Текст книги "«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Сотрудник этот проработал у меня в положении очень хорошего осведомителя не менее трех или даже четырех лет. Он не был ни разу заподозрен своими сотоварищами как «провокатор» (как тогда принято было называть таких осведомителей) и был всегда правдив в своих докладах. В конце концов он просто выдохся как осведомитель, да и немудрено: к тому времени, т.е. к 1910-1911 годам, вся революция выдохлась в России. Впрочем, революция в России начала выдыхаться несколько раньше. Это произошло в начале 1909 года. Провал Азефа был решительным ударом по ней. Кажется, в 1909 году в каком-то толстом журнале, если память не изменяет мне, не то в «Русской мысли», не то в «Русском богатстве», появился забавный рассказ на эту тему. Суть рассказа заключалась в следующем: революции больше нет, все спокойно, и бездеятельность политического розыска, идущая вслед за бездеятельностью революционеров, начинает не на шутку беспокоить одного из деятелей этого розыска. Дел нет, как бы «не сократили» за ненадобностью. И вот ему приходит в голову блестящая идея. Правда, что все активные революционные деятели выловлены, арестованы и изолированы. Но ведь у них были же родственники? А разве эти родственники в той или иной степени не были прикосновенны к революции? Не могут ли эти все же подозрительные родственники как-нибудь проявить себя в настоящем или будущем? А если так, не полезно ли теперь же, в период кажущегося затишья, заняться регистрацией этих родственников’ И если на полках местного охранного аппарата мирно покоятся дела обвиняемых в революционной деятельности лиц с сакраментальным шифром «О» (т.е. обвиняемые), то не пора ли заве-

Россиямемуарах

сти новую регистрацию с другой надписью – «Р.О.» (т.е. родственники обвиняемых).

Предложение ловкого, уловившего момент человечка принимается. Он спасен на некоторое время от сокращения штатов. Он работает беспрерывно в течение полугода над регистрацией «родственников», и новая полка с надписями «Р.О.» вырастает в его канцелярии. Однако затишье продолжается, и с ним поднимается снова вопрос о возможности сокращения штатов. Тогда в эту оборотистую голову приходит новая мысль. «Родственники обвиняемых» перерегистрированы, но ведь у «обвиняемых» были, несомненно, и друзья. Не следует ли на всякий случай перерегистрировать и их? Ведь друзья-то революционных активистов, несомненно, являются потенциальными революционерами, и от них-то именно в будущем и возможно ожидать активности. А если так, не следует ли подготовиться заранее к возможности и встретить ее во всеоружии? Да, следует! И вот «ловкач» уже заставляет новую полку делами, на которых теперь красуются буквы «Д.О.» – друзья обвиняемых. Затем, в том порядке гениальной находчивости, появляется новая полка, на этот раз с надписью «Р.Д.О.», т.е. «родственники друзей обвиняемых»; затем следующая надпись «Д.Р.Д.О.», т.е. «друзья родственников друзей обвиняемых», и т.д., и т.д.

Все это было облечено в форму сатиры над нравами и порядками в мире тогдашней охранительной полиции, и, надо сказать, автор обнаруживал некоторое знакомство с нравами и порядками наших канцелярских отчетов. Действительно, начиная примерно с 1908 года Департамент полиции ввел в обиход нашей канцелярской работы (или, вернее, отчетности) целую сложную систему различных бланков. В основе своей эта мера была правильной, так как ко времени моего появления в Саратове почти никакой отчетности не требовалось, а та, которая производилась, была слишком примитивной и не удовлетворяла новым жизненным явлениям. Беда состояла в том, что работа над этими новыми формами отчетности требовала очень много времени и людей, а у меня не было ни того, ни другого.

Вот эта-то новая волна разных форм для канцелярий наших охранных отделений, поднявшаяся как раз к тому времени, когда революция стала спадать, была отлично схвачена в упомянутом рассказе. Но все это относится к более позднему периоду. Тот же период, о котором я веду речь теперь, не отличался спокойствием.

