Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

А я вышел к ним, захватив по пути садовое кресло, устал я чего-то, да и удобнее так будет, в самом деле, ведь не закончится это быстро, мне ведь надо разобраться в том, что здесь творится, причём досконально, дотошно разобраться и исключить опасность.

И взвыли при виде меня все мои невольные гости, и стали они, подбадривая друг друга, высказывать мне своё недовольство, пугать даже начали, мороки какие-то наводить, но мне стало смешно, и жалко даже их почему-то стало, вон, какие испуганные глазёнки таращатся из-под палых листьев, да и не почувствовал я в них зла, обиды там было больше, искренней такой, детской, непонимающей, ведь за что ты с нами так, ведь мы хорошие, мы помогаем, у нас ведь столько дел!

Но объединились они против меня, и чувствовали себя в своём праве, а потому распалялись всё больше и больше, тряся в мою сторону маленькими кулачками, пока я, вспомнив заветы бабы Маши и не давая этому огню разгореться, не начал их стращать. Не в полную силу, не дай бог, в панику впадут, но начал, чтобы замолчали они, чтобы затихли, чтобы начали слушать.

И слова мне были тут не помощники, не люди это, не поймут они словесных угроз и похвальбы, а потому я сначала затопал на них ногами, вот как в детском саду топают друг на друга, так и я затопал, потом зарычал по-звериному, негромко так, показав свою сущность ровно настолько, чтобы им хватило, потом зашипел по-змеиному, подавляя чужие вопли, и настали у меня во дворе тишина и порядок.

Самое сложное было не улыбнуться, не испортить всё улыбкой, мигом же почуют, но я справился, и уселся в кресло перед ними, как царь-во-дворца уселся, крепко так и основательно, и поднял свою правую руку перед собой ладонью вперёд, чтобы привлечь внимание и призвать к тишине, но лишнее это было, и так здесь даже ветер листьями не шуршал, тихо тут было, и смотрели все только на меня.

– Ну что, – сказал я, дав себя всем рассмотреть, – кто старший, иди сюда. Знакомиться будем.

Глава 11

Я сидел на уцелевшем садовом кресле, спокойно откинувшись на его мягкую, полотняную спинку, и положил я расслабленно руки на подлокотники, и вытянул вперёд устало ноги, да невозмутимо ждал, рассматривая шевеление перед собой.

Чёрт его знает, откуда у меня взялась эта невозмутимость, ведь даже после всего того, что произошло со мной за последние сутки, после всех этих чудес, после предупреждения бабы Маши о попадании в сказку, всё равно, что-то я был слишком спокоен.

Скорее всего, так я вёл себя из-за того, что опасностью и злобой от них, от всего этого мелкого народа, не веяло, я глядел на них во все глаза и улыбался, и отдыхал душой. Весело там у них было, в этой куче, хотя нет, не то это слово, скорее как-то потешно, забавно, хорошо, по-доброму, или нет, всё не то, скорее волшебно там было, уютно, не могу объяснить, слов таких нет.

А потому торопить там никого я не хотел, мало ли, тем более что появилась у меня надежда на разговор. Большая-то половина этой сказочной мелюзги, конечно, принялась суматошно суетиться и галдеть, но вот вторая половина, меньшая, вот та основательно села в кружок и начала совещаться.

И выясняли они отношения долго, минут пятнадцать, и выходило это у них шумно, и таскали они друг друга за бороды, и понадобилось мне в течении этих минут пару раз ещё шикнуть на постепенно начинавшую сходить с ума оставленную без присмотра мелочь, по-змеиному шикнуть, добиваясь тишины и спокойствия, ну не могли они долго без руководства, и это хорошо ещё, что участок был большой, всех вместил, но зато потом, когда повернулась ко мне верхушка всей дачной нечисти, было у них уже всё решено.

– Здрав будь, – и со мной заговорил самый главный из выбранной старшей троицы, но рассмотреть я его не мог, было это что-то неуловимое, да и заговорил-то он со мной из самого близкого ко мне куста жимолости.

– Проявись, – приказал я ему и ткнул пальцем перед собой. – Сделай одолжение.

– Так ведь… – замялся он, – нельзя же! Ежели который человек домового узрит воочию, по желанию своему али по случаю, то сочтены дни земные его и нет ему спасения! К покойнику это в доме, примета верная!

