Текст книги "«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

А.И. Спиридович.

Васильев, вскоре после своего перевода в Петербург и назначения в качестве товарища прокурора Петербургского окружного суда для наблюдения за производством жандармских дознаний при нашем управлении, как-то необыкновенно быстро сошелся с офицерами резерва и стал пользоваться общей любовью. В этом человеке была удивительная простота и отсутствие столь общей всем лицам прокурорского надзора сухости обращения. Ни один из нас, офицеров резерва, не мог ожидать, что Алексей Тихонович возвратит почему-то законченное дознание! В случае необходимости каких-либо дополнений или наличия пропусков со стороны производящего до-

PoccuiS^^ мемуарах

знание офицера Алексей Тихонович деликатно, в частном порядке, обсуждал с офицером дознание и указывал то, что требовало дополнений. Каждый офицер резерва, узнав, что Алексей Тихонович Васильев будет наблюдающим за его дознанием, чувствовал себя вполне удовлетворенным: никаких неприятностей по производству дознания быть не могло.

Пропустив через свои руки большое количество жандармских дознаний при двух жандармских управлениях – Киевском и Петербургском – и в то же время интересуясь революционным движением и его деятелями, А.Т. Васильев по праву мог считать себя своего рода экспертом в деле политической полиции, и дальнейшая его служебная карьера в Министерстве внутренних дел была справедливой и естественной компенсацией его заслуг. Он последовательно прошел высшие служебные ступени в Департаменте полиции, и именно те, где сосредоточивалось руководство политическим розыском в империи, т.е. заведующего так называемым Особым отделом, затем вицедиректора и, наконец, в 1916 году, директора этого Департамента.

У меня лично установились с Алексеем Тихоновичем самые добрые отношения. Его служебная карьера по Департаменту полиции неоднократно прерывалась в связи с переменами в высшем составе министерства. Он то покидал Департамент, то снова возвращался – каждый раз на более высокую должность. Между прочим, у него были тесные дружеские отношения с известным П.Г. Курловым, и периодические «приливы» или «отливы» в карьере этого сановника неизбежно влекли за собой такие же перемены в служебной карьере А.Т. Васильева.

Товарищ прокурора Петербургского окружного суда Д.П. Бусло был небольшого роста плотный брюнет в очках вечно возившийся со сложным недомоганием горла и носа. По политическим взглядам он был на самом правом крыле – как говорят на кавалерийском жаргоне, «был весьма затянут на правый повод». Он живо интересовался делом политического розыска и мог быть прекрасным начальником любого розыскного учреждения. Я был знаком с ним делами; в частной жизни он шагу не ступал без своей супруги – милой, но очень «тонной» петербургской дамы. Через каждые пять или десять слов собеседник его слышал: «Женичка». Это было ласкательное имя его жены. До заведования политическим розыском он все-таки добрался, но это было в конце его служебной и, по-видимому, жизненной карьеры, при «пане-гетмане», в Киеве ³⁹.

Валентин Анатольевич Брюн де Сент-Ипполит в то время был товарищем прокурора Петербургского окружного суда. С ним я провел не одно

Россия^^в мемуарах

жандармское дознание из серии мне порученных. Красивый высокий шатен, очень представительный и «приличный», «приличный» до крайности. Так сказать, идеальный тип для прокурорского надзора, но сух в отношениях также до крайности. Пропускать что-либо в дознаниях, производимых под его наблюдением, не рекомендовалось. Это был формалист до мозга костей. К делу относился без всякого увлечения, а просто проходил одну из необходимых ступеней в служебной карьере, ибо исполнение обязанностей прокурорского надзора по политическим дознаниям ускоряло дальнейшие шаги по Министерству юстиции. Этот «сухарь» в прокурорской форме неизменно хранил на лице как бы брезгливость от соприкосновения с делами жандармского ведомства. Каково же было мое изумление, когда я, уже на должности начальника охранного отделения в Москве, узнал об его назначении на должность директора Департамента полиции! Более неподходящее лицо для этой должности трудно было придумать. К счастью для дела, он пробыл на этом посту недолго. У меня в памяти живо сохранились две служебные встречи с ним за время его директорства. Первая была вскоре после его назначения на эту должность. Я поехал в Петербург – представиться и в разговоре с ним получить более ясное представление о направлении, желательном новому директору Департамента полиции в области политического розыска и в сложной атмосфере тогдашних общественных настроений.

