Текст книги "Камбоджа"

Солдат шёл по улице домой

И увидел этих ребят.

«Кто ваша мама, ребята?» -

Спросил у ребят солдат.

Мама – анархия,

Папа – стакан портвейна!

«Кино»

НЕОБЪЯТНЫЕ ПОЛЯ РОДИНЫ

Зима. А тогда лето было. Жаркое-жаркое. И пить всё время хотелось. Или воды, или пива. Хотя от водки тоже никто не отказался бы. Главное, под ногами не скользко было – пыль под ногами – не лёд. И не холодно – лето как-никак. Мне, правда, и сейчас вполне комфортно, но это субъективно очень. А на градуснике минус знатный – я же чувствую: если мордашку пощипывать начинает, значит, градусов двадцать точно есть. А на таком ветру и у Деда Мороза причинное место сосулькой станет. Ни одна Снегурочка не отогреет, только горлышко застудит.

А лежать-то зябко. Я почти с нетерпением жду, когда нас поджарят.

А тогда...

...девяносто два дня – лето...

* * *

Поля.

Необъятные поля Родины.

Когда ж они, бля, закончатся, эти конченые поля?! Третий час идём. Жара. Некультивированная земля, ссохшаяся валунами. Как только ноги до сих пор целы, удивляюсь. А, поди, ещё не подвернул ни разу.

Громадный рюкзак – не быть мне туристом – всё время норовит опрокинуть на спину, и тяжеленная сумка в руке настаивает на подчинении закону всемирного тяготения. Остальным не легче.

Чтоб меньше потеть Овчалова разоблачилась и теперь тихо страдает от лямок, врезавшихся в обнажённые плечи. Страдает и демонстрирует пяток длинных чёрных волос, произрастающих в ложбине промеж грудей.

Гордым словом "грудь" зовутся два соска, прикрытых чашечками белого бюстгальтера.

Обратите внимание: бюстгальтер из той породы мерзких "бронежилетов", обманывающих ваши пылкие надежды поролоновыми подкладками. Белый цвет, в свою очередь, выдаёт неосознанную привязанность к феминизму как стилю подбривания лобка.

А всё из-за Маринки.

Это она захотела отпраздновать шестнадцатый день рождения на природе, вдали от асфальтовой суеты. Да не просто на природе, а именно в ЛТО, где мы чудесно отдыхали год назад, и все перезнакомились, где осталось так много воспоминаний, где...

В общем, где как ни там?! Глупый, в корне, вопрос. Вот и идём. Еле ноги переставляем.

Дошли всё-таки.

Залезли в небольшой лесок, прилегающий к лагерю, и упали разлагающимся на жаре мясом – эдакими июльскими трупами у муравейника. На полянке возле пруда. Как раз рядом с "бревном" – ивой, склонившей толстый ствол низко над водой. Удобно нырять с этой ивы. "Бревно" – оно и в Мозамбике повод для бензопилы. Плоть от плоти Буратино, писсуар для собачек.

* * *

– Ну и сука же!

– Кто?

– Пупсик, кто же ещё! Хоть бы по пачке на брата разрешила оставить. Курить хочется – щас завою!

Вместо тихого часа – да-да, вы не ослышались, именно Тихого Часа – я, Амбал и Кабан линяем купаться у "бревна". Выходить за территорию лагеря, конечно, строго воспрещается, но мы же не в детском саду. Мы – птицы вольные, и если дятлам хочется поплавать, то орлам все запреты как с гуся аш-оо.

А Тоха не пошёл: не захотел.

– Вы слышали легенду, о том, как панки наши, ну, с района, в Крым ездили?

– Не-а.

– Так слушайте, – с ногами залез на кровать; сверху по пояс голый, на груди корявая татуировка "LSD", на плече "Смердят смерды смертью", в левом ухе три серьги. – Собрались весёлые мальчики и девочки и рванули в Крым. На электричках. Шоб за проезд денег, типа, не платить...

