Текст книги "«Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. Том I"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Наконец генерал вызвал меня. Я доложил вкратце историю моего приезда в Харьков и бесцельность дальнейшего пребывания, так как времени до Высочайшего приезда оставалось немного, стараясь внушить генералу мысль о желательности моего скорейшего возвращения в Саратов. Генерал Курлов, в своей любимой позе глубоко усевшегося в покойное кресло сибарита, попыхивающего неизменной сигарой, невозмутимо выслушал мой доклад и благосклонно согласился на мое возвращение.

Россию^^ мемуарах

Какой характер разговора был с полковником Рыковским, я не знаю, но для последнего особых неприятностей не получилось. Очень возможно, если бы я сам не настаивал на возвращении в Саратов, а только ожидал дальнейших распоряжений, то я остался бы в Харькове еще на некоторый срок, пробыл бы там все время, положенное на торжества, и получил бы какую-нибудь награду.

Впрочем, 6 декабря того же года я получил орден св. Станислава 3-й степени, первый орден, полученный мной за всю службу, тот именно орден, от которого я еще в 1904 году отказался в пользу предложенной тогда мне на выбор денежной награды!

Я был огорчен тогда мизерностью награды. Однако к Пасхе 1910 года я, вне очереди и «за отличие», получил чин подполковника. Штаб-офицерский чин в то довоенное время значил очень много, а я его получил тогда, когда мне было тридцать четыре года. Этим производством я «обскакивал» длинный ряд ротмистров, старше меня не только по годам, но и по ряду лет пребывания в чине ротмистра. Такие поседелые ротмистры, как, например, Бржезицкий, о котором я упоминал ранее, хотя и поздравляли меня, плохо скрывали свое раздражение. Это раздражение и затаенное недоброжелательство ко мне повели за собой скрытую, но ловко веденную кампанию некоторых офицеров нашего управления, направленную к тому, чтобы разрушить установившиеся добрые отношения между полковником Семигановским и мной. Достичь этого, при всей ненормальности установленных свыше служебных взаимоотношений между нами, было нетрудно. Было много обидного для полковника Семигановского в этих взаимоотношениях, и как я ни старался постоянно подчеркивать мое подчиненное положение, но во всех мелочах нашего служебного распорядка постоянно выявлялось, что хозяин розыска – я. Затаенное недовольство Семигановского положением вылилось однажды совершенно неожиданно по совершенно мелкому поводу и повлекло за собой охлаждение в наших взаимоотношениях, лишив их простоты и непринужденности.

В 1910 году летом началось известное и безобразное дело с монахом Илиодором, засевшим в бест в Царицыне ¹⁰⁴. Я лично никакого участия не принимал в ликвидации этого нелепого дела. Им занимались Семигановский и прежде всего губернатор граф Татищев. Последний, как известно, на этом «случае» пострадал и ушел из Саратова. На пост губернатора был назначен П.П Стремоухов.

Осенью того же года через Саратов, по дороге в Сибирь, проезжал министр внутренних дел П.А. Столыпин в сопровождении А.В. Кривошеина. Как бывшему саратовскому губернатору, Столыпину, вероятно, захотелось

PoccivS^L^e мемуарах

встретиться с теми представителями местной администрации, земства и общественности, которых он здесь лично знал, и поэтому он сделал краткую остановку.

К назначенному часу в прекрасный осенний день на большом открытом месте, недалеко от одной из пристаней, собралось очень много представляющихся. Наше управление явилось в полном составе и в парадной форме. Когда Столыпин обходил наши ряды и моя фамилия была названа ему, он остановился и громко сказал: «Я знаю вас хорошо по вашим докладам, которые я постоянно читаю. Спасибо!» Я поклонился в ответ на эти значительные для моего служебного честолюбия слова, противоположные словам генерала Таубе. Никогда еще за всю мою службу в Корпусе жандармов я не чувствовал себя столь вознагражденным за все мои труды! Слова Столыпина, сказанные громко, в присутствии моих сослуживцев и других лиц местной администрации, конечно, очень подняли меня в их глазах и упрочили мое служебное положение. Эту лестную столыпинскую оценку моей служебной деятельности я затем всегда причислял к лучшим своим достижениям.

Ровно через год этого человека не стало. Да будет мне позволено несколько остановиться на этом трагическом для России событии, хотя я и не был его непосредственным свидетелем.

