Текст книги "Знак Огня (СИ)"

Автор книги: Артем Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Глава 14

Алёна пыталась помешать мне, кинуться следом, не пустить, но тут, слава богу, в дело вмешалась Ольга. Она с силой, которую никто от неё не ожидал, одним движением втащила девушку во двор и захлопнула калитку, быстро закрывшись на все замки.

Я не стал медлить, мало ли, вдруг, несмотря на отсутствие связи, полицию умудрятся вызвать, кранты мне тогда, и надеяться на то, что не приедут, а ведь не приедут точно, не стоит. Это они сейчас не приедут, когда нужны, зато через неделю явится сюда усталый участковый, начнёт выспрашивать, бумаги писать, искать, к чему прицепиться, и лучше до этого не доводить, лучше решить всё быстро.

Собачий лай отвлекал, сбивал с толку, мешал ориентироваться, но я своим усиленным чутьём ощущал что-то такое, там, на дереве метрах в тридцати от меня, слева от участка, и это что-то не спешило убегать, оно с интересом и злобой смотрело в мою сторону, с ехидством даже каким-то, мол, смелый какой выискался, давай-давай, иди сюда.

И я его не разочаровал, я быстро, но напоказ неуклюже и неловко, оступаясь и спотыкаясь в потёмках, направился не к нему, а просто в ту сторону, выбирая, где посуше и меньше кустов. А он следил за мной безотрывно и постепенно боязливая злоба в нём разгоралась всё сильнее, он подбадривал сам себя, он же появился в этом лесу недавно, он никогда ещё ни на кого не нападал, но нужно же когда-то и начинать, голод терзал его всё сильнее, заставлял терять осторожность, и он фонил этими своими мыслями и желаниями на всю округу, странно, что не заметили его ещё.

А я нарезал неловкие круги вокруг его дерева, и швырялся палками в кусты, и вглядывался, прищурясь подслеповато, куда-то в темноту, а он ползал вслед за мной по стволу, от ветки к ветке, то поднимаясь повыше, то сползая пониже, и вот он уже не замечал ничего в азарте, и вот он уже почти решился, но тут я метнулся в два прыжка к дереву, оттолкнулся ногой от ствола, взмыл по-тигриному вверх, к той ветке, где он сидел, сумел ухватить его за ступню и всем телом дёрнул вниз, чтобы уронить под себя.

Он опешил, запаниковал, но ударился всем телом о землю, а я добавил ему сверху коленями, но тут же вскочил с него в удивлении и отвращении, потому что это был не человек. Тело моё совершенно самостоятельно, кстати, это распознало, и там, где я его касался, дало огня, и прижгло ему ногу и живот, сильно прижгло, потому что запахло палёным, мерзко запахло, как будто кусок дерьма в костёр кинули.

Сначала он попытался кинуться на меня, сразу, с низкого старта, целясь открытой пастью в живот и пах, по-волчьи кинуться, молча и неожиданно, но я сумел уйти и отмахнуться, и мой неловкий шлепок подействовал на него не хуже мощного удара, потому что огненный всполох снял ему до костей половину морды.

Тогда он взвыл и рванулся в сторону на четвереньках, но я догнал его, ударил ещё раз, сбил с ног и махнул перед повернувшейся ко мне тварью рукой, как тогда, когда отбивался от собак и пугал Никанора, показав ему свои огненные когти, задел его и порвал ему что-то, и замер он, поняв угрозу, я ведь собирался в случае чего оторвать ему голову мгновенно, а потому стал, елозя по траве от боли, буравить меня своими маленькими глазками, но бежать больше не пытался.

А я смотрел на него в ответ, пытаясь понять, что это такое. Было это когда-то человеком, совершенно точно было, но сейчас передо мной лежало что-то, больше смахивающее на родного упыря, чем на заморского зомби, такое же отвратное, но вид не беда, тут главным был запах. Падаль, мертвечина, палёная к тому же, и меня чуть не вырвало.

– Ну и мразь же ты, – сдерживая спазмы, сказал я ему, – ох и погань. Побежишь – убью.

Тварь кивнула мне и затряслась, и распласталась передо мной на траве, всем своим видом показывая, какой такой побег, что ты, и в мыслях не было, но и не рискуя приближаться.

– Даниил! – надрывалась за забором Ольга Анатольевна, услышавшая шум, – что там? Что случилось? Даниил! Ты живой?

