Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 6

Я бежал по ночным улицам и мне было так хорошо и легко, как никогда раньше не было, ей-богу. Во-первых, я сейчас бежал не как раньше, просто стараясь добраться куда-то побыстрее, заставляя себя резвее переставлять ноги, нет. Сейчас по узкой тропинке бежал не просто человек, это, скорее, бежал хвостато-полосатый охотник в тайге, и был этот бег ровным и быстрым, и не было в нём намёка на усталость, и бежать так я мог долго, очень долго, а потом мне нужно было просто посидеть совсем немного, совсем чуть-чуть, чтобы перевести дыхание да восстановить силы, и можно бежать дальше.

Во-вторых, я не просто нёсся дробным галопом, не видя ничего перед собой, как дурной лось, напролом, по памяти соображая где нахожусь и куда мне дальше, нет, я отчётливо видел свой путь в ночной тьме и ощущал всё вокруг себя, и мог спрятаться на бегу от чужих глаз, и мог обрулить кого-нибудь в трёх метрах так, что он, этот внезапный свидетель, ничего и не заметит. Бесшумен был мой бег, бесшумен и мягок, я до этого так не то, что не умел, я даже не знал, что такое возможно.

В-третьих, я сейчас просто наслаждался жизнью, свежий ночной воздух наполнял мои лёгкие, ноги мои не знали усталости, сила бурлила во мне, и от этого хотелось если и не петь во всё горло победную песню, то хотя бы рыкнуть во весь голос на всю округу, чтобы поделиться со всеми своей радостью.

И бежал я не просто так, в сторону дороги на выход из города, зачем мне теперь дороги, мне теперь и без них хорошо, а бежал я по делам, вот так, не иначе эта тигра рогатая, как почему-то называла зверя баба Маша, на меня повлияла.

Вообще зверь этот, странное дело, конечно, но он наполнял мою душу холодным, убийственным спокойствием, он напоминал мне, что нужно быть хладнокровным, нужно быть внимательным и бдительным, без этого в тайге никак, что нужно постоянно держать ушки на макушке, а этого в ярости не достичь. Ярость, она ведь только в драке хороша, ну или когда рвёшь обезумевшую от ужаса добычу клыками, да и то сразу после этого успокоиться нужно, успокоиться и оглядеться по сторонам внимательно.

И что нужно соображать, где ты будешь добывать пищу свою насущную на день грядущий, что нужно пасти своё стадо и не отпускать его далеко, но и не давать им почувствовать себя, чтобы не нервничали они, чтобы спокойно жирок нагуливали, много чему он меня учил, неявно и нечувствительно, и спасибо ему, потому что дошло до меня, что сейчас моим стадом были деньги.

Баба Маша молодец, конечно, и сумею ли я отблагодарить её по достоинству, не знаю, но того, что она сунула мне в карман, на год, даже в деревне, не хватит точно.

И поэтому я бежал сейчас в другой конец нашего частного сектора, вытянувшийся вдоль железнодорожных путей и выходящий на трассу, туда, где в ремонте стояла моя ласточка, двадцатитрехлетняя японка, доставшаяся мне по наследству, и не подводившая меня никогда.

Алина, обычно косо и с усмешкой смотревшая в её сторону, позволяла мне ею владеть, но только лишь потому, что свой «Лексус» доверять мне в принципе не собиралась. А так – ну пусть будет, нравится ему эта колымага, да и ладно, ведь иногда и она пригождалась, в магазин там его отправить, на пункт выдачи или ещё куда, мало ли, пусть потешится.

Так что была у меня своя машина, была, старенький японский универсал, но бодрый и хороший, пока кто-то ночью, я на заводе тогда был, на смене, не воткнулся в него и не помял ему весь правый бок. Пьяный, наверное, равнодушно прокомментировала моё горе Алина, но разрешила мне оттащить мою ласточку в кузовной сервис, на ремонт. А вот искать того, кто это сделал, она не стала, хотя могла, просто могла бы показать мне на него пальцем, дальше уж я справился бы сам.