Марксистская теория, занесенная в Россию в конце 80-х годов прошлого века, стала достоянием только некоторой части левой русской интеллиген-

А П. МАРТЫНОВ МОЯ СЛУЖБА В ОТДЕЛЬНОМ КОРПУСЕ ЖАНДАРМОВ мемуарах

ции, которая до того видела свет только в народничестве, отрицавшем капитализм и идеализировавшем крестьянскую общину. С дальнейшим распространением этой теории, уже в 90-х годах, марксизм стал завоевывать сторонников в более широких кругах русской интеллигенции, которой он подавал смутную надежду на возможность играть политическую роль.

Народничество, конечно, сдавалось не сразу. В начале XX столетия оно отрыгнулось новым, организованным террором в лице Боевой организации Партии социалистов-революционеров.

Правда, несколько лучше поставленное дело политического розыска, по сравнению с совершенно наивной и беспомощной русской политической полицией прошлого века, помогло сокрушить деятельность этой Боевой организации в несколько лет.

Как повели себя наши марксисты в этом вопросе? С возникновением террора со стороны организованных народников и их «последышей» – со-циалистов-революционеров возник спор о тактике террора. Марксисты, на словах и в теории, были против террора. Эти споры происходили главным образом в течение 1902-1903 годов. Суммируя доказательства против террора, марксисты говорили: «Химия взрывчатых веществ не может заменить массы». К тому же периоду относятся попытки к созданию централизованной социал-демократической партии. Для проведения этих попыток в жизнь была создана за границей марксистская газета «Искра», поставившая задачей сформирование централизованной организации профессиональных революционеров, связанной железной дисциплиной действия. Тогда же появилась изданная в Женеве брошюра Ленина «Что делать?», посвященная тому же вопросу ⁸⁶.

Организация «Искры» строила новую партию или, вернее, строила по-новому партию из разрозненных социал-демократических организаций и группировок. Главные «искровцы» были «интеллигенты», но это были именно те практики революции, которые сумели в различных местах России завязать связи с «сознательными» рабочими и через них с более широкими рабочими массами. Как известно, уже на II съезде партии ⁸⁷«искровцы» разделились в свою очередь. Раздел пошел по линии «твердых» и «мягких». Раздел указал на разницу в подходе, в решимости, в готовности идти до конца.

Ленин был всегда «твердый»; Мартов – «мягкий». Даже Троцкий одно время считался «мягким». «Твердые», или «твердокаменные», все более овладевали симпатиями рабочих масс; «мягкие» владели умами марксистской

ГЛАВА III В САРАТОВЕ (I) мемуарах

интеллигенции. Поэтому первые более успешно воздвигали нелегальные организации в России. Так, например, в Киеве они устроили, примерно к 1904 году, нелегальную типографию, продержавшуюся несколько лет, несмотря на отчаянные усилия местных жандармских властей к ее ликвидации.

Широко известный Красин, бывший тогда молодым инженером и входивший в состав членов большевистского центрального комитета, имел в своем распоряжении большую, хорошо оборудованную подпольную типографию на Кавказе. В 1905 году Красин помимо общего участия в работе партии руководил наиболее опасными «предприятиями»: боевыми дружинами, приобретением оружия, заготовлением взрывчатых веществ. Из этого примера можно заключить, как быстро менялось «марксистское» отношение к террору.

Красин вообще чрезвычайно типичная фигура русского анархического настроения интеллигента. Он то принимал марксизм как средство для выдвижения на политической арене, то становился в ряды активных сторонников революционного отрицания капитализма; закончил же свою жизненную карьеру послушным выполнителем указаний Ленина, в то же время сомневаясь в октябрьской авантюре. Такой же типичный пример шатавшегося русского интеллигента представляет также небезызвестный инженер Кржижановский. В Самаре в 1902 году был сосредоточен «внутренний» штаб «Искры» ⁸⁸. Во главе его стоял, под конспиративной кличкой «Коэр», инженер Кржижановский, будущий председатель большевистского Госплана. Он и его жена были друзьями Ленина по социал-демократической работе в Петербурге в 1894-1895 годах и по ссылке. После 1905 года он отошел от партийных дел, заняв видное место в промышленном мире. Вернулся в партию снова только в 1918 году.

