Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
I
 
 
Жил студент. Страдая малокровьем,
Был он скукой вытянут в камыш.
Под его измятым изголовьем
Младости попискивала мышь.
 
 
Но февраль, коварно-томный месяц,
Из берлоги выполз на панель,
И глаза отъявленных повесиц
Стал удивленней и синей.
 
 
Так весна крикливый свой сценарий
Ставила в бульварном кинемо,
И студент, придя на семинарий,
Получил приятное письмо.
 
 
Девушка (ходячая улыбка
В завитушках пепельного льна) —
В робких строчках, выведенных зыбко,
Говорила, что любовь сильна.
 
 
Видимо, в студенческой аорте
Шевелилась сморщенная кровь:
Позабыв о вечности и черте,
Поднял он внимательную бровь
 
 
И пошел, ведомый на аркане,
Исподлобный, хмурый, как дупло…
Так весна в сухом его стакане
В феврале зазвякала тепло.
 
 
II
 
 
Мой рассказ, пожалуй, фельетонен,
Знатоку он искалечит слух,
Ибо шепот Мусагета тонет
И надменно и угрюмо сух.
 
 
Сотни рифм мы выбросили за борт,
Сотни рифм влачим за волоса,
И теперь кочующий наш табор
Разучился весело писать.
 
 
Вот, свистя, беру любую тему
(Старую, затасканную в дым):
Как студент любил курсистку Эмму,
Как студент курсисткой был любим.
 
 
А потом, подвластная закону
Об избраньи лучшего из двух,
Девушка скользнула к небосклону,
А несчастный испускает дух.
 
 
III
 
 
Вот весна, и вот под каждой юбкой
Пара ног – поэма чья-нибудь.
Сердце радость впитывает губкой,
И (вы правы) «шире дышит грудь».
 
 
Возвращаюсь к теме. Револьвером
Жизнь студент пытался оборвать,
Но врачи возились с изувером,
И весной покинул он кровать.
 
 
И однажды, взяв его за локоть,
Вывел я безумца на бульвар
(Он еще пытался мрачно охать).
Солнышко, как медный самовар,
 
 
Кипятком ошпаривало спину,
Талых льдов сжигая сухари.
На скамью я посадил детину
И сказал угрюмому: смотри!
 
 
Видишь плечи, видишь ли под драпом
Кофточки, подпертые вперед?
Вовремя прибрав всё это к лапам,
Каяся, отшельник заорет!
 
 
«Только мудрость! Радость в отреченье!
Плотию нe угашайте дух».
Но бессильно тусклое ученье
В струнодни весенних голодух.
 
 
IV
 
 
ЭПИЛОГ. – Владеющие слогом
Написали много страшных книг,
И под их скрипящим монологом
Человек с младенчества изник.
 
 
О добре и зле ржавели томы,
Столько же о долге и слезах,
И над ними вяли от истомы
Бедного приятеля глаза.
 
 
Но теперь и этот серый нулик —
С волей в сердце, с мыслью в голове:
Из него, быть может, выйдет жулик,
Но хороший всё же человек.
 
 
Наши мысли вкруг того, что было
(Не умеем нового желать).
Жизнь не «мгла», а верткая кобыла,
И кобылу нужно оседлать.
 

Рассказ в стихах

 
Твой профиль промелькнул на белом фоне шторы —
Мгновенная отчетливая тень.
Погасла вывеска «технической конторы»,
Исчерпан весь уже рабочий день.
Твой хмурый муж, застывший у конторки,
Считает выручку. Конторщица в углу
Закрыла стол. Степан, парнишка зоркий,
В четвертый раз берется за метлу.
Ты сердишься. Ты нервно хмуришь брови.
В душе дрожит восстанье: злость и месть.
«Сказать к сестре – вчера была… К свекрови?
Отпустит, да… Не так легко учесть!»
А муж молчит. Презрительной улыбкой
Кривит свой рот, кусая рыжий ус…
…И ты встаешь. Потягиваясь гибко,
Ты думаешь: «У каждого свой вкус!»
 
 
В кротовой шапочке (на ней смешные рожки)
Спешишь ко мне и прячешь в муфту нос.
В огромных ботиках смешно ступают ножки:
Вот так бы взял на руки и понес…
Я жду давно. Я голоден и весел.
Метель у ног свистит, лукавый уж!
– Где был весь день? Что делал? Где повесил?
– Ах, я звонил, но подошел твой муж!
Скорей с Тверской! По Дмитровке к бульварам,
Подальше в глушь от яркого огня,
Где ночь темней… К домам слепым и старым
Гони, лихач, храпящего коня!
Навстречу нам летит и ночь, и стужа,
В ней тысячи микробов, колких льдин…
– Ты знаешь, друг, мне нынче жалко мужа:
Ты посмотри – один, всегда один.
 