Не ожидая от него теплых воспоминаний о нашей совместной службе при Петербургском управлении, я все же не мог не думать, что он при встрече со мной, после десятилетнего перерыва вспомнит о ней и расспросит меня о моей службе за это время. Ничего подобного! Сухое приветствие, ничем внешне не выраженный интерес к моему весьма обстоятельному докладу и предложение подробно переговорить с заведующим Особым отделом. Вот и все…

Вторая встреча произошла месяца два спустя, когда я приехал к нему с объяснением своим по жалобе на меня начальника Владимирского жандармского управления. Этим начальником был в то время полковник Немирович-Данченко, незадолго до своего назначения служивший в штабе Отдельного корпуса жандармов в качестве старшего адъютанта, а до этого – по линии жандармской железнодорожной полиции. Попав на должность начальника губернского жандармского управления, полковник Немирович-Данченко очутился, конечно, «как в лесу». Дела своего он не знал и ничего в нем не понимал.

мемуарах

В числе секретных сотрудников в Москве у меня был некий социал-де-мократ-большевик, высокого партийного ранга, близкий по своим связям с лидерами этой партии, и в том числе с Лениным ⁴⁰. В описываемое время он состоял членом московского областного бюро Р.С.-Д., фракции большевиков. В этом бюро было в то время всего два члена, и оно настолько бездействовало (при моем участии в руководстве этой бездеятельностью), что на одной из последних партийных конференций за границей, в Закопане (Австрия), насколько я помню, при участии Ленина ⁴¹, было вынесено ему порицание за бездеятельность.

Кличка этого сотрудника по спискам нашей секретной агентуры была «Пелагея». Нечего и говорить, это был очень ценный агент, снабжавший меня исключительно важными сведениями в области центральных большевистских махинаций.

Как-то весной 1915 года «Пелагея» уведомил меня о необходимости поездки во Владимир для проверки местных подпольных групп. В соответствии с выработанными правилами при осуществлении политического розыска и, главное, чтобы избежать всякой возможной случайности, я командировал во Владимир для наблюдения за «Пелагеей» двух своих филеров и в соответствующем письме на имя полковника Немировича-Данченко изложил ему, что наблюдаемый, по соображениям агентурного характера, аресту не подлежит. В то же время я рекомендовал полковнику Немировичу-Данченко выяснить соответствующим наблюдением все связи наблюдаемого по Владимиру, с тем чтобы в дальнейшем, при благоприятных обстоятельствах, таковые могли бы быть ликвидированы им. Но, как я сказал выше, начальник Владимирского управления был в вопросах политического розыска сущий младенец. Не разбираясь в технике и целесообразности «наблюдения» вообще, он не понял того, что пребывание «Пелагеи» Во Владимире может только помочь ему в выяснении всего, что происходит в местном подполье. Надо было, чтобы как раз в это время во Владимире были разбросаны подпольно отпечатанные прокламации. Полковник Немирович-Данченко, желая «прикрыть» себя в глазах начальства, составил для Департамента полиции объяснение, в котором выразил уверенность, что эти прокламации были привезены во Владимир моим «наблюдаемым». Эту записку Департамент прислал мне в копии. Я счел за лучшее поехать в Петербург с личным докладом по этому делу и объяснить, что «Пелагее», как лицу слишком высоко стоящему в партийных кругах было бы неестественно и неконспиративно брать на себя задачу везти из Москвы во Владимир под-

ГЛАВА [[ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

PoccivKjLe мемуарах

польные прокламации. Кроме того, в московском подполье в то время не печаталось прокламаций, и суть и задача поездки «Пелагеи» во Владимир освещалась не только им одним, но и другой, «перекрестной» агентурой, по своему значению тоже весьма солидной.

К сожалению, все эти тонкости были далеки пониманию полковника Немировича-Данченко: он, как истый «железнодорожник» по служебной линии, заранее относился ко всякому охранному офицеру как к провокатору Этим и объяснялась его наивная и, по существу, мерзкая записка. Я поехал к директору Департамента, будучи уверен, что мне удастся в двух словах объяснить все дело. Я, конечно, имел ввиду, что директор не знает всей секретной агентуры, но мне казалось, что знать роль и характер такого центрального агента, каким был «Пелагея», он должен.

