Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава 5

– Так, – остановила меня баба Маша, – давай-ка мы, милок, с тебя самого и начнём. Ты вот что, ты телефон свой, ты все карты свои денежные, и скидочные тоже, ты всё электрическое, что на тебе есть, ты вот сюда сложи.

И она показала мне на чугунную урну рядом с лавочкой, и вроде бы права она была, но я поневоле опешил.

– Так, это ж… – помялся я, в уме уже соглашаясь с ней, – жалко же, баб Маша, телефон особенно, да и денег жалко тоже. Как же без денег в побег идти? И это, я думал, они меня по-своему, по-ведьмински искать будут, наговорами там разными, сами же сказали, что по крови искать будут, зачем им мои карты? Пусть даже там денег и немного, но пригодится же, сейчас где-нибудь сниму всё до донышка, а там и выкину.

– Ой, дурак, – покачала головой баба Маша, – не понял ты меня, видать, а жаль. А банк твой, которому ты денег должен, как ты думаешь, искать тебя не будет? А милиция, тьфу ты, господи прости, полиция? А пожарные? Или ты думаешь, что у Алинки твоей холопов там нет? Насчёт ФСБ не скажу, не знаю, хотя тоже начнут, учуют возню и начнут, просто чтобы первыми успеть, понял? А, и бандиты ещё, как же без них, ведь мир преступный и ведьмы, они же друг с другом вась-вась, одного поля ягода! Ведь они же все ка-ак начнут, ка-ак зашевелятся, что и не знаю я, Даня, не знаю, сумеешь ли ты!

И она вдруг резко, без перехода, поникла, от своих собственных слов поникла, и вот она уже собралась зло и беззвучно заплакать, сжав кулаки в бессильной горечи, но я быстро взял её за плечи, встряхнул легонько, быстро прижал к себе да так же быстро отстранил, деловито зашептав прямо в лицо, стараясь походить на того неведомого мне НКВДшника:

– Вы что же это, гражданочка, что это за пораженческие настроения перед боем? Что это за паникёрство наших рядах, баб Маша, да ещё в такой ответственный момент? Как вам не стыдно, в самом деле? Уныние, чтобы вы знали – смертный грех! Да и нет у меня другого выбора, понимаете? А в случае чего, если всё же обложат, если поймают, я им на прощанье такой армагеддец устрою, такой, что чертям тошно станет, вы только покажите мне как!

– Охти ж мне, старой, – и баба Маша по-детски вытерла глаза кулаками, – а и правда, Даня, давай будем делать что должно, а там будь что будет, хоть трава не расти! Это ты молодец! Вот и дальше давай, не сбавляй, ты ж никогда не унывал, больше всего мне это в тебе нравится, молодец такой, а я за тебя молиться буду! И научу тебя я сейчас, ох как научу!

– Ну, вот и хорошо, – улыбнулся я, – вот такой вы мне тоже нравитесь больше, баб Маша! С чего начнём?

– С того, Данечка, – и она резко стала деловой да серьёзной, и мыслей унылых не было в ней больше, а был лишь азарт да расчёт, – что определим, выражаясь научно, объекты воздействия. А это: твоя квартира, вещи вот эти в урне, и ещё всё то, на чём кровь твоя, бумажки вот эти самые с каплями крови твоей у Алины с подружками, помнишь о них?

– Да, – кивнул я, – страховочка, поводок. Ну, я так понял.

– Именно, – согласилась она, – всё так. Вот только кровь твоя, Даня, отныне – есть сам огонь, само пламя, для них злобное и беспощадное, и нет им от него спасения, и не заживают у них раны от него, и погибают они в нём окончательной смертью.

– Круто, – поёжился я, хорошо бы, чтобы это было правдой, – но только как нам до них, до бумажек этих, дотянуться? И что делать-то с ними?