– И как, не платили?

– Не платили. – Тоха мечтательно почёсывает в паху. – Приехали, покупались, водки ёбнули – и давай искать развлекухи какой. А развлекухи и нету – обидно и скукота. Нашли детскую площадку, и давай на качельках кататься. Прикольно. Развлекуха, но скукота и невесело. А тут к ним урела бритоголовые подваливают: "Кто вы такие и шо здесь, типа, делаете?". А панки им и отвечают: "Мы хиппи, дети цветов, никого не трогаем, всех боимся". А урела: "Щас мы вас будем бить и пиздить больно". А панки: "Ну, давайте". А сами заулыбались, довольные такие стали, кастеты понадевали, цепи вытащили, девочки "розочки" нюхают... – ка-а-ак отхуярили урелов!

– Шо? И всё?

– Всё.

– Продолжения не будет?

– Не будет. Да ну вас, ни хера вы не понимаете. Не пойду я с вами...

Ныряем. По-собачьи и кролем пугаем лягушек и водомерок. Чуть ли не дремлем, лёжа на воде. Эх, хорошо!

Амбал прерывает идиллию: дрожа костляво необъятной мощью метра шестидесяти в прыжке, этот гигант роду людского присосался – резво прыгает кадык – к полторушке с родниковой водицей: уровень жидкости заметно уменьшается.

Вылезаю – грация контуженого моржа, вползающего переломанными в трёх местах ластами на присыпанную песком и солью льдину. Подхожу:

– Ветал, дай водички хлебнуть.

Игнорирует. Глаза перепуганные, но хлещет нон-стопом.

– Ветал, дай водички хлебнуть, – я парень не гордый, могу и по уху повторить.

– Это не вода, – обиженно шепчет, потирая свободной рукой покрасневший орган слуха, проколотый серьгой, но баклагу не отдаёт.

Повторение – мать учения. И для симметрии, опять же...

Похоже, я прирождённый педагог – бутыль у меня, сдана добровольно, но со второй попытки. Может, добавить для закрепления материала?

Знакомый с младых лет запах утихомиривает внезапную агрессивность. А так хотелось привить Амбалу общечеловеческие ценности! – ногой, в районе крестца. Но этот чудный аромат воздействует на мой слабый организм как огнетушитель на спичку, как голубые в касках на ООН, как серная кислота на чистоту кожи лица, как... каком кверху воздействует. И книзу. И сбоку. Ведь самогон при отсутствии закуски требует кристальной чистоты душевной – в целях успокоения телесного: чтобы сразу не сблевнуть.

Поза горниста – моя любимая поза.

– А давайте, здесь глубину промеряем?! – на Ветала вместе с приходом накатывает исследовательский бзик: где-то глубоко под плотной массой здорового похуизма заворчал недобитый дух экспериментатора.

Хворь распространяется вместе с рябью от пресного бриза. Кабан заражён:

– Давайте.

А я как все. После любимых поз у меня обычно наблюдается полнейшая аморфность характера. Распределяю роли – себе почётную, первопроходца.

– Я ныряю. Олег, мне на плечи встаёшь. Амбал, а ты на него. Олег, как только я тебя за ногу дёргаю, всплываем. Ясно?

Кивают.

Ныряю.

Открываю карие фотоэлементы: вода мутная, как жизнь слесаря на утро после аванса. А вот и дно – холодное давление – неприятно и выталкивает на поверхность: не минтай, значит, нефиг! Разворачиваюсь, сопротивляясь бредням Архимеда, силу в объём его матери, простите за инцест. Кабана всё нет. Нехорошо опаздывать, не девушка. Да и положенные красавицам полчаса я не осилю.

