Текст книги "Камбоджа"

Автор книги: Артем Шакилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Юра подкуривает сигарету от своего же бэрика:

– Што-то, пацаны, жрать охота...

Намёк поняли: Слон сбегал к шалашам и притащил водки.

– Это всё хорошо, – кряхтит подобревший Юра. – Но это так, баловство, надо што-то поконкретней решать.

Слон срывается с места, но его останавливают.

– Я имею в виду: надо ПРИГОТОВИТЬ ПИЩУ.

На том и порешили: Юрика на камбуз, я дрова таскаю, остальные, зондер-команда под руководством Кабана, топают на промысел раков. Звероловам для приманки пришлось выделить батл беленькой – вместо червячков и для храбрости: Костяра заявил, что без анестезии отказывается совать руки куда ни попадя и под скользкие коряги.

Миновал час, Юра давно уже приготовил фирменное блюдо – нарезанный хлеб, фаршированный вскрытой банкой кильки, а Слон ещё раз сбегал за наркозом для Кабана, у которого, оказывается, фобия на водомерок. И вдруг со стороны Гнилого Заливчика раздались дикие вопли:

– Ну ни хуя себе я поймал!! Летающая рыба с клешнями!!

– Где, Кабан?! Покажи, где?!

– Идём к пацанам, покажу!!

Юра смотрит на меня: наркоз – это правильно, но! – товарищи, надо ж и закусывать иногда, а то скоро прыгающие крокодилы в норах заведутся.

Из-за деревьев появляется процессия, Хрюша во главе:

– Ебать, пацаны, шо я исполнил, вот это да!!..

– Раков наловили?! – грозно перебивает-вопрошает Юра.

Костик трясёт внушительно шевелящимся пакетом – взор Юры смягчается.

– Летающая рыба с клешнями!! – брызжет слюной довольный Кабан.

В ответ мы снисходительно улыбаемся: да, конечно, рыба, конечно, летающая и, ясен красен, с клешнями – обычное дело, гы-гы, для психушки, чего ж так орать?

– Вот! – Олег придерживает рукой оттопыренную на животе футболку.

– Шо – вот?

– Щас. Царапается, зараза. – Он достаёт из-за пазухи...

Тишина.

У Юрика изо рта выпадает сигарета.

Рыба, дёрнувшись, выскальзывает из Хрюшиных пальцев и, треща стрекозиными крыльями, уносится в небо, на прощание клешнёй приласкав фэйс Слона.

– Упорхнула, блять! – Кабан заметно огорчён.

– Ну и хрен с ней, – Юрик угощает меня резервной "ватрой", его пальцы дрожат. – Ты это, Олег, не расстраивайся.

– Я бы всё равно не стал есть такую гадость. – Костик высыпает улов на подстилку.

Раки оказались очень вкусными.

* * *

– Шо-то чаю захотелося, – вслух думает о сокровенном Слон. Вслух – чтоб мы его отговорили: не пей, типа, заваркой станешь.

– Или пива с раками, или крабовыми палочками, – продолжает мечтать Слон. – Слышьте, пацаны, хотите пива с крабовыми палочками? Холодненького?

Я молчу, я изучаю "Дверь в лето" (сорок пятая страница), к тому же на идиотов не обижаются. Кабан навёрстывает недосып – тоже молчит. Ещё с тихого часа онемел, даже на ужин не пошёл. И не обижается. Потому как сам такой. В смысле, не отказался бы от пивка. Холодненького.

Слон, начальственно сдвигая брови, осматривает палату – кто-нибудь против?! или куда? – и, не отыскав диссидентов, заливает родниковую водичку в свой блатной кипятильник: пластиковая чашка, внутри нагревательная пластина. Штекер в розетку – и к девчонкам, курить на сон грядущий.

Кипятильник гудит и странно порыкивает, чем и привлекает внимание: отрываю глаза от Хайнлайна и голову от подушки – наблюдаю, как чашка, вибрируя, медленно, но уверенно движется по поверхности стола. Вот и край, упс! упала! На не застланную постель Юрика выплеснулась. Со вздохом – пришлось-таки, вашу мамашу! – откладываю книгу: надо же кому-то обесточить электронагревательный прибор, чтоб беды не случилось. Да вы сами в курсе: кипятильник – младший брат паяльника в заднице. Короче, адская машинка этот кипятильник, за ним же глаз да глаз. А ещё от спирали подкуривать можно, что я и делаю, спички экономлю.

