Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Вот как? – заинтересовался я и нагнулся над тачкой, пересиливая отвращение, – дядька, значит?

На дне тачки и правда обнаружились три разномастные книги, старые, но крепкие, и вот это уже было по-настоящему любопытно. Да и на самого этого дядьку я взглянул по-другому, пусть и вонял он всё так же, но чего только, как говорится, в жизни не бывает.

– Ладно, – решил я и, взявшись за ручки, повёз тачку к пустой собачьей будке, – до утра пусть здесь полежит, здесь ему самое и место. А вот за книги отдельное спасибо, как же вы их сохранить-то сумели, тридцать лет – не шутки. Это я посмотрю обязательно.

И под эти слова я выгрузил Никанора из тачки, и шлёпнулся он у входа в будку на землю сырым мешком, и что-то проворчал матерно, когда я совком запихивал его внутрь, но на этом и всё, больше не шевелился, лишь храпел неприятно, как упившийся в зюзю бомж в куче мусора.

– Федя! – крикнул я, и в доме что-то загремело, а потом мой домовой мигом предстал перед нами, секунды не прошло, готовый действовать, – за скорость хвалю, но придётся тебе, наверное, этой ночью не спать. Вот за этим телом проследить нужно, чтобы не уполз никуда, за печью следить тоже, ну и вообще, мы на осадном положении, побди уж сегодня для моего спокойствия, пожалуйста.

– Исполню в точности! – и Федька с гордостью покосился на глухо зашумевших что-то завистливое домовых, – не сомневайся, хозяин, спи крепко!

– И остальных попрошу! – перевёл я взгляд на стоявших передо мной домовых, – бдительности, друзья, не терять попрошу! Ибо выйти это нам всем может боком! Надеюсь на вас, в общем, ведь мы теперь друг другу не чужие!

И домовые радостно загалдели, и загордились оказанным доверием, не хуже Федьки, и стали мне показывать и рассказывать наперебой, заглушая друг друга, как они бдеть сейчас начнут, дайте добраться до дому только, рьяно да внимательно, мол, не извольте беспокоиться, всё будет в порядке!

– Тогда спокойной ночи, – слегка поклонился я им в ответ на их поясные поклоны, – и благодарю! А всё остальное завтра уже, друзья, всё завтра, ведь ничего же горит, всё самое срочное, как я понял, мы уже сделали. Не переживайте, никуда я за ночь не денусь, а там будет день – будет и пища.

И Тимофеич с остальными, прихватив с собой пустую тачку, отправились по домам, и не обращали они уже на меня внимания, а только бурно переговаривались между собой, и радовались чему-то, и строили планы, и я им вслед подумал ещё, что лишь бы никто из людей вот этой тачки, деловито едущей самой по себе в ночи, не увидел, потому что вот тогда слухи и сплетни пойдут точно, подумал-подумал, но ничего говорить не стал.

Глава 12

Проснулся я рано, солнце едва-едва взойти сумело, и проснулся я от неудобства, но бодрым и полным сил, с улыбкой и предвкушением чего-то хорошего, что странно.

Ведь подсдулся подо мной Санычев пышный надувной матрас, наполовину примерно, и задница моя лежала на твёрдом полу и было ей неудобно, зато ноги и голова в комфорте располагались много выше, в общем, было бы мне лет чуть побольше, пришлось бы меня сегодня краном поднимать, не иначе.

Зато в доме было тепло, очень тепло, и не пахло в нём уже сыростью, хотя влажность ещё чувствовалась, ну да лиха беда начало, надо только дровами озаботиться, а то такими темпами надолго их не хватит.

Полежать и понежиться немного не получилось, неудобно же, так что я сел и сидя начал вспоминать всё со мной за вчера произошедшее.

– Может, чаю? – послышался из-за спины робкий голос, и я обернулся, и увидел Федьку, что прятался за дверным косяком и вытягивал шею. – С утра-то?

– Ты давай домом занимайся, – подумав, отказался я, – обихаживать меня не надо, понял? Как там, кстати, ночь прошла? Никанор этот никуда не уполз, случаем?

– Ночь спокойно прошла, – и Федька показался весь, – уютная ночь была, многие вздохнули свободно, хорошие сны посмотрели. А Никанор в собачьей будке спит, не просыпается, только ногой иногда дёргает, весь двор собой провонял уже.