Наконец-то появляется – воздуха уже не хватает, но я терплю, ведь ещё Амбал, ведь давайте глубину померяем, это не вода, обижено шепчет. А мне хочется дышать, шепчу в ответ, когда я дышу, это моя самая-самая любимая поза. Хрюша на месте – ухо, больно, когти на ходулях надо обрезать! Мелькает тень – Амбалище – мои ноги мягко входят в ил, погрузившись почти до колен. Очень сильно хочется дышать – я никогда не думал, что настолько люблю эти вдохи-выдохи – до умопомрачения и красных пятен перед глазами. Дёргаю Олега за пятку, впиваюсь ногтями, и... – ничего не происходит. Дёргаю сильнее – болт! Мою грудную клетку кто-то вскрыл – патологоанатом? – и беспардонно зашкуривает окровавленные лёгкие.

...а над нами километры воды, а над нами бьют хвостами киты...

Я так вспениваю воду, что, наверное, перебудил всех местных русалок. По крайней мере, та, что дремала у ближайшей коряги, недовольно кривит пухлые губки.

Я обязательно потрогал бы тебя, моя рыбонька, за нежную грудь – я знаю, ты любишь это дело. Да, природа не наделила тебя стройными ножками и тем, что между, зато с лихвой компенсировала свои огрехи, наделив умением творить преизрядный минет. Но сейчас не до жиру.

Подплывает ко мне. Зайка, ты прекрасна, говорю я ей. Изгибы твоего тела разжигают во мне страсть. Нет, это не банальное окисление кислорода, мои чувства к тебе, как шипение влажного карбида. Я хочу тебя, как не хотел никого в жизни, кроме, конечно, той девочки из нашей группы, что спала на соседней кроватке. Но не надо ревновать, милая, это было ещё в детском саду...

Где-то наверху голова Ветала над водой, фокусировка на пузырьки: джакузи, газировка, или проблемы с желудком?

Русалка целует меня в живот и это... – БОЛЬНО!

Я раскачиваюсь и извиваюсь, пытаясь сбросить тяжесть, но Олег отбивает чечётку, перемещаясь по моей спине от плеч до поясницы. Пытаюсь вытащить ноги из ила – получается, но только одну, вторая безнадёжно загрузла – это русалка не хочет отпускать меня. Пузыри вырываются из лёгких, я глотаю воду и, резко подавшись вперёд, чувствую, как чужие стопы соскальзывают с моего многострадального тела.

Рывок – грязь отпускает, я ей больше не нужен – девочка обиделась: слишком старательно вырываюсь, а ведь говорил про любовь, все мужики такие... Пока, рыбонька, дождись меня! – в маске, ластах, акваланге. Ещё чуток – и воздух, судорожный кашель, мат (мой и много) и смех (Амбала и Кабана). Особенно Кабана.

О, это слово "много", раскрывающее, простите за вульгарность, тайную суть и содержание смысла жизни, если словечко это быстро и часто повторять – древняя детская шалость...

Два дня моя месть отдыхала в морозильнике, но абсолютный ноль, как известно, недостижим.

* * *

Жёлтый песочек и полуобнажённые тела. Убого, конечно, и не сравнить с Таити и бархатным сезоном на пляжах солнечной Колымы-37, но всё-таки...

Физрук (за глаза Терминатор), в плавках и со свистком на шнурке, щурится, прикладывает ладонь ко лбу – с понтом бдит утопающих, заодно, калибрует размеры буферов подрастающего поколения: ага, у этой, кажись, более всех отросли, и задница ничего так. Вернёмся – в сентябре обязательно покажу, как правильно упражнения на брусьях делать. Главное, чтоб не забеременела после брусьев-то: у малолеток столько энергии, что и сквозь презерватив подхватывают, креветки кривоногие. Примерно так, наверное, размышлял Терминатор.