Через минуту появляется Слон:

– Я не понял.

Для тех, кто на бронепоезде, объясняю:

– Твой кипятильник упал на кровать Юрика. Прыгает, зараза, как жабон, пережравший пургена. А Юрик скоро придёт, и вряд ли ему понравится мокрая подушка.

– А шо делать?

– Думай. Может, стоит поменять его мокрое на твоё сухое, раз так получилось, шо ты виноват.

Слон смотрит на меня как на клиента психбольницы: СВОЁ сухое – на чужое МОКРОЕ?! Ты как себя чувствуешь? Я виноват?! Это кипятильник, а Слон не при делах!

Мне похуй, я ищу закладку – голожопую картонку от упаковки презервативов – среди целомудренных страниц классической фантастики.

Странно, но у Слона вдруг обнаружилось наличие совести: он накрыл подмоченное безобразие одеялом, типа чтоб глаза не мозолило...

Ночь.

Темно.

Юра, нестабильно реагирующий на внешние раздражители, плюхается на кровать; его мучают желудочные спазмы, он дымит "лазером", являя собой внеплановое подтверждение аксиомы "водка – уже не вода". Фильтр, по окончании процедуры убивания лошади, торжественно вдавливается в стену, ожогом помечая на синей краске ещё один день, прожитый не зря – сколько дней мы здесь, столько и пятен. Героические потуги раздеться, как ни странно успешные, преобразуются в благородное похрапывание. Под эту колыбельную проваливаюсь в дрёму и я.

Просыпаюсь – громкий протяжный стон – Юра:

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы!

– Ты чего?!

Чего в моём вопросе больше: озабоченности или раздражения?

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а!

– Шакил, шо это с Юриком?! – Слон, как всегда, задаёт правильные вопросы. Я же всё знаю. Я – Большая Советская Энциклопедия. У меня голова квадратная: вместо черепа системный блок с гигом оперативки. Разбуди меня ночью и спроси: сколько будет пятнадцать в сто сорок шестой степени – я обязательно отвечу. Да. Нефиг делать.

Раздражения больше – нужно срочно спустить пар:

– А я ебу?!! Слон, чо ты, блять, вечно бычишь?! Ну ты мне скажи!

– Кто бычит?

– Ты бычишь!

– Я бычу?

– Ты!

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а!

Есть желание популярно рассказать Юре о правилах хорошего тона, о том, что нельзя перебивать старших на самом интересном месте. Но синдром жирафа достиг той стадии обострения, когда информация наконец доползает до мозгов: оп-па, а ведь с Юриком что-то не так. Согласитесь: если человек стонет, то не от счастья. Если он, конечно, не трахается. А Юра лежит на кровати одинокий, как белый парус, шишку отнюдь не парит, принародно ящура не выгуливает.

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а! Мне плохо!

Плохо ему... А кому щас хорошо? Пить меньше... э-э... В смысле, с друзьями делиться надо, это ещё Ильич в декрете завещал: делиться, делиться и ещё раз делиться. А то сожрал всё сам, наглая морда, а теперь спать не даёт.

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы, я заболел! У меня температура!

– Какая температура? – настораживается Слон. Он панически недолюбливает всякие температуры и кашли, он уверен, что насморком передаётся бубонная чума, от которой СПИД бывает.

– А-а-а-а-а-а-а! У меня температура! Я заболел! Я так вспотел!

– Вспотел? – в вопросе Слона проскальзывает понимание.

– А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! Я так вспотел, что и простыня, и одеяло мокрые!

– А-а-а, вспотел... И простыня, и одеяло... Это ничего, – слышно, как Слон поворачивается, скрипя пружинами, фэйсом к стенке. – К утру будешь здоров, Юра. Гарантирую.

Простыня? Одеяло? И что?..

Ага, и перевёрнутый кипятильник, вот что.

– Да, Юра, утро вечера мудренее.

– Как в сказке?

– Во-во.

С той ночи Слон не оставлял кипятильник без присмотра. Чтоб никто не болел. А мы как-то дружно, не сговариваясь, игнорировали медосмотры и не чихали.

Разучились.

* * *

Юра аж взопрел – горьку думу думает: как бы так извратиться, чтоб из кильки в томатном соусе свиные отбивные приготовить. Осматривает общаковый провиант и сплёвывает Костику между берцами, ковыряет ножом крупу и морщит прыщи на лбу. Членистоногие и бутеры только аппетит раздразнили, даже из зубов выковыривать нечего.