– М-да, – задумался я, – что нам с ним делать-то, с Никанором этим? Есть идеи? Как у вас вообще в таких случаях поступать принято?

– Баню затопить надо, – предложил Федька, – да промыть его в десяти водах со одиннадцатой, с мылом да щёлоком, а там и видно будет.

– Баню? – удивился я, – с утра? До вечера не потерпит?

– Так воняет же на весь двор! – просительно уставился на меня домовёнок, – и мухи, хозяин, над ним облаком чёрным уже роятся прямо, так и жужжат! И сыпется с него самого что-то, и прыгает в разные стороны! Нельзя погодить-то!

– Аргумент, – признал я, терпеть эту вонь до вечера смысла не было, заодно и сам помоюсь, кстати. Да и оживёт, может, Никанор этот, на контакт пойдёт, интересно же, хотя вряд ли. – Решено, позавтракаю и начну топить, ты не лезь. Любопытно мне посмотреть, что тут за баня и как она устроена.

– Понял, – поклонился мне Федька, хотя очень ему хотелось помочь мне, я это видел, – и челобитчик к тебе, Тимофеич у нас во дворе с зари самой сидит, тебя дожидается.

– Вот и пусть сидит, – сказал я, поднимаясь, – сам к нему выйду, если не срочно. Ведь не срочно же, нет?

– Нет, – помотал головой Федька, – было бы срочно, не сидел бы он там так спокойно. А то ведь сидит, от себя Никаноровых мух веточкой отгоняет, не спешит никуда.

– Вот и ладушки, – одежда моя висела на спинке единственного стула, и была она вычищена и выглажена, ботинки тож, но я для начала вышел во двор и умылся там из ковшика, не обращая внимания на кинувшегося ко мне Тимофеича.

– Да погоди ты! – я оборвал его и вручил ковшик, – полей лучше!

И когда умылся я холодной водой, и прогнал с себя сон, и вытерся насухо, и оделся, и вышел к Тимофеичу с большой кружкой кофе в руках, на свежий воздух да на ласковое солнышко, но подальше от Никаноровой будки, на задний двор, вот тогда настроение у меня стало совсем хорошим, лучше некуда, как в детстве.

– Здравствуй, старче! – поприветствовал я старшину домовых от всего сердца, усаживаясь во вчерашнее садовое кресло, – с чем пожаловал? Недожгли вчера чего-то, что ли?

– И тебе не хворать, – церемонно поклонился мне Тимофеич, – а в домах и промеж двор у нас всё в порядке, спасибо. И вся нечисть полезная передаёт тебе приветы и кланяется.

– Вот и хорошо, – и я жестом предложил Тимофеичу присесть на кирпич рядом с собой, – и от меня передай им тоже что-то такое, случаю приличествующее.

– Обязательно, – кивнул тот, усаживаясь, – всё хорошо у нас в посёлке, всё ладно, всё слава богу. Только вот забыл я вчера сказать-то тебе, что за последними домами, на дальних линиях, в лесу, на болотах, нежить поселилась у нас недавно. Слабая нежить ещё, в силу не вошедшая, глупая, большого зла причинить никому не может, но ходит и ходит вдоль заборов, из-за деревьев во дворы заглядывает, как приклеенная. Надоела, сил нет! Хочешь в лес посмотреть, к примеру, буйной зеленью полюбоваться, а там это рыло злокозненное промеж веток торчит! Молодые наши пугаются сильно, да и старые вздрагивают!

– Ого, – но даже это известие не смогло испортить мне настроение, – а где именно ходит-то, с какой стороны?

– А там! – и Тимофеич, повернувшись, махнул рукой куда-то на северо-запад. – Делать с ним нужно чего-то, княже, и лучше раньше, чем позже.

– Сделаем, если надо, – пить кофе на свежем воздухе было очень приятно, а потому это известие меня насторожило, но напугать не смогло, – сходим да посмотрим для начала, только ближе к вечеру или уже завтра, наверное.

– А чего не сейчас? – завертелся на своём месте Тимофеич, очень он уж был неугомонный, всё ему требовалось сделать именно здесь и сейчас. Хорошая черта, кстати, тут он молодец. – Я бы с тобой пошёл, княже, я бы указал тебе на него! Мы бы вдвоём его быстро прогнали!