Но сервис, вот что странно, мне она выбрала сама и я подчинился, хотя очень не понравился мне хозяин сервиса, мутный он был какой-то, мелкий и злобный, рыжий до невозможности, с клочковатой бородой и одетый во всё зелёное. А, и ещё брат у него был, вот брат мне понравился, тот вечно под мухой ходил и вообще, было такое ощущение, что он в пивной бочке родился, до того ему было на всё наплевать.

Звали хозяина того сервиса странно, конечно, Кеней его звали, Кеня да Кеня, без отчества, но не моё это было дело, а вот моим делом было то, что с ремонтом он не торопился и ещё, когда мы с Алиной на этот сервис заглядывали, два раза же за месяц заглядывали, вёл он себя непонятно и неприятно, для меня неприятно, конечно, не для жены моей.

Нет, к Алине он чуть ли не ластился, и слова его можно было мазать на хлеб вместо масла, а уж голос был сладок до того, что не только мне скулы сводило, но и самой Алине, вот так он с ней себя вёл, зато со мной не церемонился, особенно это чувствовалось, когда её поблизости не было.

Не очень-то и скрываемого презрения в его отношении ко мне было столько, что я уже захотел ему в рожу сунуть, да не решился тогда, Алине же не понравится, да и нельзя совать людям в морды за гримасы, пусть даже и мерзкие, но вот в последний раз шпынять меня он уже начал, не при Алине, конечно, но начал, скотина такая.

Жил он в своём сервисе, вместе с братом, и семья у него тоже была, жена да дочка, но те жили в приземистом старом доме по соседству, так что вытащить на разговор его можно было легко, что я сейчас и собирался сделать.

Метров за сто от цели я перешёл на тихий, спокойный шаг, и огляделся. Улица была освещена, но так, беспорядочно, ярко светили фонари из-за заборов, но они лили свой свет в основном внутрь, в собственные же дворы, чтобы хозяева ноги не переломали и не вляпались во что-нибудь, сунувшись по какой-нибудь своей неотложной ночной надобности наружу, в окнах кое-где ещё горел свет, а больше ничего, уличного освещения не было и в помине, и потому плотных теней в переулке было больше, чем достаточно, есть куда нырнуть.

Тем более что сервис выходил воротами на трассу, здесь же был только забор, мощный забор, монументальный, странно даже видеть такой забор в простой автомастерской, ну да не моё это дело, тем более что никаких препятствий этот забор чинить мне не стал.

Так, сначала на дерево, потом по ветке на крышу соседского сарая, потом одним прыжком на столб, потом на крышу ангара, потом на землю с кувырком, причём там, где почище, вот и весь забор.

И собака на цепи мешать мне не стала, она лишь забилась в будку да лежала там тихо-тихо, мечтая стать совсем маленькой, ну и я не стал её обижать, собак я любил, да и причём здесь она.

А вот Кене отчего-то не спалось, в отличие от его же брата, что своим мощным храпом мешал ему прислушиваться к подозрительным звукам в ночной тишине.

Нет, Кеня не спал, Кеня ходил туда-сюда, Кеня был чем-то взволнован и не сразу понял я, что взволнован он пожаром по соседству, тем пожаром, что горел на моей крови в коттеджном посёлке, его уже, кстати, вовсю гасили, но всё никак не могли погасить.

И вот он уже залез на невысокую, ему по грудь, эстакаду, чтобы повыше, чтобы разглядеть, и вот он потащил из кармана телефон, чтобы позвонить кому или сфотографировать далёкое зарево, я не стал разбираться, а одним прыжком взлетел туда же, только бесшумно встал позади него и хлопнул по плечу.

– Ась? – дёрнулся он в испуге, пытаясь соскочить на землю, но я придержал его за ворот грязной спецовки, ухватив левой рукой ещё и за рукав, – кто здесь?

Потом он всё же умудрился извернуться, по-крысиному совсем извернуться, сумел рассмотреть меня и глаза его полезли на лоб от удивления, хотя животный страх исчез:

– Ты, что ли? – приходил он в себя неимоверно быстро, наглости в нём было не занимать, – ты как здесь? Обалдел, что ли? Да я тебя сейчас, морда!

