование. Она функционировала всего девять месяцев, но все-таки сумела подготовить немало повстанческих командиров, таких, как Б. Колышко, Р. Рогинский, Ю. Оксинский, В. Бехонский, Ф. Вислоух, 3. Миней-ко и др.

В Париже Падлевский с головой ушел в дела Общества польской молодежи. Вместе с Бобровским и Милёвичем он разработал план большой пропагандистской кампании за активизацию действий по подготовке восстания, за распространение идей русско-польского революционного союза. Однако участвовать в осуществлении этого плана Падлевскому уже не пришлось. Вслед за вестью об аресте Домбровского в Париж пришел вызов ЦНК, и он отправился-в Варшаву. Вместе с Падлевским выехал Бобровский, получивший важные конспиративные поручения в Киеве. Вдвоем они добрались до Познани, оттуда повернули на Краков. Здесь их пути разошлись.

И вот Падлевский в Варшаве. Перед ним члены ЦНК: Бронислав Шварце – высокий, очень подвижной блондин с красивым лицом и большими выразительными глазами, Агатон Гиллер – сутуловатый мужчина с длинными свисающими вниз усами, которые придают его крупному носатому лицу холодное и высокомерное выражение. Один из первых новых знакомцев Падлевского, расторопный и восторженный Юзеф Рольский – помощник Домбровского по городской организации, заменивший его на посту на-чзльника города после ареста. Дела не ждут, приходится с ходу включаться в работу.

Через Рольского Падлевский устанавливает связь с руководителями и активом варшавского подполья, насчитывающего уже около двадцати тысяч человек. В течение нескольких дней он знакомится с руководителями отделов, на которые делится варшавская повстанческая организация, с так называемыми ок-ренговыми, возглавлявшими конспиративные округа (в каждом отделе было по два-три округа), с некоторыми из 'сотских и десятских. В большинстве своем это опытные и энергичные конспираторы, рвавшиеся в бой и требовавшие от ЦНК решительных действий. Нелегко было завоевывать их доверие новому человеку, недостаточно знакомому с местными условиями. Большую помощь Падлевскому оказывал Рольский. Сыграло роль также то, что в конспиративных кругах скоро узнали о его старой дружбе с Домбровским – это было самой лучшей рекомендацией для нового начальника города.

Значительно быстрее и легче вошел Падлевский в круг вопросов, связанных с военной организацией. По поручению ЦНК Шварце, ведавший после ареста Домбровского сношениями с военной организацией, начал было представлять Падлевскому руководителей входивших в нее кружков, но оказалось, что в этом нет надобности, так как большинство из них было ему знакомо по Петербургу. Знал он и Потебню, который возвратился из Лондона вскоре после приезда Падлевского. Однако узнать Потебню Падлевский смог только по голосу: в монашеском одеянии, с большой окладистой бородой, он стал совершенно неузнаваемым. Очень помог Падлевскому своими советами и знакомствами Сераковский, задержавшийся ненадолго в Варшаве по дороге в заграничную командировку.

Среди других петербургских новостей, которые привез Сераковский, очень важным было известие об окончательном оформлении общероссийской революционной организации – тайного общества «Земля и Воля». Руководящий центр общества назвался Русским центральным народным комитетом, в который вошли А. А. Слепцов, Н. Н. Обручев, Н. И. Утин, В. С. Курочкин, Г. Е. Благосветлов. Хотя существующие кружки очень разнородны по численности, дееспособности и политической окраске, стремление к единству так велико, что «Земля и Воля» уже представляет собой немалую силу.

Беседы с Сераковским помогли Падлевскому уяснить первоочередные задачи ЦНК в создавшейся обстановке. Одна из них, занимавшая и ранее видное место, выдвинулась на первый план в связи с рассказами Сераковского о «Земле и Воле».

Чем более крепли конспиративные организации в Польше, чем дальше заходила подготовка к восстанию, тем яснее становилась необходимость тесного сотрудничества всех революционных сил, независимо от их национальной принадлежности. Падлевский видел, как понимание этого неуклонно пробивало себе путь в Лондоне и в Париже. Приехав в Варшаву, он убедился в том, что сотрудничество фактически уже осуществлялось, в частности в студенческих и военных организациях. Вопрос об оформлении русско-польского революционного союза явно назрел и стал неотложным.

В массах рядовых членов варшавской организации стремление к союзу было так велико, что некоторые деятели умеренного крыла партии красных, выступавшие раньше против сотрудничества с русскими революционерами, теперь вынуждены были либо высказаться за союз, либо помалкивать В ЦНК самыми горячими и последовательными сторонниками русско-польского сотрудничества являлись Падлевский и Шварце, наиболее влиятельным противником – Тиллер. Однако вскоре Тиллер вынужден был изменить свою позицию. В связи с этим ЦНК смог принять решение о необходимости переговоров с русскими революционерами. Сразу же возник целый ряд весьма существенных практических вопросов: с кем именно вступать в переговоры, кого уполномочить для их ведения, а самое главное – какую политическую программу следует отстаивать в ходе переговоров, какие области сотрудничества считать особенно важными.