– Сейчас у нас по плану вот это, – и я ткнул пальцем в сторону собачьей будки, – Федька говорит, прыгает с него чего-то мелкое, мухи на него слетаются, воняет, опять же, потому будем баню топить, и быстро не получится, воду таскать от соседей придётся, наверное. Антисанитария дело такое, запускать нельзя.

– Да зачем же от соседей? – удивился Тимофеич, – насос на скважине пропить не успели, точно знаю. А за гаражом у тебя времянки лежат, электричество воровать, бери и пользуйся, столб-то вот, прямо у ворот торчит! Для дела ведь, не из баловства, по необходимости!

– Вот ты ухарь! – похвалил его я, немного обалдев, – но для дела да, для дела можно.

– На общее благо! – поддержал меня Тимофеич, – ежели так, то не грех! А можно мне с вами?

– Нужно! – я допил кофе и встал, дел и в самом деле было много.

Нашёл я за гаражом эти времянки, это были такие длинные тонкие деревянные составные палки с железными крючками на концах, к проводам цепляться. И шли от этих крючков уже другие провода, в хорошей изоляции, прямо ко мне в дом, а когда я, щурясь от опасений и натуги, сумел зацепиться и ничего при этом не задеть, высоко же, да и неудобно, то стал наш дом с электричеством.

– Только не припёрся бы никто, – сказал я довольному Тимофеичу, чтобы он чуть-чуть успокоился в своей деятельной радости, – с проверкой-то! А то будет мне номер!

– Через неделю припрутся, – успокоил он меня, – не раньше. Они раз в десять дней ходят, точно знаю. Да и предупредят нас, если что, не волнуйся, княже.

– Задолбал, – честно сказал ему я. – Во-первых, меня зовут Даниил. Во-вторых, настоящие князья электричество не воруют. Хотя, может, и воруют, чего это я, воруют, конечно, и не только электричество, просто не в тех объёмах, им такую мелочь тащить невместно, чести урон, понимаешь? Так что завязывай ты с этим титулованием этим, бесит уже. Лично ты по имени можешь звать, дарую тебе такую привилегию.

– Может, хозяин тогда? – предложил Тимофеич, подумав и скрепя сердце соглашаясь со мной, мол, княжеский каприз, надо бы уважить, – а что, тоже хорошо, тоже солидно! Ну, или по имени, если сам хочешь!

– Договорились! – кивнул я довольно, сумел же достучаться до этого обормота, – и до остальных ты это тоже донеси, понял? Но это потом, а пока давай за дело приниматься.

И мы принялись, и нашли щитовую, и включили автоматы, и заработало у нас освещение в бане да подвале, и насос заработал тоже, хотя именно насчёт него опасения у меня были. Первую воду я слил от греха подальше, но потом пошла нормальная, чистая и без запаха.

Хорошая баня, кстати, к дому была пристроена, просторная да уютная, и деревом приятным обшита, и чистая, без плесени, и печь отдельная, с каменкой, всё по-настоящему. Федька туда уже веники притащил, дубовые да берёзовые, нашёл же где-то, мыла хозяйственного ещё целую упаковку припёр, и была это не та тёмная гадость, что нам на заводе выдавали, душ принимать, а хорошее мыло, светлое, с выдавленными на нём цифрами семь и два и значком процента.

Баню мы прогрели, и промыли её, и просушили, и водой запаслись, веники распарили да мыло развели, в общем, можно было приниматься за вонючего Никанора, чтоб ему ни дна, ни покрышки.

И получалось у нас всё легко и весело, и улыбались мы друг другу, и подшучивали необидно, горело всё в руках, в общем, но, когда вышли мы во двор к собачьей будке, энтузиазм у нас несколько затих.

– Вот ведь гад, – протянул я, рассматривая через входную прорезь эту полуживую дохлятину, гнусный запах лез в нос, мерзкие мухи в глаза, и тащить оттуда ничего не хотелось, а хотелось законопатить эту будку поплотнее, оттащить куда-нибудь на помойку, да там и забыть. – Падаль же, самая настоящая! Горюет он, видите ли! Ну-ка, сейчас мы его…

И я вспомнил, что в сарае, в котором мне пришлось обретаться весь первый день, видел я шланг длинный, резиновый, с краном на конце, и верёвку видел тоже, осталось их только взять.