– А вот, – и она показала мне на свой дом вдалеке, – у меня там во дворе лампа керосиновая горит, затеплила я её, когда уходила, специально для тебя затеплила, на всякий случай, как знала. А вон там, с помойкой рядом, бомжи костерок жгут, ночь коротают, отсюда же зарево видно, а где-то ещё живое пламя горит, спичка там, или свечечка, или газ на кухне, да мало ли! А ты с недавнего времени всему этому не просто родня, ты брат им старший, да такой, которого ослушаться нельзя! Ты потянись сначала к одному огоньку, потом к второму, дай им себя ощутить, дай признать, да спроси у них, не видел ли кто кровь твою, из первоначального пламени сотканную, да скажи им, что злые силы потушить её хотят, лишить дыхания, убить, как есть убить, а тебе надо до крови своей дотянуться, не оставить её на поругание!

– Что-то это… – с сомнением посмотрел я на неё, – как-то, даже не знаю…

– Понимаю, – засуетилась баба Маша, усаживая меня обратно на лавочку, – что слова мои для тебя, Даня, звучат сейчас как торжественная речь в дурдоме на выпускной, всё понимаю. А только ты сядь-то, глаза-то закрой, да и начни, ты послушай бабушку! Я ведь сама так травки в тайге ищу, сяду, бывало, под деревом, как будто меня радикулит разбил, да и ищу. Не бегать же мне за ними по буеракам, под кустик каждый заглядывать? У меня получается, и у тебя получится, ты верь мне, то фокус простой совсем! Да и потом, после всего, что ты сегодня уже наворотил, после тигры этой твоей рогатой, после разговора нашего – чего ты заколдобился весь прямо, чего засомневался-то? Делай, как я тебе говорю, слышишь меня, дубина стоеросовая? Делай давай!

На последних своих словах она, не в шутку разозлившись на мою нерешительность, топнула ногой, и я решил попробовать, откинув в сторону сомнения. Получится – так получится, а не попробуешь – так и не узнаешь.

И я закрыл глаза, и потянулся сначала к дружелюбному, обрадовавшемуся мне огоньку в керосиновой лампе на баб Машином подворье, да дал себя ему обнюхать, и признал он меня, как она и говорила, и пришёл в восторг, и выслушал мою просьбу, а потом сам, своей волей, понёсся с ней к соседям, и хорошо, что так, а то я уж думал, что мне придётся каждый огонёк в этом городе по отдельности опрашивать.

И вот уже скоро, пятнадцати минут не прошло, в моём сознании горела карта-сеть, километров на сто в диаметре, на большее у меня сил не хватило, но и этого было достаточно, это ж был весь город с посёлками и пригородами, а других городов в наших краях не было, самый ближний – четыреста километров от нас по прямой, вряд ли там что-то есть.

И нашёл я кровь свою, в пяти местах нашёл, одну у Алины точно, потому что там почувствовалось, на грани восприятия почувствовалось, на пределе самом, запахло там чем-то таким, мать её за ногу, родным до отвращения, что ли, ещё три тоже у живых людей были во владении, а вот с последней, пятой, там интересно вышло.

Пятое место безлюдным было, тихим да тёмным, и ощущения все от него как от подземелья были, и боль там была чья-то, давняя и свежая, и кровь там была, от собачьей и кошачьей до человеческой, по стенам размазана, да не просто так, а фигурами какими-то, а вот моя кровь, она в центре всего этого лежала, и не бумажка то была, а целая ампула, на совесть запаянная, а я ведь и не помню, когда это они у меня её сцедить сумели, сволочи.

– Получилось? – баба Маша резко дёрнула меня за плечо, заставив открыть глаза, – получилось же? И не увлекайся так, Даня, почуют ведь, в ответ почуют, насторожатся сначала, а потом и меры примут, а нам ведь того не надо, верно говорю? И не пугайся, не потеряешь уже, такое не теряют, единожды нашедши, только если уехать далеко да забыть нарочно, разве что.

– Понял, – кивнул я, а ведь действительно, я сейчас точно знал, где кровь моя, я чувствовал её, и мог не только показать направление, а даже и район примерно, вот ампула была в коттеджном городке неподалёку, там ещё заброшки много, но охраняемой заброшки, за серьёзным забором, не просто так, и сторожа там были серьёзные, не пенсионеры. А вот бумажки шевелились потихоньку все в одном месте, в северном конце города, далеко от нас, и слава богу, что далеко.

