Текст книги "«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

Poccusr^j^s мемуарах

поступал в распоряжение старшего полицейского офицера, обычно полицмейстера одной из частей города, наблюдал за исполнением службы подведомственной ему команды, а по окончании наряда сопровождал эту команду в казармы. Что касается театральных нарядов, то они для офицера сводились к простому посещению спектакля, и в каждом из Императорских театров ему полагалось в заднем ряду партера свое особое место. Наряды эти были, конечно, не только необременительными, но зачастую офицеры разыгрывали между собой право на наряд во время какого-нибудь выдающегося спектакля. За время моего трехлетнего пребывания в Московском жандармском дивизионе я пересмотрел некоторые оперы, балеты и драмы неоднократно. В отношении драмы это было иногда утомительно, но возможность просидеть в комнате полицмейстера театра, встретиться там с театральными завсегдатаями, просидеть какой-нибудь скучный акт с приятелями в буфете до известной степени компенсировала незадачу наряда.

Первые несколько месяцев моего нахождения на службе в дивизионе прошли так, что я, собственно, «службы» почти не нес. Дело происходило летом. Наряды, раза два в месяц, выпадавшие на меня в очередь по скачкам и бегам, не утомляли нисколько. Императорские театры летом не функционировали; если прибавить к этим редким нарядам еще 2-3 дежурства по дивизиону, то этим и ограничивалась вся моя служба. Я был молод, был коренным москвичом, имел массу знакомых; почему-то, вероятно в силу установленной традиции, мы, офицеры дивизиона, пользовались свободным входом как в некоторые частные театры, так и во все летние увеселительные сады. Время проходило, должно признаться, беззаботно, а служба не утруждала нисколько. Кроме того, благодаря особому отношению со стороны командира дивизиона даже и эта необременительная служба облегчалась еще более.

Надо сказать, что, перейдя на службу в дивизион, я из пехотинца превратился в кавалериста. Но это превращение было, конечно, более или менее формальным: никаких строевых учений ни командир дивизиона, а следуя ему, ни командиры эскадронов не производили; тем не менее усвоение правил верховой езды, проходимое юнкерами в кавалерийских училищах, становилось для меня первой и самой важной задачей. Большинство офицеров в дивизионе, ведя спокойную жизнь, обленилось и почти никогда не садилось на коня. Но и для этих кавалеристов только по форме, ими носимой, я все же был пехотинцем, случайно попавшим на коня

Осенью того же года командир дивизиона назначил меня помощником начальника команды новобранцев; эта команда, составленная из новобран-

Россш?мемуарах

цев, не несших еще никаких нарядов, должна была нами, т.е. моим начальником, мною и другим офицером, заведующим специально обучением их верховой езде, подготовлена за ряд зимних месяцев к несению службы в дивизионе.

Я уже упоминал о том, что не чувствовал призвания к строевой военной службе. Я не любил скучнейших, однообразных занятий грамотностью с туго усваивавшими солдатскую премудрость новобранцами; впрочем, может быть, значительная часть вины падала на таких педагогов, каким был я. А я был педагогом нетерпеливым, но строгим, не умевшим разнообразить уроки и потому делавшим их скучными. Так или иначе, я не любил эти вверенные мне обязанности. Однако, благодаря моей настойчивости, уменью заставлять себя, по чувству долга, исполнять порученное мне дело хорошо, а главное, из желания не уступить ни в чем кавалеристу, моему сослуживцу по команде новобранцев, я принялся за дело с большим рвением.

В результате нескольких месяцев работы мои новобранцы своей выправкой приводили в восхищение командира дивизиона, когда он в обеденное для солдат время, около 12 часов дня, появлялся в колоннах у входа в главное здание дивизиона, окруженный находившимися случайно в здании казарм офицерами, и здоровался с проходившей, молодцеватой по виду частью. Подбодрив каждую колонну соответствующей звучной командой, я провожал своих новобранцев до столовой, а сам возвращался к группе офицеров. Почти постоянно я выслушивал лестные замечания о моей команде новобранцев, хотя, впрочем, удовлетворить нашего командира дивизиона было нетрудно.