– Тебе, Федя, самое неприятное, ты уж извини, – сказал я домовёнку, протягивая ему верёвку с петлёй на конце, – но не залезу я туда, одной рукой если только, и то корячиться придётся.

– Ничего, хозяин! – пропищал тот, пытаясь не показать виду, – а что сделать-то нужно?

– Накинь эту петлю ему поперёк тела, на шею не надо, – стал я объяснять ему свой план, – и затяни потуже, а мы пока воду подключим, да ополоснём его на первый раз прямо тут, на дорожке. Не тащить же это дерьмо в баню, право слово, не отмоем же её потом. И ещё, грабли мне принесите, я его вытащу да буду граблями от себя отпихивать, а верёвкой через зубцы на себя тянуть, чтобы он, значит, не метался по двору, на одном месте сидел.

– Это ты хорошо придумал! – согласился со мной Федька, заулыбавшись, – дадим напору и граблями прижмём! И мух отгоним заодно! А то что это он, действительно!

– Сопротивляться будет, – деловито предупредил меня Тимофеич, пока Федька, зажав одной рукой нос, нырял в будку, – он может, дядька ведь, не просто так! Ты уж, Данило, наготове будь, но не серчай только сильно, пожалей дурака!

– Посмотрим, – отозвался я, дав пробную струю вбок, на траву, и остался доволен, хороший был напор, а потом азартно скомандовал во весь голос. – На старт, внимание, марш!

И я сунул грабли вперёд, к выходу из будки, зубцами вниз, и прижал к ним плотно Никанора, и привязал верёвку внатяг к черенку, чтобы руки освободить, и вытащил этот сладко посапывающий кусок тухлятины на бетонную дорожку, и попытался вновь рассмотреть, уже при свете дня, это вонючее чудо.

– Каков подлец, а? – глянул я на домовых, – ноль эмоций, как будто так и надо! Спит, сволочь, да так сладко, аж завидно, ещё и ногой на нас дёргает! И что-то не вижу я в нём, Тимофеич, горя неизбывного, похмелье вот разве что в самом разгаре, и всё на этом.

– Ну, первые года точно было, – развёл руками старшина, – сильно прям! А потом да, перегорело у него что-то внутри, пеплом подёрнулось, но жить справно он уже не смог. Или не захотел. И пристыдить не получилось, что ему мои слова, я простой домовой, он же целый дядька, премудрости вкусивший! Фигура!

– Не может, – я положил грабли на бетон, зубцами вниз, и наступил на черенок ногой, – научим! Не хочет – заставим! А если совсем всё плохо будет, то посажу я его на цепь, как собаку, прямо в этой будке и посажу, там ему самое место!

– Истинно так, – поддакнул Тимофеич, – вот они, злонравия достойные плоды! Зато для воспитательной работы пригодится, буду молодых сюда водить и издаля показывать, к чему распущенность-то приводит!

– Там видно будет, – отмахнулся я и взял в руки шланг, – ладно, даю напор!

И холодная вода сильной струёй обдала Никанора, и взлетели с него разочарованные мухи, а сам он сначала неверяще и непонимающе застыл, мгновенно проснувшись да распахнув бессмысленные глаза, а потом начал лихорадочно метаться на привязи, не соображая ничего и воя на ультразвуке в полный голос. Какая-то слизь летела с него во все стороны мелкими соплями, вонь била в нос с удвоенной силой, когти скользили по бетону, и буксовал он на низком старте, и рвался во все стороны сразу, и озлился на это не только я, но и Тимофеич.

– Тихо ты! – вдруг ловко треснул он щёткой с длинной деревянной ручкой Никанора по лбу, пока я боролся с ходившими ходуном граблями, пришлось даже налечь на черенок всем телом, причём Тимофеич от всей души своего дядьку треснул, с отчётливым сильным звуком удара деревом по кости, дал, видимо, выход многолетнему раздражению, – не ори, дурень! А ты, Федька, сыпь на него порошок стиральный, и в морду ему тоже сыпь, не жалей его, не сахарный! Уж мы сейчас помоем-то сердешного, за все тридцать лет помоем так помоем!