– Мне можно, – уверенно отмахнулся я от этого предостережения, – так что давай. Разговор у нас будет важный, а потому я хочу видеть, с кем говорю. И вы двое, или покажитесь мне рядом со своим старшиной, или уматывайте в общую кучу.

– Твоя воля, – горестно вздохнули в жимолости, и через секунду метрах в трёх от меня возник сначала один шерстяной клубок, со здоровенную кошку размером, потом ещё два. – Князь!

Они, старшие эти, чувствовали себя очень неуютно, и не только из-за моего пристального взгляда, им вообще очень не хотелось выставлять себя на всеобщее обозрение, проваливаться из того мира в этот, ну да что делать, договариваться о чём-то с просто голосом из куста мне не улыбалось.

Спасало их только то, что сумерки уже навалились на посёлок во всю силу, немного подождать и вообще темно станет, а ещё у меня здесь, на хозяйстве, света в доме не было, отключили же за неуплату. И ещё они, прячась от моего взгляда, упрямо кутались в свою шерсть, как будто жутко холодно им на этой осенней прохладе, но всё равно, вот три пары глазёнок на меня смотрят безотрывно, с укоризной, вот нос картошкой я чей-то разглядел, вот руки, вот ноги, вот уши, волосатые такие, вот ступни, вот ладони, и постепенно в голове у меня сложилась полная картина.

– Я не князь, – сказал я старшему, всё-таки не врали сказки, домовой – он вот такой и есть, ни с чем не перепутаешь, – ты мне не льсти, не надо. И имя своё назови мне уже, что ли.

Домовой удивлённо посмотрел на меня, как будто я ляпнул что-то не то, забыл об осторожности, замер на несколько секунд, чего-то соображая, и вот тогда я сумел рассмотреть его полностью. Передо мной стоял маленький, но очень солидный и крепкий мужичок, при этом как-то карикатурно солидный, всё у него было слишком. И густой бородой он зарос до самых глаз, и росла она у него чуть ли не до колен, и слишком плотное тельце, и слишком короткие ножки, потешно это было немного, но потешно по-доброму, зато вот руки вызывали уважение, были они у него не хуже, чем у енота-полоскуна, такие же цепкие да ухватистые, и ещё глаза, понимающие это были глаза, вот как у старой собаки, с такой же грустью и поволокой.

– Так ведь нет у нас имён, – наконец развёл руками старший, – прозвища только. Тимофеич я, по первому хозяину так. А ошую и одесную от меня Альбертыч и Махмудыч, сотоварищи мои. Я из самого старого, но всечасного жилого в посёлке дома, они же из самых богатых, но из новых, недавних, поэтому так.

– Очень приятно, – я старался не улыбаться, – а моё имя – Даниил. Будем знакомы.

– Ты князь, – снова упрямо начал меня возвеличивать Тимофеич, – ты большак, ты владыко! Хранитель изначального огня! В душе своей! Какой же ты Данило?

– Даниил, – терпеливо поправил его я, – и я не князь.

– А зачем же ты тогда всё местечко наше в свою волю взял? – недоверчиво прищурился Тимофеич, – зачем нас сюда, пред очи свои, призвал? Ежели не князь? Зачем ты нас заневолить хочешь? Ты ведь не как сосед сюда явился, ты ведь силы своей богатырской дал нам отведать, огнём ужалил, страху нагнал, возражений не потерпел. И вот мы здесь все по слову твоему – как же не князь? К чему тогда всё?

– Хорошо, – вздохнул я, – действительно. Пусть буду князь, а надолго ли – жизнь покажет. И призвал я вас сюда, твоя правда, покориться мне. Знай, Тимофеич, и вы, все остальные, что пришёл я сюда найти себе место тихое да укромное, чтобы в силу войти и окрепнуть в ней. Знай, что таюсь я от ведьм, ищут они меня, а потому настроен я решительно, они меня жалеть не будут, ну и я никого тоже. Понятно?

– Тьфу, ведьмы! – не выдержал и сплюнул Тимофеич, – вот ведь гадость какая! Нет у нас их, князь, давно уже нет, погани этой! Спокойно живём, так и знай! До сегодняшнего вечера спокойно!