Костик нервно поглядывает на Юру и – сам! – вызывается рубить дрова. Говорит, от анестезии у него в голове опилки да иголки, хочется ещё и плюшевое сердце вместо аритмичного пламенного мотора. Ага, крылатая плотвичка его, видите ли, шокировала почти до инфаркта. Чистоплюй и тунеядец.

Кабан, Слон и я разбредаемся в поисках сушняка, хотя на старом запасе можно зажарить десяток слонов. Африканских.

Все при деле. Работа облагораживает и отвлекает от рецидивного похмелья.

Птички поют, солнышко блестит.

Идиллия.

И только слышно, как матерится Кабан:

– Пидарас, гандон, ты шо слепой?!!

И только слышно как робко оправдывается Костик:

– Я... Не специально... Не хотел...

– Ты же натуральный пидарас! У тебя в роду долбоёбы были?

– Не было...

– Значит, ты первый! Глаза, блять, разуй! Очки, твою мать, обуй! Ты же гандон, – Кабан внимательно осматривает Костика от хаера до паха, кивает сам себе, окончательно удостоверившись в правильности сделанного вывода. – Да. Самый натуральный гандон.

– Одноразовый?

– Ты мне, блять, пошути!!!

– Кабан, шо случилось?

Олег оборачивается ко мне – лицо багровей кумача, взгляд прожигает насквозь, как старший брат кипятильника задний проход.

– Этот гандон, – кивает на Костика, – мои стельки порубил.

– ?

– Я ж их вчера на пенёк сушиться положил, – взмах руки в сторону коряги у костра, – а это хуйко на моих стельках дрова колет. Во шо от стелек осталось.

Осталось, честно говоря, всё то же самое. Только мелко нарезанное. Топориком для разделки цыплят. Широкая улыбка – еле терплю, зубы стискиваю, сдерживаю хохот. А Костик, окрылённый моей реакцией, опять пытается хохмить:

– Кабан, не расстраивайся. Раньше у тебя две стельки было, а теперь? – Костик задумчиво рассматривает деяния своих рук. – А теперь тридцать две.

– Как минимум, – встряёт Юра.

– Да они у тебя размножаются не по дням, а по часам, – добавляю сквозь смех. – Как кролики.

– Наверное, те, первые, были мальчиком и девочкой, – опять Юрик, – А потом они промокли, и в них проснулось половое влечение.

– И половое созревание, а вода была катализатором. Знаешь, ведь всё из-за жидкостей.

– Гормоны взыграли и...

– Они делением размножаются...

– Не-а, почкованием...

– А по-моему, воздушно-капельным...

– Как в анекдоте инопланетяне: бз-з-зыы! – Юра тыкает меня пальцем под рёбра.

Кабан огорчённо сплёвывает и уходит, прихватив с собой кроссовки. От греха подальше. А то вдруг они тоже размножатся начнут?

А мы идём по воду.

Тропинка, спуск, подъём. Умывальники – наши родники. В умывальниках не вода, а минералка: мощный, до пузырей, напор с огромным количеством микроэлементов, придающих жидкости модный рыжий цвет и мягкий металлический привкус. Набираем.

Окидываю взором лагерь – ностальгия, ага: рядом совсем эМЖо "Зелёный домик" (название, конечно, произошло от синего окраса строения), дальше – корпуса, столовая, волейбольная площадка, лавочки, турник, флагшток, возле которого однажды ночью...

* * *

Ночь разбивает квазисонную тишину знакомым с детства хитом. Играет Гимн Советского Союза.

СЛАВЬСЯ ОТЕЧЕСТВО НАШЕ СВОБОДНОЕ

ДРУЖБА НАРОДОВ ВЕЛКИЙ ОПЛОТ

ПАРТИЯ ЛЕНИНА СИЛА НАРОДНАЯ

НАС К ТОРЖЕСТВУ КОММУНИЗМА ВЕДЁТ...

– Про дружбу народов слегка погорячились.

– Покурим, – соглашается со мной Кабан.

Аккуратно выползаем на балкон. Изучаем обстановку, вдохновенно превращая табак в пепел. Возле флагштока, освещённого фонарём и славного ежевечерними линейками, что-то происходит. Опаньки, это ж наши учителя!