Рядом на подстилке учительница примостилась. Из молоденьких. Только-только после института. Соломенную шляпку натянула, очочками солнцезащитными глазки горящие припрятала и думает, что никому не заметно её повышенного – минут двадцать уже, не отрываясь, любуется – интереса к шевелящимся шортам Терминатора. А нам-то что? А нам ничего. Пусть себе. Мы ждём, когда очередь нашей десятки на купание-окунание подойдёт. Не бдим, а просто – не девушек ведь, одноклассниц – разглядываем. Поплескался слабый пол и будя – изыди! Наше время пришло плескаться и по-маленькому делать через плавки в якорях и в горошек – нагло, при всём честном педсовете.

Кубарем летим – только брызги в стороны. Бултых! Неторопливо плыву к буйкам и обратно – наслаждаюсь...

По шею в воде стою, фэйс для загару подставляю – спина на поле волдырями подпортилась (сукровица пополам с гноем), а личико под бейсболкой молочней сметаны – нет гармонии в палитре. И вдруг...

Есть такая забава: поднырнув, подгрести к кому-нибудь и сотворить гадость: за нижние конечности схватить да перевернуть и притопить, а главную купальную принадлежность стянуть и на турничке повесить, как скальп бледнолицего, для просушки и вообще.

Вдруг вижу (благо, воду не замутили ещё): Кабан перископы вылупил и ко мне гребёт. Отхожу на пару шагов – он за мной – ихтиандр, блин, недоделанный. Ещё шаг – не отстаёт. Ага, думаю, коварный замысел взлелеял. Ну, ничего, сейчас мы тебя, неразумного, отучим пакостничать.

Олежа уже и ручонки тянет, да не тут-то было. Пресекаю непотребные действия – определяю стопу на его цельно костяную голову: пятка на темечко. Вследствие чего происходит вжатие лица в песок.

Жёлтенький.

Стою, Кабана мордой в дно впечатав, улыбаюсь – моральное удовлетворение, знаете ли. А он, болезный, руками машет, ногами дёргает (разве что пузыри не пускает: через песок не проходят) – видать, что-то ему в этой диспозиции не нравится. Может, он себе субмарину "Курск" напоминает? И потому дискомфорт испытывает?

Странно, да?

Но я же не изверг какой: как только он дёргаться перестал, так сразу и отпустил. Жалко мне что ли? – пусть дышит. Всплыл: морда в песке, воздух глотает. Не пережёвывая. До сих пор, когда вспоминаю, от хохота распирает, и сердце щемит – приятно так, с гордостью едва осознанной. Вот и сейчас тоже...

* * *

У меня от гордости за нас аж сердце защемило: дошли всё-таки.

Даже не верится.

Сумки в кусты, рюкзаки в листья – и дружно дымим. Девочки – с фильтром, мальчики – "французские". "Примуа" которые. Мальчики костром и хавкой занимаются, девочки – матриархат, не иначе! – на пляж топают. Под присмотром Хрюши – места здесь дикие.

Костерок потрескивает сухими веточками, язычками пламени облизывается. Алюминиевая кастрюля исполняет роль походного котелка и уже конкретно загримирована копотью: Отелло, блин, тазиков и сковородок. Тут тряпочкой да ёршиком не обойтись – придётся потом рашпилем отдраивать, чтоб хотя бы Майкла Джексона из неё сделать. Иначе маман меня неправильно поймёт – расовая дискриминация, знаете ли.

Над кастрюлькой Юрик колдует. Он у нас вместо повара – умеет воду кипятить и разминать пальцами "галину бланку".

Хорошо: небо, клещи, поганенькая сигаретка, вкусный дымок – жить же можно. Ё моё, это ж райское блаженство на Земле.

Да вот только девочки вернулись. Улыбаются, довольны – подмылись перед едой. А Кабан хмурится, нечистоплотный потому что. Зовёт Костика и меня отойти – переговорить. Юрика не зовёт, Юрик занят: свиную тушёнку вскрывает.

– Шо такое? – спрашиваю, а сам Маринке подмигиваю: типа, ты, подруга, сегодня цветёшь и пахнешь! так держать!