Домовые успели притащить сюда не только две щётки и початую пачку стирального порошка, но и средство для мытья посуды в холодной воде, нашли же где-то, и вот теперь попеременно то сыпали на Никанора белым, то лили по чуть-чуть сине-зелёным, и бодро тёрли его щётками в четыре руки, тёрли не жалея.

А я, чтобы уж совсем не доконать Никанора и пришпорить процесс, попытался дать огня в проходящую через шланг воду, и у меня получилось.

– О, тёпленькая пошла! – тут же обрадованно сообщил мне Федька, присыпая Никанора стиральным порошком, прямо под щётку Тимофеичу, – ну, сейчас дело попрёт!

И дело пошло бодрее, правда, не так бодро, как мне хотелось бы, очень уж много накопил в себе Никанор всякой гадости, пропитался ею, погряз в ней и пропах, и напомнило мне это виденный однажды на ютубе ролик, там древние ковры мыли от столетних загрязнений, долго мыли, тщательно и упорно, и лило из-под ковров не переставая чёрным, и шла потоком грязь, не обращая никакого внимания на килограммы чистящих средств и кубометры воды, вот и у нас так же выходило, тяжело и со скрипом, и медленно шёл прогресс.

А ещё припугнуть мне пришлось Никанора, и припугнуть жёстко, чтобы сомлел он от ужаса, сомлел, покорился и не трепыхался больше. А то ведь колдовать же начал, немного очухался и начал, стремясь отбиться от холода и воды, кинуться на нас хотел, вырваться и убежать, но плохо получалось у него, верёвка и грабли держали крепко, и тогда полетели в нашу сторону какие-то обрывки бессильных заклинаний, ведь не помнил он ничего толком уже, но отскочили Федька с Тимофеичем стороны, чтобы не попасть под раздачу, и спрятались за меня.

А я, вспомнив как позапрошлой ночью обезвредил собаку, так же кинулся к злобно таращившему на меня глаза Никанору, на ходу сжёг летевшую в мою сторону его корявую волшбу пополам со зловонной слизью и соплями, и ударил так же, как тогда, огненными когтями по шее, только в последний момент подтянул их на себя, да вырвал ему шерсти клок, чиркнув по горлу.

Запахло палёной псиной, Никанор завыл в диком испуге пуще прежнего и добавил запахов, но съёжился, свернулся в клубочек и уже безропотно стал принимать помывку, разве что задрожал мелкой дрожью, задрожал да заплакал похмельными слезами.

– Так его, так! – улыбаясь до ушей, одобрил мои действия Тимофеич, очень уж ему всё это понравилось, – если б ты знал, Данило, сколько он у меня крови выпил, алкаш этот несчастный, злокозненный! И не только у меня! Ведь хуже самого последнего бомжа из людей был, потому как не выдержит человек такого к себе отношения, помрёт вскоре! А этому хоть бы что! Но теперь всё, кончилась ему малина! Шиш тебе на постном масле, Никанор, а не огненная вода, отныне и на веки вечные! Уж мы тебя сейчас, сволочь, закодируем так закодируем, не хуже получится, чем у кузнеца!

– Эй, – и я пошевелил Никанора граблями, – ты меня слышишь? Если что, ты не к врагам попал, соображаешь? Просто всё уже, баста, хватит, кончилось терпение. Долго ты его испытывал, сколько можно-то?

– Он тебя слышит, – авторитетно влез Тимофеич, – и даже, наверное, что-то понимает. Но соображает он уже плохо, вот в чём беда, да и с памятью у него проблемы, колдануть же как следует не смог! Личности распад, я же говорю! И я не знаю, Данило, можно ли вернуть всё взад, слишком уж далеко он зашёл в непотребстве своём. Может, и впрямь придётся ему век коротать в собачьей будке, но лучше уж так, на цепи сидеть, чем растворить себя в пакости и блуде!

– Ну да, – сказал я, убирая грабли, не нужны они были больше, – а то у меня как раз собаки нет и, наверное, уже никогда не будет. Ну, или будут звать её Никанор, действительно. Слышишь меня, морда?

Но Никанор не ответил, притом, что понял меня прекрасно, он всё ещё дрожал мелкой дрожью, хотя поливали мы его уже тёплой водой, и всё так же кутался в свою шерсть, пытаясь стать поменьше и спрятаться хотя бы в неё.