Сведения, привезенные Сераковским, не оставляли сомнения в том, что переговоры следовало вести с «Землей и Волей». Но Русский центральный комитет только возник и, действуя в подполье, еще не выявил своей программно-тактической линии. Напротив, программа издателей «Колокола» была широко известна и встречала понимание в Польше; между редакцией «Колокола» и партией красных уже имелись личные контакты, в частности через Падлевско-го, ставшего членом ЦНК– Потебня от имени военной организации выразил готовность оформить союзные отношения с партией красных. Но он настаивал на предварительном согласии издателей «Колокола» и на том, чтобы они стали чем-то вроде арбитров во взаимоотношениях партии красных с военной организацией. Все это обусловило решение ЦНК сначала провести переговоры в Лондоне, а потом продолжить их в Петербурге. В долгих и горячих спорах было принято письмо издателям «Колокола», содержащее политическую платформу ЦНК. Для переговоров уполномочили Падлевского и Гиллера. Первый из них представлял позицию левого крыла партии красных, второй был выразителем взглядов и настроений ее правого крыла.

Находясь на легальном положении и имея благовидный предлог для поездки за границу, Гиллер без больших трудностей получил заграничный паспорт. Падлевский прибыл в Варшаву по чужому документу, которым его снабдили друзья в Пруссии. Опасаясь, что для новой поездки этот документ может оказаться непригодным, Падлевский обратился за советом к Шварце, который обладал большим опытом в этой области и имел в подчинении соответствующих специалистов. Шварце нашел документы Падлевского вполне надежными. Однако он счел своим долгом познакомить очень понравившегося ему нового члена ЦНК с «паспортной частью» подведомственной ему канцелярии Комитета. Были извлечены из тайникой' и показаны Падлевскому; набор бланков царских учреждений, факсимильные воспроизведения подписей крупных сановников, коллекция различных сортов гербовой бумаги и многое другое. С особой гордостью Шварце продемонстрировал в действии подвижную печать для скрепления фальшивых паспортов. Она была устроена так, что, переменяя буквы в названии местности, можно было получить тексты, годные для документов из любого населенного пункта в русской части Польши. Сделал эту очень нужную вещь член организации – искуснейший мастер Варшавского монетного двора.

Боясь навлечь на себя подозрения в случае ареста Падлевского, Гиллер уехал раньше его. Он ничего не сказал о своем маршруте и назвал только лондонскую гостиницу, в которой они должны были встретиться в условленное время. Падлевского, решившего ехать через Краков, до вокзала проводил Потебня, который представлял в будущих переговорах Комитет русских офицеров. Потебня должен был выехать в тот же день, но по другой, более знакомой ему дороге через Берлин, Гейдельберг, Брюссель. Они договорились поддерживать друг друга в том случае, если в Лондоне позиция Гиллера создаст опасность провала переговоров.

Задержавшись ненадолго в Кракове, Падлевский поспешил в Париж, желая посоветоваться с находившимся там Сераковским. Он нашел Сераковского у его оренбургского соизгнанника Бронислава Залесного, эмигрировавшего из России.

Из того немногого, что Сераковский смог выска-вать в присутствии непосвященных лиц, была видна его осведомленность о содержании и задачах предстоящих переговоров. У Падлевского создалось даже впечатление, что Сераковский уполномочен заменить Николая Обручева, делегированного на переговоры из Петербурга, но почему-то не сумевшего приехать. Во всяком случае, Сераковский просил Падлевского передать Герцену, что позиция петербургских офицерских кружков совпадает с позицией левицы партии красных и Комитета русских офицеров в Польше.

Несколько раз Сераковский напоминал, что без

последовательного демократического решения крестьянского вопроса невозможны ни освобождение Польши, ни прочный союз между польскими и русскими революционерами. Сожалея, что не может ехать вместе с Падлевским, Сераковский высказывал надежду, что ему еще удастся выбраться и они встретятся в Лондоне.

И вот переговоры идут. Маленький второразрядный пансион для холостяков на тихой окраинной улице английской столицы. В комнате шестеро: Герцен, Огарев, Бакунин, Потебня, Падлевский, Гиллер. Иногда присутствует седьмой – Милёвич, которому было предоставлено лишь право совещательного голоса. «Что сказали бы вы, – вспоминал Герцен пол-года спустя, – если б несколько месяцев тому назад кто-нибудь показал бы вам [...] шесть человек, тихо беседующих возле чайного стола, и прибавил бы: «Вот эти господа решились разрушить равновесие Европы». Тут не было ни Гарибальди, ни Ротшильда. Совсем напротив, это были люди без денег, без связей, люди, заброшенные на чужбину волей, а вдвое того неволей. Один из них только что возвратился из каторжной работы [Гиллер], другой шел туда прямой дорогой [Падлевский], третий сам оставил Сибирь [Бакунин], четвертый бросил свой полк, чтоб не быть палачом друзей [Потебня]».