Первое известие о покушении на жизнь П.А. Столыпина и ранении его в Киевском театре я получил по телефону от одного из служащих нашего районного охранного отделения в то время, когда я находился на своей квартире. Я был потрясен. Основываясь на своем понимании тогдашнего революционного подполья в России, я не мог ожидать организованного террористического акта. Подпольные организации того времени, особенно эсеровские, от коих, собственно, тогда и могли только исходить террористические попытки, были, с одной стороны, разгромлены силами власти, а с другой, морально разрушены историей с Азефом и продолжающимися пересудами о провокации.

И тогда и теперь, когда вскрылось столь многое, что прежде было тайным, и когда появилось так много мемуаров и воспоминаний всякого рода, я остался при одном убеждении: убийство Столыпина исходило из сложных ощущений «раздавленной» души отдельного лица, в данном случае Богро-ва Все дело, весьма запутанное и осложненное второстепенными обстоятельствами, и выяснение мотивов, толкнувших Богрова на роковой шаг, собственно говоря, требуют писательского таланта Достоевского. Только тогда они будут достаточно убедительны для читателя.

В Киеве в это время руководил политическим розыском некий, в то время жандармский подполковник, недоброй памяти Н.Н. Кулябко.

Россшг^^в мемуарах

История его службы вкратце такова. Когда я, еще в бытность мою офицером Московского жандармского дивизиона, бывал по службе в так называемых «нарядах» то в императорских театрах, то на бегах и на скачках, моим партнером со стороны общей полиции в тех же нарядах иногда бывал и помощник пристава Тверской части Московского градоначальства Кулябко, высокого роста, довольно красивый подпоручик, очень худой, несколько болезненного вида, очень скромный, вежливый и очень, очень тихий. Я его знал мало, но его товарищи по службе определяли его как человека недалекого. Перейдя на службу из Москвы в Петербург, я временно потерял Кулябко из вида. Когда же через несколько лет, уже в Саратове, я узнал о переводе в Отдельный корпус жандармов поручика Кулябко, то я знал, что этот служебный перевод достигнут только тем, что Кулябко был в свойстве с известным А.И. Спиридовичем.

Необычайно быстро Кулябко получил должность начальника Киевского охранного отделения, ничем как будто не проявив себя до того на службе в Отдельном корпусе жандармов.

Мне пришлось мельком, кажется в 1909 или 1910 году, встретиться с ним в стенах Департамента полиции во время одного из моих наездов в Петербург из Саратова. Кулябко тогда был почему-то в мундире чиновника Министерства внутренних дел. Внешне мало изменившись, он сильно изменился в манере держать себя. Теперь он держался в высшей степени уверенно и довольно небрежно поздоровался со мной. Держал себя как бы уже наметившимся кандидатом на какой-то высший пост по нашему ведомству. Он и получил бы его не случись трагедии в Киеве. У Кулябко была, как говорится, «рука» наверху. «Рукой» этой был его свойственник А.И. Спиридович.

Спиридович был совсем другой человек. И на нем лежит часть вины за гибель Столыпина.

В бытность мою офицером Московского жандармского дивизиона я мельком встречался, но знаком не был с поручиком Александром Ивановичем Спиридовичем, служившим в то время в качестве офицера для поручений при известном Сергее Васильевиче Зубатове, тогда начальнике Московского охранного отделения, сделавшем из этого отделения образцовое розыскное учреждение на всю империю. А.И. Спиридович был им любим, отмечен как способный жандармский офицер, не раз посылаем с ответственными поручениями в провинцию и, наконец, когда в 1902 году последовало распоряжение об образовании нескольких провинциальных охранных отделений, вскоре назначен первым начальником Киевского охранного отделения. Уже тогда можно было предвидеть его следующее назначение в Москву или Петербург.

Россиямемуарах

У нас в Корпусе жандармов рассказывалось, что, когда некую партию политических арестантов посадили на каком-то из вокзалов Москвы в вагон поезда, отправляемого в «восточном» направлении, и при посадке в вагон присутствовал поручик Спиридович, один из арестованных, выглядывая в окно и показывая на Спиридовича, сказал своему товарищу по несчастью: «Посмотри на этого рыжего, этот далеко пойдет!» Спиридович был сильно рыжеват и действительно пошел далеко.