Но я не стал слушать, чего он мне сейчас, а сдёрнул его с эстакады в обратном прыжке, потянув его за собой так, чтобы на землю он упал раньше меня. Кеня ударился сначала ногами об железные ограничители, больно ударился, костяшками голеней, а потом, не успев взвыть, перевернулся в воздухе, приложился всей спиной об асфальт и собрался уже было пронзительно завопить от неожиданности, но тут я ему упал сверху коленом на живот, воздух из него вышибло, и сумел Кеня лишь сдавленно захрипеть.

– А-а-а, – еле разобрал я, – ах ты, да я тебя…

Он и вправду юрко завозился подо мной, жилистый он был и злобный, и чувствовался в нём опыт, и не боялся он меня, и левой рукой он попытался вцепиться мне в лицо, а правая нырнула куда-то вниз, чтобы что-то вытащить, но шанса на это я ему не дал.

Вместо этого я дал ему в морду, да потом ещё раз, да вытащил сначала правую руку ему же за голову, да навалился на его плечо коленом, как на самбо учили, потом то же самое проделал с левой рукой, а после вцепился в ему горло обеими своими пятернями, уперев локти себе в живот, а пятки подсунув ему под спину.

Вцепился, навалился, и тут же чуть было не отпрыгнул от него, потому что начал Кеня меняться, в ярости он не контролировал себя, и поплыл его облик, открывая истинное лицо, и вот уже подо мной лежала какая-то образина, меньше ростом, но много, много шире, и в плечах и в талии, и рыжины добавилось, и борода погустела, да так, что начиналась она чуть ли не у глаз, а морда перестала походить на человеческую, к шимпанзе это уже было ближе, а не к человеку.

И горло у него изменилось, пошире стало оно и покороче, голова у него будто бы прямо из плеч в этом облике росла, но мне хватило, отпускать я его не собирался. Мало того, с человеком я бы на этом и остановился, чтобы не навредить, а вот здесь, помня заветы бабы Маши, я останавливаться не собирался, потом узнаю, что это за чертовщина подо мной лежит, а пока требовалось его дожать, и дожать с гарантией.

– Я тебя сейчас задушу, – тихо и проникновенно сказал ему я, перенеся весь свой вес на руки и перекрыв ему кислород по-настоящему, – потом запихаю в печку. Потом сожгу. Понял меня?

Но он не понял, хоть наконец и испугался, но не понял, не перестал буравить меня своими злыми малюсенькими гляделками из-под кустистых рыжих бровей, да и сопротивляться тоже не прекратил.

Тогда я выпустил во двор давно бесновавшегося во мне зверя, разъярённого тем, что этот мелкий, жирный, тупой хорёк в человеческом обличье всё ещё не понял, кто это к нему пожаловал, да дал огня в руки, чтобы прижечь его до волдырей и опалить ему бороду, дал посмотреть ему в свои собственные глаза, тем более что он упорно ловил мой взгляд, и вот только тогда его проняло. Не знаю уж, что он там увидел, но проняло его здорово, до костей пробрало, до самого донышка.

Кеня мгновенно сдался и обмяк, но сдался не так, как это делают сейчас, с обидой и истерикой, с неверием в то, что их сломали, нет, он сделал это привычно и даже с облегчением, и сделал это так, как, наверное, в средние века делали, чтобы один был господин, и вся жизнь глупого смерда в кулаке его, а второй перед ним в пыль, в прах и пепел, и устраивает это обоих, потому что так и надо, ибо это порядке вещей, это по-настоящему.

– Что же вы, – закхекал он, ползая передо мной на коленях, когда я встал и отпустил его, – ваше… ваше сиятельство! И позвольте поздравить вас, с обретением поздравить!

– Спасибо, – я схватил его за шиворот и помог подняться на ноги.

– Очень рад! – всплеснул он руками и тут же прижал их к груди, – очень рад, э-э, внезапному, так сказать, визиту столь сиятельной особы! Чего изволите – займ там, кредит, вексель или, может быть, вклад? Всё для вас, всё что угодно, на самых лучших условиях, ни у кого таких условий нет и не будет, верьте мне, ваше сиятельство! И зверя, зверя своего уберите, увидят же! Покорнейше прошу!