Открывая дискуссию, Герцен, Огарев, Бакунин подчеркнули, что они считают партию красных самым влиятельным и революционным направлением польского национально-освободительного движения, имеющим право представлять его в целом, что именно поэтому они вступили в переговоры с уполномоченными ЦНК, а не с представителями какой-либо другой польской организации. Потебня присоединился к этой оценке партии красных. Армейские революционеры, заявил он, давно уже сделали выбор и сотрудничают с партией красных не только в Варшаве, но и во многих других местах. Со своей стороны, Падлевский и Гиллер высказали убеждение, что в лице издателей «Колокола» они видят представителей всей революционной России, что с их помощью они надеются не только укрепить уже имеющееся сотрудничество с Комитетом русских офицеров в Польше, но и установить прочные контакты с другими русскими революционными организациями. Таким образом, речь шла, как это понимали обе стороны, не о каких-то частных вопросах, рассматриваемых случайными людьми, но об оформлении русско-польского революционного союза в самом широком смысле этого слова.

Важнейшая задача переговоров заключалась в определении той политической программы, которая могла стать приемлемой основой для сотрудничества русских и польских революционеров. Изложение программы партии красных содержалось в письме ЦНК издателям «Колокола». Когда оно было зачитано, Герцен огласил набиравшийся в Вольной русской типографии ответ издателей «Колокола» на обращение Комитета русских офицеров в Польше. Третьим итоговым документом переговоров был ответ издателей «Колокола» на письмо ЦНК Важнейшие принципиальные положения всех трех документов и являлись, собственно, предметом продолжавшейся несколько дней дискуссии.

Споры вызвало, в частности, определение требований по крестьянскому вопросу. Русские революционные демократы, верившие в военно-крестьянское восстание, высказывались не только за полное юридическое раскрепощение крестьян, но и за безвозмездную передачу им всей надельной земли. Большинство польских революционеров, следовавших шляхетским традициям и боявшихся отпугнуть дворянство от революции таким последовательно демократическим решением крестьянского вопроса, выступали за денежную компенсацию помещикам. Эта позиция нашла выражение в письме ЦНК, где было зафиксировано, что польская сторона признает «право крестьян на землю, обрабатываемую ими» при условии вознаграждения помещиков за счет будущего народного правительства. Понимая ограниченность этой программы, издатели «Колокола» все же оценили ее положительно; в своем ответном письме заявили: «Нам легко с вами идти: вы идете от признания прав крестьян на землю, обрабатываемую ими»

Еще более острые споры вызвал вопрос о литовских, белорусских и украинских территориях, входивших в независимое Польское государство до 1772 года, то есть до разделов Польши между Австрией, Пруссией и Россией. Польские революционеры, боровшиеся за возрождение политической независимости своей отчизны, не признавали разделов. К сожалению, многие из них, увлекшись, забывали о том, что значительные территории старой Речи Посполитой имели не польское население, законно претендующее на самостоятельное решение своей судьбы. При этом их точка зрения волей или неволей оказывалась в опасной близости к позиции польских помещиков, добивавшихся восстановления Польши в границах 1772 года для того, чтобы эксплуатировать украинских, белорусских, литовских крестьян. Русские революционеры не только сочувствовали стремлениям польского народа к национальной независимости, но и готовы были оказать любую возможную помощь в ее достижении. Однако они не могли согласиться на националистический лозунг границ 1772 года и добивались, чтобы их партнеры по переговорам публично отказались от этого лозунга. В результате польская сторона сформулировала свою позицию следующим образом' «Мы стремимся к восстановлению Польши в прежних ее границах, оставляя народам, в них обитающим [ ], полную свободу остаться в союзе с Польшею или распорядиться собою согласно их собственной воле».

Протокола во время лондонских переговоров не велось, имеющиеся воспоминания их участников (Герцена, Гиллера, Милёвича) очень бедны подробностями И все-таки с уверенностью можно сказать, что «тихая беседа за чайным столом» достигала моментами большого накала. Ожесточенный спор вызывали не только важнейшие формулировки в целом, но и отдельные содержавшиеся в них выражения. О характере переговоров и позиции его участников дает представление отрывок из «Былого и дум», написанный Герценом через сравнительно короткий промежуток времени и приводимый ниже с небольшими сокращениями.