Что и говорить, человек он был способный, умный и ловкий. Какому именно из этих качеств он обязан больше всего своей карьерой, я не знаю. Думаю, что всем трем одинаково, особенно в том периоде своей жизни, когда он, жандармский офицер, вошел в ложную, насыщенную интригами, служебными подвохами и чванливой спесью придворную атмосферу в качестве офицера дворцовой охраны.

Не всякому рядовому жандармскому офицеру удалось бы выкарабкаться на поверхность после, казалось бы, полного крушения служебной карьеры. Спиридовича ожидал суд. Его считали у нас в Корпусе конченым человеком. Но он уцелел. Да не только уцелел. Было по этому поводу много толков и пересудов. Многие объясняли последующую его карьеру снисходительностью Императора. Как известно, очень мягкий и добрый Государь долго колебался в вопросе о преданию суду главных руководителей киевской охраны 1911 года. Как-то Государь, сообщая председателю Совета министров графу В.Н. Коковцову, что он решил прекратить дело по обвинению лиц, допустивших упущения в киевской трагедии, сказал: «В особенности меня смущает Спиридович. Я вижу его здесь на каждом шагу, он ходит как тень около меня, и я не могу видеть этого удрученного горем человека, который, конечно, не хотел сделать ничего дурного и виноват только тем, что не принял всех мер предосторожности» ²⁸

[Закрыть].

Государь любил запечатлевать мелкие события своей семейной жизни фотографическими снимками. Некоторые частные комнаты дворца были сплошь увешаны такими фотографическими снимками Целые альбомы были заполнены рядом снимков Наследника и Великих княжон в их повседневной обстановке. Спиридович и тут учел положение: научился фотографическому искусству и снимал членов Императорской семьи чуть ли не на полуофициальном положении «своего» фотографа.

Блестящую карьеру Спиридович начал с небольшого. В 1902 году его назначили на первую самостоятельную должность по политическому розыску в провинцию, в городок Таврии. Он был до этого времени офицером для

PoccuiK^^e мемуарах

поручений при Московском охранном отделении, где прошел практическую школу политического розыска при Зубатове, который, оценив блестящие служебные качества молодого жандармского поручика и его розыскной энтузиазм, выдвинул его на открывшуюся самостоятельную должность.

Как я уже упоминал, при Зубатове состоял некий чиновник Евстратий Павлович Медников. Человек простой, из мужичков, верный престолу и отечеству, способный и хитрый, себе на уме, Медников (попросту Евстрат) обожал Зубатова. В то же время он обожал и Спиридовича. По-видимому, Спиридович умел очаровывать нужных ему людей. Все это легко усмотреть из нескольких писем Медникова, написанных им Спиридовичу в период 1902-1905 годов и во время революции 1917 года, обнаруженных по обыску у последнего в квартире ²⁹

[Закрыть].

Письма эти начинаются с мая 1902 года, т.е. с того времени, когда А.И. Спиридович получил первую самостоятельную должность по политическому розыску на Юге России. Эти письма дышат неподдельной любовью и полны забот Медникова о Спиридовиче. В них он дает советы, рассказывает служебные новости, предупреждает о возможном появлении в Киеве наиболее опасных тогда и активных террористов: Гершуни, Мельникова и др.

После ареста Гершуни, произведенного Спиридовичем, Е.П. Медников посылает ему прямо восторженные письма. Когда секретный сотрудник ранит Спиридовича выстрелом из револьвера, то Евстрат выражает свои чувства столь горячо, что не остается сомнений в трогательной любви и преданности автора своему ученику, а затем талантливому начальнику розыска в Киеве.

Когда я сравниваю свои первые шаги по политическому розыску в Саратове, враждебную мне атмосферу, отсутствие каких-либо советов, с той атмосферой благожелательности и подсказанных указаний, что теперь видно из писем Е.П. Медникова, то могу только позавидовать Спиридовичу. Думаю, что и подбором состава служащих при заполнении вакансий в Киевском охранном отделении Евстрат не обидел Спиридовича: все это были служащие Московского охранного отделения.

Яимею основание полагать, что служба Спиридовича в Киеве была очень успешна. Два случая, оба относящиеся к делу политического розыска, отметили этот период его деятельности. Первый из них заключался в удачном аресте уже упоминавшегося мной Гершуни. В награду за это А.И. Спиридович, если не ошибаюсь, был произведен за отличие в чин

РоссияУ^^в мемуарах

подполковника. Другой случай, окончившийся для него тоже наградой (орден св. Владимира), заключался в том, что его же собственный сотрудник выстрелил в него, пробив пулей легкое навылет. Спирвдович долго болел, но оправился. После этого он уже не занимал должностей, связанных с непосредственным руководством по политическому розыску, и был переведен на службу по дворцовой охране.