Не могу не остановиться на еще одном любопытном примере сотрудничества представителей русской интеллигенции с профессионалами революции. В 1905 году, когда Льву Троцкому понадобилось по партийным делам проехать из Киева в Петербург, тот же Красин, у которого было множество связей и знакомств, снабдил его «явкой» к Александру Александровичу Литкенсу, старшему врачу Константиновского артиллерийского училища, жившему тогда в стенах этого военного учебного заведения. В этой квартире на Забалканском проспекте, в здании училища, Троцкий не раз скрывался в тревожные дни 1905 года. Тогда он жил по паспорту помещика Викентье-

мемуарах

ва, а ранее ему приходилось приезжать в Россию из-за границы по паспорту прапорщика Арбузова.

К истории социал-демократических извилин в России надо еще добавить, что ко времени моего приезда в Саратов в 1906 году произошло временное объединение двух фракций, просуществовавшее недолго и к 1907 году давшее снова глубокую трещину.

В социал-демократических организациях Саратова рознь никогда не прекращалась. Фактически деятельность проявлялась только сторонниками большевистской фракции; с ними мне и пришлось бороться. Меньшевики объединялись в Саратове вокруг признанного своего лидера – адвоката и редактора одной из местных газет Топуридзе. Несколько позже, уже в 1908 году, мне представился случай обезвредить этого лидера несколько необычным приемом. Забегая немного вперед, расскажу об этом тут же.

Топуридзе был очень популярен в Саратове, да и вообше в Поволжье. Левый, прогрессивный общественный деятель, публицист и в то же время лидер меньшевистского подполья, Топуридзе был не так легко уловим в своей противоправительственной деятельности. Уловил я его на «женском вопросе». Топуридзе пользовался успехом у женщин. Ему тогда было лет около сорока пяти. Типичная кавказская наружность, черная борода, жгучие глаза и довольно красивое лицо, при умении говорить и «левых» взглядах, создавали ему успех в местных женских кругах, и притом не только «левых». Через свою агентуру я узнал, что Топуридзе затеял роман с женой одного видного местного чиновника, очень приличного человека, несомненно правого по убеждениям. Вместе со своей женой он бывал часто в домах местных жандармских офицеров, где я сам встречался с ним. Встречался я с ним и на приемах у губернатора. Жена его, отцветающая блондинка, была недурна собой. У них было двое или трое детей. Словом, казалось бы, типичная тихая и счастливая семья. Но блондинка не могла устоять пред соблазном восточной красоты. Я проник в этот роман благодаря тому, что мои филеры заметили как-то Топуридзе в то время, как он глубоким вечером, в темноте, с соблюдением некоторых предосторожностей, вошел, отпирая дверь своим ключом, в крохотный полуразвалившийся домик в одном из самых тихих уголков Саратова. Филеры на очередном докладе рассказали мне о замеченном ими, как им показалось, «конспиративном» заходе в этот домик Топуридзе. Я установил за домиком наблюдение, вскоре выяснилось, что в указанный домик, почти одновременно с Топуридзе, является какая-то дама,

Poccuif^^e мемуарах

прилично одетая, и после некоторого пребывания там оба разновременно удаляются. Дама, по установке, оказалась женой того самого чиновника, о котором я сказал выше, и вместе с тем моей знакомой. Одно время я готов был заподозрить ее в содействии революционной деятельности Топуридзе, но один из моих секретных сотрудников, хорошо знавший все и вся в Саратове, объяснил мне, что в этих свиданиях кроется только роман.

Однако в этом романтическом объединении «левой» и «правой» стороны имелось некоторое неприятное для местной власти опасение: дама, столь неразборчивая в своих романах, бывала в самых правых кругах и в семьях жандармских офицеров. Она невольно могла слышать разговоры на темы, «не подлежащие оглашению». Могла она услышать кое-что и о Топуридзе и могла, конечно, передать ему то, что было направлено против него. Она могла многое узнавать от своего мужа и так или иначе доводить до сведения Топуридзе то, что укрывалось в глубинах канцелярий губернской администрации. Мне уже не раз в то время приходилось убеждаться в том, что до сведения подпольных революционных кругов доходит то, что не должно было до них доходить.

Дама, таким образом, могла оказаться в числе сознательных или бессознательных проводников информации. Я понимал, что роман надо расстроить. Формальных поводов у меня к вмешательству не было. В разговоре с губернатором я рассказал ему все, что знал, так как муж романтической дамы нередко выполнял весьма конфиденциальные поручения. Губернатор встревожился и решил было пойти на крутые меры.