«Как-то в конце сентября пришел ко мне Бакунин, особенно озабоченный и несколько торжественный.

– Варшавский Центральный комитет, – сказал он, – прислал двух членов, чтоб переговорить с нами. Одного из них ты знаешь – это Падлевский; другой – Гиллер [...]. Сегодня вечером я их приведу к вам, а завтра соберемся у меня – надобно окончательно определить наши отношения.

Тогда набирался мой ответ офицерам.

– Моя программа готова – я им прочту мое письмо.

– Я согласен с твоим письмом, ты это знаешь... но не знаю, все ли понравится им; во всяком случае, я думаю, что этого им будет мало.

Вечером Бакунин пришел с тремя гостями вместо двух. Я прочел мое письмо [...].

Я видел по лицам, что Бакунин угадал и что чтение не то чтоб особенно понравилось.

– Прежде всего, – заметил Гиллер, – мы прочтем письмо к вам от Центрального комитета.

Читал М[илёвич]; документ этот [...] был написан по-русски – не совсем правильным языком, но ясно. Говорили, что я его перевел с французского и переиначил, – это неправда. Все трое говорили хорошо по-русски.

Смысл акта состоял в том, чтоб через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладет в основание своих действий «признание [права] крестьян на землю, обрабатываемую ими, полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой». Это заявление [...] обязывало меня смягчить вопросительную и «сомневающуюся» форму в моем письме. Я согласился на некоторые перемены и предложил им со своей стороны посильнее оттенить и яснее высказать мысль о самозаконности провинций – они согласились. Этот спор из-за слов показал, что сочувствие наше к одним и тем же вопросам не было одинаково.

На другой день утром Бакунин уже сидел у меня. Он был недоволен мной, находил, что я слишком холоден, как будто не доверяю.

– Чего же ты больше хочешь? Поляки никогда не делали таких уступок [...].

– Мне все кажется, что им до крестьянской земли, в сущности, мало дела, а до провинций слишком много [...].

– Ты точно дипломат на Венском конгрессе, – повторял мне с досадой Бакунин, когда мы потом толковали у него с представителями жонда, – придираешься к словам и выражениям. Это – не журнальная статья, не литература.

– С моей стороны, – заметил Гиллер, – я из-за слов спорить не стану; меняйте, как хотите, лишь бы главный смысл остался тот же.

– Браво, Гиллер! – воскликнул радостно Бакунин.

«Ну, этот, – подумал я, – приехал подкованный и по-летнему и на шипы, он ничего не уступит на деле и оттого так легко уступает все на словах».

Наряду с основными положениями политической программы во время лондонских переговоров обсуждались важнейшие вопросы практического сотрудничества русских и польских революционеров. Одним из них был вопрос о статусе революционной организации русских офицеров в Польше и о том, как ей следует действовать, если польский народ восстанет против царизма. Сущность достигнутой по предложению Потебни договоренности может быть сведена к трем пунктам: а) офицерская организация, находясь в тесном взаимодействии с партией красных, полностью сохраняет свою организационную самостоятельность; б) в случае восстания армейские революционеры не только не поднимут оружия против поляков, но и будут помогать им всеми доступными средствами; в) в повстанческой армии совместными усилиями будет создан русский легион, который понесет знамя восстания на восток.

Другим практическим вопросом, интересующим стороны, было установление постоянного тесного сотрудничества с петербургским революционным центром, с землевольческими организациями, действовавшими в России. Это было тем более важно, что уполномоченному петербургских землевольцев не удалось приехать в Лондон; в этих условиях аналогичная встреча в Петербурге являлась совершенно необходимой. Чтобы облегчить установление предстоящих контактов, издатели «Кодокола» дали Падлевскому рекомендательное письмо к своим петербургским друзьям и единомышленникам. Потебня имел постоянную связь с петербургскими революционными кружками и в каких-либо рекомендациях не нуждался.

Падлевского результаты лондонских переговоров воодушевили необычайно. Даже Гиллер, весьма умеренный по политическим взглядам и неисправимый скептик по характеру, был увлечен общим энтузиазмом. «Вы будете нами довольны» – так звучали обращенные к издателям «Колокола» прощальные слова польских уполномоченных. В обратный путь варшавские гости снова отправились в одиночку. Гиллер задержался во Франции и Швейцарии по каким-то своим делам. Потебня по обыкновению спешил и поехал без остановок через Пруссию. Падлевский тоже спешил, но ему хотелось хоть мельком повидаться в Париже с Сераковским и заехать в Гейдельберг, где жила большая группа русских и польских эмигрантов.

Сераковский и оказавшийся у него Коссовский с большим интересом выслушали торопливый рассказ о лондонских переговорах. Они хорошо понимали, насколько их результаты важны для революционного движения в Польше и в России.