А, собственно говоря, за что именно был награжден Спиридович орденом св. Владимира? Ответ может быть только таков: или в награду за перенесенные страдания, или за… неудачное руководство секретной агентурой, один из служащих в которой задумал его убить, в то время как у Спиридовича не оказалось налицо ни интуиции, дабы предвидеть намерение собственного же сотрудника, ни другой агентуры, достаточно осведомленной, дабы предупредить готовившееся покушение. В другом случае, позднее, а именно в 1911 году, в том же Киеве у того же Спиридовича не оказалось налицо ни той же необходимой всегда интуиции для понимания намерений и настроения Богрова, ни другой, осведомленной агентуры! Те же ошибки!

Какое отношение имел А.И. Спиридович к киевскому делу, т.е. убийству П.А. Столыпина, увидим из дальнейшего. Сам виновник киевской драмы, секретный сотрудник Киевского охранного отделения Богров, начал помогать политическому розыску в бурный период революционного подполья, где-то в Тамбовской губернии, если не ошибаюсь, в Борисоглебске. Тогда там сильно проявляли себя максималисты. Работа секретной агентуры в такого рода подпольных группах, как я уже упоминал, всегда сопряжена с огромным риском для сотрудника.

Руководители Богрова, вероятно, были далеко не искусные люди, и скоро в результате сотрудничества с ними его стали заподозревать в революционных кругах или, может быть, коситься на него. Его осведомленность стала понижаться, а вместе с тем понизилось или сильно сократилось и его денежное содержание. Богров же был любитель пожить. Денег ему не хватало. С другой стороны, он был сыном людей в своем кругу известных и сам был интеллигентом, кажется помощником присяжного поверенного. «Провалиться» или быть обнаруженным как секретный сотрудник полиции для Богрова означало гражданскую смерть.

Возможно, что этому первому руководителю Богрова желательно было прежде всего отличиться, произвести возможно большее количество ликвидаций в местном подполье. Возможно, что такой себялюбивый чин и не удосужился подумать, что он имеет дело с живыми людьми, и что он смотрел на них только как на ступени в своей служебной карьере. Такие руко-

Р ия^в мемуарах

водители политического розыска у нас были, и они часто делали карьеру. Эти ловкачи преимущественно стремились к тому, чтобы после своего назначения на какую-нибудь розыскную должность начать косить направо и налево, не считаясь ни с чем. Они обычно губили много секретных сотрудников и в результате своего фейерверка, конечно хватавшего ненадолго, передвигались на новое и, возможно, лучшее место. Самое трудное для руководителя политическим розыском дело было с успехом продержаться на одной и той же должности. Этого именно многие из «ловкачей» розыска не любили.

В результате своего поколебленного положения Богров оказался в Киеве под руководством Кулябко. Но переменились времена. Максимализм убывал, как убывало и вообще все подпольное, организованное «действо». А кушать Богрову надо было, и кушать он любил хорошо, хотя перед повешением и изрек меланхолически свое толкование смысла жизни: «Жизнь – это лишняя тысяча съеденных котлет!» ¹⁰⁵И на самом деле, для Богрова смысл жизни заключался в том, чтобы эти котлеты были непременно «ма-решаль».

Чтобы сохранить содержание от казны, Богрову, вероятно, приходилось хитрить и водить за нос недалекого Кулябко. Вероятно, Богров придумывал время от времени какие-нибудь, никогда не сбывавшиеся, истории. Но, возможно, что кое-какие связи с революционными деятелями у него были. Кулябко, наверное, настаивал на большей продуктивности и осведомленности, в результате которых и, вероятно, в результате и неосторожности и напористости со стороны него, Богров был снова заподозрен. Он заметался. И денег больше не будет, и в своей среде подозрения, и возможная гибель. Нет сомнения, что вся злоба и ненависть за вероятную гибель сосредоточились у него на Кулябко. Богров чувствовал, конечно, что Кулябко в это время идет в гору, преуспевает на его гибели. В частых разговорах, в долгих беседах Богров неминуемо должен был заметить позицию Кулябко и его наплевательское отношение к судьбе секретного сотрудника. Богров озлобился. Отомстить Кулябко и в его лице всему «этому подлому режиму» – вот что заполонило ум Богрова. Но он, по своей интеллигентской дряблости, гамлетизму и нерешительности, продолжает жевать в уме свое решение. Он продолжает видеться с Кулябко и обдумывает свой умысел.