– А раз понял, – и баба Маша вновь поставила меня на ноги, – тогда вот что, тогда ты сейчас начнёшь делать три дела одновременно. Первое – это ты дашь свободу своей крови, свободу от пребывания под этим небом, разрешишь ей уйти в бездну Первоначального Пламени. Ну, это я так путано объясняю, а вот твоя кровь тебя поймёт, не сомневайся, и так даст на прощанье, что любо-дорого будет, я это уже видела.

Я на это кивнул и сообразил, что да, смогу это сделать, ведь кровь моя вдалеке от меня оживилась и только и ждёт команды.

– Вторым же делом поступишь так, – баба Маша убедилась, что про кровь я всё понял и принял, и что смогу это сделать, – запустишь себе в дом, через вентиляции ход, тигру эту свою рогатую, да дашь ей там порезвиться всласть, причём так, чтобы не осталось там ничего – ни твоего, ни Алинкиного, понял?

И я снова в ответ на эти слова махнул головой, одновременно тормозя обрадовавшуюся до предела хвостато-полосатую морду, по команде всё будешь делать, только так и никак иначе.

– Третьим же делом, – и баба Маша показала мне на урну с моим телефоном и банковскими да скидочными картами, – ты сам, своей силой, под моим присмотром займёшься вот этим, хорошо? И вот ещё что, подожди…

И с этими словами она вытащила у себя из-под полы лёгкого плаща пухлый свёрток да принялась пихать его мне в карман.

– Да не надо, баб Маша! – я сразу сообразил, что это, и принялся отбрыкиваться, вот ещё, ага, ещё я только у старушек денег не брал!

– А ну-ка, цыц! – не в шутку шлёпнула она мне по рукам, – ишь ты, гордый какой! А только не гордость это, а глупость, как есть глупость! И деньги это у меня не последние, у меня ими хоть печку топи, но только плохо что пятитысячные всё, а вот такими, мелкими да мятыми, немного собралось, да не упирайся же ты, пся крев, дурья твоя башка!

На пся крев я сдался, ведь не слышал я до сегодняшнего дня от бабы Маши ничего такого, и позволил ей застегнуть карман.

– Сколько там хоть? – вздохнув, спросил я, а ведь это она молодец, ведь деньги сейчас и правда не лишние, – ну, чтобы знать, сколько я вам должен. Хотя я вам и без денег так задолжал, не знаю прямо, как возвращать буду. Но верну точно!

– На это и уповаю, – засмеялась баба Маша, – что сумеешь ты, что вернёшься, что защитишь меня, сирую да убогую, кто же ещё, кроме тебя-то?

– Не сомневайтесь, – заверил я её, улыбнувшись в ответ, – вы ведь сейчас для меня сделали столько, что я и не знаю, невозможно такие долги отдать, ну да я попробую, ладно? И что, начнём?

– Да погоди ты! – шикнула она на меня, разворачиваясь к дому, – самое важное ещё не сказала! Ты вот что, на всё про всё минута тебе, не больше, а потом тяни огонь обратно, тяни в себя, ничего не оставляя, понял меня?

– Понял, – озадаченно кивнул я, – а зачем?

– Во-первых, резерв, – загнула один палец она, – привыкай им не разбрасываться. А во-вторых, ты о людях-то подумал? О соседях своих, о Зафаре, что магазину на первом этаже хозяин? О них подумал? Каково им сейчас будет-то, а? А ведь Зафар этот, он специально для тебя лапшу эту твою круглую ищет и покупает, для тебя одного! Нигде же нет – а у него есть! Странно, правда? Так что дай огню минуту, не больше, пропеки там всё до корочки, до углей, а потом потуши всё так, как будто неделя прошла, не меньше! Чтобы ни дыма, ни пара, ни искорки!

– Вот за это спасибо, – и я бросил взгляд на тёмные окна соседей, на закрытые витрины магазина, – а я и так могу, да?