Я предложил другой план, имея в виду прежде всего цель обезвредить Топуридзе. Я предложил произвести обыск в квартире, где происходили свидания Топуридзе с дамой в самый час свидания, надеясь на то, что Топуридзе, защищая честь дамы своего сердца, так или иначе будет вынужден пойти на компромисс с властью. Губернатор согласился и поручил мне действовать по соглашению с начальником губернского жандармского управления. Со времени моего приезда в Саратов это был уже третий по счету начальник управления, а именно полковник Семигановский, с которым я служил ранее в Петербургском губернском жандармском управлении, где мы оба на равных основаниях, как офицеры резерва, производили дознания по делам о государственных преступлениях. Отношения мои с Семиганов-ским были тогда прекрасные. Полковник был к тому же хорошим знакомым упоминаемой чиновничьей пары; он был донельзя поражен и несколько сконфужен открывшимися обстоятельствами.

мемуарах

Я предложил произвести обыск в известном мне домике в нужный момент и силами одной жандармской полиции. Этим достигалась конспирация и устранялась возможность огласки события. Обыск должен был быть произведен в порядке положения о государственной охране.

Все было выполнено, как я предложил, и захваченную «на месте преступления» незадачливую пару к десяти часам вечера доставили прямо в кабинет полковника Семигановского, который и имел с каждым по очереди длительное объяснение, затянувшееся далеко за полночь!

Полковник Семигановский поступил как нельзя более по-джентльменски, взяв с обоих слово прекратить столь неудобный роман, а с Топуридзе, кроме того, слово прекратить подпольную деятельность, в награду за что уничтожил протокол обыска и дал обещание не разглашать происшедшего. Топуридзе был избавлен от неприятных объяснений с супругом, а мы избавились от Топуридзе, который вскоре исчез с политического горизонта Саратова. Романтическая же дама стала затем избегать жандармского общества.

Хотя в течение первой половины 1907 года мне не пришлось производить какой-нибудь выдающейся ликвидации, тем не менее деятельность моего охранного отделения была очень успешна. Я продолжал с неослабевающей энергией ликвидировать все появлявшиеся подпольные группировки, и за это время я положительно каждую неделю ликвидировал то одно, то другое революционное начинание.

Насколько я помню, именно в апреле того же года последовала перемена начальника Саратовского губернского жандармского управления. Полковник Померанцев был переведен в Одесское жандармское управление, а на его место в Саратов совершенно, казалось бы, неожиданным образом попал некий жандармский полковник, князь Ми[кела]дзе. Назначение это было чрезвычайно типично для порядков, царивших в нашем Корпусе жандармов, и на нем стоит остановиться несколько подробнее.

В описываемое время Корпусом жандармов командовал, уже не помню какой по счету, генерал барон Таубе. Генерал этот представлял редкий экземпляр самодура, всю свою энергию употреблял на борьбу с Департаментом полиции и был на ножах с директором Департамента, в особенности с М.И. Трусевичем. Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат! По упрощенной схеме генерала Таубе все офицеры Корпуса жандармов, находившиеся под руководством Департамента полиции, были ему неугодны, и любимцами штаба Отдельного корпуса жандармов были офицеры, служившие на железной дороге. Если, например, Департамент полиции выступал с представле-

мемуарах

нием командиру Корпуса жандармов о том или ином награждении офицера или назначении его на какую-нибудь должность, то эти представления или отклонялись под каким-нибудь предлогом, или просто не исполнялись, а на освободившуюся вакансию штаб Корпуса назначал своего кандидата.

Зимой 1907 года, насколько я помню, в декабре месяце, я получил телеграмму от М.И. Трусевича, в которой он любезно извещал меня, что я, по его представлению, получу к 1 января 1908 года чин подполковника «за отличие»! Я, конечно, ответил письмом с благодарностями, но тогда произведен в чин подполковника я не был. Это произошло только в апреле 1910 года, так как генерал Таубе неукоснительно не пропускал моего производства. Причина этой неприязни лежала в том, что зимой 1907 года, по настоянию директора Департамента полиции, пришлось «убрать» полковника Ми[ке-ла]дзе с должности начальника Саратовского губернского жандармского управления. Генерал Таубе увидел в этом настойчивом требовании Департамента полиции мою руку, и это мне стоило двух с лишком лет ожидания штаб-офицерского чина.