– Даня! – не выдержала и Алёна, – ну ответь же ты! Даня! Что там, что там у вас?

Им вторили собаки, и поднялся такой шум, удивительно даже, как две женщины и пяток собак могут такое сотворить.

– Нормально всё! – перекрикивая их, ответил я, – поймал!

– Так веди его сюда! – начала одна, но вторая его перебила: – не лезь к нему! Вдруг у него нож, Даня!

– Не поведу! – ответил им я, – да тут просто бомж вонючий! Берлогу себе соорудил здесь, в кустах, на отшибе! Я его сейчас на пинках до трассы провожу, через лес, а там на посту его и сдам! Всё, не переживайте!

– Не надо, Даня, не ходи, не надо! Темно уже! – заполошно закричали в две глотки из-за забора, но я их перебил:

– А что с ним ещё делать? Домой тащить? Приблудился он просто, вот и пусть блудит себе дальше! Всё, мы пошли!

И я, не обращая внимания на крики и лай собак, легонько пнул носком ботинка эту образину:

– Идём!

– К-куда? – с усилием проталкивая человеческие слова через звериную пасть, спросила у меня тварь, всем своим видом показывая готовность подчиняться.

– В логово твоё, – объяснил я, внимательно наблюдая за всеми его ужимками, потому что начало оно юлить, не хотело оно вести меня к своему дому. – Или тебя здесь сжечь?

– Не н-надо! – содрогнулась тварь и, постоянно оглядываясь на меня, поползла куда-то вперёд.

– По открытым местам ползи, – предупредил я его, направляясь следом, – повода мне не давай.

– Д-да! – с готовностью закивало оно, – п-понятно!

И мы пошли через тёмный лес, и прошли немного, метров триста, а потом я увидел полянку, как по заказу полянку, лучше и не придумать, было там метров двадцать в диаметре чистой земли, без кустов даже, негде спрятаться. В центре полянки торчал широченный пень, высотой с табуретку, обрамляли полянку тёмные ели, светила с неба луна, пищали комары да гудели где-то там машины на трассе, в общем, это было то, что нужно.

– Вон туда садись, – показал я твари место метрах в пяти от пня, по ветру, чтобы не сильно воняло, да уселся на пень сам. – И без глупостей, понимаешь меня?

– П-понимаю, – ответила мне тварь и послушно поползла туда, куда показывал мой палец, – б-без глупостей.

– Короче, так! – не став ждать, пока она там угнездится да затихнет, начал я, хлопнув для привлечения внимания себя ладонью по колену, – не сжёг я тебя только потому, что переполоха в посёлке не хочется. Да и здесь тоже место не то, близко к людям, видно же будет, волноваться начнут. А потому! Вижу я, что не успел ты сделать ещё ничего плохого, и только от этого даю тебе шанс, но ты уж, будь добр, объясни мне, что ты такое, откуда взялось, и почему мне не стоит жечь тебя прямо сейчас. Начинай!

– Г-Григорий я! – тварь выслушала мою речь очень внимательно, она даже вытянулась в струнку, чтобы ничего не пропустить, – Григорий! Сторож я! Сторож!

– Григорий? – удивился я и снова внимательно его осмотрел, может, пропустил чего, – у тебя даже имя есть? И что же ты сторожишь, сторож?

– Есть, – с готовностью закивала тварь, – есть! Григорий! Дом сторожу! Дом! Вон там! Там! Много лет! А теперь тут почему-то! В лесу! В землянке! Тянет меня туда! А туда не пускает! Больно мне! Голодно! Жажда!

– Слушай, – протянул я, до меня начало что-то доходить, – а это не тебя, случаем, Саныч приголубил?

– Он! – подтвердил мои мысли Григорий, его прямо-таки затрясло от ненависти, хорошо всё же, что Саныч его не дождался, – он! Он виноват! Что я такой! Он!

– Подожди, – перебил я его, – давай разберёмся. Он виноват в том, что тебя убил, или он виноват в том, что ты такой?

– Во всём! – рубанул вонючей, чёрной рукой воздух Григорий, – он! Он один! Сволочь! Гад! Убил безвинно! Похоронил неправильно! Брёвнами заложил! Брёвнами! Слезинки не проронил! Как собаку!

