Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Не, если хочешь, то живи просто так, разрешил ему Саныч, мы иногда приезжать будем и всё, с инспекцией да порыбачить, а так этот дом ему, Санычу, нафиг не нужен, ведь у него и своя дача есть, любимая, двадцать лет он в неё вкладывался, картинка, а не дача, и, самое главное, пешком от квартиры и до неё сорок минут, не больше.

А этот же замок на болотах и не продать никому, точнее, продать-то можно, местные ухари его на кирпичи мигом разберут, но жалко, ведь цены настоящей не дадут, копейки же предлагают, а за те копейки пусть он тут и дальше стоит. Мало ли, как жизнь повернётся, может, и пригодится.

Но мужичок скривился, не понял он великодушия Саныча, и начал потихоньку растаскивать дорогие мебеля и бытовую технику на пропой, а во хмелю кричал, умываясь пьяными слезами, что, де, по справедливости, этот дом должен был ему отойти, а раз не отошёл, раз царит в мире неправда с многочисленными пороками, бороться с которыми нет у него сил, то пропади оно всё пропадом!

Концерты эти свои он устраивал на конечной остановке автобуса, среди многочисленной публики, там же, где и мебеля продавал, и дошло это до Саныча, не сразу, но дошло.

Председатель местный такое не любил, у него даже с заброшенных домов кирпича не моги унести, потому нашёл где-то номер телефона Саныча, да и позвонил ему, мол, уймите своего квартиранта.

И взбешённый бригадир, взяв с собой Славку, сыновей-то у Саныча не было, дочки одни, отправился сюда на разборки.

Как потом мне вполголоса рассказывал Слава, мы тогда в кабинетике моём сидели и чай пили, то думал он что всё, присели они с Санычем.

Не, сначала-то бригадир наш был настроен довольно благодушно, хотел он к совести призвать, ведь бывает же, запил мужик, ну и что с того, может, он человек хороший, вожжа под хвост попала просто, тем более что раньше-то он себе такого не позволял, в чистоте дом содержал и порядке, чин чинарём же всё было. Ну, придумал себе чего-то, ну, обиделся на весь мир, так ведь и понять его можно, сколько лет тут хозяином в доме сидел, вот пусть сидит и дальше, он, Саныч, не против, тем более что в молодости был мужичок этот с прежним хозяином чуть ли не соратником.

Хотел бригадир наш с ним поговорить, усовестить, достучаться до остатков разума, а потом, может быть, походить с ним по дачам, да выкупить проданное по дешёвке, за те же деньги и выкупить, почему нет. Хотел отношения наладить, хотел, чтобы по-человечески всё было, да и нельзя же вот так выгонять человека на улицу, но не судьба.

Встретил их тогда, говорил Слава, какой-то чёрт в человеческом обличье и, что хуже всего, был этот чёрт практически трезв. Вместо водки был он залит до самых бровей злобой и обидой, и вытеснили они у него остатки рассудка, в общем, устроил он из богатого, уютного дома самый настоящий чертятник.

Порубил топором всё, до чего можно дотянуться, выбил несколько окон, разломал непроданную мебель, подрал обои, соорудил себе из тряпок в каморке самое настоящее логово и жил там, не заботясь о мытье, как шишок запечный. Соседи говорили, что вроде бы даже и выл по ночам, но то, может, собаки были.

А так – убил же всё в дому, говорил Слава, разве что только сходить по большому осталось где-нибудь посередине, для полноты картины, ведь хуже, даже если и захотеть, уже было не сделать.

И ещё – Саныч ведь, он в молодости штангистом-тяжеловесом был, и в зрелости сумел сохранить в себе эти же стати, а рука у него была настолько тяжёлая, что и не передать. Так-то он вёл себя очень аккуратно, знал свою силу, но иногда забывался, и вот тогда могло случиться страшное.

Как-то раз дочери его, близняшки, пришли на четырнадцатилетие своё с дискотеки пьяные, крепенько так поддавшие, а не просто запах принесли, и ладно бы это, но ведь хамить отцу начали с порога, мол, не боимся мы тебя и вообще, не мешай нам жить, старый ты козёл, ничего ты не понимаешь.