В начале 1900-х годов в Баку служил на должности помощника начальника губернского жандармского управления некий жандармский ротмистр, князь Ми[кела]дзе, уже известный в Корпусе жандармов тем, что «дал по морде» бакинскому городскому голове – за что именно, теперь не упомню, – и тем, что, будучи недоволен «малой степенью» пожалованного ему эмиром бухарским ордена, грубо вернул ему этот орден обратно. Все это горячей грузинской голове прошло как-то безнаказанно и, вероятно, укрепило его в сознании некоей возможности для жандармского офицера совер шать «исключительные» поступки.

Во время Русско-японской войны имя Ми[кела]дзе вновь всплыло на поверхность в жандармских кругах, ибо в приказах по Отдельному корпусу жандармов мы, чины Корпуса, прочли о его назначении на должность начальника жандармской команды крепости Порт-Артура, где он с другим офицером Корпуса, ротмистром Познанским, и отсидели все порт-артурс-кое «сидение». По окончании такового оба были награждены орденами, а князь Ми[кела]дзе произведен был, кроме того, в чин подполковника.

В какой именно должности он пробыл с того времени до момента его назначения в Саратов, я теперь не упомню. Это был стопроцентный неуч в деле полицейского розыска. Он совершенно искренне полагал, что своей шашкой, насколько я помню, украшенной темляком за военное отличие, он сможет усмирить всю революцию в Саратовской губернии. Как это ни ку-

мемуарах

рьезно было слышать от начальника жандармского управления, но мы все, офицеры, услышали от него именно это вскоре после его приезда в Саратов.

Основную причину его назначения на ответственную как-никак должность в Саратове надо было искать, однако, не в его неустрашимости, а в том, что полковник Ми[кела]дзе (ко времени его назначения в Саратов, при содействии все того же генерала Таубе, его произвели немедленно в чин полковника) был женат когда-то на грузинке, сестра которой была супругой генерала Таубе. Он был вдов; ему было лет сорок пять Был он по-гру-зински красив, с отменными бакенбардами и подчеркнутой военной выправкой.

Поселился он в той же квартире, где до него жил полковник Померанцев. Квартиру он обставил на кавказский манер и очень любезно и «по-командирски», на военный лад, завел у себя завтраки для офицеров управления, на которые ежедневно собирались офицеры и «по-соседски» иногда попадал и я.

Должен сказать, что с самого начала приезда в Саратов князя Ми|кела]-дзе у меня установились с ним прекрасные отношения. Он постоянно бывал запросто у меня в доме, ничем не проявлял враждебности в отношении моих плохо урегулированных прав и обязанностей по должности и, совершенно очевидно для меня, был соответственно инструктирован на этот счет в Петербурге.

Да и, по правде сказать, положение его в этом отношении было очень удобное. Не понимая ничего в чисто жандармской деятельности, будучи совершенным младенцем в вопросах политических, не разбираясь в революционной деятельности, которую он «приехал усмирять», он, естественно, нуждался во мне как в лице, достаточно освоившемся с положением По его словам, я был ему отрекомендован в Департаменте полиции как человек «вполне на месте»!

Наши безоблачные отношения тянулись, однако, неделю. Надо сказать, что вслед за появлением в Саратове князя Ми[кела]дзе он перетащил к себе, в качестве одного из помощников, своего старого друга, также грузина, подполковника Джакели, человека с неправильным русским произношением и специфически восточной наивностью мышления. Каким образом жандармский офицер Джакели, при этих его данных, смог окончить Академию Генерального штаба, было для меня загадкой. Джакели, с его академическим значком, был для Ми[кела]дзе духовным ментором, и его влияние на простодушного и несильного в жандармских делах князя было велико. К

мемуарах

несчастью, Джакели был болтлив, завел знакомства неразборчиво, и вскоре получилось, что левые элементы в Саратове стали рассчитывать на содействие в их ходатайствах за арестованных именно полковника Джакели. Джакели оказался «либеральным». Эта репутация быстро за ним утвердилась, а на делах, которые попадали к его производству, стало сказываться его «критическое» отношение к деятельности охранного отделения. Наши колеса очень скоро завертелись впустую, ибо все дела неизменно имели тенденцию «к прекращению». Наконец и моя секретная агентура стала указывать мне, что в местные левые круги проникла уверенность, что у Джакели можно найти защиту и покровительство.