– Да, – согласился я с большим сарказмом в голосе, но Григорий его не заметил, – убили, значит, невиновного человека, а потом просто похоронили неправильно, и он вместо того, чтобы как невинно убиенный в рай пойти, ну или там в навь, правь, кривь, кось, не знаю точно, он вместо этого по лесу тут зомбарём бегает и крови живой жаждет. Так, что ли? Не привидение безвредное, не дух бесплотный, не что-нибудь доброе и хорошее, а обязательно именно такая гадость, как ты?

– Так! – затрясся Григорий, пропал мой сарказм весь, да что ж такое, – так! Правильно!

– Могу помочь, – холодно улыбнулся я ему, – давай, сожгу тебя прямо здесь всего без остатка, уйдёшь без возврата, у меня получится. Согласен?

– Нет! – заорала тварь во всё горло, резко отпрянув назад, – нет! Не надо! Нет!

– Почему? – деланно удивился я, – и не дёргайся, а то сожгу без разговоров. Так почему нет-то?

– Не надо! – тварь распласталась передо мной на земле всем телом, не рискуя поднять голову, и забубнила куда-то вниз, – прошу, не надо! Боль там, мрак и отчаяние! Бездна боли! Нет возврата! Нет спасения! Ужас, прах и пепел! На вечные муки обречёшь! Меня! Не трогай! Отпусти!

– И что, – перебил я это бессвязное, полное беспросветного отчаяния бормотание, – это со всеми так, что ли? Или только с тобой? Брёвнами потому что заложили? Всего лишь?

– Не знаю, – выдохнула тварь, – не знаю. Да! Да! Брёвнами! Саныч! Он виноват! Он убил!

– Не ври, скотина, – укоризненным тоном сказал я, – ой, не ври! И отползи ты чуть подальше, воняешь же, сил нет!

Григорий послушно отполз, и мы немного помолчали, я в раздумьях, а он всё ждал чего-то, испуганно поглядывая на меня.

– А я ведь знаю, кто ты, – и меня осенило, – заложный покойник, вот кто! Слышал я это название где-то, слышал. Эх, жаль, телефона нет, связи нет, посмотрел бы точно!

– Да! – подтвердил Григорий, – заложный! Брёвнами заложил!

– И всё же вряд ли ты тут трёшься в таком виде только из-за этого, – покачал головой я, – ой, вряд ли! Обманываешь ты меня, юлишь что-то, недоговариваешь. Всё ты знаешь, Гриша, знаешь, но стесняешься! И потому придётся мне, наверное, всё же тебя сжечь.

– Не надо! – снова затряслась тварь в смертельном испуге, – не надо! Ну буду обманывать! Спрашивай! Всё расскажу, всё, как есть!

– Ах ты хитрая рожа! – даже улыбнулся я, тварь эта была умнее, чем пыталась казаться, – вот это да! Спрашивай, значит, всё тебе расскажу. А если не спросишь, то и промолчу, так ведь? Нет, Гриша, мы с тобой не в полиции на допросе, со мной этот фокус не пройдёт.

– А как тогда? – удивилась тварь, – если не спрашивать?

– А вот смотри, – доброжелательно начал объяснять я, – давай представим, что мы с тобой лучшие друзья. Смешно, понимаю, но ты представь, ничего в этом сложного нет, понял? И вот ты как будто садишься со мною рядом, обнимаешь даже как будто за плечи – мысленно обнимаешь, мысленно, не дёргайся, сволочь, а то сожгу! Так, на чём мы… Ах, да! И говоришь мне – сейчас, друг, я тебе всё объясню с самого начала, ничего не скрывая, как на духу, так объясню, что ни единого вопросика у тебя не останется! Понял? Только на таких условиях, Гриша, только так, а если почую я, что крутишь ты, то не обижайся. Пойдёшь прямо туда, в бездну боли и отчаяния, жалеть тебя не буду.

– Ох-ох, – в задумчивости завертелась тварь, и я удивился:

– Ты чего-то стесняешься, Гриша? Так ты посмотри на себя, чего тебе стесняться? Ты не человек уже, умертвие ты, нежить, и уж, наверное, ты таким стал не от праведной жизни! Чешешь мне тут – не поплакали над ним, видите ли! Я понимаю, справедливости нет ни там, ни здесь, но не до такой же степени, Гриша! Рассказывай давай, ну!