Командир Московского жандармского дивизиона и мой начальник был человек своеобразный, и обойти его молчанием невозможно, хотя многое и покажется невероятным. Полковник Фелицын, перешедший «по необходимости» и «скрепя сердце» из Конного лейб-гвардии полка в дивизион, был «никаким» командиром дивизиона; ни мы, офицеры дивизиона, ни его нижние чины как-то совсем не соприкасались с ним. Делами дивизиона он интересовался мало и вел неизвестную, совершенно обособленную жизнь. Встав довольно поздно, появлялся ненадолго в своем служебном кабинете, выслушивал очередные и немногочисленные дела, оказывался затем, около 12 часов дня, у колоннады дома на плацу, здороваясь с проходившими нижними чинами, и удалялся завтракать в ресторан. Если дежурный офицер по дивизиону, не имевший права отлучаться по уставу из расположения казарм дивизиона, был по каким-либо причинам в том же ресторане, то полковник Фе-

Россия'^^в мемуарах

лицын приветливо помахивал ему рукой, забыв, очевидно, что этот офицер является дежурным по части, или не обращая вовсе на это внимания. Как-то, будучи дежурным по дивизиону, я в служебном рвении отправился ночью в конюшни проверить порядок и «дневальных» и, конечно, нашел много непорядков. На другое утро, рапортуя полковнику Фелицыну, я доложил ему о найденных мною непорядках и, к моему крайнему изумлению, услышал в ответ следующую фразу: «А вот если бы вы не пошли в конюшни, то и не нашли бы этих беспорядков ¹» Этим несколько странным замечанием полковник Фелицын значительно охладил мое служебное рвение.

Служба в жандармском дивизионе была необременительна. С окончанием зимних месяцев и занятий с моей командой, на что уходили утренние и дневные часы, наступало время еще большей свободы. Надо было отбывать только весьма редкие наряды – дежурства по дивизиону да по бегам и скачкам на Ходынском поле Свободного времени – хоть отбавляй! Если добавить к этому денежное вознаграждение в 100 с лишним рублей в месяц, при готовой квартире в дивизионе с отоплением и освещением, да еще с даровой прислугой-вестовым, то жить можно было удовлетворительно.

Однако я не мирился с этим. Мне хотелось очутиться где-то на передовых линиях борьбы правительства с революцией. Мне казалось, что в этой борьбе я смогу оказаться ловким противником, что я сумею лучше многих повести порученное мне дело, и мне хотелось скорее преодолеть все необходимые служебные ступени к занятию самостоятельной и более или менее независимой должности.

Строевая служба, как я уже отметил, не удовлетворяла меня. Меня тянуло к другому. Мне хотелось кабинетной работы. Я рисовал мысленно картины, как я из своего кабинета умелой комбинацией буду разрушать хитросплетения революционных вожаков. В то время я еще не знал в точности все роды жандармской службы и только смутно предрешал посвятить себя делу розыскной работы. Я подал рапорт по команде с просьбой вызова меня в штаб Отдельного корпуса жандармов, чтобы держать «вступительный» экзамен. Экзамен этот, как я знал, производился с целью установления степени «общего развития», как туманно говорилось в штабе Корпуса.

Подав рапорт, я уселся за книги, которые, как показали опыт и практика, помогали поднять «общее развитие» до степени, являвшейся в глазах экзаменаторов необходимой по службе в дополнительном штате Корпуса жандармов. Надо иметь в виду, что эти книги-учебники какими-то судьбами переходили из рук в руки всех тех, которые приступали к «вступитель-