– Можешь, Даня, – подбодрила она меня, – ты сейчас и не такое можешь! И не становись злым, Даня, не надо, зла и без тебя в мире хватает, сильные добрыми должны быть, ну или хотя бы равнодушными, обещай мне Даня, вот, кстати, в счёт долга обещай, сделай это и будем мы квиты!

– Да за что ж вы меня так, баб Маша, – даже растерялся я и мне стало обидно, – что ж я, по-вашему, злодей какой? Никогда мне мучительство не нравилось, и обманывать я не люблю, и обижать кого зазря тоже. Какие между нами могут быть квиты?

– Вот и помни про это, – и тонкий палец чувствительно ткнулся мне в грудь, – когда у тебя ум за разум начнёт заходить, от силы заходить, от возможностей, помни об этом, Даня, помни всегда! Что нет маленькой боли, что крысюшку бесприютную в огне сжечь всё равно что человека спалить, больно им будет одинаково, и мучиться они будут одинаково тоже! И что все грехи их падут на тебя! Будь милосердным, Даня, сильному милосердным быть легко, и не забывай о чужой боли никогда!

– Клянусь, – и мне пришлось приложить к сердцу руку, чтобы от всего сердца, чтобы не забыть, – клянусь, баба Маша! И спасибо вам, век помнить буду!

– А раз так, – и баба Маша, откинув в сторону торжественность момента, резко стала азартной, и хлопнула она в ладони, и даже зажмурилась от нетерпения, – то давай уже приступим! А то болтаем всё, болтаем, а дело стоит! И это, давай сейчас попрощаемся, что ли, потому что, как закончим, я домой побегу, огородами побегу, чтобы не заметил никто, ну и тебе бечь тоже надо будет, не знаю уж, куда.

– Не надо прощаться, – попросил я её, – до свидания, баб Маша, до свидания только. Прощаться я с вами не хочу и не буду. Когда смогу, когда вернусь, так каждый день год целый, а то и больше, буду ходить к вам по вечерам с чаем и тортиком, да слушать вас, слушать и слушать, на ус мотать. И это будет, обязательно будет, так и знайте, вы меня дождитесь только, баб Маша, будьте осторожны, обещаете?

– Охти ж мне, старой, – и она, снова всхлипнув, обняла меня от всей души, да и я облапил её тоже, но легонько так, с почтением, как самый настоящий внук. – Спасибо тебе, Данечка, пусть всё у тебя получится, а я-то уж тут буду сидеть тише мышки, не беспокойся за меня! Не первый год на свете живу, знаю, как с этими стервами себя вести, трудно мне будет, но справлюсь как-нибудь! Ты сам только, сам выживи, если сумеешь, так и я с тобой, на пару, а если нет, то не будет мне и другим просвета, помни об этом! На тебя одна надежда!

– Ну, тогда начнём, – и я, осторожно отстранив её, заговорщицки ей подмигнул, – наше безнадёжное предприятие?

– А и, – и она, вытащив из кармана платочек, промокнула глаза, – начнём! Совсем ты мне мозги запудрил, Даня, то плачу я, то улыбаюсь, то в жар меня бросает, то в холод! А ведь я с самого начала спокойная была! Я ведь на дело настраивалась! Но теперь всё, теперь ты, Данечка, давай, жги не жалей, от всей души жги, но не со всей мощи, не надо, потихонечку, полегонечку начни, а я тебе помогать и направлять буду!

И я на этом, отпустив бабу Машу да повернувшись лицом к дому, начал. Но не все три дела одновременно, я же не Гай Юлий Цезарь, а с малого, с собственных вещей в чугунной урне. И почему-то мне сначала на ум пришли какие-то цифры, и что железо размагничивается при восьмистах градусах, и что обычный костёр, да ещё из сырых дров, даёт много меньше да и долго это, в минуту точно не уложусь, но не стоять же мне тут, палочкой этот вонючий мусорный костёр помешивая, и что, конечно, было бы неплохо всю эту мою деятельность перевести в понятные мне единицы измерения, но тут баба Маша выписала мне третий за вечер подзатыльник, вновь звонко и от всей души назвав меня по-польски пёсьей кровью.