У Кулябко нет интуиции, столь необходимой для руководителя политическим розыском. Будь у него интуиция, он, несомненно, заподозрил бы что-то неладное в своих взаимоотношениях с Богровым. Он постарался бы вовремя окружить Богрова другой испытанной агентурой, подвел бы к нему

мемуарах

какую-нибудь бабенку, чтобы та наблюдала за ним и раскусила его. Но для всего этого нужны были и интуиция и другая, хорошая и верная агентура. Видимо, ни того ни другого у Кулябко не было.

Богров на свиданиях своих с Кулябко не мог не видеть, что последний весь в чаду от возможности служебных успехов и наград, мерещившихся ему в связи с приездом Государя. В Киев, чуть ли не за целый месяц до Высочайшего приезда, стали приезжать те чины охраны, которые были назначены в эту командировку из Петербурга и Москвы для подкрепления местных розыскных и общеполицейских сил. Всем руководил все тот же Курлов. Ближайшими его помощниками оказались А.И. Спиридович и занимавший место вице-директора Департамента полиции М.Н. Веригин.

Курлов в цитируемых выше «Воспоминаниях» пишет по этому поводу так: «П.А. Столыпин испросил Высочайшее повеление о возложении на меня высшего наблюдения за охраною с подчинением мне в этом отношении всех должностных лиц, к какому бы министерству они ни принадлежали, и с непосредственным подчинением меня дворцовому коменданту… дворцовый комендант командировал в качестве своего представителя полковника Спиридовича».

Генерал Курлов был, бесспорно, человек одаренный и, конечно, весьма образованный. Юрист, в прошлом прокурор и губернатор, он был в это время признанным знатоком вопросов, связанных с делами внутреннего управления. Но, к несчастью, время, мной описываемое, застало его в состоянии некоей расслабленности, вызванной успехами в его частной жизни…

В это время Курлову был необходим уже человек, который [бы] все за него делал и даже за него мыслил. Курлов в это время «мыслить» уже не любил. Он был способен только на остроумные словечки и на получение наград. Награды любил денежные, ибо в деньгах нуждался постоянно.

Какую же помощь представлял Веригин? Я помнил Веригина еще в бытность его секретарем у директора Департамента М.И. Трусевича. К политическому розыску он никакого отношения не имел, но имел зато много влиятельных покровителей и крепко «за хвостик тетенькин держался». В Киев был послан именно потому, что мог получить очередную награду. Другого повода и смысла его командировка не имела. Тихенький, прилизанный и очень, очень приличный по виду, небольшого роста, худенький петербургский чиновник из правоведов!

Зачем командировывался Спиридович в Киев, я знаю по собственному опыту – потому, что в 1912, 1913, 1914 годах, во время Высочайших приез-

мемуарах

дов в Москву, где я в то время был начальником охранного отделения, Спиридович с той же целью приезжал и туда.

По мысли и плану Спиридовича, введенным в целую систему, он в качестве руководителя дворцовой охраны и, значит, охраны Государя приезжал приблизительно за месяц до Высочайшего приезда в назначенное место и вырабатывал совместно с местными высшими представителями жандармской и общей полиции необходимые, по его мнению и согласно его плану, меры для охраны Государя. Начальник общей полиции представлял ему для сведения все свои соображения по нарядам и численности полиции и т.п. Начальник жандармской полиции или начальник местного розыска (как в Киеве в случае с Кулябко или в Москве со мной) должен был объяснить подробно политическое положение и состояние революционного подполья и указать тех опасных лиц, за которыми следует вести неотступное наружное наблюдение. За этими лицами устанавливалось наружное наблюдение не местными филерами, а специальным отрядом филеров, приезжавших со Спиридовичем. Специальными агентами и офицерами Корпуса жандармов проверялись все лица, жившие по улицам, где должен был проехать Государь.

Принималось и много других нужных и ненужных мер по рецепту

А.И. Спиридовича. Курлов в «Воспоминаниях» приписывает всю эту систему себе и подводит под нее целую теорию.