мемуарах

ному» экзамену. Я знал офицеров, приезжавших в Петербург и являвшихся в штаб Отдельного корпуса жандармов прямо из полков, из провинциальных захолустий и еще только «нанюхивающих» положение. Эти совершенно чуждые Корпусу офицеры прежде всего наталкивались в передней штаба на старого курьера. Старик видел немалое количество новичков и, получив следуемый ему небольшой «на чай», дружелюбно направлял новичка прежде всего к старшему писарю Орлову. Орлов был крупным винтом в штабной машине. Я знал потом многих офицеров Корпуса, которые в течение всей своей службы поддерживали с Орловым добрые отношения и никогда не забывали, бывая в штабе, зайти в его «строевой» отдел и сунуть Орлову некоторое количество рублей. Взамен они вовремя получали при очередных н градах так называемый «передовой» приказ и могли своевременно к празднику появиться или при новом ордене, или переменить форму погон. Орлов же был полезен еще и тем, что мог подсказать вовремя освобождавшуюся вакансию. Словом, это был нужнейший человек. Когда новичок подводился к Орлову курьером, то дело в дальнейшем шло гладко. Давались указания, заготовлялись нужные рапорты, и, самое главное, новичок получал список книг и руководств, нужных для экзамена по «общему развитию». В числе учебных пособий, которые я лично получил от своего брата, благополучно уже сдавшего этот экзамен, находились как я помню: курс истории русской и всеобщей, учебник географии, календарь-справочник Суворина ¹⁶, где помимо сведений о различных государственных учреждениях были перечислены и лица, занимавшие видные должности по управлению, и масса других сведений; положение о земских начальниках и их учреждениях, руководство о службе на железных дорогах, положение о полиции, ее устройстве и, теперь уже не помню, еще какие-то руководства как печатные, так и литографированные, с прибавлением ряда названий тех «письменных тем», которые задаются экзаменующимся для проверки их слога, умения выразиться письменно и изложить свои мысли. От своего брата я даже получил ряд хорошо написанных изложений на обычно задаваемые на экзаменах темы. Одна из этих тем, а именно «Судебные реформы Императора Александра II», была как раз предложена мне как тема для моей письменной работы на экзамене и помогла мне отлично сдать экзамен «общего развития».

Приблизительно через полгода после подачи моего рапорта я был вызван штабом Корпуса в Петербург для экзаменационного испытания. Несмотря на то что я подготовился к возможным вопросам, прозубрил все те руко-

мемуарах

водства и учебники, которыми меня снабдили, старательно прочел передовые статьи наиболее крупных газет, следя за текущими событиями вне и внутри России, и даже знал некоторые экзаменационные «штучки», вроде вопроса: «А что написано на спичечной бандероли?» (надо было ответить, что на ней отмечена наличность семидесяти пяти спичек в коробке!) – несмотря на все это, я волновался немало. Чрезвычайно обидной казалась возможность провалиться на экзамене по «общему развитию».

На этот вступительный экзамен было вызвано приблизительно 20 или 30 офицеров из разных полков российской армии. Преобладали поручики. В назначенное для экзамена время мы собрались в приемной штаба Отдельного корпуса жандармов и стали ожидать членов экзаменационной комиссии, которая состояла из так называемых «старших адъютантов» штаба этого Корпуса, – забавно, что «младших адъютантов» не было вовсе! – заведовавших тем или иным отделом штаба; присутствовал также «гроза» всех экзаменующихся, чиновник Департамента полиции, действительный статский советник Янкулио. Председательствовал начальник штаба Корпуса жандармов.

В ожидании прихода экзаменаторов прибывшие офицеры в волнении обменивались наскоро беспокойными вопросами о характере предстоящего испытания, но было заметно, что большинство «прошло через руки Орлова» и до некоторой степени было подготовлено к тому, чтобы доказать свое «общее развитие». В волнении некоторые из нас подходили к стоявшему в приемной старичку-курьеру, «видавшему виды», перевидевшему сотни экзаменующихся, с вопросами: «Ну, что же спросят? Что надо знать, чтобы выдержать экзамен?» На это старичок-курьер невозмутимо отвечал: «Надо все знать, не волноваться – и тогда и выдержите экзамен». Конечно, это был мудрый ответ, но большинство, вероятно, плохо знало это «все», требовавшееся на экзамене, и продолжало волноваться.