В.А. Брюн де Сент-Ипполит выслушал меня и сухо сказал: «Знаете что, полковник, очень трудно разбираться в ваших делах!»

Ответ был великолепен в устах директора Департамента полиции! Тут все было нелепо. Кому же не разобраться в таком, еще простом в сущности, деле, как не директору Департамента, который должен был бы, казалось, оценить и предыдущую службу и мою, и полковника Немировича-Данченко, должен был бы оценить роль секретной агентуры и характер ее и, наконец, не отделять себя, как директора Департамента, от меня, начальника местного политического розыска, ему подчиненного, подчеркиванием слов «в ваших делах», т е не специально делах полковника Мартынова, а вообще, «в ваших жандармских», «ваших розыскных», «ваших охранных»! Это именно он и имел в виду, употребляя выражение «ваших», и я усвоил это и из дальнейших нескольких его фраз, относившихся к политическому розыску вообще.

В конце моего очень краткого разговора с этим удивительным директором Департамента полиции он, не выразив мне ни порицания, ни одобрения, предложил мне переговорить с заведующим Особым отделом.

Не знаю, что получилось в результате для полковника Немировича-Данченко и ответил ли ему что-либо Департамент полиции на его жалобу, но я лично не услышал ни одного слова в ответ на мой доклад.

В.А. Брюн де Сент-Ипполит после революции, судя по попавшим ко мне газетным известиям, заболел нервным расстройством и покончил жизнь самоубийством

Товарищ прокурора Петербургского окружного суда, Никита Петрович Харламов, пробыв несколько лет наблюдающим за производством наших

Россшг^^в мемуарах

дознаний, перешел на службу в Министерство внутренних дел. Одно время он был вице-директором Департамента полиции, но к розыскному делу имел малое отношение и едва ли чувствовал к нему тяготение. Он проходил ускоренным темпом служебную карьеру и, так как служба по Департаменту полиции давала ему в этом отношении большие возможности, переменил Министерство юстиции на Министерство внутренних дел. Харламов был отменно вежливый, прекрасно воспитанный человек, несколько суховатый, «петербургской манеры», но без излишней чопорности. В делах он был прост и без подвохов. Мне неоднократно пришлось встречаться с ним на дальнейших этапах моей службы и в Саратове, и в Москве, куда он наезжал в частые служебные командировки.

Товарищ прокурора того же Петербургского окружного суда, Михаил Иванович Зубовский, пробыв, подобно Харламову, некоторое число лет при нашем управлении, также подобно Харламову перешел в Департамент полиции и был одно время вице-директором Департамента.

Внешне М.И. Зубовский не подходил к обычному типу лиц прокурорского надзора да еще петербургского. В нем не было никакой вылощеннос-ти, парадности. Мешковатый, полноватый брюнет, он не проявлял особого интереса к политике и,казалось, спокойно и неторопливо исполнял свои обязанности. В Департаменте полиции он также не проявил себя по линии политического розыска, оставаясь почти исключительно вершителем дел больше в области административных вопросов.

Из других товарищей прокурора при нашем управлении мне запомнились фигуры Александра Васильевича Скопинского и графа Пашенко-Развадовского. Насколько помню, А.В. Скопинский погиб при каком-то несчастном случае около 1910 года, а судьбу и служебную карьеру графа Пащен ко-Развадовского, во внешности которого было, кстати сказать, мало «графского», не знаю. Оба были очень приятные сослуживцы.

Из других лиц прокурорского надзора назову прокурора, а затем в течение краткого времени директора Департамента полиции, Русчу Моллова, болгарина по национальности. Человек он был очень приятный, но странно было видеть на таком ответственном посту нерусского. Вспоминаю прокурора Московской судебной палаты, впоследствии товарища министра внутренних дел, А.В. Степанова, и товарища прокурора Московской судебной палаты, а затем товарища министра внутренних дел, И.М. Золотарева, красавца с ассирийской черной бородой. Помню его по заседаниям в разных комиссиях, созывавшихся периодически для налаживания политиче-

Россшг^З^в мемуарах

ского розыска в империи. Золотарев председательствовал на этих заседаниях. Как сейчас, вижу его фигуру избалованного успехами у женщин сибарита. Явившись на заседание и заняв председательское покойное кресло, он, устало углубясь в него, объявлял заседание открытым и затем равнодушноленивым движением вытаскивал флакончик душистой соли и таким же усталым движением подносил его к своему, тоже ассирийскому, большому и красивому носу. Других проявлений его участия в разбираемых вопросах я что-то не помню.