– Нет, – отказался я от столь щедрого предложения, немного обалдев, но всё же отозвав тигру, – я машину свою пришёл посмотреть. Пойдём, покажешь.

– Да как же, – облегчённо выдохнул Кеня, едва мы остались во дворе одни, без лишнего освещения, – не готово ещё! Сроки не вышли! А к сроку сделаем, и так сделаем, как никому не делали, да с огромной скидкой! Брат мой, брат мой родной, вот он лично ею и займётся!

– Я сейчас, кстати, там проснусь кому-то, – пригрозил я в ответ на затихший храп, вовремя мне он про своего брата напомнил. – Ты давай спи обратно, спи изо всех сил, спи так, чтобы здесь слышно было, понял меня? А то ведь я тебе сейчас пошлю кое-кого, колыбельную смурлыкать!

И сразу же храп раздался снова, размеренный такой и громкий, старательный, во всю грудь, а Кеня ещё раз всплеснул ручками да умильно на это улыбнулся, мол, какой у меня брат молодец, всё понял с первого раза, но я умиляться вместе с ним за компанию не стал, а потянул его в тёмный многоместный бокс.

– Машина, – ещё раз пришлось напомнить мне, – где она?

– Так это, – засуетился Кеня во внезапной и искренней печали, – изволите видеть, ваше сиятельство, что такового рода услуги для нас лишь прикрытие, да брату моему развлечение, так что во дворе она, в огороде бывшем, там она, под кустом на сохранении, ждёт, значит, пока некоторые детали придут! А как придут, так мы сразу же её и починим!

Он юлил и упирался, он не хотел идти, но не потому, что прекословил мне, нет, он просто пытался меня заболтать и оттянуть что-то нехорошее, и ещё он был до полного огорчения не рад, что я могу это нехорошее увидеть, и был искренен в своём желании это что-то исправить.

– Пойдём-пойдём, – ласково потянул я его за собой, в заросший огород, и Кеня сдался, и пошёл рядом, чуть повизгивая от досады.

– М-да, – протянул я, рассматривая свою уже вросшую колёсами в мягкую землю ласточку. Зрелище действительно было печальным, и я чуть не выматерился вслух. Побитая, грязная, с полуоткрытыми, заляпанными окнами, со снятыми крылом и дверью, с отчего-то помятым капотом и пробитой лобовухой, грустное это было зрелище, грустное и печальное.

– Так ты у нас, значит, финансист? – спросил я, обходя машину по кругу и копя злость.

– Лепрекон я, – развёл руками Кеня, пытаясь при этом заглянуть мне в глаза, – разве ж вы, ваше сиятельство, сами не видите? А ведь я знатного рода, чистой линии, из самой Ирландии, и золото – вот в чём я силён! Золото – моя страсть, мой смысл и моя жизнь!

– Да ладно, – удивился я, никогда же ирландцев не видел, да и лепреконов тоже, – прямо-таки оттуда? А как тебя сюда занесло, или у нас тут своего дерьма мало?

– Хе-хе-хе, – тут же закатился дробным смешком Кеня, – шутить изволите, ваше сиятельство! А только оказался я здесь волею судеб, только так и никак иначе! Но, если изволите знать – я ведь сначала отплыл со своей чудесной родины в тот удивительный город, что стоит в Азии на перекрёстке всех торговых и морских путей, но вскоре вынужден был эмигрировать севернее, слишком жестока там была конкуренция, дикие края и дикие люди, что с них взять, да и климат мне тамошний не подошёл. После, стало быть, уже в Поднебесной, когда стали там воробьёв всем государством гонять и прочие непотребства учинять, счёл я за лучшее переехать сюда, за реку и скажу вам так, ваше сиятельство, что это было правильное решение! Тихо тут, тихо и спокойно, а золото, чтобы вы знали, тишину любит больше всего и…

– А звать-то тебя как? – перебил я его болтовню, хватит уже, накопил я злобы, настала пора приступать к делу. – Что за имя такое – Кеня?

– Так Коннор же, – пожал плечами тот, – но в этом моём нынешнем местожительстве было бы странно мне именоваться полным именем, это вызвало бы вопросы и ненужное внимание, вот и пришлось нам с братом…

– А брат у тебя почему такой? – мне стало по-настоящему интересно.