И я, дёрнувшись от неожиданности, так дал, из левой руки дал прямо в урну, что она мгновенно раскалилась до ярко-жёлтого свечения, то есть до тысячи ста градусов верных, да что ж со мной сегодня такое, что за профессиональная деформация.

В урне что-то глухо бухнуло и выскочило дымным облаком, хотя почему что-то, это ж вода испарилась ударным способом, хорошо ещё, что всю неделю погоды стояли сухие, а то бы так дало, как из пушки бы дало, и ловил бы я потом свой телефон с карточками по всей округе, в жёлто-белом отсвете раскалённого металла, что осветил собой всю нашу улицу не хуже фонаря.

Баба Маша, моментально что-то сообразив, за рукав потянула меня в тень, в кусты, крепко потянула, и я поддался, доверившись ей и не глядя под ноги, ведь сейчас вылезут же все, на пожар поглядеть, а тут мы с ней торчим, как три, то есть два, тополя где-то там, не помню уж где. Но со мной-то ладно, мне уже скрываться смысла нет, а вот с ней как?

– Я глаза умею отводить! – каким-то образом поняла мои внезапные терзания баба Маша, – не отвлекайся, Данечка, пускай свою тигру!

И я пустил в дело бесновавшегося во мне зверя, и показал ему ход, через вентиляцию ход, и дал чёткую задачу, и дёрнул его за хвост без всякой жалости, усаживая на задницу рядом с урной, когда он было в азарте попытался от меня отмахнуться.

– Делай то, что я тебе говорю! – громко, вслух, в неожиданной и лютой злобе, приказал я, вызверившись ему прямо глаза, подчиняя себе и ломая чужую волю, – иначе пожалеешь!

Зверь растерянно оглянулся, а потом неожиданно и оглушительно, во весь голос и на всю округу, с обидой и попыткой примириться, мол, чего это ты, хозяин, мяукнул мне в ответ, если только можно это было назвать мяуканьем. Но все окрестные собаки всполошились как никогда, они заверещали в диком страхе, они начали рваться с цепей и забиваться в тёмные углы, ведь это для них был ужас наяву, давний ужас, из глубины времён, неожиданно заявивший о себе, да ещё и вместе со свежей гарью, опалившей им чуткие ноздри, огня-то они боялись тоже.

– Так его, Данечка! – неожиданно и звонко поддержала меня баба Маша, – так его! Со всеми с нами так, слышишь! Только так и никак иначе! И запускай его давай, быстрее запускай, а то вон, повылазили уже!

Из частных домов уже действительно повылазили разбуженные люди, там перекрикивались тревожно, но со дворов на улицу ещё не выходили, да и в окнах сталинок начал зажигаться свет, и я понял, что да, надо поспешить.

– Я – твой хозяин, – но всё же это был тот самый случай, когда нужно было погодить, – а ты – мой слуга. Другом мне стать ты не заслужил ещё. Или так, или уходи. Решай прямо сейчас, или я сам тебя выгоню.

Сил в звере было много, подкормился он у меня за эти несколько часов, подъелся здорово, накопил дури, на неделю хватит, не меньше, ну или на пару тысяч километров хода, так что если захочет уйти, пусть идёт, держать не буду. Я и правда был готов его отпустить, ведь хуже нет иметь зверя, что будет постоянно пытаться жить своей волей и регулярно проверять тебя на прочность, лучше лишиться части сил, но рассчитывать только на то, что будет подчиняться тебе беспрекословно, в чём будешь иметь полную уверенность.

– Ну? – мой голос был резким, как кнут, и я же был готов его погнать куда глаза глядят, без всякой жалости и досады на несбывшееся, ну не получилось так не получилось, а с квартирой свой собственной я и сам разберусь, я уже знаю, как это делается, но тут зверь дёрнулся и, припав на живот, пополз ко мне, стегая огненным хвостом себя по бокам и по мгновенно обугливавшейся под ударами траве.