Золотарев был умница и здорово понаторел по нашим политическим дознаниям и делам розыска. Начал он свою прикосновенность к жандармским делам, будучи товарищем прокурора Московской судебной палаты, прикомандированным к Московскому жандармскому управлению. Вначале моей жандармской службы, тоже прикомандированный к этому управлению для исполнения обязанностей адъютанта, я застал там Золотарева, а затем встретился с ним по-настоящему позже, когда он уже стал сановником и окончательно «расслаб» – не столько, по-видимому, от трудов по службе, сколько от слишком бурных успехов у прекрасной половины рода человеческого.

В Саратове я застал на должности прокурора судебной палаты Миндера, типичного русского немца и пресухого представителя прокурорского надзора, с большой осторожностью и, пожалуй, предвзятостью относившегося к нашему ведомству. Вскоре его сменил саратовский прокурор окружного суда Богданов. Переведенный в 1912 году на должность начальника Московского охранного отделения, я имел близкое касательство к прокурорам Московской судебной палаты: к названному выше Степанову (впоследствии известному по так называемому «Сухомлиновскому» процессу ⁴², где он выступал обвинителем); к Владимиру Павловичу Носовичу и, наконец, к Николаю Николаевичу Чебышеву. Первый из них был определенно «правый», другие же два тяготели несколько к представителям так называемой «общественности».

Мне, по должности начальника охранного отделения, приходилось бывать у прокуроров судебной палаты как в Саратове, так и в Москве примерно два-три раза в месяц и в краткой форме освещать им положение и активность местного революционного подполья и общественное настроение. В Москве я завел обыкновение, за отсутствием достаточного времени для длинных бесед с прокурором палаты, давать ему для временного чтения те мои записки по общественному настроению, которые посылались мною в

4 Заказ 2376

РоссияЭ~.в мемуарах

Департамент полиции. Записки эти в ту пору, написанные мною на основании данных, доставленных осведомленными сотрудниками, представляли весьма любопытный материал, и я знаю, что все перечисленные три прокурора Московской судебной палаты с большим одобрением относились к моему методу освещения событий того времени. Впрочем, я могу сослаться на печатное признание моей осведомленности в этой области со стороны Н.Н. Чебышева, писавшего об этом в одном из своих фельетонов в газете «Возрождение» ⁴³.

Имея хорошо осведомленную агентуру в центрах Военно промышленного комитета, в Рабочей партии в нем ⁴⁴, в Обще-земском союзе ⁴³, в редакциях оппозиционной прессы и других центрах нашей российской оппозиции, занявшейся в то время особенно рьяно «углублением путей для скорейшего осуществления революции», я настолько своевременно, быстро и всеобъемлюще освешал Департаменту полиции все творившееся в этих центрах, что однажды, примерно в октябре 1916 года, директор Департамента полиции сказал мне шутливо «Вы так полно осветили мне последние заседания Военно-промышленного комитета и его дальнейшую линию поведения, что мы предположили, что секретным сотрудником у вас состоит сам Рябушинский!»

Характерно отношение ко мне со стороны этих двух прокуроров уже в «добровольческий» период. После второго вторжения в Крым, весной 1919 года, я попал в Новороссийск и, узнав, что Н.Н Чебышев стоит во главе Внутреннего управления, послал ему телеграмму с предложением своих услуг по службе в его ведомстве – и немедленно получил от него телеграфное же приглашение прибыть для занятия должности начальника Особого отдела, что тогда было равносильно и равнозначно прежней должности директора Департамента полиции – конечно, в миниатюрном виде. Хотя я, по соображениям семейного характера, тогда не принял этой должности и выехал временно в Батум, где жил мой брат, мне все же было очень лестно видеть в приглашении Н Н. Чебышева признание им моей полной пригодности для занятия этой должности.