Богров в это время придумал целую комбинацию с приездом в Киев террористов. Комбинацию неумную и, при его заведомой для Кулябко «прова-ленности», просто невозможную. Мне нет особенной охоты повторять в мелочах эту дикую историю, да она и рассказана достаточно подробно во многих печатных изданиях.

Академик Г Е. Рейн, председатель Медицинского совета, в своих воспоминаниях, рассказывая о деле убийства П.А. Столыпина, между прочим, приводит письменное показание Богрова, записанное им по предложению Спиридовича за два дня до приезда в Киев Государя ³⁰

[Закрыть].

Это же показание можно найти в книге А. Мушина, анархиста и восторженного поклонника Богрова**.

Вот оно: «Весною 1910 года в Петербург приехала одна женщина с письмом от Центрального комитета Партии социалистов-революционеров для присяжного поверенного Кальмановича, бывшего эмигранта Егора Лазарева

Россия^в мемуарах

и члена Государственной думы Булата. В передаче этих писем принял участие и Богров, установив, таким образом, связь с Лазаревым ¹⁰⁶, причем обо всем этом осведомил начальника Петербургского охранного отделения фон Котена. Вскоре с Богровым познакомился явившийся от имени Лазарева неизвестный, назвавшийся Николаем Яковлевичем. Узнав из происходившей затем между ними переписки, что противоправительственные взгляды Богрова, высказанные при первом их свидании, не изменились, “Николай Яковлевич” неожиданно в конце июля приехал к Богрову в дачную местность Потоки, близ Кременчуга, и вступил с ним в переговоры о том, можно ли иметь в Киеве квартиру для трех человек. Получив удовлетворительный ответ, “Николай Яковлевич” расспросил о способах сообщения с Киевом и одобрил предложенный Богровым план приезда на моторной лодке, в тот же день “Николай Яковлевич” выбыл обратно в Кременчуг и обещал в скором времени дать о себе знать».

Академик Г.Е. Рейн замечает по поводу этого доклада, что он «представляет собой образчик хитро и ловко изложенного мелко-адвокатского произведения, в котором истинные происшествия, как передача письма Лазареву, перемешаны с вымышленным именем “Николая Яковлевича”, приездом его в дачную местность “Потоки” и пр.».

На самом же деле в этом докладе главные руководители розыска в Киеве должны были усмотреть довольно путаное и неправдоподобное изложение, и вот почему: не забудем, что весной 1910 года продолжался развал Партии социалистов-революционеров и ее центрального комитета, находившегося в Париже. Развал этот начался с января 1909 года, главным образом в связи с провалом Азефа. Центральный комитет партии был в то время совершенно дезорганизован, и если бы в Петербург и приехала «одна женщина» с письмами от него, то уже наверное не с поручением террористического характера. Из этого доклада усматривается (что и было на самом деле), что Богров в этот период состоял во временном распоряжении начальника Петербургского охранного отделения полковника фон Котена. Поэтому все руководители политического розыска обратились с телеграфным запросом к полковнику фон Котену, который, согласно записи академика Г. Рейна, «подтвердил показание Богрова о письме к Лазареву».

Если такой или примерно такой ответ последовал от полковника фон Котена, то он представляет собой образчик хитро и ловко изложенного, но не «мелкоадвокатского» произведения, а товарищеской услуги между двумя начальниками охранных отделений. Фон Котен должен был понимать

мемуарах

обстановку и, зная полную никчемность Богрова в то время как сотрудника, должен был не приятельски отписываться, а дать надлежащую оценку явно выдуманным данным Богрова. Для руководителей политического розыска в Киеве такой ответ только играл в руку, подтверждая серьезный характер сообщений Богрова.

Однако всю эту нелепость слушали и ей верили и Курлов, и Спиридович, и Веригин. Вот тут-то и лежит подлинная вина Спиридовича в киевской драме. В самом деле: оставим в данном случае Курлова – он где-то там, наверху; ему докладывают «опытные» помощники – сам Спиридович, сам Кулябко и даже сам Веригин. Отставим и Веригина – в данном случае он розыскной младенец. Но А.И. Спиридович, бывший начальник Киевского охранного отделения, казалось бы, практик политического розыска и свояк Кулябко! Он помогал ему в карьере и, конечно, помогал и в данном вопросе: расследование заявлений Богрова. Он тоже обнаружил если не отсутствие интуиции, то невероятное легкомыслие, погнавшись, быть может, за мелким успехом, если оказалось бы, что Богров говорит правду. Им всем так хотелось, чтобы это была правда, что они все вместе не удосужились сопоставить все данные Богрова, чтобы увидеть их нелепость.