Выстроились в шеренги, руки застыли в пионерском салюте, на шеях повязаны алые галстуки – где откопали? – столько лет прошло, мой давно тряпочкой для вытирания пыли прохудился.

По тросику, натянутому вдоль мачты, рывками подымается...

– Олег, шо это... красное?

– А, это они вчера у Бровы экспроприировали. Видел, у него шорты были, из флага "Победителю соцсоревнования" сшитые, с Кремлём на жопе? Так вот это те шорты и есть.

– Шорты?!

– Шорты.

– А чего это они? – а в голове: путч, заговор, секта, массовый психоз...

– Они на шашлыки собрались, я сам слышал. В столовой неделю уже мяса не дают. А перед шашлыками, видать хорошо подкрепились. Водочкой.

– А-а-а, – успокаиваюсь: коль подкрепились, значит норма, а я-то, фантазёр, ёлы...

Гимн смолкает. Шорты в предельно-подъёмной точке провисают спустившим членом: ещё красным, но уже вялым вследствие полнейшего штиля, или по другой политической причине.

Учительницы с трудом различимого женского пола – медлительные коровы! – покачивают обширными ягодицами в направлении посадки. Терминатор, физкультурник, переебавший половину этого стада (и примерно столько же старшеклассниц), и Алексей Николаевич, просто хороший человек-историк, возвращаются в корпус. Спустя недолго, громко звенят рюкзаками и ускоряются вслед ушедшим в леса, сгибаемые тяжестью также шашлычных сумок. Пастухи, хе-хе, чабаны.

Пару-тройку часов спустя. Было: распитая с девочками водка. Сейчас: сладкая нега и никотиновое желание, жить всё-таки можно даже без шашлыков. Я сижу на балконе, курю и смотрю на фонарь, демаскирующий асфальтовую дорожку. Вокруг фонаря вьются насекомые: разные, но преимущественно комары. Неторопливо перемещаю фокусировку зрачков на беременно-полную Луну и задумываюсь: а какие насекомые возле Луны круги наворачивают? не ну, без кровососущих не обошлось, понятное дело...

...я пою эту песню для Тех, Кто Свалился С Луны...

– Идут, – голос Кабана вторгается в моё уединение.

– Кто?

– Стукач и Каркуша.

С трудом возвращаюсь в реальность. Можно сказать, с Луны падаю. Какой Стукач? Какая Каркуша? А-а, Стукач и Каркуша.

Стукач – это Мина Васильевна, она ещё мою матушку "рідної мови навчала", ей лет семьдесят, не меньше. А погремуху Стукач она заработала у флагштока в этом колхозном году, когда на линейках обличительно зачитывала списки "палат с претензиями": постели не застланы, сгущёнка равномерным слоем покрывает треть запорошенного сигаретным пеплом стола, включая лобзиком попиленные ножки (кто-то ж не поленился – из дому инструмент приволок), сломана тумбочка, на дверце накарябано неприличное слово (писал мужчина – девочкам такое знать ещё рано), наблёвано морковью и солёными огурцами в углу, причём поверх вчерашних яблок и арбузов...

Критику никто не любит, вот потому Мина Васильевна стала Стукачом. А ещё она обожала рассказывать о моих грязнючих и офигительно вонючих носках. Детишки дружно ржали, но мало кому известно, что благодаря любимым носочкам – расцеловал бы, родимые! – я чуть ли не единственный на весь лагерь остался при сигаретах.

Под непосредственным руководством Мины Васильевны несколько впоследствии презираемых преподавателей произвели осмотр личных вещей учеников, пока те горбатились под обжигающим солнцем на сборе кабачков и ни о чём не подозревали. Был коварно изъят трёхнедельный лагерный запас сигарет (водку, как продукт жизненно важной необходимости, мудрые дети в первую же ночь предусмотрительно спрятали в соседнем леске – ящиками под покровом темноты выносили). Меня же от конфискации табака избавили обожаемые стоячки, которые я утром в сумку засунул. Подальше от стукаческих глаз, чтоб обо мне на линейке опять не вспоминали. В сумке этой сигареты и лежали. А тот или та, кто содержимое проверить соизволили, увидев мои двухнедельники, – расцеловал бы, дырявые! – далее углубляться постеснявшись. Взыграла, видать, совесть, ощутив полной грудью июльские ароматы. К тому же в чужих вещах рыться нехорошо и неприлично. Воспитанные люди так не поступают. Тем более с высшим образованием. Тем более учителя. Даже если над ними стоят сотни Стукачей.