– А ты что же, – удивился я, – не любишь их? Они тебе разве не свои?

– Да какие же они мне свои! – завопил оскорблённый до глубины души домовой, – пакость они, смрад и скверна! Да и люди они, люди, а мы нечисть полезная! И не прислуживает никто из нас ведьмам этим, их слуги – кошки да во́роны, жабы да пауки, вот и вся компания! И то, коты наглые, чёрные, да во́роны мудрые и охальные – это только у верховных в услужителях, остальные-то мелкой гнусью обходятся! Не связывался бы ты с ведьмами, князь, не надо оно тебе! Без них хорошо, а с ними плохо!

– Вот ведь как, – я даже задумался, – мне-то казалось, что вы, как бы, одного поля ягоды, что ли. А вы вот чего. Не любите их, значит?

– Нет! – сурово припечатал Тимофеич, – боимся ещё! И уходим оттуда, где ведьмы живут!

– Вот и я, – мне пришлось развести руками, – опасаюсь. И тоже ушёл. Ищут они меня.

– Плохо дело, – понурился Тимофеич, – но вот и шёл бы ты дальше, князь, а? Мало ли на свете мест? Тут, гляди, город рядом, им сюда добраться – раз плюнуть. А там, в тайге где-нибудь, в землянке какой укромной – ну кто там тебя найдёт?

– Сам-то чего в тайге не живёшь? – усмехнулся я, – если там так спокойно? Тебе ведь, к тому же, и землянки не надо, тебе и нора подойдёт.

– Нельзя нам, – развёл руками Тимофеич, – заповедано так, исстари заповедано нам рядом с людьми быть, жизни от них набираться. Одичать боимся, плохо это, память потеряешь, себя потеряешь, сыроядцем станешь, раз – и нет тебя. Домовой – это от слова дом, княже.

– Вот и мне не хочется, – поддержал я его, – сыроядцем становиться. К тому же, если я одичаю, ведьмы тебе мелочью покажутся.

Домовой вздохнул, но ничего не ответил, и я тоже замолчал, разглядывая их. Но нужно было принимать решение, и решение это напрашивалось само собой, особенно в свете бабы Машиных советов.

– В общем, так! – через несколько минут скорбной тишины пристукнул я ладонью по подлокотнику кресла, – слушайте меня все! Решено, я здесь князь, а потому! Сейчас вы все принесёте мне присягу, поклянётесь самим естеством своим, в верности и преданности поклянётесь, не причинять вреда князю своему действием или бездействием, не таить злобы, относиться с почтением, добросовестно, как вы это умеете, и без обмана! Я же обязуюсь в ответ беречь и поддерживать мир среди вас, препятствовать несправедливости, стоять против зла, охранять и защищать вас, в общем! И пусть порукой нам всем в том станет стихия огня! И пусть она засвидетельствует, и пусть она сама накажет отступника, не я! А кто не согласен – тот волен бросить мне вызов! Да будет так!

На последних словах я так дал из правой руки в стоящий рядом старый мангал, заполненный древесным сором и несгоревшими углями, что он мгновенно вспыхнул почти до самых небес, высветив в истинном свете передо мной все эти рожицы, выхватив их из тени, показав их всех скопом и по отдельности, но потом сразу опал и всё равно запылал с таким жаром, как будто в мангале том горело разом кубометра три сухих берёзовых дров, не меньше.

– Вот ведь как, – завороженно прошептал Тимофеич, косясь на меня и на огонь в раскалившемся до предела мангале одновременно, – беречь и защищать, значит… Тогда согласен я! Но помни – ты обещал! И беречь-то когда начнёшь?

– Сразу после присяги, – немного насторожился я, – начинайте!

И они по одному, Тимофеич первым, Альбертыч с Махмудычем следом, а потом и все остальные, по старшинству, без сутолоки и без неразберихи, очень торжественно, соблюдая момент, потянулись к этому огню.

Кто умел, тот говорил какие-то слова, но я их не слышал, да и не надо оно мне было, потому что каждому из них, кто представал перед мангалом, пламя моё накладывало на естество какую-то печать, мне непонятную, слабоват я ещё во всей этой магии, но одно мне было ясно, те, кто получил эту печать, те становились для меня своими, пусть и младшими, тех я мог уже не опасаться, не подозревать и не сомневаться, а ещё к тому же, бонусом, после этой нашей огненной клятвы становились они сильнее, и очень им это нравилось, до весёлого визга прямо.