 
Неясно, как во сне, доносится из зала
Какой-то медленный мотив и голоса.
– Как здесь тепло! – ты шепотом сказала.
Подняв привычно руки к волосам.
Тебя я обнял. Медленно и жутко
Дразнила музыка и близкий, близкий рот.
Но мне в ответ довольно злая шутка
И головы упрямый поворот.
Ты вырвалась; поджав под юбку ножки
И сжавшись вся в сиреневый комок
(Ах, сколько у тебя от своенравной кошки),
Садишься на диван, конечно, в уголок.
Лакей ушел, мелькнув в дверях салфеткой
(Он позабыл поджаренный миндаль),
И комната, как бархатная клетка,
Умчала музыку, глуша, куда-то вдаль.
– Ты кушай всё.
– А ты?
И вот украдкой
Ловлю лицо. Ответ – исподтишка…
Ты пьешь ликер ароматично-сладкий
Из чашечки звенящего цветка.
– Ты целомудрена, ты любишь только шалость.
– Я бедная. Я белка в колесе.
Ты видишь, друг, в моих глазах усталость,
Но мы – как все…
 
 
И снова ночь. Полозьями по камню
Визжит саней безудержный полет.
А ты молчишь, ты снова далека мне…
Томительно и строго сомкнут рот.
И вдруг – глаза! Ты вдруг поворотила
Ко мне лицо и, строгая, молчишь,
Молчу и я, но знаю: ты решилась,
И нас, летя, засвистывает тишь.
 
 
А утром думали: «Быть может, всё ошибка?»
И долго в комнате не поднимали штор.
Какой неискренней была моя улыбка…
Так хмурый день оттиснул приговор.
Ты одевалась быстро, ежа плечи
Oт холода, от утренней тоски.
Зажгла у зеркала и погасила свечи
И опустила прядки на виски.
 
 
Я шел домой, вдыхая колкий воздух,
И было вновь свободно и легко.
Казалась ночь рассыпанной на звездах,
Ведь сны ее– бездонно далеко.
Был белый день. Как колеи, колеса
Взрезали путь в сияющем снегу,
Трамвайных дуг уже дрожали осы,
Газетчики кричали на бегу.
 

Рассказ в стихах

 
I
 
 
В костюме женщины! К тебе парик блондинки
Идет, и ты похож на этуаль,
Уверенно высокие ботинки
Пружинят ног резиновую сталь.
Кузнецкий весь в своей обычной жизни,
И публики обычное кольцо…
– Постой! Пускай тебя осмотрят «слизни»,
Остановись у стекол Аванцо.
«Гамен в манто» нервирует фланеров
(У нас уже весьма солидный тыл).
Вот позади хрустящий легкий шорох:
Автомобиль чуть дрогнул и застыл.
 
 
II
 
 
Ты улыбаешься. «Он» жадно скалит десны.
– Позволите? – И дверца наотлет.
– Но… поскорей. Мой муж такой несносный,
Он – вот!
Сажусь и я. И кланяюсь. Он взбешен.
Но публика, предчувствуя скандал,
Теснит вокруг. О Боже, как потешен
Под маской элегантности вандал.
И мы летим. Франт мечется. И только
За Тестовым находит нужный тон.
Лениво шепелявящее «сколько?» —
И лезет за бумажником в пальто.
 
 
III
 
 
Мы с хохотом пpoтягиваем руки
(Шофер рычит, как опытный кавас).
– Простите, но, ей-Богу, мы от скуки!
– Ведь он мужчина, уверяю вac!
«Гамен в манто» кладет его ладошку
На свой бицепс.
– Смотрите, я атлет,
Я кочергу сгибаю, точно ложку,
Нет, нет…
Но франт в тоске. На томном лике пятна,
Плаксиво свис углами книзу рот:
– Шантаж купца – привычно и понятно,
Но одурачить так… Шофер, вперед!..
 

 
Загибает гребень у волны,
Обнажает винт до половины,
И свистящей скорости полны
Ветра загремевшие лавины.
 
 
Но котлы, накапливая бег,
Ускоряют мерный натиск поршней,
И моряк, спокойный человек,
Зорко щурится из-под пригоршни.
 
 
Если ветер лодку оторвал,
Если вал обрушился и вздыбил,
Опускает руку на штурвал
Воля, рассекающая гибель.
 