И выдал он им в ответ на это два подзатыльника, но одну увезли в больницу с сотрясением мозга, и вторую, увернувшуюся, тоже в больницу, по спине ей прилетело, отбил он ей там чего-то.

И сидел он потом в бытовке чернее ночи, ни с кем не разговаривая, и корил себя, а всё свободное время торчал у больницы, вымаливая у дочек прощения.

Но простили его они сразу же, и не сдали никому, заявив, что это они меж собой подрались, парня не поделили, хватило же ума, а Саныч с той поры у них даже дневники не проверял, и в школу на собрания ходить категорически отказывался. А когда с дискотеки приходили, то закрывался в своей комнате и затыкал уши, от греха подальше.

В общем, зашли тогда Слава с бригадиром в дом и обомлели. Грязь, бардак, разруха, вонь и холод, а ведь совсем ещё недавно был богатый и уютный дом. И сторож этот ещё, ведь он же выполз к ним тогда из своего логова на четвереньках, как самое настоящее животное выполз, а потом еле-еле встал, и полилось из его рта такое, что не выдержал Саныч, и шлёпнул его своей лопатообразной ладонью по голове, сверху вниз, чтобы заткнуть просто, чтобы в чувства прийти и понять, что ему со всем этим делать.

Но сложился под этим могучим шлепком сторож, сложился, как озимые, и мгновенно откинул копыта. Слава тогда его и так проверял, и этак, и сердце слушал, и дыхание ловил, и за руку держал, пытаясь нащупать пульс, но выдал в конце концов насупленному Санычу, что, мол, медицина тут бессильна, ибо диагноз – труп.

Сложил тогда бригадир тело сторожа покомпактнее, ноги к голове, схватил одной рукой за штаны и за телогрейку, да легко, как полмешка картошки, взял и понёс куда-то.

Слава обалдел и пошёл вслед за Санычем, но приближаться и спрашивать, зачем и куда, не стал, напало на него отчего-то ужасное стеснение.

И шли они так довольно долго, и шли прямо в лес за последними заброшенными домами, на северо-запад куда-то. И не встретился им никто, да и немудрено, и не разговаривали они между собой, Санычу и так было все предельно ясно, а вот он, Слава, всё ещё не мог побороть своё ужасное стеснение.

А потом, когда прошли они в таком темпе километра три, то попалась им среди мелких ёлок и болот полуразрушенная, чёрная землянка, и хорошо, что попалась, а то ведь думал Слава, что притопит бригадир тело в каком-нибудь из многочисленных притоков или рукавов Тунгуски, сунет под лёд и все дела, насовав для верности мертвецу за пазуху камней, кто его там искать будет.

Но нет, посопел Саныч у землянки в раздумьях, да и устроил аккуратно покойника на сохранившихся нарах, заложив потом, для верности, сверху всю эту красоту сохранившимися брёвнами, даже из стен несколько выворотил, медведь, а не человек. Хорошо получилось, надёжно и плотно, дерево к дереву, без щелей и зазоров, мышка, может, и пролезет, а вот всё остальное – уже нет.

На обратном же пути, когда Слава всё же полез к Санычу с расспросами, то бригадир неласково предложил ему заткнуться и потерпеть до дома, чтоб он сгорел, мол, пока идут, он, Саныч, чего-нибудь и надумает. И шли они, кстати, на том обратном пути ужасно медленно, но Слава никого не торопил и сам не торопился.

А когда пришли, то вытащил Саныч из кармана телефон, скривился, ведь связи-то не было, и предложил Славе дуть на конечную и ехать домой, потому что он, Саныч, будет лезть на крышу и звонить ментам. И да, он хорошо подумал, но выхода другого не видит, а семья не пропадёт, в крайнем случае, подпишет Саныч контракт, тем более что есть у него там друзья. По спорту друзья, и в полиции, и в другом месте тоже.