– На пляже местные были...– Кабан делает паузу, и я настораживаюсь: МЕСТНЫЕ ДЛЯ НЕМЕСТНЫХ = ПРОБЛЕМЫ.

– Ну и? – интересуется Костик, ковыряя берцем землю чужбины.

– К нашим девочкам. Много их. Человек десять. Может, больше. На мотоциклах. А они улыбаются, дуры, глазки строят. "Мы вас видели, чо это, девочки, вас трое, а пацанов четверо?" А Марунц, дура: "А нам троих мало!" Ебать-ковырять, я сижу молча. Пиздец ситуация: один, их десять; нож незаметно во внутренний карман переложил...

Н-да, Адама из рая тоже из-за бабы выперли: увидела она длинный чёрный фаллос – прикольный, чешуйчатый и с язычком раздвоённым – и от волнения душевного стала грызть, что ни попадя. Запретное Что Ни Попадя. И всё: гоу ту зэ нафиг, и ты, пацан, за компанию – раз не доглядел.

– Бля, Марунц, кабуча толстая! – все подумали, Костик сказал.

– В натуре, ситуация. Шо делать будем?

– Они обещали позже подъехать, – добавляет дёгтю Олег.

* * *

Темнота дёгтем мажет лица – и к лучшему, да? Свет не включаем – после отбоя ни-ни! – прибежит Пупсик, пиздёж поднимет, а её рычание смерти подобно. Через набубуки.

– Девочки, а у вас вода есть? – спрашиваю куда-то на ощупь.

– Нету, – отвечает Ольга.

– А чем спирт разбавлять?! – возмущается Хрюша. – Ну вы, девочки, и даёте.

– А мы и не даём.

– Оно и видно.

– Олег, а у меня одеколон есть, – вдруг вспоминаю я. – Будешь?

Почему-то хочется, чтоб меня считали опытным бойцом, эдаким "старым перцем", прошедшим огонь, воду и фалопьевы трубы. А как подобного добиться? Что является символом самостоятельности и бывалости в девятом классе? Помимо сигарет, подкуриваемых от своего же бэрика? Ну, конечно, обильные возлияния алкогольными напитками! Ха, одеколон употребляют только настоящие мужики! – сильные, наглые и вонючие.

– Давай! – похоже, Кабан тоже так считает. – Неси!

Долго ли? – оркестр, туш! – господа, успокойтесь, успокойтесь, господа, не надо оваций, это всего лишь флакон пахучей жидкости цвета утренней мочи. Одеколон "VENUS", прибалтийское производство.

На полу горит свеча и расстелено одеяло: достархан, сервированный банкой консервированного кролика, хлебом и чайными ложками. Вау, свечи – романтика, бля!

Мне вручают эмалированную кружку и литровую бутылочку из-под шампуня – спирт, замаскированный под "засіб від лупи", привезли девочки и ушло спрятали без моего ведома под матрацем моей же кровати, дабы не скомпрометировать себя во время шмонов. Себя!

Будем бодяжить – не помрём. Возможно.

Рецепт коктейля "Молодёжный Колхозный" (почти по Ерофееву, но не плагиат, а самородок):

1.Наливаем – не разбрызгивая! – в кружку спирт;

2.добавляем одеколон "VENUS" по вкусу и для уменьшения концентрации С2Н5ОН, не забывая, что алкоголь в малых дозах полезен в любом количестве;

3.благородный напиток готов к употреблению;

4.дерзайте!

Когда все три ингредиента (кружка, спирт, одеколон), влажно хлюпая, воссоединились, я сделал первый глоток.

Рецензия на коктейль "Молодёжный Колхозный":

1.обладает стойким неповторимым ароматом;

...весь следующий день меня мучила отрыжка, штыняющая подгнивающей в балтийских дюнах морской капустой (белокочанной), что абсолютно и полностью позволило отказаться от чистки зубов в течение суток...