И я кивал каждому, и протягивал руку к огню, подтверждая сказанное и услышанное, а огонь всё это дело свидетельствовал, как живой, и не разу у нас не было осечки.

– Всё? – наконец на последнем, самом маленьком и самом бестолковом меховом клубке с ножками, в котором и мыслей-то не чувствовалось, радость одна, спросил я, – никого не пропустили?

– Никого, князь, – степенно поклонился мне сначала Тимофеич, а потом и все остальные, – все одесную от тебя. Слева же нету никого, смотри сам.

И я посмотрел, но там и правда было пусто, никого и ничего, что радовало. Про вызов-то я ляпнул, конечно, не подумав, и уж совсем не улыбалось мне биться тут с кем-нибудь непримиримым по-настоящему, но слово не воробей, пришлось бы, и пришлось бы всерьёз.

– Тогда поздравляю всех с этим знаменательным событием! – я встал и повернулся направо, уменьшив огонь в мангале до минимума, а то ведь недолго ему осталось, развалится же, – от всего сердца поздравляю!

И я поклонился им, не жалея спины, и они мне в ответ тоже, но потом, выпрямившись, стали мы смотреть друг на друга в молчании. Они чего-то ждали, не спеша уходить, а я опешил невольно, я-то думал, всё уже, попрощаться осталось, чаю попить, на горшок и баиньки.

– Официальная часть окончена, – подумав, сказал я им, – если что. А, вы, наверное, на банкет нацелились? Надо бы, конечно, а то как-то не по-людски получается, но в доме же у меня шаром покати, сами видите. Так что позже, обещаю, вот в силу войду, барахлом обрасту, выберем какую-нибудь ночь потемнее и устроим пир.

– Не! – отозвался мне за всех Тимофеич, – пиры пировать – дело хорошее, но ты же обещался нас беречь и защищать, и огонь тому был порукою! Когда начнёшь?

– Здрасти, – и я, устало вздохнув, уселся в кресло, – сейчас, на ночь глядя? До утра потерпеть нельзя?

– Можно, – согласно кивнул мне Тимофеич, – чего ж не потерпеть-то, жили же мы до тебя как-то и ничего. Можно потерпеть, отчего нет. Но надо бы сейчас.

– Жалуйся, – махнул я рукой, – но, если и в самом деле не срочно, отложу на завтра или на другой какой день, так и знай. И ещё, в дрязги ваши между собой я влезать не собираюсь, ясно тебе? Не сумеешь примирить кого-то – получите все трое, или даже пятеро, вот так. Ты, помощники твои, и истец с ответчиком, все огребёте поровну.

– Да не то! – поспешил утешить меня Тимофеич, – с этим мы сами! Вот ещё, не хватало бегать к тебе по пустякам! А только возможность такую можно ждать годами, десятками их, но и хватать её надо сразу, сию минуту, чтобы лихо не дразнить. Исстари так заведено, ты уж не обессудь.

– Посмотрим, – невольно заинтересовался я, – и давай уже переходи к делу. Что за возможность?

– А ну-ка, – повернулся он к своим, – худо всё своё сюда несите, да быстро! И не голыми руками, а в лопухи заверните, в тряпки поганые, палочками-веточками осиновыми прищемите, не касайтесь его! И не тащите всё зараз, уроните ещё, рассыплете же, лучше помоги сначала один другому, а потом наоборот! А что большое, всей линией сюда несите, один браться не моги! И всё сюда тащите, всю дурнину свою на хозяйстве до последнего!

Последние слова он прокричал уже в спины всем этим домовым, сарайным да гаражным, там много было ипостасей, всякие банники да омшаники, магазинных даже трое, и вот у всех у них нашлось это самое худо, потому что рванули они как на пожар, со злобной, веселой решимостью, как будто что-то давно свербило у них, жить мешало, и вот теперь появился шанс всё это избыть в одночасье.