Слава ответил ему тогда, что менты – не дети, и что они враз раскопают, что они тут вдвоём были, ведь видели их вместе, и что лучше никого не путать, раз такое дело, раз решил бригадир сдаваться, а то хуже будет. А ещё надо бы, причём обязательно, притащить того дурака обратно, во-первых, не по-християнски это, во-вторых, пожалей дознавателей, Саныч, ну нафига такой толпе народу, и нам с ними, таскаться туда-сюда? По лесу, по болотам да по кочкам? И ведь несколько раз придётся, Саныч, ты уж не сомневайся! И с каждым разом будет нам всё хуже и хуже!

Подумал тогда бригадир, но опустил телефон и согласился, мол, действительно, не по-людски как-то вышло, дурь напала, не иначе. И пошли они обратно, но вот на обратном пути началась чертовщина какая-то.

Хоть весна и набрала уже сил, хоть и был снег в лесу подтаявший да жёсткий, и проглядывали сквозь него огромные сухие проплешины, но следы всё же было видно, и видно отчётливо, да и помнил Слава, в какую именно сторону они шли, хорошо помнил. Но сейчас, на новом пути, лес этот выглядел каким-то другим, более чёрным и неприветливым, что ли, и затихло всё в нём, как перед грозой, ни звука же не было, и воздух стал каким-то спёртым, как в затхлом, сыром погребе.

И чуть не заплутали они в тот раз, ей-богу, едва не заблудились же они с Санычем в этих трёх кривых ёлках, и постоянно им нужно было искать направление, и кончилось это только тогда, когда он, Слава, вспомнив бабкины заветы, не обложил заливистым и злобным, трехэтажным матом неизвестно кого в этом чахлом лесу, пригрозив в конце речи начать жечь сухую хвою и лапник под ёлками, и пусть оно всё тут сгорит к чёртовой матери, раз такое дело!

Хорошая у него тогда речь вышла, забористая, ведь вложил в неё Слава все свои чувства, всё пережитое за день, отвёл душу, всю злобу свою, всё раздражение выплеснул, и, вот что самое странное, подействовала она, речь эта!

И прояснилось у них в голове и в глазах одновременно, как будто умылись они живой водой, и вернулись звуки, и повеяло свежим ветерком, и стал виден путь и вообще местность начала узнаваться.

Но, когда они подошли к землянке и стали разбирать брёвна, так вот там, Даня, никого не оказалось. Саныч не поверил сначала своим глазам и выкинул вообще всё из ямы, и начал искать под нарами, и ломать пол, и разнёс он всю эту землянку до основания, но никого и ничего, как будто и не сюда они покойничка укладывали.

Ожил на глазах Саныч, посветлел, и переглянулись они, и стали искать следы на снегу, и стали ходить кругами вокруг землянки, но снова, Даня, снова никого и ничего!

Ни следов сторожа этого придурошного, чтоб он сдох, скотина такая, ни звериных, ведь согласились они, что мог покойника медведь утащить, мог, но не мог он, Даня, сложить обратно брёвна так, как это сделал Саныч! Не мог, да и не было на брёвнах следов от когтей, а ведь медведь – он же не церемонится! Он же, медведь, всё в щепки разносит!

И снег, Даня, снег вокруг, а ведь он, Слава, хорошие круги там нарезал, и по двадцать, и по тридцать, и по пятьдесят, и по сто шагов в диаметре, на совесть ходил, так вот, снег выглядел чистым, непотревоженным, и не было на нём ничьих следов, ничьих, кроме его и Саныча!

Накинул тогда Слава бригадиру такую очевидную тему, мол, полежал покойник в холодке, стало ему лучше, очнулся он, да и выполз в какую-нибудь щель, сумел протиснуться, глиста же в человеческом обличье, а не мужик, и ушёл в страхе так, чтобы им на глаза не попасться, прыгая от сухого места к сухому и заметая следы.

И согласился с этим бригадир, и повеселел, и протаскались они по этому лесу ещё часа три, для очистки совести, и прошли его вдоль и поперёк, от гнилых болот и до самых дач, от берега реки и до трассы, и никого не увидели, не было там человеческих следов, одни собачьи.

А потом проторчали они в том доме до темноты, наводя порядок, а на самом деле молча ожидая чего-то, а потом, не дождавшись, уехали домой, и не мучала их совесть, просто странно всё было, как в дурной сказке.