2.коктейлю присущ весьма оригинальный и, можно с полной уверенностью сказать, нетрадиционный вкус, сочетающий в себе некоторую долю самоиронии, любознательности и детской непосредственности, граничащей с юношеской инфантильностью...

Так вот, я сделал один единственный полновесный глоток... Дай Бог, больше никогда не попробовать подобного пойла. Короче говоря...

3.рекомендации лучших собаководов!

Несколько секунд спустя, я прихожу в сознание – судороги в диафрагме наконец-то затихают, и на вопрос Олега:

– Ну как?

я могу хрипло выдавить:

– Нормально.

Пока не пережёванный кролик проваливается в бунтующий пищевод, я утверждаюсь в решении: второго глотка не совершать,

...почему-то хочется, чтоб меня считали опытным бойцом, эдаким "старым перцем", одеколон употребляют только настоящие мужики! – да ебал я эти сказки, как Винни-Пух Курочку Рябу на ржавом Мойдодыре...

ибо за такие подвиги присваивают звание героя. Посмертно.

Хрюша держит кружку в правой, так сказать, рабочей руке и сомневается. Выпить вроде и надо, чтоб не упасть мордой лица в глазах одноклассниц, но с другой стороны... Короче, надо пить.

И он пьёт.

И так ему, видно, "МК" нравится, что вливает он всю кружку до дна, "на слёзы" не оставляет. Потом – схватка с сопротивляющимся вторжению организмом: сопение и скупая мужская влага на ресницах. От умиления.

Лишь спустя много лет я узнал, что одеколон на 96% состоит из спирта. Клин клином вышибают, спирт – одеколоном.

Пьём что-то на порядок менее экстремальное – Ольга таки сбегала за водой, размяла булки. Много курим, дыхательными упражнениями спасаясь от тошноты, что гуляет в организме, как нудисты по пляжу – не стесняясь всё вывалить на обозрение. Шутим плоско, но девушки смеются, а от них большего и не надо: глупо скалятся, не въезжая в тонко расплющенный юмор, хихикают – и порядок, формальности соблюдены, все довольны, общение состоялось.

Обычно в двадцать три ноль-ноль Скунс садился на кровать, подносил магнитофон к уху и под сладострастные вопли парней из "Мальчишника" отдавался во власть эротических кошмаров: Шэрон Стоун раздвинула ноги, а змейка на ширинке заела. Но в эту злополучную ночь Скунс впервые решился нарушить лагерный режим. И вот после отбоя он, матёрый диверсантище, полкило тротила и нож-стропорез, прокрался к девчонкам. Вместе со мной и Хрюшей. Скунс не курит, не пьёт, не шутит, в компрометирующие разговоры не вступает и медленно офигевает от новой для него обстановки со старыми, казалось бы давно знакомыми людьми.

Она задаёт два вопроса:

– Овчалова, ты куришь? Соборная, и ты?!

Во время очередной вспышки хохота, после отборно тугого анекдота – THE BEST OF VASILIY IVANOVITCH and ANOLOGICHNAYA PORNOGRAFIYA – в дверь постучали:

– Девочки, откройте! – требовательный голос (писк мыши звучит авторитетней) нашего глубоколажаемого Иа.

Кто окрестил Иа преподавателя зарубежной и русской литературы Сергея Андреевича, науке не известно, но погремухи (вторая – Пингвин) прочно пустили корни на и так чахоточном имидже учителя, приставленного надзирать за нами.

Тишина.

– Девочки, откройте!

– Сейчас! – фальцет Ольги насквозь проадреналинен – попалили! – не хватает воздуха в груди, противная липкость в паху, ритмично дёргается веко. Это не спирт под чужими матрасами ныкать, это серьёзней.

Хрюша и я не теряемся: ужами заползаем под кровати. Лёжа под Танькиной пружинистой сеткой, я меланхолично затягиваюсь "опалом", сбиваю на плинтус пепел и, прожигая окурком дыру в матрасе, слушаю беседу – хе-хе, это есть концерт по заявкам с Большой Земли: специально для полуночников выступит всемирно известный юморист Иа Пингвинович Петросян. Просим, просим!