В ту пору, да и в дальнейшую, чины штаба Отдельного корпуса жандармов, вот эти самые «старшие адъютанты», особой приветливостью не отличались. Проходили они мимо нас мрачные, насупившись, погруженные в свои, нам, новичкам, непонятные мысли. Особенно выделялся своей мрачностью и отталкивающе-нелюбезным видом именно тот адъютант по строевой части, полковник Чернявский, с которым нам приходилось волей-не-волей иметь больше всего сношений. Он мрачно выслушивал какой-нибудь обращенный к нему вопрос и «буркал» в ответ что-нибудь кратко и весьма холодно. Много времени спустя я узнал причину его мрачности и постоянного раздражения: полковник был завзятый картежник и постоянно проиг-

Росси мемуарах

рывался в карты. Впоследствии, будучи назначен на должность [начальника] Московского жандармско-полицейского управления железной дороги, он не удержался и, «позаимствовав» из казенных сумм, не смог вовремя пополнить растраты и принужден был уйти со службы. Полковник Чернявский пользовался среди всех офицеров Корпуса жандармов особенной непопулярностью. Ходовое слово в отношении к нему было – «хам!». Но это слово произносилось «за кулисами», ибо полковник Чернявский, по своей должности заведующего строевым отделом, мог напакостить каждому. Обращение с ним поэтому, даже со стороны самых старших чинов Корпуса, было очень почтительным и даже заискивающим. Вотэтот-то «мрачный мерзавец», как его называл мой старший брат, и стал вызывать нас, экзаменующихся, по очереди к экзаменационному столу. Подошла и моя очередь.

В кабинете начальника штаба Корпуса был поставлен длинный стол, покрытый суконной скатертью, за которым сидело пятеро или шестеро экзаменаторов – все офицеры штаба, за исключением очень пожилого, сухого, седого Янкулио.

Я был тогда хотя и в форме гренадерского полка, но все же до некоторой степени как бы «своим офицером» для Корпуса жандармов, так как был в прикомандировании к Московскому жандармскому дивизиону, и это обстоятельство внесло какую-то, хотя и малозаметную, но все же долю привилегированности в мое положение экзаменующегося. Чувствовалась большая уверенность хотя бы в том, что не станут же они, экзаменаторы, ронять достоинство одного из «своих».

Начались вопросы; большинство было из тех руководств, которыми я был снабжен моим братом, и я отвечал на них без запинки. Экзаменаторы не очень утруждали себя разнообразием вопросов и пользовались, вероятно, раз навсегда заготовленным списком. Когда очередь дошла до Янкулио, он спросил меня о целях и задачах института земских начальников ¹⁷. На этот вопрос я ответил, что эти цели лучше всего очерчены в манифесте Императора Александра III, проведшего в жизнь этот институт, и, попросив разрешение привести точные слова манифеста, начал твердо затверженные мною начальные слова его: «В постоянном попечении о благе нашего отечества…» и т.д. Не успел я еще окончить первую фразу манифеста, как услышал: «Довольно, хорошо!» На этом мой устный экзамен окончился

Через час или два нас снова собрали в особую комнату, усадили за столы и каждому дали тему. Мне попалась тема: «Судебные реформы Императора Александра II». Это была одна из тех тем, которые были особенно

Россшг^^в мемуарах

внимательно проштудированы мной по имевшимся у меня руководствам, и мне не стоило особого труда и напряжения написать обычную ученическую работу. По окончании ее я уже сам понимал, что «предварительное испытание» мною выдержано.

Когда все письменные работы были поданы, нас снова собрал в приемной полковник Чернявский и мрачно заявил, что «в свое время» нас вызовут снова для слушания лекций. Мы разъехались по местам службы.

Мой старший брат Николай в то время занимал должность адъютанта начальника Московского жандармского управления, а этот начальник, генерал-лейтенант Шрамм, представительный старик с благообразнейшими бакенбардами, типичными для старых служак царствования Императора Александра II, как говорится, души не чаял в нем. Он чрезвычайно ценил его работу, уменье кратко и понятно изложить дело при докладе и уменье хорошо составить бумагу, к чему сам Шрамм едва ли был способен. Генерал был из русских немцев, педантичный в мелочах, очень требовательный и строгий, но по существу добряк и наивный младенец в том, что касалось службы; был вспыльчив до чрезвычайности и в состоянии раздражения не переносил никаких объяснений. Он любил всякие парады, торжества и являл собой тип «свадебного генерала». Мой брат хорошо «раскусил» своего генерала и пользовался неизменным его вниманием и любовью.