А Саныч потом каждые выходные, всю весну, сюда один ездил, пока жена ему не запретила, напомнив, что есть у них настоящая дача, так вот, ездил он сюда с ночевой, и наводил порядок, и делал ремонт, и шатался по этому лесу, и искал чего-то, но в конце концов попустило и его.

А попустило потому, что с каждой вывезенной из дома тачкой мусора, с каждой найденной пустой бутылкой, с каждым обнаруженным поломанным стулом, разбитой плиткой или выбитым окном зверел он всё больше и больше, и уже не мучила его совесть, и мечтал он встретить этого сторожа вновь, да разбить ему морду, осторожно и обстоятельно, медленно и с оглядкой, по заслугам, но не сильно, чтобы не сдох, не дай бог, ещё раз, а лучше было бы выпороть, розгами выпороть, до отчаянного визга и до просветления в мозгах.

Так что, Данила-мастер, закончил свой рассказ Слава, допивая чаёк, вот такой есть у нашего бригадира замок на болотах с привидениями. И попросил он меня это тебе рассказать на тот случай, если ты всё же его купить захочешь, вроде шутили вы, а вроде и нет, не понял он. Просто чужому он его ещё лет пять не продаст, вдруг выплывет что, как тогда быть, а тебе, как своему, он по этому случаю скидку хорошую сделает. Не терпится Санычу дом этот сбагрить, но продавать его первому попавшемуся опасается, хотя он, Слава, думает, что уже можно.

Я тогда обалдел и обещал подумать, но на самом деле выкинул мысли о покупке из головы сразу же, а вот теперь стоял и выполнял обещание, причём крепко, ибо было над чем.

Дом стоял и смотрел на меня в ответ пустыми окнами второго этажа, первый-то не было видно из-за мощного забора и высоких ворот, смотрел тихо и печально, с усталостью, и от него веяло какой-то безысходной обидой пополам с глухой тоской, мол, смотри, какой я был хороший и ладный, и вот что вы, люди, со мной сделали, во что превратили. Причём это мне не показалось, я это и правда почувствовал, ясно и отчётливо, и потому заробел отчего-то, и тихо просунул руку в щель между прутьями поверху калитки, я знал, где там чего нажимать, чтобы войти, а потом, уже во дворе, поклонился ему, не жалея спины, и произнёс:

– Ну, здравствуй, дом! Пустишь меня пожить?

Глава 10

Странное дело, но сейчас, когда за спиной моей висела реальная, пусть и невероятная, раньше бы я в такую ни за что не поверил, опасность, так вот, сейчас я вдруг отставил всё это в сторону и озаботился тем, как правильнее мне будет войти в этот дом, как не испортить всё, как сделать так, чтобы я сел тут основательно и по праву.

Я начал вспоминать все эти сказки, все эти поверья и обряды, традиции все, мать их за ногу, в общем, всё то, что я слышал про домовых, про банников и про овинников, но ничего, кроме мультфильмов, на ум не шло. Кузя там, конечно, был красавец, и Нафаня тоже молодец, но, блин, сейчас-то мне нужно было подойти к делу всерьёз.

Вроде бы кошку нужно было запихнуть в дом впереди себя, да посмотреть за её поведением, ещё про веник что-то говорили, или про валенок, не помню уже точно, а жаль. И телефона с интернетом под рукой нет, так посмотрел бы хоть. В сказку попал, сказала же мне баба Маша, не уточнила только, в какую, разбирайся сам.

И ведь всё, что произошло со мной за эти сутки, да какое там сутки, меньше, всё это настолько перевернуло меня и мои представления о жизни, что и не передать, но оглушить не сумело, нет. Я как будто знал, с самого начала знал, с детского сада ещё и со школы, что по-настоящему – это вот так, с налётом волшебства, что обычный мир – плоский и пыльный, и что стоит за ним что-то такое, к чему я сам буду иметь отношение, обязательно буду.

И потому губы мои растягивались в улыбке, ну и что, что ведьмы, хрен с ними, без врагов не проживёшь, как ни старайся, и радостно мне было, от осознания сказки радостно, от того, что мир этот оказался много глубже и интереснее, чем был до этого.