Джакели был по чину старшим подполковником в губернском жандармском управлении и часто заменял пребывающего в разъездах Ми[кела]дзе. Последствия не замедлили сказаться. Будучи человеком завистливым, Джакели плохо мирился с моим независимым положением и особенно вниманием губернатора, которое тот явно мне оказывал. Под влиянием «ментора» мои отношения с князем стали ухудшаться. Две причины послужили прямым основанием к разрыву. Первая заключалась в следующем. Через свою агентуру в местных организациях социалистов-революционеров я получил как-то, летом 1907 года, сведения об аткарской (в Аткарском уезде Саратовской губернии) группе этой партии и об участниках одного из террористических актов над чинами местной полиции. На основании этих сведений, в правдивости которых не приходилось сомневаться, я предложил Ми[кела]дзе произвести ликвидацию группы, на что он согласился. Ликвидация была успешной. У арестованных были обнаружены бомбы, оружие и, насколько я помню, компрометирующая переписка. В числе задержанных была некая курсистка-еврейка – не то Фрумкина, не то Фрадкина, теперь не вспомню точно.

Всех задержанных привлекли к допросу, производимому в порядке положения об усиленной охране при Саратовском губернском жандармском управлении, и переписка оказалась в руках подполковника Джакели. Не прошло и двух недель со времени ареста, как князь Ми[кела]дзе в разговоре со мной заявил: «Вы знаете, я освободил эту еврейку. Я переговорил с ней и убедил ее не заниматься больше революцией. Она дала мне слово, что больше не будет заниматься террористической деятельностью». Бравый грузин, по-видимому, полагал, что он, как некий горный вождь своего племени, призван под развесистым кедром судить и рядить заблудших овец своего стада.

А.П. МАРТЫНОВ МОЯ СЛУЖБА В ОТДЕЛЬНОМ КОРПУСЕ ЖАНДАРМОВ мемуарах

Несмотря на вовсе не комическое приключение с курсисткой, я не мог сдержать улыбки, слушая тирады Ми[кела]дзе об ее освобождении, тем более понятной, что тирады были произносимы с твердым грузинским выговором, так что получалось, что он ее «асвабадыл», «ана ни будыт заниматься» и т.д.

После этой истории и ряда более мелких я понял, что работа охранного отделения при таких вершителях его судеб, как Ми[кела]дзе и Джакели, пойдет впустую. Пришлось, конечно, все это дело и ряд других, как, например, дело моего бывшего сторожа, также освобожденного подполковником Джакели, рассказать в письме к директору Департамента полиции. Очевидно, получилась неприятная нахлобучка от Департамента, а в результате еще большее охлаждение между мной и князем.

Вторая причина моего разрыва с Ми[кела]дзе была основана на еще более удивительном факте. Я уже рассказал выше, что при выполнении чинами полиции (как общей, так и жандармской) каких-либо следственных действий, требовавших обыска или ареста, необходимо было дать лицу, производившему эти действия, ордер или соответствующее распоряжение, подписанное лицом, обладавшим по закону правом на производство таких действий. По закону только те жандармские офицеры в губернии, которые занимали должность начальника управления или его помощника, обладали таким правом. Официально я, как «прикомандированный» к губернскому жандармскому управлению, таким правом не обладал, и для производства обысков и арестов в пределах Саратова мне нужны были соответствующие ордера за подписью начальника управления. Как я уже упоминал, между нами, т.е. начальником губернского жандармского управления и начальником Саратовского охранного отделения, было выработано соглашение, по которому я в случае надобности производства по ходу розыска арестов или обысков отправлял краткий список лиц, намеченных к обыску или аресту, с кратким же изложением причин, служащих основанием к принятию этих мер.

Надо иметь в виду, что по ходу розыска я иногда, и даже часто, не мог решить до последнего момента, буду ли я производить именно сегодня, в таком-то часу, арест или обыск. Это выяснялось иногда неожиданно и чаще всего поздно вечером, когда я заканчивал свидания с секретными сотрудниками или когда уже поздно вечером, к ночи, собравшиеся филеры докладывали мне свои наблюдения. Иногда сообщение о собрании подполь-

мемуарах

ной организации или внезапное сообщение об отъезде с вокзала наблюдаемого требовало принятия экстренных мер.