Вывод: пахучая ломкость носков есть мощный стимулятор, возбуждающий определённые участки головного мозга и выталкивающий из смрадной бездны педагогики атрофированные остатки врождённой интеллигенции. Короче, курево осталось при мне.

На вечерней линейке Мина Васильевна не обошла вниманием нашу палату: постели не застланы, сгущёнка равномерным слоем покрывает треть запорошенного сигаретным пеплом стола, сломана тумбочка, наблёвано в углу... Шакилов опять не постирал носки. Детишки, покачивая опухшими ушами, дружно ржали, но мало кому известно...

Каркуша – наша англичанка, Ирина Леонтьевна, лет около шестидесяти; выкрашенные в рыжий цвет остатки волос и отрывистый, каркающий, голос – бурная молодость, прокуренный голос, ни разу замужем.

– Идут.

– Кто?

– Стукач и Каркуша.

Действительно... идут? Скорее передвигают тела во враждебной среде: каждая травинка и каждый камень обязательно лезут под ноги, пытаются опрокинуть, воздух пружинит, не пускает – не идут, сражаются за сантиметры. И значит... что? Правильно! Помните, как у этого... как его?.. ну, что веник хрен сломаешь, а если по прутику...

Поэтому лучше быть веником.

И две пожилые училки стали веником – они обнялись, чтобы четырьмя конечностями упираться в почву. Ведь знаете: у собачки четыре ноги, позади у неё длинный хвост и... Стоп-стоп-стоп. Остановимся на ногах. Так вот, их четыре. И поэтому собачка бегает и не падает. Понятно? Четыре – не падает, две – упс! Каркуша, как бы это... слегла. Стукач не оставила подругу в беде и своим целлюлитом примяла пять квадратных метров украинского чернозёма. Вечная память жучкам и паучкам, мирно бегавшим в травке на изничтоженных квадратах. Никто не заслуживает ТАКОЙ смерти.

– По-моему, они убацанные.

– Да они на хрен синие.

– Ну ни хуя себе, ни в жисть бы не подумал. Если б кто сказал – не поверил бы.

– Н-да-а-а...

Стукач становится на четыре кости и гордо продолжает шествие в направлении корпуса. В Каркуше здравого смысла, не растворённого алкоголем, осталось чуточку больше, возможно, она вспомнила, что принадлежит к вымирающему виду хомо эректусов. Прилагая неженскую сноровку старого матроса, разгуливающего в шторм по палубе, Ирина Леонтьевна догоняет Стукача на своих двоих, перевитых варикозными венами. Она сверху вниз смотрит на собутыльницу и размахивает руками: то ли предлагает подняться, то ли пытается сохранить равновесие.

Стукач хватает Каркушу за колени, её голова исчезает под платьем Каркуши.

– Они чего? Лесбиянки?! – мой голос звучит слегка перепугано. Меня всегда смущали чрезмерные проявления нежности между девочками.

Но Стукач всего лишь стремится обрести потерянную вертикальность, попутно задирая Каркуше платье до подбородка. Каркуша спешно приводит себя в порядок.

Со стороны теперь может показаться, что две подруги-училки, мучимые бессонницей, устроили небольшой ночной променад: вполне трезво маршируют к лавочке, обрамлённой куцыми кустиками метрах в пятнадцати от нашего балкона.

И вот тут, хе-хе... Раньше цветочки были... В семьдесят пять баба ягодка опять...

Синхронность движений поражает.

Делай раз: трусы опускаются до колен.

Делай два: летние платьица задираются кверху.

Делай три: ноги сгибаются, колени разъезжаются.

Делай четыре: кто-то выкрутил вентиль, сорвав резьбу, до упора, дальше некуда. Водичка, однако, серьёзно хлещет.

Сказать, что мы прозрели – ничего не сказать.

В голове настойчиво вертится: "И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!"

Той же ночью Костик, закутавшись от холода в одеяло, отправился навестить "зелёный домик" на предмет "факс отправить", заодно "позвонить". Примерно на полпути ему повстречалась сильно штормовая Татьяна Павловна. Она неуверенно брела, ощупывая пальчиками пространство перед собой. То ли Костик сам был конкретно нетрезв, то ли рефлекторно сработало вывихнутое в раннем детстве чувство юмора. Он развернул одеяло и натянул в руках перед диафрагмой – спрятался, называется. Через пару секунд пальцы Татьяны Павловны (она при свете белого дня ни перца не видит, а ночью, да ещё под кайфом...) ткнулись в одеяло. Как раз в районе Костярыной груди. Потом опустились к животу. Потом чуть ниже...