– Так что, – повернулся ко мне Тимофеич, он единственный остался со мной, – тащат же люди в дома всякую гадость. Не понимают, стало быть, и не соображают. Кто по недомыслию, кто по жадности, а кто и нарочно приносит, чтобы другим худо сделать. Зависть, ревность, ненависть, гнев, вражда, гордыня – много имён у зла! И копится оно, и копится, и жизнь отравляет. И выкинуть нельзя, потому что оно там, за обочиной, силы своей не потеряет, а вот злобы накопит, да ещё и ожить сможет, если дух какой неприкаянный, неразумный, на него наткнётся в бесцельных блужданиях своих, и соединятся они, и обретут плоть, и вот тогда совсем плохо будет. А потому приходится нам всё это терпеть в дому, особенно если хозяин каждый день об этом помнит и утащить не даёт, и воровать да прятать, если забыл или невмоготу уже.

– М-да, – я насторожился всерьёз, – и много такого у вас?

– Много, – вздохнул Тимофеич, – с до-войны копится.

– Какой ещё войны? – обалдел я, – Великой Отечественной, что ли?

– Не знаю, – пожал плечами домовой, – может, и этой. Наши тогда тот берег воевать ходили, с конца лета и до осени. Много народу сюда приехало, военного, столпотворение прямо было! С танками да пушками! А по деревням и посёлкам прошлись частым гребнем, и был там такой же Сварожич, в форме только, не как ты. Гимнастёрка плотная, хаки цвет, да с погонами! А на погонах звёздочки золотые! И пуговицы золотые тож! Штаны синие, широкие! А сапоги до того начищены, что глядеться можно было, как в зеркало! Фуражка на голове, а на боку пистоль железный! А сам быстрый, резкий, властный да суровый, но справедливый! Не захотел он нами володеть и княжить, хоть мы и просили, но худо всё пожёг тут в одночасье, не разбираясь, и дышали мы потом много лет легко, хоть и трудно народу жилось тогда! И обещал ещё приехать, с проверкой, через года, но забыл, видимо, да и где ему про нас упомнить-то!

– Ого, – мне стало по-настоящему интересно, история прямо оживала на моих глазах, – а звали его как?

– Товарищ капитан его звали, – пожал плечами Тимофеич, – молодой он был, моложе тебя. Панибратства не терпел, и своих и чужих железной рукой держал, разговоров по душам не вёл, приказами обходился, поэтому не узнал я его имени-отчества, побоялся поначалу спрашивать, а потом уж поздно было.

– Жалко, – вздохнул я, ведь такая ниточка была интересная, – очень. Народ, Тимофеич, должен знать своих героев, что ж ты так.

– Золотые твои слова, – вздохнул и он, разведя руками, – да только там такой герой был, что без дела и подойти не моги, да и по делу самую суть скажи и отбегай сразу же, не воруй время, издалека любуйся, если хочешь.

– А больше тебе таких на пути не попадалось? – на удачу спросил я, но не вышло, потому что развёл Тимофеич руки ещё шире, да горестно замотал головой.

– На отшибе ведь живём, – объяснил он, – никому наши дачи не интересны, а в последнее время худеет наше место, дома брошенные появляются. В городах сейчас вся жизнь, такие дела.

– Ну, ладно, – утешил я его, – не переживай, все не исчезнут, кто-то да останется. И смотри, тащат уже чего-то!

В решётку забора, прямо рядом с воротами, аккуратно просачивалась первая парочка нечисти, осторожно державшая своё завёрнутое в тряпку худо палочками, вот как китайцы рис едят, вот так и они делали, восемь палочек на четыре лапки.

– Подождите, – махнул я на них, разогнавшихся таких, рукой, а потом встал, подтащил своё кресло поближе к мангалу, да соорудил ещё перед ним небольшой постамент-площадь из девяти кирпичей, чтобы было им, значит, куда худо класть. – Сюда давайте.

И они осторожно положили передо мной на эти кирпичи свой свёрток, и вручили мне палочку, осиновую, и я этой палочкой развернул тряпку, да обнаружил внутри маленькую куколку, истыканную иголками, и было в этой куколке столько своей злобы и столько чужой боли, что я громко охнул вслух, не сдержался.

– Вот-вот, – укоризненно поддержал меня Тимофеич, – сорок лет уже лежит, всё никак не истлеет, на ненависти держится. Померли уж давно обе, что та, что эта, а оно как живое, гляди, всё мечтает зацепить кого ещё, измучить, в могилу свести, гадость такая! Тьфу, погань!