Но тварь мялась, не хотела, она поглядывала на меня с опаской, и я понял, что таким путём правды не добьюсь.

– Сюда ползи, – со вздохом приказал ему я и достал из кармана нож, что уже прописался там, и приготовил левую руку. Вообще завязывать надо с этим, завязывать кровью раскидываться, да и больно же, пусть и заживать стало всё заметно быстрее, но всё же, видно, силой своей как-то я пользуюсь не так.

– З-зачем? – напряглась тварь, – что ты хочешь?

– Что-то, – не стал объяснять ничего я, – ползи сюда, говорю, морду суй в землю и не дёргайся. Но можешь и не ползти, колхоз – дело добровольное. В бездну так в бездну, это даже и лучше.

И он подполз, содрогаясь и поскуливая, и замер у моих ног, уткнув рожу в мокрую траву, запах падали усилился до того, что меня начало выворачивать, и потому я спешно, стараясь не дышать, полоснул лезвием по запястью, да щедро полил башку твари своей кровью, тут же дав ей приказ схватить эту сволочь, схватить, подчинить и замереть, но не жечь его пока, не время.

Тварь выгнуло дугой, она завыла во весь голос и тут же захрипела, потому что кричать я запретил, и принялась отчаянно сбивать с себя впитавшиеся и зашипевшие капли, но не смогла, куда ей.

– Отползай! – приказал я ему, – и времени у тебя, Гриша, до бездны совсем чуть-чуть. Понял? Ну что, будешь говорить? Только правду, сволочь, правду, за враньё сожгу.

И тварь Григорий, поглядев на меня со страхом и ненавистью, начала рассказывать. По первости нескладно у него это получалось, но с каждой минутой слова текли всё плавнее и плавнее, пасть открывалась всё шире, и вскоре полилось из него такое и так, что я только головой дёргал да старался сильно не кривиться в отвращении от всех этих откровений.

Оказалось, что был наш Григорий в начале сознательной жизни сильно непрост. Ну, как непрост – бандит он был, вор, мразь и убийца. Начинал подростком ещё, по ночам на втором Хабаровске, в компании таких же, как и он сам. Время такое было – простодушно сказал мне Григорий, разведя руками, и я в него чуть не плюнул от омерзения, время, ага, ну надо же.

Промышляли они сначала так просто, без какой-либо внятной цели, из любви к процессу, утвердиться чтобы, ведь избить кого, ограбить, изнасиловать, это так лихо и так круто, да и выходишь потом на район без страха, наоборот, это тебя все боятся, боятся и глаза опускают. Учиться в школе, работать – ну что за чушь, нет смысла, зачем, мы и так умные, а на работе денег по году не платят, и бардак в стране, зато свобода!

И тянулось такое пару лет, весело и безнаказанно, пока однажды не разглядели их старшие и не подтянули выше. Они тогда на улице, ночью, мужика здорового до смерти запинали, а бабу его трахнули хором и голову ей кирпичом проломили, а потом увезли обоих в багажнике в лес, да там и прикопали, и вот за эту предусмотрительность их и заметили. Не просто, мол, беспредельничают, а соображают, следы заметают!

В общем, стали они бригадой, и рулил у них Козырь, тот, что этот дом построил, а он, Гриша, ходил у него в торпедах. И был тот Козырь с самого начала хитёр и продуман, себе на уме, ушлый же был не по годам, и мутил он постоянно какие-то мутные дела, и получалось у него, и поднимался он, и шёл наверх, а Гриша был рядом.

Ведь ему самому, Григорию, просто нравилось жить той жизнью, злобной и рисковой. Деньги, да много, водки хоть залейся, бабы, какие хочешь, сами же прыгают, и постоянное, лестное ощущение чужого страха и чужой зависти.

Нравилось ему видеть отчаянную, безнадёжную мольбу в обезумевших глазах, нравилось по приказу залетать в заснувшие дома к непокорным да непонятливым и устраивать там кровавый беспредел, нравилось потом, в конце, навинчивать глушитель на ствол, потому что в этот момент ломались все, даже самые непокорные, в общем, это и была для него та самая, настоящая жизнь.