– Так клурикон же! – со вздохом сожаления ответил Кеня, – всегда пьян и угрюм, и ничего ему не надо! Исстари так заведено у нас, с начала времён это тянется, но у настоящего лепрекона всегда должен быть брат, и не знает никто уже, наказание это наше или наша награда! Завистники и клеветники, коих у нас немало, глупый слух пустили, что именно у клуриконов совесть наша хранится, одна на двоих хранится, но только враки всё это, ваше сиятельство, враки и наговоры.

– Хорошо, – прервал я его, – всё с вами понятно. А это что? Не было же?

С этими словами я ткнул пальцем в помятый капот и пробитую лобовуху.

– Это, изволите ли видеть, производственный эксцесс, – виновато развёл руками Коннор, – а если быть совсем точным, то эксцесс исполнителя! Снимал брат мой с другой машины двигатель, да с пьяных глаз и уронил его на вашу, прощенья нижайше просим. И брат будет за то наказан, лично накажу, и деньгами и физически! И исправим всё, тут сомневаться даже не думайте, лучше новой будет!

– А это, – и я показал пальцем на засранную птицами крышу, на засиженный другими мелкими животными салон, да там и собака спала раньше, та собака, что на цепи сейчас сидит, на какие-то грязные тряпки на сиденьях, на выпотрошенный бардачок, на заляпанную и изгвазданную обшивку потолка, ведь даже потолок извозить в грязи умудрились, сволочи.

– Э-э, – поискал слова Кеня и быстро их нашёл, гад такой, – вы про этот некоторый, скажем так, производственный и в чём-то даже творческий беспорядок? Так ведь не будет его, время только дайте, и не только что пылинки лишней, а даже и запаха не останется! Точнее, останется, но то будет приятственный запах новой машины, с лёгкими нотками цитрусовых и морского бриза в послевкусии, уверяю вас!

– Нет, – покачал я головой и вцепился взглядом ему в глаза. – Я про то, Коннор, что наказание без вины редко бывает. Вот если бы ты всё сделал, как обещал, если бы ты не хамил мне, причём с удовольствием хамил, знал ведь, сучок такой, точно знал, кто я такой и почему на привязи, ты ведь прямо лоснился от счастья, что шпынять меня можешь и ничего тебе за это не будет, так вот, если бы не это, то я сегодня про тебя даже и не вспомнил. Но ты начал дёргать тигра за усы, Коннор, а ведь ты, если не врёшь, в Китае жил и потому должен знать, что нельзя так делать, даже с мёртвым тигром нельзя!

– Так ведь продать хотела Алина Васильевна мне машину вашу, – пробормотал Кеня, – на запчасти продать! Кто ж знал, что так всё обернётся?

– Продать? – удивился я, – после того, как я всю кредитку свою втихую от неё выгреб и тебе отдал? Как это понимать?

– Потому и продать, – виновато уставился он глазами мне в ноги, – в наказание вам, стало быть. Чтобы впредь вы своей волей денег больше не тратили, ваше сиятельство.

– Похоже на неё, – согласился я, подумав, вот ведь, зараза такая, – ну да ладно, не твоё это дело. Твоё дело, Коннор, понять, почему я, посмотрев на твой ремонт и твоё ко мне отношение, не жгу сейчас всю твою богадельню с тобой вместе. Как вон тот дом, к примеру, отсюда же пожар видно, и как свой собственный, а я же дотла его спалил, Коннор, со всей ненавистью спалил, не пожалел, и ещё двух ведьм в огне упокоил навсегда. Ты же прекрасно видишь, что меня просто распирает, что у меня руки чешутся, что я в своём праве, что поделом тебе, но не делаю этого. Ответь мне, Коннор, почему?

– Потому что вы очень добрый и хороший человек, – заюлил было Кеня, но, бросив быстрый взгляд мне в глаза, вздохнул и выдавил из себя:

– Сто тысяч, ваше сиятельство, и это отличная сумма! Прямо сейчас в наличии у меня имеется, дома имеется, всё мелкими купюрами, как на подбор, отлично же поместится в ваших карманах, снимет собою множество мелких дорожных проблем и не свяжет вас излишней заботой о себе, не заставит нервничать!