– Совочек найдите мне, пожалуйста, – попросил я двух домовых, что стояли и смотрели на ими принесённое, – в сарае где-то был, железный такой, с деревянной ручкой. Видел я его сегодня там, не помню только, где именно.

Домовые мгновенно усвистали в подсобное помещение и, пока они там громыхали чем-то, я встал, достал ножик, да обновил рану себе на предплечье, добавив в мангальное пламя своей крови, причём щедро так. Тимофеич обалделыми глазами следил за мной, и я счёл за лучшее объясниться:

– Всерьёз же всё! Вдруг выскочит? А так кранты ему, с гарантией, я ведь кровью своей вчера двух ведьм упокоил, навсегда и без возврата, так что знаю я, что делаю, не переживай.

И Тимофеич понятливо кивнул, а потом, подумав, поклонился с уважением да застыл было в поклоне, подбирая слова, но тут, слава богу, домовые с совочком подскочили, прервали этот церемонный балаган.

– Спасибо, – поблагодарил я их, и они расцвели от удовольствия оба, – но приступим! Жить такое не должно, это точно!

И я палочкой закатил на совок куколку, тряпку, в которую она была завёрнута, тоже, от греха подальше и, раскочегарив огонь в мангале посильнее, бросил всё это туда.

Сначала не было ничего, два-три удара сердца не было, зато потом огонь взревел, загудел, как будто кислородом из баллона туда дунули, и заметалось в мангале что-то чёрное, и попыталось выскочить, и ускользнуть хотя бы копотью, чтобы осесть где-нибудь, чтобы сохранить себя мелким гнусом или хлопьями сажи, но шансов у него, у этого непонятного мне зла, не было, ведь не простой это был огонь, а тот самый, на крови моей, и управлял я им, как собственными руками, так что избавили мы дачи от этой погани, сожгли её всю без остатка.

– Вот и хорошо! – заценил мои действия Тимофеич, – вот и ладно! Вот теперь жизнь у нас наладится, точно вам говорю!

Я оглянулся, с кем он там, и увидел, что народу сказочного во дворе прибавилось, и все они держали осторожно в лапках что-то, и все вытягивали шеи, с восторгом глядя на меня и на волшебный мангал, и все радовались.

– Так! – сказал я им громко, – время не ждёт, ночь уже скоро, а потому! В очередь давайте, не толпитесь и не галдите, подходите по одному и кладите своё худо передо мной вот сюда, на эти кирпичи, а ты, Тимофеич, руководи, не допускай неразберихи и не отвлекай меня, потому что я занят буду!

И я уселся на кресло, нагнувшись вперёд и подобрав ноги под себя, устал за этот длинный день чего-то, и пошёл у нас работать конвейер по уничтожению застарелого зла, и чего там только не было.

Куколки были, амулеты и талисманы, сделанные чёрт его знает из чего, чуть ли не из жабьей кожи, заговорённые на зло великое, фотографии старые были, со следами проколов и без, какие-то крючковатые ветки, какие-то тёмные сучья, трупные тряпки и ремни, которыми когда-то воспитывали детей до визга и до крика, до ужаса безумного, сушёные пауки и трупики мух, меня даже передёрнуло один раз, когда змею мумифицированную притащили, до того она мразотная была, хоть и дохлая, вот ведь погань же, и постепенно я перестал всматриваться во всё это, пропал у меня интерес, нет там ничего полезного в хозяйстве, только боль и горе людское. Но так, наверное, и золотари-шамбошники не смотрят на объект работы своей, ведь незачем туда смотреть, ну что в дерьме может быть интересного.

И я перестал кривиться, и стал следить только за тем, чтобы не выскочило у меня ничего, не вырвалось хотя бы недогоревшим дымом на чистый воздух, и пошло дело, и стало мне легче, и смог я перевести дух.

– Пошли кого-нибудь в дом, – попросил я Тимофеича, неотрывно тёршегося рядом со мной. – там у меня квас вроде оставался. На донышке, но было, точно помню. А то пить охота, спасу нет, процедить да отжать только надо.