– Стена, – громко вздохнула Татьяна Павловна и совершила сложнейший манёвр обхода. – Сплошной камень и железобетон.

Костик польщёно терпел до сортира и только там позволил излиться своим чувствам. Его так подбрасывало от хохота, что сонная стайка девчушек-восьмиклассниц не решилась войти в дамское отделение, с перепугу постеснялись, малолетки...

И была ночь, и был день, и настали сумерки.

Линейка.

Обязательная ежевечерняя подкормка комаров.

То тут то там слышны специфические хлопки – удары наносятся наотмашь, не жалея сил: до красных пятен и гематом. Массовый мазохизм какой-то.

Я тоже усердно рукоприкладствую, но мелкие твари всё равно умудряются – сверхзвуковая колхозная порода – осчастливить руки и шею быстро распухающими укусами. Н-да, городские насекомые проще и умирают не как монстры в американских ужастиках, а с первого раза.

Кажется, эта пытка никогда не закончится: комары свирепствуют, Арина Ивановна (за глаза Пупсик) с обидой, плавно переходящей в личную, вещает о том, что норма опять не выполнена, что бригадиры недовольны (кто-то на поле устроил костёр из восьми ящиков), что она в который раз повторяет, что нельзя воровать арбузы с колхозной бахчи, потому что... бу-бу-бу, тра-ля-ля, тра-ля-ля... нельзя, и всё тут!

Когда же эта дура заткнётся-то, а? – и можно будет заныкаться за "зелёным домиком", и покурить. Нормально, по-человечески, покурить. И, главное, не слышать ЕЁ БРЕД.

ТИШИНА.

Тишина?!

Пауза?

Я уже чувствую, как дым через бронхи попадает в лёгкие и оседает вредностями на пористых тканях. И это классно, и это офигительно. Только бы не слышать БРЕД...

Пауза. Стукач вглядывается в строй:

– И теперь главное: кто-то... какой-то... невоспитанный... подонок... кто-то, извиняюсь за выражение, под первым балконом во втором корпусе... со стороны поля... извиняюсь за выражение, нагадил!

– Не добежал до туалета, – демонстрирует тонкий сарказм Пупсик. Ха-ха.

– Вот-вот. Это же, это же... у меня нет слов. Впервые в моей практике! Кто сделал – хотя бы уберите!

Но в толпе школьников, угрюмо моргающей злыми, воспалёнными от недосыпа глазами, тоже есть юмористы. Одинокий глас народа:

– А может, это собачка?

Дружный смех.

Но Стукач не ведётся:

– Собачка?! Нагадила и газеткой прикрыла?!

И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!

* * *

Юра колдует у костра над изрядно почерневшей кастрюлей: выковыривает из носу засохшие козявки и готовит походную кашу. Состав не разглашается, но банка тушёнки и три "галины бланки" в фирменном рецепте точно присутствуют. Об остальных компонентах даже боюсь спрашивать.

Мы сушим слюнки сигаретным дымом и маемся в ожидании. В предвкушении. А пока отправляем нашего дуремарчика Слона наловить лягушек. Слон мастер в этом деле, и не сыскать ему равных: хавку и в морге наковыряет – хавка это святое, остальное есть тлен и преходящее...

Зажариваем на открытом огне выпотрошенных земноводных и, плотоядно урча, поедаем.

Наконец-то и каша поспела.

И опять облом. Обломец. Обломчик. А именно: горячо очень. Ждём пока остынет. Подсушиваем.

Первым не выдерживаю я:

– А-а-а, хрен с ним! – зачёрпываю ложкой варево, долго дую, половину, конечно, выдуваю, но остальное... – Юра, уважил старика, побаловал. Я пальчики облизал. До костей.

Остальные поддакивают – кивают и жуют. Жуют и кивают. Юра в том числе.

* * *

– Слышь, Шакил, жевать хочется, – Димка явно на что-то намекает, но я никак не вдуплю на что. Он чертовски тонко подметил: жевать действительно хочется. Аж челюсти сводит.

Понимающе дёргаю плечами и кривлю губы: мол, сочувствую, сам такой, но ничем...