Не гнался он, в общем, за большими деньгами, не стремился съесть кого-то из своих, чтобы прыгнуть выше, зачем, если ему другое нужно, и заметил это Козырь, и подтянул к себе. К делам не подпускал, только к действиям, показывал пальчиком, кого и что именно с ним сделать, и устаканилось всё на этом, и тянулось много лет. И дел собственных Гриша не мутил, зачем вся эта морока, предприятия эти, торговые центры, пробовал раз, не вышло. Он тогда, во время первой и единственной планёрки, из себя чего-то вышел, разбил рожу директору и бухгалтерше, работяг отпинал, и разбежались все, в общем, не попёр у него бизнес, продавать пришлось.

А потом изменилось время, спал накал, стал Козырь ходить в костюме и по заседаниям ездить, как порядочный, вошёл он в новую жизнь, а вот он, Григорий, её не принял.

Нет, водки было всё так же много, и бабы были, и деньгами его не обходили, платили долю аккуратно, но вот того, что составляло весь смысл, того, с чего они начинали, вот этого разгула как раз и не было.

И стал у Григория портиться характер, ушло куда-то веселье и лёгкость ушла, стал он раздражительным и злобным, пить начал безудержно, до белочки пить, буйствовать начал, в общем, настигло его разочарование, не этого он от жизни хотел.

И сорвался он из-за этого пару раз, переусердствовал немного, правда, так переусердствовал, что обалдел даже Козырь, к тому же и намекнули потом ему, Козырю, сверху, что времена изменились, и что такие бешеные собаки уже не в чести, и чтобы решил он проблему, а если не решит, то ему по-дружески помогут.

В их кругах обходились одним предупреждением, первым, оно же было обычно и последним, но рискнул Козырь ослушаться, не стал убивать и отвёз его сюда, в этот дом, да здесь и оставил, запретив выходить за пределы посёлка. Поживёшь, мол, пока тут, а там посмотрим.

И вот здесь, в этой тиши, стало ему, Григорию, совсем худо. Не, не совесть это была, нет, и не снился ему никто, нормально он спал, вдоволь и вволю, просто иногда, сначала реже, а под конец всё чаще и чаще, с похмелья особенно, стало ему казаться, что в тёмных углах, на границе зрения, какие-то куски кровавого фарша валяются, мешанины мясной, и вонь от них идёт, и неуютно становится.

А ещё запретил ему Козырь, да так запретил, что не ослушаешься, если только жить хочешь, с весельем повременить и к местным не лезть. Сиди, мол, на даче, пей потихоньку, в огороде ковыряйся, на рыбалку ходи, за грибами ещё можешь, приходи в порядок и жди, когда на дело вызовут.

И он ждал, и вызывали, и хватало ему этого, но потом сдох Козырь, сгнил заживо где-то за границей, и похоронили его, а ему, Григорию, сказали, что если он ещё раз о себе напомнит, если только хоть край рожи своей поганой в город высунет, то даже пожалеть об этом не успеет.

И отходили его на прощание ногами, до полусмерти отходили, покрепче запомнил чтоб, и едва не убили, ведь ему уже тогда много было не надо, кончилось же здоровье, кончилось же всё.

И денег больше не было, а ведь что такое зарабатывать, он за всю жизнь так и не узнал, и остался он один, совсем один.

– Ну? – издевательски посмотрел я на эту тварь, когда она замолчала, – и что же тебе непонятно? По мне, всё ясно, как белый день. А Саныч виноват только лишь в том, что не дал тебе по голове ещё лет тридцать назад. По-хорошему, на кол бы тебя посадить, да жаловаться запретить, и не один раз, а много, за каждый твой подвиг отдельно бы тебя сажать, вот это и была бы настоящая справедливость. Как ты там говорил, бездна боли и отчаяния, да? Хорошо же звучит, особенно для тебя, Григорий! Отлично просто!

– Да если бы! – взвыл он в тревоге, потому что ну действительно, что его слушать, сжечь просто, да и всё на этом, – если бы я знал! Если бы я знал, – и он ткнул пальцем вниз, – что там что-то есть! По-настоящему знал, а не как сейчас рассказывают! Я бы! Я бы тогда!

– Ты про веру, что ли? – удивился я, – а кто тебе мешал? Наоборот, один из ваших, например, огромные кресты по сопкам в глухой тайге ставил, и надписи ещё там такие были: «Крест – бесам язва!» И фотографии их на рекламных баннерах вдоль дорог размещал, чтобы, значит, никто не пропустил, чтобы все увидели. Непонятно, правда, к чему он это делал и как у него это совмещалось, но ведь делал же!