– Хорошая киса, – нагнувшись к нему и протянув руку, я даже не потрепал, а с силой, чтобы он почувствовал, схватил его ухо и зажал в кулаке, – молодец! А теперь иди и делай только то, что надо, понял меня⁈

И зверь осторожно кивнул, соглашаясь со мной во всём, но не пытаясь вырваться, и я, подержав его ещё так немного, совсем чуть-чуть подержав, чтобы ощутить его чувства, чтобы понять, насколько он искренен и не прячет ли за пазухой камня, не скрывает ли свои обиды, не слишком ли он злопамятен, чтобы затаить месть, чтобы взбунтоваться потом, когда накопит сил да изучит меня, но нет, ничего такого не было и в помине, а был лишь восторг и восхищение, силой хозяина восхищение, да предвкушение близкого выхода собственной ярости в огне.

– Испортила тебя Алинка, – негромко сказала мне баба Маша с небольшим сожалением, посмотрев на всё на это, – на воду ведь дуешь, предан он тебе теперь как никто. Хотя, может, так оно и лучше, так оно и спокойнее, и тебе и мне спокойнее.

– Спички, баб Маша, детям не игрушки, – сказал я, выпрямляясь и жестом руки разрешая зверю действовать, – и шутить с огнём нельзя. Тут я, баб Маша, лучше знаю, вы уж мне поверьте.

На это мне она ничего не ответила, да и я дальше умничать не стал, а стали мы с ней следить за зверем, и как он одним мощным, ликующим прыжком взлетел на крышу двухэтажного дома, и как задержался там на секунду, оглушительно рыча от нетерпения и выискивая именно наш вентиляционный выход, но позволив этим себя увидеть и услышать всем желающим и, как будто этого мало, осветив собой всю нашу глухомань до самых дальних столбов и деревьев, а потом, превратившись в сгусток ослепительного пламени, вылился из вентиляции в нашу квартиру, и как мгновенно там всё вспыхнуло ярким светом, и как вылетели от сильного огненного удара окна, и как испарилась на них вся та защита, что ставила туда Алина.

Из оконных проёмов било беспощадным, ослепительным пламенем, как из аэродинамической трубы, но там не просто что-то горело, там что-то визжало в ужасе, визжало тонко и не хотело умирать, какие-то чёрные тени визжали и пытались выскочить, пытались спастись, но зверь их ловил и давил без жалости, давил быстро и умело, как поросят в тайге, и очень скоро там всё колдовское закончилось, и остался обычный пожар, пусть и самый мощный на моей памяти, да и на памяти всех в округе тоже.

– Хватит, – негромко приказал я ему, и зверь услышал, и подчинился, пусть и с явно чувствующимся сожалением, но мгновенно.

Он выскочил из окна кухни прямо на траву перед домом, перепугав до жёсткого кондратия нашу соседку по второму этажу, не могла она в другое окно лицо своё выставить, что ли, со всех же сторон горело, а потом одним длинным рывком кинулся ко мне, исчезая на ходу, превращаясь просто в поток горячего, сухого воздуха, и влился мне в поднятую левую руку.

Правую я тоже поднял, кстати, и сейчас тянул в себя ею всю ту красоту, что устроил этот зверь в моей квартире. И не надо было бабе Маше меня этому учить, это было легко и просто, это было в наслаждение, это было как одним мощным глотком засадить литр прохладного, слегка шипучего и вкусного, свежего кваса после долгого трудового дня, вот так это было.

И вот уже, минуты не прошло, вместо красивых, с рамами под дерево, окон в моей квартире в нашем доме зияли чёрные, прокопчённые провалы, и внутри тоже всё было черным-черно, и не было там ни искорки, ни уголька, ни дыма, ни пара, и температура там сравнялась с окружающей, а что до смрадной, режущей глаза палёной вони, так я ей не хозяин, да и уносило её свежим ветерком вдаль очень быстро, не о чем и говорить.