– Каков наглец, – вздохнул я в свою очередь, – миллион, Коннор, миллион! Меньше мне брать с тебя просто невместно, вот ещё, копейки твои считать.

– Да за что же миллион! – возопил он, потеряв всякую осторожность и замахав на меня руками, – это ж такая сумма! Для неё ведь даже название отдельное выдумали, не просто же тысяча тысяч, а миллион, это же что-то да значит, имейте уважение!

– Хорошо, что не врёшь, что нет у тебя столько, – начиная злиться, холодно сказал ему я, – давай, Коннор, быстрее принимай неизбежное, или я тебе помогу. Времени у меня на тебя, Коннор, нет совсем, а вот зла много.

– Так ведь даже машина ваша столько не стоит! – не унимался он, – это ведь ещё четыре таких надо, итого целых пять на миллион! Поймите вы, ваше сиятельство, целых пять!

– Допустим, не пять, а три-четыре, – возмутился я, – а то и две с половиной, если в хорошем состоянии!

– Вот! – радостно уцепился он за мои слова, – ежели в хорошем состоянии! А чтобы её в такое состояние привести, это ж столько денег надо потратить, что дешевле выйдет ещё одну такую же, только бодрую, купить! А то, может, и купим, ваше сиятельство, есть тут у меня на примете одна, завтра же и купим…

– Ах ты, тварь! – я понял, что Кеня встал на привычные рельсы, что он меня поймал, вовлёк в дурной разговор, и что обрадовался он, и, что самое плохое, в глазах его мелькнуло, на самом донышке мелькнуло, тщательно скрываемое ехидное торжество, от которого и до сомнений не то что в моих силах недалеко, а во мне самом, как в человеке. А то ведь сиятельство-то он, конечно, сиятельство, но разве же нельзя маленечко, совсем немножечко им покрутить? Вдруг удастся, и пойдёт тогда это его сиятельство себе тихонечко по ночному холодку восвояси, радуясь малой денежке?

Злость во мне полыхнула лютой вспышкой, ведь это же было хуже всего, это напомнило мне, каким дурным пуделем на привязи я бегал совсем недавно, и я ведь даже не на Коннора вызверился, хотя и на него тоже, а на них на всех, на всю жизнь свою, но, к несчастью для залётного ирландца, передо мной был только он.

И я схватил мгновенно осёкшегося, побледневшего и начавшего было убегать лепрекона за горло звериной хваткой, чёрт с ними, с деньгами, выживу как-нибудь, и подтащил его к стене кирпичного бокса, и поднял его в воздух одной рукой, и ударил им о стену, да так, что гул пошёл, и оставил висеть, спиной на стене, горлом в моей руке, а ногами в воздухе.

– Сейчас я тебя всё-таки задушу, – лязгающим голосом сказал я ему, не ртом, но как будто клыкастой пастью, – а потом сожгу твой сервис и твой дом, вместе с подвалами и тайными комнатами, вместе со всем, что в них есть. Ты всё никак не успокоишься, ты всё дёргаешь тигра за усы, Коннор, живого дёргаешь, не мёртвого, и ты сейчас за это ответишь. Не нужны мне, Коннор, твои деньги, не нужны больше, и ты сам мне уже не нужен, вот такая печаль.

Кеня отчаянно трепыхался и пытался что-то рассказать мне одними только руками и глазами, что он всё понял и на всё согласен, но мне уже и правда хотелось приступить к делу, за которое, может, ещё и спасибо кто мне скажет, как говорится, банк горел – кредит гасился!

– Не надо, – тихий голос заставил меня резко обернуться, – пожалуйста, не надо. В доме том жена у него и дочь, канарейка ещё, и хомячок в клетке, больно же будет всем. Не стоит оно того, золото это, боли их и смерти, совсем не стоит. А на брате моём грехов много, что и говорить, и многие ему зла желают, и есть у них такое право, но, может, пожалеете нас? Вы ведь свой путь только начинаете и нельзя вам, нельзя начинать его с такого, вы же хуже его станете в разы, в десятки раз, хуже и страшнее!