Иное отношение я встретил со стороны В.П. Носовича, возвратившись осенью того же года (1919) из Батума в Новороссийск. В поисках службы в Добровольческой армии я обратился к Носовичу, который тогда сменил Чебышева на посту начальника Внутреннего управления. Когда, при личном представлении Н.П. Носовичу, я обратился к нему с просьбой назначить меня на должность «генерала для поручений» при командире Госу-

Россиямемуарах

дарственной стражи, должность, на которой я мог бы при командировках на места контролировать и направлять находившиеся тогда в невероятном хаосе местные контрразведочные органы, В.П. Носович, сомнительно покачав головой, сказал мне: «Очень уж у вас одиозное имя!» Я раскланялся с ним, а при выходе моем из кабинета представитель штаба Черноморского флота тут же пригласил меня занять должность начальника контрразведочного отдела при этом флоте – должность, которую я занимал год, вплоть до всеобщей эвакуации в Турцию; на этой должности мне пришлось и удалось провести несколько самых удачных ликвидаций среди крымского большевистского подполья.

Чтобы закончить характеристику тех лиц прокурорского надзора, с которыми я имел служебные касательства, я намеренно приберег к концу фигуру примечательного и не совсем обычного человека, расстрелянного большевиками как «врага народа», кажется, осенью 1918 года, после неудачной попытки перебраться на юг – Сергея Евлампиевича Виссарионова.

Первое мое знакомство с ним относится к 1900 году, когда я временно занимал должность адъютанта при Московском жандармском управлении, а Сергей Евлампиевич, тогда еще молодой товарищ прокурора Московского окружного суда, «наблюдал» за производством дознаний при этом управлении. Мне пришлось познакомиться с ним ближе благодаря тому, что мой старший брат Николай в то время занимался производством этих дознаний. Оба мы перезнакомились домами, бывали друг у друга запросто и, видимо, пользовались взаимной симпатией. Тогда еще мне не пришлось бывать в семье Сергея Евлампиевича, но я встречался с ним на квартире брата.

Виссарионов был, сказали бы теперь, «не-арийцем». Не то отец, не то дед его был крещен в православную веру, и Сергей Евлампиевич никогда не забывал осенить себя крестным знамением до и после обеда или ужина. Он старался не пропускать торжественных богослужений, крестился, проходя или проезжая мимо храма, и, приезжая в Москву по делам из Петербурга, прежде всего заезжал к Иверской.

Внешне он за все мое знакомство с ним, с 1900 по 1907 год, изменился мало, хотя и оброс несколько жирком. Был он большой позер. Любил говорить значительно и с актерским уменьем выделять слова. Был он и страстным театралом, отлично читал вслух, был большой эрудит в вопросах мировой и отечественной литературы. На почве любви к театру, к сцене, он и сошелся близко с моим братом, тоже театралом и любителем-певцом. Оба они при этом были мастера копировать известных актеров и оба чрезвычайно удачно копировали друг друга.

Россия^^в мемуарах

Мой брат, человек излишне прямой и при этом резковатый, несдержанный в выражениях, придумал Виссарионову две клички, прочно приставшие к нему в наших жандармских кругах. Одна из них непочтительно и кратко обзывала Сергея Евлампиевича «Бомкой», а другая, столь же непочтительно, но более метко – «Харлампием». Один из молодых жандармских офицеров, наслышавшись про этого «Харлампия», как-то за товарищеским обедом нечаянно назвал Сергея Евлампиевича Сергеем Харлампиевичем. Впоследствии отношения моего брата с Виссарионовым изменились к худшему – и не по вине последнего.

Сергей Евлампиевич имел несколько актерскую физиономию, хотя и носил небольшие усики, не менявшие, впрочем, его типичной еврейской внешности. В самой его фигуре, в выпиравшем животе, в манере ходить, в хитроватой улыбке, в подмаргивании глазом и, наконец, в настоящем еврейском носе было столь много типичных еврейских черт, что ни у кого не было сомнения в его происхождении.