Ко времени моего возвращения с экзамена генерал Шрамм переместил моего брата, в порядке внутреннего управления, с должности адъютанта на должность офицера резерва, «производящего дознание по политическим преступлениям» при управлении, и нуждался в адъютанте. Адъютантов при Московском губернском жандармском управлении (как и С.-Петербургском) было по штату два: один ведал строевой и хозяйственной частью, а другой – секретной, т.е. всей перепиской, на которой стояли среди листа сакраментальные слова: «Секретно», «Совершенно секретно» или даже «Доверительно». Мой брат занимал должность адъютанта именно по секретной части. В ожидании официальных перемещений и нового адъютанта, генералу Шрамму надо было найти для этой должности временного заместителя, и брат подсказал начальнику управления возможность моего временного к нему прикомандирования, указав на то, что я уже выдержал предварительное испытание в штабе Отдельного корпуса жандармов и поэтому в недалеком будущем, по окончании слушания лекций и последнего экзамена, готовлюсь занять адъютантскую должность в дополнительном штате Корпуса. Генерал согласился на эту комбинацию – и в начале 1900 года я был прикомандирован к Московскому жандармскому управлению.

мемуарах

Во все мелочи службы в моей новой должности я был введен братом, особенно остановившимся на мельчайших подробностях моих предстоящих докладов начальнику управления, когда я в конце служебного дня должен был нести в кабинет генерала Шрамма на подпись все составленные за день «исходящие» бумаги и докладывать о «входящих». Брат мой не упускал ни одной мелочи, подчеркивая все их значение, например, с какой стороны письменного стола начальника я должен стоять, как прикладывать «промокашку» к подписи генерала и пр. Все эти советы, как это ни смешно, оказались очень нужными и помогли мне в самом непродолжительном времени стать у начальника управления в положение «хорошего адъютанта».

Время моего фактического ознакомления со службой в Отдельном корпусе жандармов относится к тому периоду политической жизни России, когда революционное подпольное движение начало приобретать более планомерный, организованный характер. Я был совершенно не знаком тогда ни с историей революционного движения в России, ни с программами и учениями революционных партий. Все это было ново для меня, и я набросился на всю имеющуюся в управлении подпольную литературу ¹⁸.

В порядке жандармского наблюдения или политического розыска Москва была выделена из ведения начальника Московского губернского жандармского управления, и ими в столице заведовало так называемое «Отделение по охране общественной безопасности и порядка» (упрощенно называвшееся «Охранным отделением»). На долю Московского губернского жандармского управления оставались уездные пространства и города Московской губернии. Так как, естественно, Москва, как столица, притягивала все революционные подпольные элементы, то на долю собственно губернского жандармского управления, в смысле наблюдения и розыска, оставались, если можно так выразиться, только «крохи». Но и эти «крохи» совершенно не освещались в то время наблюдением губернского жандармского управления, и вот почему.

Московское губернское жандармское управление было единственным из всех губернских жандармских управлений в империи, начальник которого, по штатам Отдельного корпуса жандармов, мог быть в чине генерал-лейтенанта, и потому, не говоря уже о том, что Москва – столица, такая должность была весьма завидной. Казалось бы, при этих условиях на эту должность должен был попадать самый умудренный и самый опытный в жандармской службе генерал. На самом деле этого не было. В результате служебных интриг, отчасти же благодаря личным связям, на эту должность иногда по-

Poccush^i^e мемуарах

падали люди, вовсе не умудренные жандармской практикой. Начальство, вероятно, исходило из соображения, что в самой Москве все дело ведется охранным отделением, а в уездах губернии – «тишь и гладь».

Отчасти так оно и было примерно до 1900 года, т.е. до времени моего поступления в Московское управление. Все в нем велось еше исходя из этой «тиши и глади», хотя уже только одно все увеличивавшееся количество задерживаемых для дознания членов разных подпольных организаций показывало, что мы уже входили в период «бури и натиска».