– А у меня килька есть.

– Чего? – какая-то у меня сегодня соображалка несмазанная. На солнышке, небось, перегрелась. Потому и подтормаживает.

– В томатном соусе. И хлеб.

Дипломатично молчу, дабы срывающимся голосом и брызжущей слюной не выказать вожделения.

– Может, давай, а? – неуверенно предлагает Димка.

Слово сказано, слово – не воробей. Срываюсь с кровати отпущенной на волю пулей. Инстинкт охотника-добытчика туберкулёзным кашлем в долю секунды выветривает пыль цивилизации, пресловутый культурный слой. Всё-всё выдувает, от первой шишки, набитой первой поднятой палкой, и до "форточек" включительно, из речевых способностей оставляя только:

– Где?!

Дима непроизвольно отшатывается:

– В сумке. Ты не переживай. Щас я.

Он извлекает из огромного дерматинового баула заветную консервную банку. Банка возлагается на пол, как на самую надёжную опору. Я беру нож и первым же ударом, сдуру, протыкаю жестянку насквозь. Виновато матерюсь и скоренько произвожу кесарево сечение, чтобы в собственном соку и кетчупе явить на свет пару десятков близнецов. Сейчас мы этих младенчиков и заточим. Умильно плямкая, удовлетворённо отрыгивая.

Моё пророчество сбывается точь-в-точь. Мы сидим, облизывая губы, смотрим друг на друга и...

– Хорошо, но мало, – похоже, Дима повадился читать мои мысли.

– Н-да, – я пристально разглядываю Димку, и во мне просыпается надежда.

– А у меня ещё паштет есть. Гусиный.

Замечая мой неподдельный восторг и непроизвольное, как эрекция, обожание, он ухмыляется ямочками на щеках:

– Я не волшебник, я только учусь.

Я киваю, а глаза сами по себе прочёсывают палату в поисках случайно не замеченного холодильника. Или, на худой конец, скатерти-самобранки.

Ничего. Даже носовые платки-универсалы отсутствуют.

Ну, вы же знаете, посредством обычного носового платка можно производить невероятное число повседневных операций, как-то: высмаркиваться, выковыривать из глаза соринку, стирать пыль с кроссовок и мебели, обезжиривать губы после еды, обезвоживать руки после умывания... – причём все операции рекомендуется выполнять последовательно одним и тем же носовым платком...

На полу уже установлена ба-а-альшая ба-а-анка паштета.

Сидим, хаваем. Слой паштета в три толщины кусочка хлеба. Я доволен.

Стук в двери прерывает пиршество на самом интересном месте: сытость уже наступила, а жадность ещё не прошла.

Господи, спасибо тебе за то, что ты выделил нам от своих щедрот единственную палату на этаже, которая закрывается изнутри на замок. Спасибо. Хоть тебя и нет...

Рефлекторно ныкаю под кровать недоеденную наполовину банку. Открываю дверь.

Кабан и Слон. Улыб-чи-вы-е. При настроении, в общем. А если у них настроение хорошее, значит что? Правильно: значит, жрать не хотят!

– Шо вы тут?.. – Слон смотрит на жующего Димку, на мой бутерброд (паштет с хлебом), и улыбка теряется где-то в щелях между зубами.

– Хаваем, – честно отвечает Димка.

– Проститутки политические! Без нас?! – Кабан ещё лыбится, но уже как-то нецелеустремлённо.

– Без вас, – сочувственно развожу руками и вгрызаюсь в паштет.

– А ещё осталось? – у Слона есть дурацкая привычка задавать плохие вопросы. Некрасивые. А на некрасивые вопросы – как аукнется, так и откликнется! – предполагаются некрасивые ответы:

– Не-а, последнее... Вот и банка валяется, – показываю на пустую ёмкость из-под кильки. Подчёркиваю: из-под кильки.

– А-а-а...

Димка как-то сразу давится паштетом: мелко трясётся и похрюкивает.

Подхожу к нему, прикрывая от заинтересованных глаз, и легонько похлопываю кулаком по спине:

– Подавился, маленький? Ну, ничего, сейчас пройдёт.

Димкин взгляд падает на пустую жестянку – приступ усиливается: похрюкивания переходят в повизгивания, сопровождаемые покашливанием и расплёвыванием непрожёванных кусочков.

Кабан поднимает банку, внимательно осматривает:

– Вот суки! В натуре, всё заточили! А мы... А мы... Идём, Слон!