– Продолжаем, – и я приподнял Никанора над бетоном дорожки, чтобы домовым было удобнее его окучивать со всех сторон, – а ты, Федя, крепче его порошком посыпай, крепче, не жалей, ещё купим! Это где ж он, сволочь, так извозиться-то умудрился?

– Так тридцать лет же! – Тимофеич основательно проливал стиральный порошок средством для мыться посуды, – впиталось же всё! А ухи, ухи-то какие грязные, ты погляди! Это ж картошку можно садить! Вот плохо, Данило, что нет у тебя на хозяйстве стиральной доски, уж я бы его сейчас повозил по ней туда-сюда, со всем удовольствием бы повозил, мордой прямо, со всем рвением, почтением да усердием!

Федька хихикнул было, да осёкся под сердитым взглядом старшины, и мы ещё минут тридцать где-то замачивали да ополаскивали Никанора предварительно, сыпали на него порошок и втирали средство для мытья посуды, израсходовали всё чистящее, но добились своего. Вода с него уже текла чуть мутноватая, с едва уловимым запахом, и можно было нести его в баню.

А в бане я целиком поручил Никанора домовым, мешали мы уже друг другу, и стал с удовольствием париться сам. Воды горячей было вдоволь, пара тоже, веники же ещё были, мыла хватало, ну и что, что хозяйственное, так что можно и отдохнуть, почему нет.

Единственное, полотенце было одно, от Саныча осталось, и ещё не было у меня сменки, и мысли мои от где и как всё это купить перешли на деньги. Купить-то, наверное, не сложно, в трёх магазинах на конечной всё это имелось в продаже, но ведь мне сейчас нужно всё и сразу, и хватит ли мне на это наличных, я не знал.

Это в обычной жизни, при налаженном быте миллиона хватит надолго, особенное если ужаться и не шиковать. А здесь, на свежем воздухе, в частном доме, особенно если этот дом прямо-таки требует вложений, причём натурально требует, по-настоящему, в голос, если нужно всё и сразу, от одежды и до дров, от посуды и до стройматериалов, можно убить всю эту сумму очень быстро.

А ведь ещё надо резерв оставить на всякий случай, соображал я невозмутимо, греясь в парной и наблюдая за домовыми, мало ли, в лесу тайник сделать и оставить, процентов на тридцать от суммы, не меньше. А ещё и для Саныча надо отложить, тоже в тайник и тоже тысяч триста, он как раз столько и просил, это со скидкой уже, и отложить обязательно, вдруг встретимся где или дом я ему сожгу, деньги на это должны быть неприкосновенны.

Так что рискую я здесь войти в зиму с голой задницей, а ведь ещё и зимняя одежда нужна, и прочее, прочее, прочее. Хорошо бы работу здесь найти, думал я, по строительству, почему нет, ведь строится же кто-нибудь всё равно, или ремонтируется, или канаву там копает, да мало ли. И ещё хорошо бы…

– Всё, хозяин! – не дал мне додумать гордый делом рук своих Федька, показывая пальцем на белоснежный, гляди ты, и даже уже чуть просушенный клубок шерсти, то есть на Никанора, – готово! Можно выносить на просушку! Ты же вынесешь, да? А то убежит!

– Сейчас, – я ополоснулся напоследок под душем, вышел в предбанник, вытерся насухо и оделся, где мне и вручили авоську с уложенным в неё Никанором.

Сушить мы его решили прямо в авоське, повесим где-нибудь на заднем дворе и пускай висит, не простудится, а там посмотрим, куда его.

И вот я снова сел в своё кресло, и довольный Федька принёс мне горячего чаю, молодец такой, и стали все вместе смотреть на дело рук своих.

Авоська медленно покачивалась в лучах солнышка под небольшим ветерком, вися на гвоздике, вбитом в столб небольшой беседки, что стояла рядом с мангалом. Никанор внутри уже очухался, и теперь оттуда на всю округу разило вселенской обидой пополам много с чем ещё; было там и уязвлённое самолюбие, и задетая гордость, и недоволен он был, нарушением субординации со стороны этих двоих недоволен, смотри ты, а ещё похмелье всё никак его не отпускало.

– Думаешь, убежит? – негромко спросил я, повернувшись к Тимофеичу.