Кроме обычно плохо подготовленного к своей должности начальника управления службу несли еще шесть помощников, которые должны были следить за «состоянием умов» и настроениями уездной среды, уездных рабочих (т.е. рабочих больших фабрик, расположенных вне Москвы) и вообще местных обывателей. Каждый помощник ведал примерно двумя уездами; так, например, был помощник по Московскому и Звенигородскому уездам, другой – по Коломенскому и Бронницкому и т.д. Но повелось так, что эти помощники, желая жить в столице, а не в уездной глуши, разновременно, по разным причинам, добились права иметь квартиры в Москве, а в свои уезды наезжали только в случаях крайней необходимости. Такие «налеты» в провинцию не могли, разумеется, дать много материала для наблюдения, для понимания общественных настроений. Ускользало все то, что может быть добыто лишь в результате постоянного пребывания в местных условиях жизни. В результате все дело наблюдения оставалось в руках тех немногих жандармских унтер-офицеров, квартиры которых были разбросаны по уездам, но и те, в свою очередь, проявляли тяготение к уездному городу. Деревни, волости и вообще «веси» наших уездных просторов были, попросту говоря, оставлены без надзора и наблюдения. Там «всезнающим оком» был полицейский урядник, к которому, в случае надобности, обращался за справками и сам жандармский унтер-офицер

Таким образом, сами жандармы, находясь формально в более привилегированном положении в сравнении с полицией, должны были к ней обращаться за справками, как к главному источнику своих «наблюдений». Ктому же Департамент полиции, как руководящий центр политического розыска империи, по тем или иным причинам не отпускал необходимых денежных средств на политический розыск в губерниях ¹⁹. Правда, если какой-нибудь шустрый и бойкий помощник начальника управления начинал собственными силами и средствами «раскапывать» подпольную группу и делать соответствующие донесения, то ему отпускались временно денежные средства для покрытия расходов, но это были явления случайные и даже редкие.

PoccuiF^jt^e мемуарах

Что же, однако, делали эти помощники начальников губернских жандармских управлений? Так как жили они в губернском городе, где помещалось управление, то они часто посещали его, и им поручалось производство того или иного жандармского дознания, не имевшего обычно никакого отношения к тем уездам, которые находились в их ведении. Просмотрев утром полученные рапорты от подведомственных ему унтер-офицеров по уездам, такой помощник в свою очередь переписывал их (в то время почти никто из помощников не имел пишущих машинок) и подавал через адъютанта на рассмотрение, для сведения или решения начальнику управления К четырем или, самое позднее, к пяти часам вечера такой помощник уходил домой и считал себя уже свободным от всех служебных дел. Он мирно предавался прелестям семейной жизни или эмоциям за карточным столом

Не менее своеобразны были раскрывшиеся передо мной кулисы моей адъютантской службы В первую очередь меня разочаровала вся, так называемая секретная, входящая почта. К крайнему моему изумлению, ее содержание вовсе не было «совершенно секретным». Из других жандармских управлений поступали часто разные запросы о «политической благонадежности» того или иного лица в связи с его поступлением на государственную службу или же присылались требования о производстве формального опроса свидетеля по какому-либо делу. От помощников по Московской губернии обычно поступали краткие донесения о случившемся в той или иной деревне пожаре «Сгоревшие дворы» доминировали в служебных рапортах помощников начальника управления, ясно указывая на то, как своеобразно они понимали свои обязанности по изучению «общественного настроения».

Офицеры, состоявшие в Московском губернском жандармском управлении, в большинстве своем были люди симпатичные, весьма корректные и, что называется, «добрые приятели». По штатам на управление числились кроме его начальника помощник в чине полковника, около шести помощников по уездам в чине ротмистра или подполковника, два адъютанта (один из них заведовал строевой и хозяйственной частью, а другой – секретной) и два или три так называемых «офицера резерва», занимавшихся в управлении производством жандармских дознаний и разных формальных расследований по политическим делам.

Это странное наименование «офицер резерва», звучавшее скорее неодобрительно (точно этого офицера убрали за провинность в резерв!), на самом деле означало обратное при крупных жандармских управлениях (Петербург, Москва, Рига, Варшава, Харьков и, кажется, Тифлис), не помню, с