Грозно и обличительно:

– Девочки, ну вы и накурили!

Испуганно и подобострастно:

– Сергей Андреевич, мы больше не будем!

– Ну и накурили!

– Мы больше не будем!

– Ну и...– ещё раз повториться для Иа западло, как-никак филолог с дипломом. – А это что за девушка? Как зовут?

– Игорь, – честно ответил Скунс, не успевший найти своё место в жизни: хоть и много линолеума возле плинтусов, а коли нет мозгов вовремя уйти в тень... н-да, тяжёлый случай...

Девчонки смеются, я давлюсь едва не проглоченным фильтром (нельзя же так шутить, когда я вкушаю никотин!), где-то под кроватью Овчаловой еле слышно похрюкивает Кабан.

Приговор Иа суров:

– Вон! – и сразу уточняет, – В свою палату...

Утром Сергей Андреевич у нас – с извечной просьбой:

– Ребята, одолжите одеколон, пожалуйста.

Дело в том, что Пингвин своим литературным мозжечком не осилил догадаться – не преподают гуманитариям высшую математику! – взять в колхоз что-нибудь для морды после бритья, и теперь после каждой шибко мужской процедуры прибегает позаимствовать "VENUS" "у временное пользование".

Я никогда не отказываю ему в столь невинном желании:

– Почтём за честь. Пожалуйста.

Надо было видеть его личико, когда нервные пальчики обхватили вожделенную поверхность флакона.

– Э-э-э... – а дальше неловкая пауза.

Пингвин разглядывает почти пустую стекляшку. А ведь ещё вчера флакон был как только что из магазина. Полный. А сегодня...

То на одеколон, то на нас.

Мы не отводим честных взглядов: мол, как вы вообще могли такое подумать?! какая низость! Мы к вам со всей душой, а вы так отплатили за нашу доброту... а-я-я-я-яй... нехорошо...

Пингвин в сильном смущении покидает нашу гостеприимную палату.

* * *

Скунсу снится сон: у Шэрон Стоун ноги уже затекли в раздвинутом положении, а он никак не может со змейкой на ширинке договориться – и так её и сяк, и так и сяк – болт без резьбы!

– Скунс, – Олег тормошит его за плечо, – Скунс, харэ дрочить!

– А?..

– Дрочить, говорю, прекращай. Приятное это дело, мы тебя понимаем, но НЕ ПРИ ВСЕХ ЖЕ!!

– Да я за змейку... за бегунок... Сломалась...

– За змейку? Ну-ну. А если будешь и дальше дрочить, не только с бегунком проблемы будут, но и яйца отпадут! Понял?!

* * *

– Они обещали позже подъехать. Понятно? Возможны проблемы, – добавляет дёгтю Кабан. Да не ложку, а целое ведро. И не в бочку мёда.

Каждому – по ножу. Во внутренний карман афганки. У меня и у Олега ещё и топоры в рукавах припрятаны.

Мы здесь чужие. Мы в открытом космосе и без скафандров: вокруг вакуум, и некому помочь, пиво закончилось, а памперсы здесь не продают.

К тому же с нами бабы – лыбятся, сиськами трясут, смеются. Чего им волноваться? Мы за них поволнуемся. Мы же вроде как мужики, типа защитники, Всем-По-Голове-Раздаватели. А что гостей в три раза больше как числом, так и габаритами – это им, сучкам, как раз больше всего и нравится: какие мальчики! взрослые! сильные! а много как! – и вверху много, и внизу, а посередине много-много-много и ещё немножко. Они, канарейки, настолько довольны и оптимистичны, что даже и не подозревают: если взрослым мальчикам вдруг, походя, придёт в голову разложить их, канареек, прямо на этой полянке, у ночного костра, жопой канареечной голой в листья и сучья, то...