– Может, – вздохнул он, – как отвернёмся, так и рванёт, обиды свои зализывать, а потом всё только хуже станет. Ты уж, Данило, как-нибудь там по-своему, по-колдовски, припечатай его, что ли, чтобы дёрнуться не смог без твоего позволения.

– Если б я умел, – пришлось развести руками мне в осознании своей магической беспомощности, – сразу бы.

– Так ты и умеешь! – горячо возразил мне Тимофеич, – ты же к нам, к каждому, когда собирал нас пред очи свои, огонёк же свой прицепил, злую искорку! А когда кто не шёл, кто прятался и упирался, жалила она того, через всю шерсть и без жалости! И стряхнуть нельзя, и отстричь тоже! Вон, до сих пор на мне сидит, гляди!

И он показал мне свою лапку, где я и в самом деле увидел сидящую глубоко под шерстью, у самой кожи, собственную метку.

– Убрать? – тут же спросил я, спохватившись, а ведь у меня же получится, точно получится, это я уже умею, – мешает ведь? Остальным тоже? А чего сразу не сказали?

– Не! – тут же спрятал руку за спину Тимофеич, – не надо! Она, искорка эта, сил мне придаёт! И не только мне, всем нам! Да много! Спасибо тебе за это, Данило!

– Ну, слава богу, – встал с места я и подошёл к авоське, откуда за мной следил мгновенно подобравшийся Никанор. – Сейчас мы тебя, значит, и припечатаем.

– Я – дядька! – губы у него не слушались, видимо, давно он ни с кем не говорил, но было понятно, – дядька!

– Был когда-то, – вздохнув, сказал я ему, – давным-давно. Человек, Никанор, меняется незаметно для себя, особенно в худшую сторону, не замечает он ничего, такие дела. Ему кажется, что он всё ещё тот, что был раньше, всё тот же молодец и красавец, но это давно уже не так. Ты не человек, конечно, но какая разница! Тем более, тридцать лет ты уже здесь фестивалишь, хватит, хорошего понемножку.

– Я! – вновь завёл старую песню Никанор, зверея от постепенно выходящего на поверхность гнева, – дядька! Его! И ты не смеешь! Ты никто по сравнению с ним! Ты и мизинца его не стоишь! Но он ушёл, меня оставил! А я хотел вместе с ним пойти, чтобы вместе погибнуть! Как и должно! Как предписано! За други своя! А он обманул! Один ушёл! А если бы я с ним был, то, может, по-другому бы всё обернулось!

– Так, – с некоторым напускным сочувствием сказал я, – выясняется. Кто он-то?

– Он! – выкрикнул мне в лицо Никанор. – Он! Он был велик! От него сияние исходило! Тёплое! Доброе! А ты червь по сравнению с ним! И ты не смеешь! Не смеешь! Печати свои накладывать! После него! Ты кланяться мне должен! Кланяться! А не печати! Вы даже не знаете! Не представляете! Что! Тогда! Случилось!!!

И он завыл, завыл тоненько, в голос, без плача, это был именно вой отчаяния, вой бессильной злобы на жизнь, на судьбу, и я против своей воли проникся им даже, Федька тоже, только вот Тимофеича не брало, слышал он уже это, видимо, да и сумел достать его этот Никанор своей скорбью до самых печёнок. Да и то, к слову сказать, у каждого бомжа помойного есть своя душещипательная и слёзовыжимательная история, ничем не хуже этой.

– Ну, хватит, – вздохнув, сказал я, – за тридцать лет не навылся, что ли? И это, как думаешь, обрадовался бы ОН, – я выделил это слово, я сказал его так же, как дядька только что говорил, с придыханием и почтением, – если бы тебя сейчас увидел, в полном-то ничтожестве?

– А ты кто такой? – вдруг резко изменился Никанор, он стал злым и опасным, моментально стал, я даже отшагнул чуть назад, – кто? Чтобы судить? Чтобы на меня печати свои ставить? Что ты о себе возомнил? Сила у тебя есть, да, а больше и нет ничего! Да тебя сейчас кто угодно к ногтю прижмёт! Кто угодно! Даже я! Держи, Данила!

И он мгновенно выросшими, острыми как бритва когтями располосовал авоську и бросился на меня, швыряя впереди себя какое-то заклятие. И я опешил, и я попался бы ему, и порвал бы он меня, и вырвался, если бы не тот опыт, что сумел передать мне и вбить в меня же огненный тигр за те несколько часов нашего родства.