– Остатки сладки, – согласился он со мной и мгновенно отрядил за питьём зазевавшегося около нас подручного, но потом что-то сообразил и замер на месте, – а ведь нет домового у тебя! Точно нету! Не захотел никто из нас душегубу бывшему в услужение идти! А потом и соратнику его! А потом и наследнику, ведь чего натворил-то!

– Сообразил наконец, – усмехнулся я, кочегаря мангал, – нету, да. И дом мой по этому поводу сильно обижается и грустит, и просит найти. Есть у тебя кто на примете?

– Есть! – мгновенно сориентировался и обрадовался он, – есть, как не быть! Ну-ка ты, да, вон ты, под кустом грустишь который, а ну-ка, иди сюда!

И к нам в ответ на все эти его радостные вопли несмело приблизился молодой домовой, и глаза его были полны надежды.

– Бросили же недавно дом один, на двенадцатой линии! – взбудораженно и горячо объяснял мне Тимофеич, – хороший был дом, ладный! И семья хорошая была, с детьми, дружная такая! На лето только приезжали, правда, но и то хлеб! А теперь пропали! Вывезли недавно всё добро своё, отключили свет и воду, окна заколотили, двери законопатили, да и пропали, как и не было их! А у нас ведь в посёлке мест свободных нет, у нас ведь даже собачьи будки все заняты, вот до чего дошло!

– Но сюда не шли? – уточнил я, – что, прямо настолько хозяин плох был?

– Настолько, – решительно кивнул мне Тимофеич, – уж лучше к медведю в берлогу, чем сюда. А вот теперь, смотри, какая удача, и сарай у тебя ладный, и баня, и гараж – это ж сколько вакансий! Да это же почти все пустодомки наши место у тебя и найдут!

– Давай по очереди, – предложил ему я, – скопом не надо. На сегодня мне и этого хватит, остальные потом, по результатам. И как тебя зовут, парень?

– Так ведь нет имён-то у нас, – снова напомнил мне Тимофеич, – а прозвища заслужить надо, не успел этот ещё, и десяти лет ведь не прошло, как он жить начал. Так что пока просто кличь его соседушкой, и хорошо будет.

– Не тебя спрашиваю, – я бросил неприязненный взгляд на предводителя, и тот осёкся, – как тебя зовут-то, парень?

Стоявший передо мной домовёнок замялся, застеснялся ужасно, чуть не заплакал от огорчения, так ему хотелось в этот дом попасть, но сумел пересилить себя и выдавил чуть слышно:

– Никак… не заслужил ещё…

– Смотри, – и я повернулся к нему, и присел на корточки, чтобы быть поближе, – вы с Тимофеичем забыли, верно, что опасно тут будет, и очень. Это он там у себя отсидеться сумеет, а нам в случае чего нужно будет бой принять, ясно тебе? Так что ты подумай, парень, и подумай хорошо, куда голову суёшь, подумай, и дай ответ, потому что обратного пути не будет.

– Подумал, – кивнул тот не сразу, и мне это понравилось, ведь сначала он рассмотрел меня во все глаза, не торопясь и внимательно, дом рассмотрел, двор с постройками, прикинул что-то, а уже после этого и выдохнул решительно, как будто кидаясь в омут с головой, – согласен я!

– Ну-у, – сказал я, рассматривая его в ответ. А что, нормальный такой, небольшого ещё роста, на полголовёнки ниже Тимофеича, но опрятный, в отличие от многих, что не стеснялись ходить с мелкими веточками в бороде, и глаза хорошие, голубые и круглые, и лицо, если можно так сказать, доброе да застенчивое, и рубашка на нём была справная, и подпоясан он был чем-то даже, в общем, мне он понравился. – Тогда принимаю тебя на службу! И насчёт имени ещё, знаешь что, мне ваши обычаи не подходят, мне дух бесплотный в доме не нужен, а потому будешь ты Федькой! Ну или Фёдором, заслужишь если!

– Так не принято же! – ужом ввинтился между нами возбуждённый Тимофеич, – нельзя! Никак нельзя! Слишком много ты ему воли дал!