Вот в чем, повторяю, лежит вина Спиридовича в киевской драме. Пострадал в результате стрелочник… Кулябко. Это было в духе времени и вполне соответствовало слабости власти.

Перейдем к самому Богрову. Я остановился на его решении убить Кулябко. А убил он Столыпина! Курлов в своих «Воспоминаниях» пытается разрешить вопрос, кто именно и что именно толкнуло Богрова на убийство Столыпина. Он не разрешает вопроса и туманно говорит о каком-то вмешательстве тайных сил. Широкое поле для догадок, особенно в связи с еврейством Богрова! Я попробую разрешить вопрос в порядке интуиции, базируясь на столь знакомой практике розыскного дела.

Курлов пишет: «Сын богатых родителей, молодой Богров всегда нуждался в деньгах для широкой жизни. Вероятно, под влиянием модных течений он вошел в связь с революционными организациями и предал их охранному отделению, когда потребовались деньги на поездку за границу. Сведения Богрова стоили затраченных на него средств, и в этом отношении он безукоризненно исполнял свои обязательства. Со временем материальное положение его улучшилось, и он одновременно отошел от партийной жизни, как отошел и от работы в охранном отделении. Я думаю, что в партии знали или догадывались о прежней деятельности Богрова, а потому могли потребовать от него той или другой услуги. Я не сомневался в его сведениях,

РоссшК^^ мемуарах

сообщенных подполковнику Кулябко, как не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь.

Это предположение не возбуждало бы во мне никаких сомнений, если бы убийство П.А. Столыпина было принято какой-либо революционной организацией на свой счет, но убийство это было встречено молчанием, хотя в революционной печати появлялись обыкновенно хвалебные гимны по поводу всякого, даже незначительного, политического убийства. Возможно допустить, что сведения, сообщенные Богровым Кулябко, были вымышлены, и он, пользуясь доверием к нему охранного отделения, решил выполнить террористический акт. Мероприятия по охране и в этом положении не подлежали никакому изменению, так как игнорировать эти сведения, по сложившейся в Клеве обстановке, не представлялось допустимым. Личных счетов с покойным министром у Богрова, конечно, быть не могло, а потому у него не могло быть и инициативы совершить это убийство с риском для своей жизни. Приходилось, таким образом, прийти к убеждению, что этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила. Следствию ее обнаружить не удалось, да, по-видимому, оно к этому и не очень стремилось» ³¹

[Закрыть].

Вот туманное, основанное на заведомо ложных, до наивности фальшивых предпосылках заключение. Товарищ министра внутренних дел и заведующий полицией не хочет помнить, что Богров был давно в подозрении у революционеров, но, несмотря на это, поддерживал с Охраной какие-то отношения.

Курлов допускает мысль, что партия потребовала от него оказать ей услугу, чтобы загладить прошлую деятельность, но отказывается принять во внимание, что выстрел Богрова последовал осенью 1911 года, т.е. в тот период, когда подпольных организаций, занимавшихся террористическими актами, в России не было вовсе и когда – если бы кое-где в провинции такие организации и влачили мизерное существование в виде отдельных оставшихся в живых членов их – они не могли брать на себя решений о центральном терроре, каким было убийство Столыпина.

«Я не сомневался в его [Богрова] сведениях, сообщенных подполковнику Кулябко…» – настаивает Курлов, и это после того, когда ясно было установлено, что все сообщения Богрова оказались вздором. Далее Курлов пишет:

мемуарах

«.. не сомневаюсь в том, что, может быть, за час до покушения на министра он [Богров] не предполагал, что ему придется совершить этот террористический акт. Требование застало его врасплох, и он подчинился воле, от которой зависела его собственная жизнь». Написав это, Курлов, очевидно, не сознавал всей нелепости своего заключения. За час до покушения Богров был уже в театре и отлично знал, что он находится в театре для совершения террористического акта. Если Курлов допускает, что Богров совершил этот акт «по приказу партии», то почему же через несколько строк он приходит к заключению, что… «этим преступлением руководила какая-либо иная, неведомая нам сила».