И мне хотелось побыстрее узнать, кто я такой, для чего я здесь, к чему предназначен, меня просто распирало от желания начать что-то делать, по фигу что, главное начать, и пусть мир покажет мне свои горизонты, свою глубину, но я стоял и молча смотрел на просыпающийся дом.

Ведь тигра эта рогатая, как называла моего зверя баба Маша, что бегал сейчас чёрт знает где, так вот, бегать-то он бегал, но он сумел оставить в моей душе, в моём характере несколько новых черт. Даже не оставить, осторожность с терпением у меня и до этого были, он их просто усилил, он сумел мне показать и доказать, что с ними во главе лучше, вот каким бы ты сильным не был, всё равно лучше.

Что промахнуться по добыче легко, а вот потом снова её выслеживать трудно, что в засаде нужно сидеть не шевелясь, не обращая внимания на время, что по тайге ходить нужно не в поисках следов, следы рано или поздно найдутся, в тайге главное видеть и чуять всё вокруг себя, потому что найти себе ещё одного поросёнка ты сумеешь, а вот увернуться из-под браконьерского выстрела или обойти насторожённый самострел – вряд ли.

Поэтому я не стал спешить, сперва я решил осмотреться и даже, пока дом просыпается, задобрить его какой-нибудь работой во дворе, пусть посмотрит, пусть порадуется. Звучит нелепо и абсурдно, согласен, а потому не буду говорить я это вслух, лучше примусь за работу, а там и посмотрим.

Дом на это мне не отозвался, но услышал он меня точно, и испустил в ответ долгий, глубокий вздох, и было в этом вздохе столько всего такого, что я решил начинать уже безотлагательно.

Фронт работ здоровый был, и участок большой, огромный даже, соток сорок, наверное, не меньше, прямо как у Дарьи Никитишны и у, гм, да что ж такое-то, снова скривился я, у Алёны, так что выбрать было из чего, глаза разбегались.

Весь электро и бензоинструмент был уже пропит, это я знал точно, но в солидном сарае, который и сараем-то не назовёшь, Саныч вот называл его подсобным помещением, так вот, там были косы, грабли были, лопаты, вилы, в общем, там было то, что в любом хозяйстве пропивается последним.

И я решил пока, до вечера, обосноваться в этом сарае, хорошее же было помещение, капитальное, с печкой даже, и полы бетонные, в брошенном сверху утеплённом линолеуме, и стены кирпичные. И чистое оно было, не развандаленное, не громили его в пьяной злобе, не дошли, видать, у сторожа до него руки. Вообще на столярку оно было похоже, на уютную и крепкую столярку, разве что оборудования днём с огнём уже не сыщешь, разошлось оно по этим дачам без следа.

На большой сохранившийся верстак выставил я квас и выложил содержимое своего пакета, и сказал спасибо ларёчнику, и попенял ему же и себе, ведь тушёнки мог бы и больше взять, а то что это, кошкины слёзки, а не запасы.

И постановил я сам себе не разбрасываться, не хвататься за всё сразу, ведь слона едят по кусочку, вот и мне нужно так же. Возьму, допустим, на сегодня вот этот пятачок, между домом и воротами, слева от подъездной дороги, небольшой такой, но сделаю из него аглицкий газон, не меньше.

Чтобы ни соринки, ни пылинки, ни лишней веточки, чтобы всё в один уровень, чтобы чисто и уютно, как на картинке, чтобы потом только подравнивать, и всё. Схитрил немного, конечно, ведь не было на том пятачке деревьев и кустов, ну да на сегодня мне и этого хватит.

Слава богу, но сохранились в хозяйстве резиновые сапоги, были они мне чуть великоваты, ну да ладно, грех жаловаться, нашёл я ещё привезённые Санычем рабочие штаны и куртку, скинул всё своё, переоделся и принялся за работу.