Как я уже упомянул, Ми[кела]дзе скоро «утомился» жандармскими делами и повел весьма рассеянный образ жизни с почти ежедневным (или, вернее, еженощным) сидением в губернаторской ложе в местном шато-кабаке Очкина. Теперь надо представить себе такую картину. Примерно часов в десять вечера я решаю произвести арест какого-нибудь подпольного комитета, о собрании которого я получил только что неопровержимые данные. Надо все делать, не теряя времени. Срочно пишется сообщение по заготовленной форме начальнику губернского жандармского управления на предмет получения соответствующего ордера За это время путем телефонного сношения подготовляется наряд полиции, и мои чины ожидают ответа от начальника управления, дабы бежать с ордером в ближайший полицейский участок и оттуда вести наряды в известное им место.

Я жду ответа и считаю минуты… И вот один раз, затем другой, затем третий наше требование об обыске не выполняется. Оказывается, что князь забавляется у Очкина, и дежурный унтер-офицер не решается идти туда, так как полковник приказал «не беспокоить его».

Не желая создавать неприятностей, я несколько раз пропустил такие случаи, но однажды, по какому-то исключительно важному случаю, требовавшему незамедлительного ареста наблюдаемого, я приказал отнести мое сообщение по месту нахождения князя, т.е в отдельную ложу шато -кабака Очкина. Князь вспылил, увидев в этом мое «намеренное» решение подчеркнуть его нахождение у Очкина. Когда я на другой день пришел к нему в служебный кабинет, чтобы подробнее изложить причины, послужившие основанием к истребованию нужного мне ордера за его подписью, Ми[ке-ла]дзе стал в повышенном тоне указывать мне на неуместность моей посылки к нему чина охранного отделения Только я приступил к разъяснению важности случая и упомянул о том, что уже несколько раз я пропускал ликвидацию подпольных деятелей из-за тех же промедлений в получении ордера, как был внезапно остановлен громовым окриком: «Потрудитесь, господин ротмистр, когда разговариваете со мной, стоять смирно!» Пораженный этим оборотом разговора, я только успел сказать, что я «в штатском костюме и не во фронте», как полковник во все горло завопил: «Потрудитесь не являться больше в управление, я не желаю с вами разговаривать и обо всем подам рапорт командиру Отдельного корпуса жандармов!» Я повернулся и

Россиifsle мемуарах

вышел, чтобы более не являться в управление, пока во главе его стоит князь Ми[кела]дзе!

Пришлось, конечно, подробно изложить всю историю в письме к директору Департамента полиции, в котором я уведомил также, что делу розыска в Саратове наносится удар, ибо невозможно производить при установившихся порядках никакой своевременной ликвидации преступного элемента. Насколько я помню, в конце письма я просил перевести меня в другой город, хотя мне крайне не хотелось тогда бросать так хорошо наладившееся дело розыска в Саратове.

Около двух месяцев тянулось решение этого дела, закончившееся переводом не меня, а полковника Ми[кела]дзе на должность начальника жандармского железнодорожного управления где-то в Средней Азии. Все же и тут, несмотря на всю очевидную несостоятельность, его не отчислили от должности, а «перевели» на должность начальника другого управления, правда, «железнодорожного», но все же управления ¹Генерал барон Таубе продолжал оставаться на своем посту и затаил злобу против скромного жандармского ротмистра Мартынова, «из-за которого» пострадал князь Ми[ке-ла]дзе!

Забавно, что впоследствии мне пришлось выслушать от одного из старших адъютантов штаба Отдельного корпуса жандармов изумленное восклицание: «Как он вас не зарубил тогда ⁹!» Теперь я и сам изумляюсь, как это все могло быть, а ведь я, описывая эту историю, невольно смягчаю краски

Глава IV В САРАТОВЕ II

Хорошая агентура– не фунт хлеба. – Провокация в России и за границей. – Убийство Боброва. – Ликвидация

областного комитета эсеров.

Как я уже неоднократно отмечал, Саратовская губерния, да и другие губернии Поволжья, была насиженным местом народников, народовольцев и их естественных преемников – групп и организаций Партии социалистов-революционеров. В Саратове основались прочно отдельные группировки этой партии. Частично подвергшиеся разгрому политической полицией, они все же продолжали свою законспирированную жизнь.