Россшг^^в мемуарах

какого именно года, решено было держать по нескольку жандармских офицеров специально для производства наиболее крупных по характеру жандармских дознаний. Работа их по своему характеру была чисто следовательская. Она производилась с участием одного из товарищей прокурора местного окружного суда, под общим наблюдением товарища прокурора местной судебной палаты ²⁰. При назначении на должность «офицера резерва» (их всего в Корпусе жандармов было 16; пятеро из них состояло при Санкт-Петербургском губернском жандармском управлении, двое или трое при Московском и по одному или по два в других, вышеупомянутых мною городах) принимались в соображение выявленная жандармским офицером способность к следовательской работе, уменье разобраться в сложном политическом деле, аккуратность в работе, владение собою при допросах обвиняемых, понимание политической обстановки, владение «пером» и, наконец, большое умственное развитие. Поскольку мне лично пришлось сталкиваться с этими «офицерами резерва» (а я сам прослужил в этой должности при Петербургском управлении более трех лет), я должен отметить, что большинство из них было выбрано удачно. Должность эта была, так сказать, «на виду». Она давала возможность поддерживать близкие отношения с представителями прокурорского надзора, которые, двигаясь весьма быстро по ступеням служебной карьеры, не забывали своих соработников по производству жандармских дознаний. Если это принять во внимание, то нечего удивляться, что многие «офицеры резерва», в свою очередь, делали также более быструю и удачную карьеру. Я сам оказался в их числе.

Большим минусом производимых «офицерами резерва», в порядке статьи 1035 Устава уголовного судопроизводства, жандармских дознаний было то, что офицеры эти, как, впрочем, и большинство офицеров Корпуса жандармов, не были специалистами политического розыска. Я понял это только после того, как прослужил несколько лет начальником охранного отделения, или, короче говоря, после того, как сам стал практиком розыска. Большинство «офицеров резерва» вместе с порученным делом получало обычно служебную записку заинтересованного розыскного учреждения (чаще всего – местного охранного отделения) с разъяснением причин и условий, при которых произошла ликвидация той или иной политической подпольной организации, с перечислением арестованных или обысканных в связи с делом лиц и с целым тюком доказательств и переписки.

В огромном большинстве случаев для местного розыска, в связи с ликвидацией данной группы, дело уже не представляло интереса, и никакие

мемуарах

старания производящего дознание по этому делу «офицера резерва» не могли прибавить ничего существенного. Между тем «офицеры резерва», совмещая обязанности следователя по делу и жандармского офицера, часто стремились к тому, чтобы возобновленным дознанием открыть что-то новое. Дознание затягивалось, редко помогая местному розыску, а иногда даже вредя ему. Иной раз при допросе обвиняемого приходилось, что называется, «раскалывать» его – и такой «расколовшийся» начинал давать откровенные показания, в которых появлялся вдруг новый, не указанный в служебной записке местного розыскного учреждения. Этот новый, вскрытый дознанием революционер в большинстве случаев был отлично известен соответствующему охранному отделению и не ликвидирован по розыскным соображениям (хотя бы, например, потому, что он слишком близко стоял к секретной агентуре и его арест в данное время был признан нежелательным). Между тем после такого «откровенного показания», зафиксированного в протоколе, новое, «всплывшее на поверхность» лицо должно было быть обыскано и даже арестовано. Часто это расстраивало планы розыска, и в таких случаях служебный пыл и рвение «офицеров резерва» не шли в руку с интересами розыска

Чтобы работать с местным розыском «рука в руку» и не навязывать ему своих «открытий» по дознанию, я, как «офицер резерва» при Петербургском жандармском управлении, принял на себя правило: после получения дознания заезжать в местное охранное отделение и обмениваться данными моего дознания с тем из чинов охранного отделения, который вел розыск по делу перед тем, как оно попало к производству в мои руки.

Конечно, за исключением таких «неувязок» между интересами розыска и дознания, последнее весьма часто при умелом «разматывании клубка» приводило к новым и интересным фактам, способствовавшим как розыску, так и пресечению преступления

Среди жандармских офицеров, с которыми мне пришлось прослужить в Московском управлении около девяти месяцев, находился ротмистр, исполнявший обязанности адъютанта по строевой и хозяйственной частям. В этой области секретов не могло быть, и все бумаги, проходившие по его столу, не имели на своем правом углу надписи «Секретно» или «Совершенно секретно». Тем не менее, когда я, приступая к моей новой должности, подошел однажды к столу, за которым сидел этот ротмистр, он быстрым движением руки прикрыл от меня содержание лежавшей перед ним небольшой служебной записки и многозначительно заметил мне: «Виноват, госпо-