В общем, начал работать, разохотился, вошёл во вкус, тем более что получалось на удивление хорошо, и управился со всем намеченным ещё до обеда. Хотя я и на соседний пустырь бегал, дёрна попышнее нарезать, а то что это за проплешины, и забор с двух сторон почистил, и бордюры помыл, в общем, очень тщательно взялся, ни одной мелочи не упустил, но получилось здорово, даже не по-русски как-то, неметчина самая настоящая получилась у меня слева от дороги и до забора.

А дом за моей спиной просыпался потихоньку, он с удивлением смотрел на меня и на мои действия, и радовался вместе со мной, но глухо ещё, не в полную силу, осторожно очень, боясь очередного разочарования.

Доделав работу, я с гордостью посмотрел на дело рук своих, здорово же вышло, захотелось даже поваляться там, расстелить какой-нибудь плед и поваляться, но это потом, когда всё будет на мази, когда появится свободное время, а сейчас нужно было приступать к главному.

Но спешить я снова не стал, а решил сперва пройтись вокруг дома, не торопясь и тщательно всё рассматривая, вдруг что новое увижу, что-то, чего не заметил раньше.

И я медленно пошёл по часовой стрелке, а дом следил за мной пристально, просыпаясь всё больше и больше, но недоверчиво следил, боялся он ещё радоваться. Газон – это хорошо, конечно, но мало.

И вот так мы поглядывали тайком друг на друга всё это время, пока я удивлялся количеству плодовых деревьев, ведь были там и войлочная вишня, и груши какие-то, мелкие да кислые, и сливы, ещё мельче и ещё кислее. А потом, забыв обо всём, от души налопался смородины, разной смородины, чёрной, белой и красной, и крыжовник там был, и малина с ежевикой, вот только жимолости не попробовал, отошла уже жимолость, жалко, но что делать.

И только когда я завершил полный круг, рассматривая по пути хозяйским взглядом забор, ведь хороший был забор, с кирпичным основанием и кирпичными же столбами, а между столбов были металлические фигурные решётки, так что, если убрать заросли и заплетшие решётки растения, будет мне обзор на все триста шестьдесят, поместье будет, а не участок, вот только тогда дом проснулся окончательно.

– Ну, здравствуй ещё раз, – и я снова поклонился дому, приличия соблюдать нужно, да и не убудет от меня, – имя моё – Даниил, стихия моя – огонь, зла не терплю и не желаю, ищу себе место тихое да укромное, чтобы в силу войти, чтобы сесть здесь крепко. И есть враги у меня, враги лютые, потому ищу убежища, так что опасный я гость и хозяин, знай это сразу. Но, если согласишься под руку мою пойти, обязуюсь хранить тебя и восстановить по мере сил и возможностей, вот так. Ну что, согласен?

И дом задумался, засомневался дом, тяжело и медленно, а потом решился, но и решился он так же основательно, до конца и без остатка, лишь попросил меня, без слов попросил, но я его понял, дать ему несколько капель крови моей, под пороги уличных дверей, под ворота да под калитку.

И тогда, если брошу я его, если уйду, то сгорит он весь без остатка, сгорит так, что даже кирпичи поплавятся, потому что надоело ему всё, стоять тут заброшенным и забытым, ведь какую жизнь ему обещали, когда строили, радостную жизнь, бурную, и так бессовестно обманули.

Так что пришлось мне изрезать себе запястье и вдоволь напитать его своей кровью, полстакана на всё ушло, не меньше, прежде чем насытился он и выдохнул в мрачном довольстве, и я его понял. Ведь с того берега пожар будет виден в случае чего, ярко уйдёт дом, и потушить его не сумеют, пока не прогорит он весь сам, без остатка, пока не останутся от него лишь безжизненные руины.

– Жалуйся, – коротко бросил я ему на правах хозяина уже внутри, в большой прихожей, – с чего начать-то мне?

И дом пожаловался на холод, на промозглую сырость, что поселилась в его стенах, на разбитые окна и на самое главное, на то, что нет в нём домового.

– Ладно, – немного обалдев, ответил я ему, – будем решать проблемы по очереди. Что у тебя тут с отоплением?