– Не то! – снова взвыл он, – вера – не то! Может, есть, а может, нет! Мне точно надо было знать, точно! Почему не предупредили, почему? Если бы сказали, если бы с самого начала показали, по-другому бы всё было! А теперь нет впереди ничего, только бездна! Боль и мрак! Нет возврата! Нет спасения! Небытия хочу! Небытия!

– Ох и гад же ты, Григорий, – покачал головой я, – и снова тебе кто-то другой виноват, только не ты сам. А как по мне, так тебе и надо. Мне даже радостно, понимаешь, от этого! Эх, взять бы вот всех, кому ты горе принёс, да показать тебя сейчас!

– Им хорошо! – и тварь Григорий заскулила в негодовании и зависти, – я ведь все их грехи на себя взял! По незнанке! А Саныч нет! Не взял! А должен был, раз так всё устроено! Несправедливо это! Несправедливо!

– Что, совсем ничего? Вот прям-таки ни капельки? – он в жуткой обиде помотал головой, а я рассмеялся в облегчении, – ну и правильно, вот лично я орден бы Санычу за тебя выдал! Ладно, всё это очень интересно, но время уже позднее, надо с тобой что-то делать. Ты мне тут не нужен, да ты никому не нужен, а вот внизу тебя заждались.

Тварь замерла, начала тихонько поскуливать в ужасе, елозить на месте начала, ей хотелось и убежать, и броситься мне в ноги, но бежать было ей страшно, это означало сразу в огонь, без предупреждений, и она это ясно видела, а в ноги тоже не стоило, запах же, да и вообще неприятно.

А я всё никак не мог решиться, рассказал-то он мне много, но всё же это был просто рассказ, не хватало мне злости и уверенности, не привык я ещё. Опять же – бездна боли и отчаяния, это же навсегда, навечно, если верить ему, это же очень серьёзно и, пусть ему там самое и место, но чего ж сами-то не забрали-то, чего здесь-то оставили? Меня ждали? А кто я такой?

– Повремени! – тварь Григорий снова распласталась передо мной и завыла утробно, обнимая землю, – не отправляй туда, не надо! Буду тихо тут сидеть! Тихо! Ну что тебе стоит-то! Всегда же успеешь! Всегда! Кровь твоя на мне! Кровь! Не убегу! Не могу уйти от землянки! И это ведь в той жизни было! В той! А в этой не сделал же я ничего!

– Как это – ничего? – удивился я, – а на меня кто броситься хотел? Кто домовых пугал? Ольгу Собакину кто с ума сводил?

– Не пугал! – принялась выть тварь, – завидовал! Смотрел! К ним хотел, туда! В тепло! Холодно мне! А на тебя – ну не кинулся же! Нельзя за мысли карать! Нельзя! Несправедливо!

– Я вот от тебя сегодня только и слышу про несправедливость, – покоробили меня чего-то эти его завывания, – заткнулся бы ты уже на эту тему, сволочь.

– Понял! – подкинулся он, – понял! Ни слова! Эх, если бы раньше знать, я бы…

– Да если бы раньше всем знать, – лениво процедил я, решаясь, – по-другому бы жизнь пошла.

– Нет! – обрадовалась тварь тому, что может мне что-то подсказать, – нет! Знают! Ведьмы знают! Что все они обречены, кроме верховных! С теми что-то другое происходит! В бездну идут! Но все надеются стать верховными! Все верят, что ускользнут! А кто нет, сама виновата!

– Оп-па! – и мне стало очень интересно, – а про ведьм откуда знаешь? Ты же никуда из этого леса не уходил? Где успел познакомиться? Они тут были?

– Нет! – отчаянно затрясла головой тварь, – нет! В той жизни ещё! Брали их с собой, когда убивали! А потом пили вместе! И остальное тоже! Веселье! Ещё людей им поставляли! Бомжей уличных! Поймать, помыть, продать! Кто их считает-то! Я много могу про них рассказать! Много! Хоть и не мои это были дела! Козыря! Они его потом и сжили со свету! Не поделили чего-то!

– Интересно, – в сомнении посмотрел на него я, – очень даже.