Виссарионов обладал какой-то особенностью в строении своего горла, напоминавшей манеру известного артиста Малого театра – Михаила Провича Садовского: в патетических местах точно какой-то клубок перехватит ему горло и особенным, нервным и проникновенным звуком пустит какое-нибудь словцо. Вообще же, во всяком разговоре, важном или неважном, серьезном или шутливо-приятельском, Виссарионов неизменно актерствовал: выпячивал губу, вскидывал глаза к небу и т.п.

В домашнем быту и в обществе он был прекрасным собеседником. Был экономен и расчетлив, любил порядок и, в общем, был, как говорится, «мелкобуржуазен». Художественного вкуса не имел, и когда получил место вицедиректора Департамента полиции и, обставив себя довольно солидно в материальном отношении, обзавелся «хорошим кабинетом», кабинет этот оказался обычным петербургским чиновничьим кабинетом «под дуб», и только.

В те годы моего раннего знакомства с ним Сергей Евлампиевич был еще человеком крайне общительным, веселым по нраву и характеру, незатейливым в обращении и привычках и чуждым всякой нарочитой солидности. С годами и с переменой службы, особенно со времени его вице-директорства, стали появляться в нем солидность и важность в обращении, и только изредка проявлялся в нем прежний Виссарионов.

После Москвы в моем знакомстве с ним наступил большой перерыв, я снова встретился с ним только после того, как он стал вице-директором Департамента полиции по заведованию отделом политического розыска.

мемуарах

Это был талантливый человек, с изумительной работоспособностью в этой области. Он хорошо изучил революционное подполье, еще до назначения своего по Министерству внутренних дел наблюдая за жандармскими дознаниями Его самым страстным желанием была должность директора Департамента полиции, которую он так никогда и не получил, хотя и был подготовлен к ней лучше, чем кто-либо другой. Вероятно, ему мешали его происхождение и заметная предвзятость к нему со стороны сановников. Он был «не наш», как любили говорить настоящие сановники из бар. Все это в те времена имело большое значение. Виссарионов старался победить предубеждение своим трудом, знанием дела, всесторонним изучением порученных ему задач; был педантичен и точен, наконец, стал благодаря гибкости своей натуры «приспособляться», пытаясь нравиться каждому сановному лагерю… но в результате все же не достиг своей цели.

Я остановился с некоторым вниманием только на тех представителях прокурорского надзора, с которыми мне по той или иной отрасли нашей жандармской службы приходилось сталкиваться более или менее часто, и не перечислил еще тех представителей этого надзора, которых я знал по моей службе, – например, прокурора Виленского окружного суда Аккермана; прокурора суда, а затем саратовского губернатора С.Д. Тверского; П. В. Скар-жинского; товарищей прокурора Московского окружного суда Митровича, А.В. Червинского и др.

Должен сказать, что консерватизм этих представителей прокурорского надзора, в общем, был нисколько не меньше консерватизма чинов жандармского ведомства, а их общая культурность и понимание дела, вверенного жандармскому ведомству, могли бы создать из них очень дельных руководителей политического розыска. Но на них не было военного мундира, а это обстоятельство, по понятиям того времени, не гарантировало правительству той правоверности, которую гарантировали «синие мундиры».

В декабре 1903 года я был произведен в чин штаб-ротмистра, а в следующем декабре – в чин ротмистра. Это были обычные повышения в чинах, следовавшие одно за другим, так сказать, в порядке очереди. Я очень неудачно засиделся в чине поручика, оставаясь в этом чине два года подряд, потому что список поручиков, представленных к повышению в следующий чин, обрывался фатально на мне. К Рождеству 1904 года я был представлен к награде, и начальник управления предложил мне на выбор: крест Станислава или денежную награду. Я выбрал последнее, и, как потом оказалось, выбрал неудачно, так как штаб Отдельного корпуса жандармов впослед-

мемуарах

ствии уже в 1909 году, представил меня все к тому же кресту Св. Станислава. Впрочем, я никогда не принимал никаких мер к испрашиванию наград и не прилагал никаких стараний перед сильными мира сего, чтобы быть представленным к награде. Зато я и был награжден наружными знаками отличия в весьма скромных размерах – выше Анны 2 й степени орденов я не имел. При повышении же в чинах, особенно штаб-офицерских (подполковника в 1910 году и полковника в апреле 1915 года), я был награжден орденами «за отличие», и каждый раз в этом «обгонял» целую толпу сослуживцев по Отдельному корпусу жандармов. Но и эти чины я умудрялся получать со значительным опозданием.