Я ударил в ответ огнём, я был настороже, и сжёг корявое заклятие, и ловко уклонился от неуклюжего броска, подвело тело Никанора, не было в нём уже прежней силы и ловкости, пропил же всё, дурак.

Я сбил его на землю одним шлепком широкой тигриной лапы, ловко и метко, как на охоте, не став выпускать собственные когти, незачем, и упал он мне под ноги, и покатился нерасторопно в сторону, корчась от боли, натуги и ошаления, но мгновенно сообразивший всё Тимофеич сумел накрыть его перевёрнутым ржавым ведром.

– Нож! – крикнул я впавшему в ступор Федьке, – нож тащи!

Федька тут же испарился и сразу же возник на том же самом месте, но уже с моим ножом в руках, и я ударил кулаком в дно ведра, замяв с одного края и выбив его наполовину, а потом выхватил нож и располосовал себе левое запястье, чтобы вдоволь окропить пытавшегося прогрызть металл ведра Никанора.

Руку пронзило болью, перестарался я от злобы, да и хватит уже кровью разбрасываться, но сейчас жалеть её я не стал, не тот случай, да и уклонялся же Никанор, прятался и уворачивался, и большая половина её пролилась бесцельно на землю.

Но и того, что попало, хватило за глаза, и вот я злорадно следил, как вцепился в него жидкий огонь, как мгновенно растёкся под шерстью до самой кожи, как ужалил его, подчиняя себе, и завыл Никанор в бессильной злобе, как в последний раз.

– Ты! – я вдруг, неожиданно для самого себя, так по-тигриному рыкнул в это замятое дно, внутрь ведра, со всем доступным мне умением и громкостью, что съёжились в страхе все, кто был на заднем дворе. – Подчинись мне, слышишь! Не доводи до греха! Хватит уже, довольно! Кончилась та твоя жизнь, нет её больше!

Но Никанор не слышал, гнев захлестнул его, а ещё там почему-то выделялась пострадавшая, уязвлённая гордость, он и вправду считал, что подчиниться мне это куда большее падение, чем весь этот его многолетний помойный марафон, и что именно поэтому всё пропало, раньше-то у него была хотя бы неопределённость, была глухая, смутная надежда, а теперь вот и её нет, а ещё и эти двое, Федька да Тимофеич, эти низшие, что стали свидетелями его поражения, он же их сейчас просто ненавидел, и даже больше, чем меня, и он боролся против моей печати, боролся отчаянно, как будто мир спасал, но силы у него были не те, что раньше, да и я давил не переставая, давил во всю силу и передавил.

И упал он без сил, бросив даже выть, и свернулся в клубочек, да уставился отрешённо в борт ведра пустыми глазами, мол, делайте со мной что хотите, ваша взяла, подчиняюсь я, но жизнь не мила мне так же, как и раньше, и ничего уже нельзя изменить, ничего не исправить.

– Слушай меня, – медленно, чтобы достучаться, начал я, – и слушай внимательно, морда. Кончилась твоя малина, ты в моей воле, понял? Если ещё раз впадёшь в пакость, поступлю с тобой бесчестно. В баню не поведу, нет, а суну в унитаз, засыплю порошком, закрою крышку и сяду сверху. Когда взобьёшь пену, смою раз десять, а если тебя, дурака, унесёт в шамбо, то, значит, там тебе самое и место. Доставать оттуда уже не буду, там ты у меня смерть свою долгожданную и примешь, и будет она тебе в самый раз, по всем твоим заслугам! А теперь вылазь, морда, и лезь сам в авоську, и сиди там до вечера! И только попробуй мне завыть ещё, молча сиди, понял, молча сохни, и так собаки во всём посёлке не затыкаются!

Федька хихикнул и тут же осёкся, до того мрачным взглядом наградил его Никанор, стоило только мне снять ведро, а вот Тимофеич стоял и спокойно улыбался в лицо дядьке, прямо в глаза ему, и улыбался так, что было понятно, есть у него на это право и не отведёт он взгляд, а во всём посёлке бесновались собаки, взял их за душу ультразвук, и перекрикивались где-то там встревоженные люди, в общем, балаган нужно было прекращать.