И я разжал пальцы, и шлёпнулся грузной тушей на землю Кеня, и закхекал, держась за горло, отчаянно радуясь, что вновь начал дышать, что миновала его чаша сия, но мне было не до него, я смотрел на его брата.

А ведь не врали завистники и клеветники, что-то в его брате такое было, на сломанную совесть похожее. Не, так-то он больше смахивал на карикатурного еврея, в чьём лице сконцентрировалась вся мировая скорбь, тщательно заливаемая водкой, там был большой, висячий нос, были дряблые уши, были обвисшие щёки, и лысина была, но не это главное, главными там были его живые, всё понимающие и очень грустные глаза.

– Тяжело тебе с ним? – неожиданно для самого себя спросил я, – а чего не уйдёшь тогда?

– Привык, – пожал плечами тот, – а уйти нельзя, судьба у нас такая, погибнем мы друг без друга. Он обманывает, я от этого горюю, и не липнут потому к нему проклятия обездоленных, а он меня за это кормит и в тепле содержит. Такой вот симбиоз.

– Удобно устроились, – и я чего-то перехотел его жалеть, и отвернулся, сплюнув, – Коннор, ты как там, морда?

– Уже лучше, ваше сиятельство! – радостно отрапортовал мне с карачек Кеня, – значительно лучше! Душевное мерси за беспокойство! А только чего же вы сразу не сказали, что денежки вам безотлагательно нужны, да ещё и торговаться со мной начали? Я, изволите видеть, ваше сиятельство, всё понимаю, и с кем разговариваю, и место своё сознаю, но естество, естество проклятое не даёт, заставляет нарываться и зарываться, очень я от этого иногда страдаю! И я с естеством своим борюсь, конечно, но то битва такая, заранее проигранная, так что поймите и вы меня! Ну не могу я, ваше сиятельство, удержаться, не могу и всё тут, так что не гневайтесь, а подождите меня здесь минутку всего лишь, вот я вам денежки-то и принесу!

– За дурака меня держишь? – и я легонько ударил его ботинком в бок, – вместе пойдём, Коннор, вместе. И за секреты свои не переживай, не нужны они мне, слово даю. А ты, братец лис, иди и спи себе дальше, и пусть совесть твоя сегодня будет спокойна, сейчас мы Коннору несколько грехов-то с неё и спишем! Только дурить не вздумай, братец, если не хочешь тут один на пепелище остаться.

– Вот с самого начала бы так! – выпрямился наконец Кеня, а брат его, вздохнув и пожав плечами, мол, а что я ещё могу-то, печально потащился в тёмный бокс, – по-настоящему, как и должно!

И он, размяв шею и сменив облик на человеческий, даже не поманил меня за собой, нет, он изогнулся в поклоне и руками пригласил куда-то идти, по дорожке к дому идти, а когда мы пошли, то он иногда почтительно забегал вперёд, очень от этого огорчаясь, но ведь иначе же никак, то в новый поворот направить меня нужно, то калитку ещё одну открыть, то ветки кустов придержать.

– Исстари же так заведено! – говорил он, непрерывно кхекая, помял я всё-таки ему горло, – всё моё, сказало злато, кхе-кхе! Всё моё, кхе-кхе, сказал булат! Всё куплю, сказало злато! Всё возьму, сказал булат! Гениальнейшие же стихи, ваше сиятельство! Настоящая поэзия! Пушкин, не кто-нибудь! Вся правда жизни в них заключена, горькая правда, суровая, как отцовская любовь, но тому, кто её примет и поймёт, тому откроются многие дороги! Потому как – просветление в уме!

– Только без глупостей, Коннор, – сказал я ему, пальцем подсветив замочную скважину в мощной, тараном не выбьешь, двери, а то он подозрительно долго что-то там колупался, – домашних пожалей и имущество, в случае чего, я ведь разбираться не буду. Если ловушка там, если сигнализацией на помощь позовёшь, если ещё какая-то хитрость, я ведь так уйду, что…

– Прекратите, ваше сиятельство, – наконец справился с дверью он, – договорились же! И проходите, проходите же скорее, с открытой дверью беззащитен дом! Мало ли, вдруг лихо какое прошмыгнёт! Опять тогда этого дурака сюда тащить и терпеть его здесь, пока не отгорюет!