И оба, гордо задрав пятачок и хобот соответственно, покидают палату.

Димка приходит в себя. Не сразу, конечно, но довольно скоро. Минут через сорок. И мы опять вталкиваем в желудки паштет. Хлеб заканчивается – и ладно, можно без хлеба: подрезаем вязкие пласты ножами и поглощаем. Поглощаем самозабвенно. Под конец – через силу...

Переполненные, падаем на кровати. Я неспешно достаю сигаретку.

– А если? – заботливый Димка намекает на внезапное появление учителей.

– А мммать!! – первая затяжка резонирует с волной блаженства, обтекающей тело. – Спасибо!

– Не за шо. Кушай, не обляпайся.

Одобрительно хмыкаю и отдаюсь сонной сытости...

Просыпаюсь от шума. Димка тоже разбужен, судя по заспанному едалу. Вернулись Кабан и Слон. Улыб-чи-вы-е. При настроении, в общем.

Кабан – монумент самому себе – в центре палаты. Он победно презирает нас, покачивая гипертрофированной головой:

– А мы... А мы... Скажи, Слон, мы у девок чай пили!

Проникновенная Хрюшина самовыдроченность впечатляет даже меня, к подобным оборотам привыкшего. Димке же просто необходимы крепенькие санитары, ибо истерика, приключившаяся с ним, достойна занесения отдельным пунктом в медицинскую энциклопедию.

* * *

Вот уж кого не ждали, но – как говорится, медицина здесь бессильна. Нет, ну, была вероятность, конечно, но уж очень невнятная. Всё-таки явились: Вадик, Булкин и третий. Третьего в первый раз вижу. Дружбан он их, или кто – без разницы. Важно, что всего одну бутылку водки привезли, а на мой вполне законный вопрос:

– А почему так мало?

обиженно вскинулись:

– А сколько?! Хватит!

Что поделаешь, не наши ребята: водки – болт, сигарет – полпачки, хавки ещё меньше, и въехали на готовую жилплощадь. Иждивенцы!

Мы-то шалаши поставили. В количестве двух штук.

Поначалу собирались соорудить один, но большой. Однако конфликт получился, мнения разделились: раз вы больно умные – делайте сами.

Юрик и я (больно умные) себе сооружаем, а Кабан, Костик и Слон – себе.

Мы (больно умные) особо не протестуем, расклад нас вполне устраивает. Пусть нам хуже будет. Пусть мы, потея и отфыркиваясь, топориком (один на всех, и тот – мой) помашем, а они (им проще!) ветки руками – раз! и готово! – поломают. Пусть нам хуже будет. Пусть мы каркас предусмотрительно захваченной из дому проволокой свяжем – чёрти сколько времени потеряем, а они (им проще!) веточку к веточке приставят – раз! и готово! Пусть нам хуже будет! Пусть мы...

Да только мы быстрее справились. Сидим теперь у входа, в небо дым пускаем да наблюдаем за возведением пизанской башни на три посадочных койко-места.

Первым не выдерживает Кабан:

– Дайте топор.

– Зачем? – удивлённо интересуюсь я (им проще: ветки руками – раз! и готово!).

В ответ Костик язвит:

– В жопе поковыряться!

– В жопе? – оцениваю перспективу. – Это дело нужное. Особенно для тех, кто не подтирается... Надо же когда-нибудь завалы расчистить, правильно? Не дам.

– Почему?

– Пахнуть будет.

Подходит Слон (раз вы больно умные – делайте сами):

– Шурик, без топора мы и до завтра не сделаем.

– Зато всё своими руками и без нитратов...

– Та дай ты им топор! Пусть не плачут! – проникся чужой бедой Юра.

Похоже, при всём богатстве выбора альтернативы нет:

– Держи, – расчувствовавшись, я даже пожертвовал остатки проволоки на строительство храма Слона-спасителя...

И вот вигвам почти готов: крышу тоненькими веточками устилают – не от дождя, от солнца. Костик и Кабан ножами срезают зелёные молодые побеги и аккуратненько – ювелирная работа! – один к одному, один к одному – ни щели, ни зазора. А Слон "раптом зник": сачкует где-то в поте лица. Упс, а вот и он – о дураке вспомнишь... Тащит толстый кусок хорошо просмоленного рубероида – слоёв пять. И где только посреди леса наковырял? И, главное, на хрена?