Оказалось, что был здесь универсальный котёл, от электричества он работал и от газа, правда, не было тут сейчас ни того, ни другого, но мог и от твёрдого топлива. И грел он воду в тёплых полах, и хорошо это было, уютно очень. Раньше было, да, сейчас же нет ни котла, пропили его, ни антифриза в системе.

Но первый хозяин не дурак был, а потому имелась в доме и печь, способная обогреть дом, только вот топилась эта печь по богатому, то есть в подвале. И есть камин, но то баловство одно, не вытянет он просушить здесь всё, хотя уют от него есть, с этим не поспоришь.

– Вот ведь С-С-Саныч, – в сердцах выдал я, пройдясь сначала по этажам, чтобы открыть заслонки, – не мог сюда пораньше приехать, что ли.

Слава богу, но в подвале было чисто, видимо, смысла или сил громить подвал не имелось, и запас сухих дров тут тоже был, немного, правда, но был, уже напиленных в размер и наколотых, хоть с этим повезло.

Так что занялся я любимым делом, и не понадобились мне спички, и уже совсем скоро я сидел на чурбачке перед топкой и блаженно щурился на огонь, и раздувал его всё сильнее, и не коптил он и не дымил, родственники мы или нет, а яростно прогревал тут всё, изгоняя поселившуюся в доме мерзкую сырость.

А потом я без перехода и без отдыха, до того обрадовавшийся дом завалил меня своими жалобами, занялся окнами. Слава богу, были они стандартными, в один размер, кроме парочки на входе, так что в прошлый раз мы с Санычем вытащили и выбросили битые стеклопакеты, заменив их уцелевшими, и хватило на весь первый этаж, но вот что со вторым делать – не придумали.

И потому решил я сейчас развандалить подсобку, снять там с потолка фанеру, нарезать её в размер, да и вставить вместо стеклопакетов, почему нет. Тем более что отвёртка, рулетка, старая ножовка и молоток у меня были, точнее, не у меня, от прежнего хозяина остались, но теперь я здесь хозяин, так что всё тут моё.

И вот с этим я проваландался до вечера, до самых сумерек, но успел, уж очень мне не хотелось оставлять дом с пустыми окнами, без защиты, уж очень он об этом просил.

Но, когда закончил, когда закрыл я двери, когда затопил камин в самой большой комнате и зажёг обе найденные мною керосиновые лампы, когда притащил надувной матрац, что привёз сюда Саныч, стол ещё уцелевший притащил, пару стульев и царское прямо-таки кресло, когда разложил все свои вещи на столе и начал готовить себе ужин в камине, на открытом огне, вот тогда стало так хорошо и уютно, что и не передать.

Дом прогрелся и продолжал прогреваться, а потому он довольно щёлкал и постукивал всеми своими на глазах просыхающими частями, температура внутри была уже градусов сорок, и не спасали несколько открытых настежь окон первого этажа, тех окон, где имелись целые антимоскитные сетки, но мне было хорошо вместе с домом, мы делили это удовольствие на двоих, а жар с недавних пор костей мне не ломил.

И я поужинал сразу двумя банками тушёнки, хорошая была тушёнка, не обманул ларёчник, белорусская же, правда, самая дорогая она у него была, но где мы и где та Беларусь, съел ещё половину пакета распаренных сухарей, вот за это отдельное ему спасибо, не могу я без хлеба, да добил до конца баклагу с квасом, это уже отдельное мерси Зое Фёдоровне, кстати, надо будет завтра с утра набраться наглости да пройтись мимо её дома, может, на завтрак позовёт, почему нет.

И стало мне хорошо, и вытянулся я в кресле, перед огнём, и даже закряхтел от удовольствия, как старый дед. Но дела мои на сегодня завершены не были, наоборот, всё, что я делал до ужина, это было так, лёгкая разминка в виде налаживания отношений с домом и оттягивание неизбежного.

За весь этот длинный день, что я корячился по хозяйству, меня не оставляло ощущение чёрной тени где-то там, далеко за спиной, и что мечется эта тень в суматохе без толку, но это пока без толку, и ищет меня, а как найдёт, то не поможет мне фанера в окнах и аглицкий газон, тут что-то посерьёзнее надо.