– Кровь, Даня! – стеганул меня напряжённый голос бабы Маши, – кровь! Давай резче, почуют же сейчас! Уже почуяли!

Я перевёл дыхание и, оглянувшись на неё, занялся своей кровью, что сейчас была заложником в чьих-то поганых руках, была инструментом слежки и подчинения, и вот я сам уже дёрнулся от неожиданной боли, что воткнулась сначала мне в мозг, а потом во всё остальное тело, ломая меня и скручивая, заставляя терять волю и рассудок.

Но получилось у них это только в первую секунду, не вложили они в удар полную силу, им нужно было убивать меня сразу, убивать без раздумий и без сожалений, но не поняли они, не поняли и не сообразили, растерялись, пожалели полезную в хозяйстве скотину, где ж они ещё такую возьмут, а там я им уже шанса опомниться не дал.

Я быстро справился с дурной болью и кинувшимся на меня мороком, взял да и спалил их просто, спалил без жалости и все дела, а потом, потянувшись туда, вдаль, во все пять мест одновременно, не просто позволил своей крови вспыхнуть на прощание первоначальным пламенем, я силой своей с ней поделился, силой и злобой, и не понять, чего я вложил больше, но много вложил и того и другого, не жалея ни капельки.

И сначала вдалеке, в коттеджном посёлке на склоне сопки, что смотрела в нашу сторону, так вот там со взрывом, резко и мощно, с огненным грибом и дымным облаком, выплеснулось и забушевало пронзительно яркое пламя, и я поддал туда ещё, хотя куда уж больше, но захотелось мне, чтобы это злое место, полное чужой боли, выгорело не только дотла, а чтоб оно чистым стало, чтобы все те, кто там боль свою оставил и смерть принял, вот чтобы они все ушли, чтобы освободились, и у меня это получилось.

– Ох, молодец, Даня! – восторженно прокричала баба Маша, она тоже это увидела, – а то развели, понимаешь, пытошную! Тень же на полгорода от неё была! Была, теперь нету!

Я кивнул ей, мол, отлично же, раз такое дело, а потом занялся теми бумажками с каплями моей крови, что суетились сейчас где-то там и трепетали в чужих, злобных руках, и пытались там меня через эти высохшие, несвежие капли уколоть, уязвить в самое сердце, чтобы заорал я от боли и упал на колени в прежнем своём безропотном подчинении.

Но ничего они не могли, и им надо было быстро бросать мою кровь, бросать и отпрыгивать в стороны, чтобы не задело, но моя внезапность и чужая жадность, чужое неверие, чужое отчаянное желание всё исправить, всё вернуть как было сыграли с ними злую, плохую шутку, хотя кому как, я вот даже расхохотался во весь голос, наблюдая за тем, что произошло дальше.

А там – раз, и вспыхнуло в четырёх местах, как на поверхности Солнца вспыхнуло, да ещё как будто кислородом поддули туда, не жалея, до того мощно получилось. Два – и заорали там в три глотки одновременно, дико заорали, безудержно и без памяти, пытаясь стряхнуть со своих рук то, что недавно было таким безопасным, а вот четвёртая не заорала, нет, успела она избежать заслуженного огня, и это как бы не Алина была, ну да чёрт с нею, тем более, что два голоса вскоре затихли, но не от того, что им не больно было, нет, просто вся боль для них в этом мире уже закончилась, да и в любых других тоже, во всяком случае, баба Маша, что-то такое говорила, сомневаясь немного, а вот я сейчас почувствовал точно.

Но один голос ещё завывал, и я сначала слушал его, а потом, почувствовав, как там быстро сообразили, что к чему и попытались уже через эту связь дотянуться до меня, чтобы, но я не стал выяснять что именно и разорвал эту связь, спалив её подчистую.

– Всё, – сказал я, поворачиваясь к бабе Маше, – все мосты сожжены. И корабли все тоже. Может, ещё чего надо?

– Да беги ты уже! – уворачиваясь от моих объятий, выкрикнула она, но я всё же успел от души поцеловать её в щёку, – беги, дурень, беги, и меня не задерживай!