– Молчи! – шикнул на него я, – это у вас там, в обычных домах, с обычными людьми, нельзя. А у меня здесь стольный дом, крепость почти, и потому он… – тут я запнулся, вовремя прикусив себе язык на слове крепостной, и стал подыскивать определение вслух, – бастионный, может, или цитадельный, а то, может, фо́ртовый…

– Фа́ртовый скажи ещё, ага, – язвительно хмыкнул Тимофеич и раззявил было рот, чтобы снова затянуть свою шарманку, но я его перебил.

– Не важно! – с нажимом сказал я, – понял? Мой дом – мои правила. И вот ещё что – ночь на дворе, не видишь разве? Так что давай закругляться, знакомиться с тобой, Федька, по-нормальному уже завтра будем, иди пока хозяйство принимай, да и ты, Тимофеич, раз жечь нечего больше, давай до свидания. И остальным говорю, услышьте меня – всем спасибо, все свободны!

– Да как же нечего, – замялся тот, – я ведь за своим не ходил ещё, принесём сейчас.

– Самое вкусное напоследок оставил, что ли? – удивился я, – или там погань такая запредельная, что из ряда вон?

– Не совсем, – неопределённо ответил Тимофеич, смущённо глядя куда-то вбок и пожимая плечами, – да ты сейчас сам всё увидишь, пяти минут не пройдёт! Я быстро!

И он, свистнув своих подручных, да ещё с десяток самых крепких домовых, мгновенно исчез, а с ними испарились и все остальные, и остались мы с Федькой на заднем дворе одни.

– Дуй давай хозяйство принимать, не стой столбом, – скомандовал ему я, опускаясь в кресло, – и дров в печь подкинь, сушить дом надо, сырость изгонять, понял меня? Печь в подвале находится, кстати, дрова там же найдёшь.

Он кивнул мне и мгновенно испарился, а я взял с подлокотника кресла гранёный стакан с квасом и постарался перевести дух. Шутки шутками, но сейчас, после этого внезапного аутодафе, на дачах как-то посвежее стало, что ли, поспокойнее и потише, да и дышалось заметно легче, и не только мне, людям тоже.

И я снова потянулся к живым огонькам, разбросанным по посёлку, к своим побратимам по крови, и да, горели они нынче много спокойнее и умиротворённее, не раздражало их близкое присутствие погани, и тишина безмятежная царила меж двор, вот разве что по центральной улице ехала к моему дому какая-то мелкая процессия, с Тимофеичем во главе, и только вот там было всё не слава богу.

Но я лишь вздохнул и принялся ждать, и вот они свернули на нашу линию, и приблизились, и распахнули калитку, сумели же, и протиснулась в неё, будто сама собой, небольшая садовая тачка, поддерживаемая со всех сторон мелкими цепкими лапками.

– Ну и что это? – и мне вдруг захотелось выписать предводителю домовых подзатыльник, стоило только рассмотреть и понюхать содержимое тачки, – нафига ж ты дохлую собаку сюда притащил? О господи, а воняет-то как!

– Это не собака, – мягко ответил мне Тимофеич, предусмотрительно отбежавший на безопасное расстояние и вновь взявший подобострастный тон, – это Никанор! А что псиной воняет – так одичал же, в беспамятстве почти! Вошёл, значит, в процесс распада личности! Только долго у него это что-то, подзатянулось, лет тридцать уже распадает и всё никак распасть не может! Надоел до скрежета зубовного, мочи нашей никакой нет! Сделай с ним что-нибудь, князь, в чувство приведи, усовести, а если не можешь, то и не знаю я, что с ним делать! Пьёт же, сволочь такая, хозяйское пьёт, во все дома по ночам заваливается, ищет и жрёт её, горькую, и воняет, и пакостит, а нам потом тащи его отовсюду!

– Это домовой такой? – я всё же подошёл поближе, зажав нос. – И почему тогда у него имя есть?

– Бери выше! – надувшись, с внезапной и непонятной гордостью ответил мне Тимофеич, – это дядька! Это, значит, такой домовой, что много лет в услужении у сильного колдуна ходил, ума от него набрался, знаний хранителем стал, обычаев знатоком и традиций блюстителем! Прибился он к нам лет тридцать назад, говорю же, потерянный весь, израненный, и приютили мы его, на свою голову! А он ничего нам про себя не рассказывал, как мы ни расспрашивали, но горевал сильно! И были с ним три книги ещё, вон, он на них и лежит!