– Со мной не прошмыгнёт, – уверил я его, проходя внутрь и оглядываясь, интересно же, никогда не бывал у лепрекона в гостях. Ну и ещё, что греха таить, определился с живущими тут, кто где находится да что делает, насколько мог, настолько и определился, новым своим тигриным чутьём.

Но не разило ниоткуда тревогой, и не дышал никто надсадно в испуге, и не суетился тихом смятении, а веяло из обеих спален спокойным дыханием двух спящих женщин, одной постарше явно, там позадышливее как-то спали, с похрапыванием, и второй помоложе, там дышали спокойно и свободно, но спали везде крепко, что та, что эта.

И хомячок спал, и канарейка, вообще тихо было в доме, тихо и уютно.

А ещё я не удивился, когда Кеня, нажав в разных местах коридора несколько только ему известных тайных кнопок да рычажков, отворил передо мною узкую, тяжёлую, из броневой стали, дверь в подвал, потому что чувствовал я, что всё, что есть тут наверху, это только надстройка и что настоящее сердце этого дома находится там, внизу, и не один там этаж, а много, и есть ещё потайные ходы и есть отнорки, да много чего есть, прямо хомячья нора, а не дом.

И поглядел я на тот дверной проём, в котором была установлена дверь, и засомневался чего-то, идти или не идти. Ведь был там бетон в метр толщиной, не меньше, и был этот бетон до предела насыщен арматурой, да не простой, а диаметром сантиметров пять, видел я уже такое, на стройке видел, когда студентом подрабатывал, пристраивали мы банку деньгохранилище, помещение высшей степени защищённости, вот там и видел.

– А! – мгновенно сообразил Кеня и ввинтился в дверь первым, – прошу вас, ваше сиятельство, пройти прошу и прямо-таки приглашаю, уверяю вас, это самое тихое и спокойное место во всём городе и за его пределами, именно здесь я отдыхаю душой! Прошу разделить, так сказать, со мной мои чувства! Как дома, ваше сиятельство, ощущайте себя как дома, душевно вам предлагаю!

– Ну, раз предлагаешь, – усмехнулся я, – то можно и пройти, отчего нет. А здорово тут у тебя, слушай!

Внутри и правда было здорово, красиво да уютно, и не по-нашему уютно, а как-то по-старому да по-заграничному, что ли. Огромное помещение со множеством крепких дверей, это же холл называется, если что, у нас так не строят, был отделан темным деревом и зелёным бархатом, и горело там множество светильников в виде свечей, и торчал в одной стене огромный, быка зажарить можно, камин, и было множество шкафов у стен, но не с полками, а с ящичками на замках, и были несколько диванов, и столики были, и наполненный одним только дорогим виски бар, и даже бильярдный стол присутствовал.

– Надо же мне где-то наслаждаться жизнью, – развёл руками довольный Кеня, – надо же где-то ощущать, что не зря всё, так почему бы и не здесь? Пока одному, да, но придёт пора, родятся у меня близнецы, и вот одного сына я сюда и введу, в этот храм гедонизма и эпикурейства, покажу ему, стал быть, в чём смысл жизни!

– А второго куда? – спросил я, – или туда, к брату своему, в бытовку пристроишь?

– Именно, ваше сиятельство, – Кеня даже обрадовался такому моему пониманию, – именно! И не оттого, что я плохой или сыну своему будущему зла желаю, но устроено у нас так, понимаете, а если не следовать традиции, то ждут всю нашу семью беды и печали. Проверено, знаете ли, уже множество раз, и не было исключений, вот ни разу не было.

– Да мне-то что, – пожал плечами я, – живите, как хотите, мне без разницы.

– Душевное вам мерси за понимание! – от души поблагодарил меня Кеня, – но время не ждёт и время, как говорится, деньги. Вот, изволите получить, тут вся сумма как одна копеечка, тысячными и пятисотенными, что в дороге вам особенно пригодится, не вызовет излишних подозрений. Ровно миллион, и пересчитайте, душевно вас прошу, убедитесь в моей деловой честности, сделайте мне удовольствие!