Из крупных жандармских дознаний в Петербургском управлении, в которых мне пришлось принять участие, выделялись: дело по взрыву бомбы в «Северной гостинице» ⁴¹’, убийство министра внутренних дел В. К. Плеве ⁴⁷, шествие Гапона к Зимнему дворцу ⁴⁸, вооруженные беспорядки на Васильевском острове ⁴⁹, арест Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов™ и участие в нем известных Хрусталева, Троцкого и др. Среди дел не политического, а так называемого «специального» характера мне помнятся дела о злоупотреблениях при приеме крейсера «Новик», строившегося компанией Виккерта, и о педерастии среди некоторых членов гвардии Петербургского военного округа. Да, пришлось заниматься даже и таким, казалось бы, отнюдь не жандармским делом ¹Но так как военное начальство не пожелало огласки в столь скандальном деле, то путем негласных соглашений между представителями высших сфер было решено установить виновность и личность участников этого сексуального уклона путем осторожного и негласного жандармского расследования Дело это, насколько я помню, возникло по заявлению какого-то нижнего чина одного из гвардейских петербургских полков, втянутого в компанию молодых офицеров-педерастов. Почему-то это расследование попало ко мне.

Я очень хорошо помню, что в первоначальных данных не было никаких нитей, по которым можно было бы размотать клубок, и я некоторое время не знал, что и как надо было сделать, чтобы приоткрыть завесу, скрывавшую от меня и место происшествий, и его участников Были какие-то неясные указания на какой-то трактир за одной из петербургских застав, где будто бы и происходили предосудительные встречи офицеров-педерастов с вовлеченными ими в ненормальные отношения нижними чинами.

В целой серии детективных романов, автором которых является известный английский писатель, выводится фигура детектива-любителя и в то же

PoccwKpLe мемуарах

время священника, который в своих поисках преступника неизменно начинает с того, что он должен что-то и немедленно предпринять, куда-то и в каком-то направлении идти и ни в коем случае не выжидать развертывания событий, полагая, что в дальнейшем, при проявленной активности, какие-то нити будут непременно развертываться перед ним и помогут раскрыть тайну ⁵¹. Я тогда еще не читал похождений детектива-священника, но почему-то повел себя именно по этому, рекомендованному им пути. Я достал у приятелей штатское платье и отправился за указанную заставу. Необычайно скоро я остановил внимание на отдельно стоявшем у дороги трактире и через несколько часов, после удачного разговора с хозяином заведения, я имел на руках все описание этого неприятного дела. Мой доклад начальнику управления и порадовал его, и озаботил: раскрывались имена некоторых довольно известных фамилий, и дело грозило дальнейшими разоблачениями. После произведенных мною опросов некоторых участников из нижних чинов, полностью подтвердивших мои расследования, все дело было взято у меня начальником управления, который и закончил его после каких-то негласных совещаний с военным начальством.

Щ

Это порученное мне дело и несколько необычный и живой характер, который я ему придал при обследовании, создали мне репутацию ловкого и умелого расследователя. Возможно даже, что оно сыграло роль при предложении мне должности начальника охранного отделения, что произошло в 1906 году.

Дело о злоупотреблениях при приеме крейсера «Новика» было также не рядовым жандармским делом. Оно было поручено мне, и за его производством наблюдал сам товарищ прокурора Петербургской судебной палаты М.И. Трусевич. По этому делу числился арестованный чиновник морского ведомства; не помню теперь ни фамилии его, ни должности. Трусевич и я ездили по этому делу в Адмиралтейство, наводили справки, просматривали бесчисленные ведомости. Арестованный чиновник долго не хотел давать никаких объяснений, несмотря на очень ловко проведенный Трусевичем допрос. Как-то, не закончив допрос, Трусевич вышел из моего кабинета и занялся другими делами, а я в его отсутствие стал продолжать допрос арестованного чиновника и, к моему изумлению и удовольствию, привел его к даче откровенного показания. Возвратившийся через некоторое время Трусевич застал меня и обвиняемого задушевно беседующими за записью подробного протокола. Я уже упоминал раньше о той удовлетворенности, кото-