– Очень! – с готовностью согласилась со мною тварь, – про всех расскажу! Много знаю! Много видел! Не отправляй только туда, в бездну! Не сегодня! Ну хоть недельку-то дай! Месяц!

– Ну, как же не отправлять, – ответил я, – а если ты поймаешь здесь кого-то?

– А ты мне запрети! – обрадованно начала советовать тварь, – запрети! Печать твоя на мне! Кровью! Буду тихо сидеть! В землянке! И даже там не увидят, не найдут! Как тогда, когда Саныч и тот, второй, искали меня, но не нашли! Не будет вреда!

– М-да, – и я задумался, сжечь его надо, конечно, и все дела, но до того он мне сейчас самого мерзкого, жалкого и убогого бомжа напоминал, что рука просто не поднималась. Я понимал, ясно и отчётливо понимал, что надо, что это даже моя почётная святая обязанность, роль палача на сегодня примерить, и что жалеют бешеных собак только после их смерти, но что-то в глубине души не давало. Да и не убивал я раньше никого, может, поэтому, в общем, разыгралось во мне чистоплюйство, и неприятно мне от самого себя стало.

– Ладно, – помедлив, сказал я вытянувшейся в струнку и следившей за мной во все глаза твари, – живи пока. И вот так ещё сделаем, – и я потянулся к своей крови, проникшей уже в глубину твари, и отозвалась она, – зло творить запрещаю. Показываться кому-либо запрещаю. Уходить из землянки запрещаю. Сиди там и думай о вечном, понял? А я тебе чуть попозже навещу, расскажешь мне, что знаешь. Готовься и вспоминай.

– Понял! – подпрыгнула тварь в своей жуткой радости, – понял! Буду сидеть! Тихо! Буду думать! Вспоминать буду! Всё расскажу, всё!

– Вот и хорошо, – поднялся я, – теперь пойдём, покажешь мне свою землянку.

И мы пошли, и дошли быстро, и посмотрел я, что это за землянка такая да как он в ней прячется, и остался доволен. Нормально он спрятался, понятно теперь, почему его Саныч не нашёл. А потом я пошёл домой один, прижёг только Григория на прощание, хорошо так прижёг, не жалея, показал ему бездну, но как до него по-другому достучаться, я не знал, а так хоть уверенности придал, и ему, и себе.

Не было меня больше двух часов, но, когда я подошёл к дому соседки, там меня всё ещё очень ждали, ждали и переживали.

– Всё, – отмахнулся я от расспросов, – спите спокойно, Ольга Анатольевна, проводил до трассы и в город отправил.

– Он не придёт больше? – неверяще уставилась та на меня, – точно?

– Точно-точно, – подтвердил я, – с гарантией. Приблудился он просто, такие дела. Да и что бомжу тут делать? Зима же скоро, а тут ни друзей, ни помоек нормальных, собаки же везде ещё. Но на будущее всё же запомните, если что, сразу ко мне, хорошо?

– Хорошо! – закивала она, – ой, хорошо! И спасибо тебе, Даниил, спасибо большое! Кто бы ещё, если бы не ты! Одна ведь я тут, совсем одна!

– Ну, все мы тут одни, – улыбнулся я, – если по домам сидеть. А если дружить, так и не одни. Сходите завтра в гости к Зое Фёдоровне, сделайте мне одолжение, она рада будет. Сходите?

– Конечно, – успокоившаяся соседка была готова пообещать мне сейчас всё, что угодно, – конечно, схожу!

– Ну и хорошо, – подытожил я и перевёл взгляд на Алёну, – пойдём, домой провожу, что ли.

Алёна спокойно кивнула, соглашаясь, попрощалась с соседкой, и мы пошли. Вечер был уже тёмным, ночь почти, ей приходилось светить под ноги телефоном, хоть в таком виде пригодился, мне же было нормально и так.

И настроение было хорошим, что у меня, что у девушки, мы, правда, помалкивали ещё, поглядывая друг на друга в темноте, она улыбалась, думая, что мне этого не видно, я тоже, и всё бы ничего, вот только когда прошли мы уже мимо моего дома, оглянулся я на показавшуюся на заднем дворе качающуюся авоську, елозил в ней кто-то, взволнованно и недовольно, и услышал оттуда еле слышимое, чуть громче комариного писка, но полное непонятных мне чувств:

– Ссыкун!