Пока в активе у меня была лишь кровь под порогами, на границе, и позволит эта кровь в случае чего уйти мне дымом на небо вместе с домом так, что чертям тошно станет, и ещё, может, позволит прихватить с собой кого-нибудь, для компании, и это уже немало, но всё же это совсем не то, чего бы мне хотелось.

Силы-то у меня были, это верно, и от стихии пришли, и от зверя достались, я сейчас и сжечь мог что-нибудь, и кирпич из стены вышибить, но мог я больше, много больше, и я это чувствовал, но как этого достичь – не знал, и это бесило меня сильнее всего. Знания, мне нужны были знания, нужен был чей-то опыт, причём срочно, или нужно было идти вразнос, не жалеть себя, потому что, сидя тут тихо, я дождусь только вкрадчивого стука Алины в дверь, или как там у них, у ведьм, принято.

И тогда мне придётся или принимать бой здесь, или бежать дальше, бросив этот доверившийся мне дом, и бежать далеко, в места безлюдные и глухие, и разрывать связи с людьми, бояться их, прятаться да таиться, и спать в берлоге, и жрать пойманное, в общем, превращаться в зверя, чего я совсем не хотел. Тигре-то оно, может, в тайге и хорошо, это его дом и лучшей жизни он не знает, а вот мой дом был здесь, и мне нужно было его защитить.

И я повернул голову к окну, к тому окну, что смотрело вниз, на первые линии дач, туда, где горели фонари на улицах и лампы в окнах домов, и стал бездумно смотреть на огоньки, что весело перемигивались между собой в поздних летних сумерках. И получилось у меня совсем как этой ночью, под присмотром бабы Маши получилось, сначала один живой огонёк мне отозвался, затрепетав и обрадовавшись, потом второй, потом третий, и вот уже вскоре я сидел, резко наклонившись вперёд, уцепившись руками в подлокотники, да смотрел на всю эту ожившую и радостную до предела братию, мою братию, родню мою по крови, и говорили они мне что-то, наперебой и мешая друг другу, и танцевали весело, и стреляли искрами от восторга, и светили ярче, много ярче, но было это ликование в основном бестолковым, не было там полноценного разума, сплошь одни эмоции, что было не совсем хорошо, но ещё там была готовность действовать, жажда прямо, но по слову моему, и вот это было прямо отлично.

Весь этот огненный карнавал захватил все дачи, ведь везде уже что-то горело, хоть в одном доме на линии, да горело, воскресенье же, вечер, и этого оказалось достаточно, чтобы ощутить весь посёлок, всю жизнь в нём ощутить, накрыть его сетью своей воли и своего внимания, но почувствовал я, что не все довольны и радуются, и вот это стало интересным.

Иной жизни было много на дачах, разной и неизвестной мне, доброй и не очень, и заволновалась она, и затревожилась вся, и начал уже бегать кое-кто суматошно, а кое-кто, наоборот, стал зарываться в подполах поглубже в свежую картошку в надежде, что спадёт внезапная и опасная суматоха, спадёт и будет всё как прежде, но не судьба.

Я помнил заветы бабы Маши, помнил опасность, висящую надо мной, и стал действовать быстро, ведь ней дай бог, вырвется сейчас кто-то и убежит, и разнесёт обо мне слухи, и вот тогда точно конец.

И не нашёл я ничего лучше, как призвать их всех к себе, без разбора и без внимания к их страху и желаниям, быстро, очень быстро, а кто мешкал, кто не торопился, тех мои огоньки подбадривали искрами, не гаснущими искрами, проникающими через все полы и перекрытия, и находили эти искры прячущихся, и садились им на шерсть или щетину, и нельзя было сбросить эти огоньки, нельзя сбить, можно было только повиноваться им и бежать со всех ног туда, куда велят, иначе жалили их они и щипали без всякой жалости.

Не прошло и пятнадцати минут, как весь посёлок опустел, точнее, люди-то остались на месте, они и не заметили ничего, зато вот вся сказка этих дач оказалась у меня на заднем дворе, и попрятались все эти неведомые мне существа в деревьях и под ними, в кустах и в траве, в тенях и вечернем мареве.