 
Измученный одышкой, хмур и желт,
Он весь течет в своем обвислом теле.
Нет сил вздохнуть, и взор его тяжел:
Источники надежды опустели.
 
 
Томление. Теперь, когда один,
Упрямый рот расправил складку воли,
Пришла тоска, сказавши: «Господин,
Дорогой дня иди к моей неволе».
 
 
Томление! Схватясь рукой за грудь,
Он мнет похрустывающую сорочку,
И каждый вздох томителен и крут,
И каждый миг над чем-то ставит точку.
 
 
Но отошло. Освободив аркан,
Смерть отошла, и грудь отжала влагу:
Поэт вздохнул. Он жив. Звенит стакан:
«И пью рубиновую малагу!»
 

 
«Едва ли, едва ль
Из смерти изыду!»
Жерар де Нерваль,
Влюбленный в Изиду.
 
 
Морозной зари
Последние клочья.
La rue… Tuelerie,
Бессонная ночью.
 
 
И медленный снег,
И шорох Парижа —
Как будто во сне
Под радугой рыжей.
 
 
Как будто в лесу —
Такая ж ночевка,
И за восемь су
Стальная бечевка.
 
 
Ступени. Уступ.
И сон необорон…
Слетевший на труп
Нахохленный ворон.
 
 
И хрипло воззвав
О вечном отмщеньи:
«Умри: j'ai soif!» [68]68
  Я жду (фр.).


[Закрыть]
И полночь священник.
 

 
Хлыстом из гибкого металла
Захлестывало далеко,
И наносило, наметало,
Натаптывало облаков.
 
 
И опрокинулось на пляжик,
И взбешенное помело
Гряду сырой и белой пряжи
На водоросли намело…
 
 
На отмели, где в знойной лени
Томились женщины с утра,
Ложились, как хвосты тюленьи,
Волн вывернутые веера.
 
 
А у кабинок, голубые
Огни затеплив на челе,
Перекликались водяные,
Укладываясь на ночлег.
 
 
И, отряхая шерсть от пены
(Пофыркивала темнота),
Они обнюхивали стены,
Где прикасалась нагота.
 
 
Их ноздри втягивали запах
Скамьи, сырого лишая…
На перепончатых их лапах
Белела рыбья чешуя.
 
 
И засыпали, с грудой схожи
Водою обтекавших глыб,
Но женщины им снились тоже,
Похожие на белых рыб.
 
 
А утром знойно пахло мятой
Над успокоенной водой,
Казавшейся слегка измятой,
Вдали разорванной слюдой.
 
 
И воздух был хрустящ и хрупок,
И сквозь его стеклянный слой —
Дождем чешуек и скорлупок
К воде просеивался зной.
 
 
Казалось, солнце, сбросив шляпу,
Трясет кудрями, зной – лузга,
А море, как собака лапу,
Зализывало берега.
 

 
В твоей лаборатории, бессонница,
Перерабатываю мужество в тоску.
К его струе, подобной волоску,
Душа изнемогающая клонится.
 
 
О радий – расщепляющая атомы,
Меняющая сущность и предел!
Тобою раскаленный, жег и рдел
Я, жестко покрывающийся латами.
 
 
И радости стремительная конница
Разбрызгала копыта по песку…
По капле, по зерну, по волоску
Над гибелью к бессмертию, бессонница.
 

 
Вечером, сквозь усталость
Дымчатую, как кружево,
Всё, что в душе осталось,
Памятливо выуживаю.
 
 
Город задернут шторой,
Гул от тупых копыт его.
Я уж не тот, который
День на себе испытывал.
 
 
Взор – в голубые скважины.
Сердце, прищурясь, целится.
Думаю о неважном —
Ласковая безделица!
 
 
Снова у сердца руку
Чувствую двойниковую,
Медленную науку
Линиями выковываю.
 
 
День был тяжел и черен,
Всё ж золотое веяло
Пять полновесных зерен
В эту тетрадь просеяло.
 
 
Пусть и шестое лoжится,
Пусть на бумагу лягут —
В лодочке чайной ложечки
Шесть полновесных ягод.
 

 
Золотой человечьей тоской
В этот вечер тоскую.
Он, туманный такой,
Ночь приблизит какую?
 
 
Разве эта рука не сильна,
Разве эти пути не широки.
Но смотри: умягченнее льна
Соскользнувшие строки.
 
 
Вот туман распыляет огни,
И от моря широкое пенье…
Ты – влекущий магнит,
Я – пружины стальное терпенье.
 
 
Видишь, волею сжаты уста,
А умру, истомленный истомой,
И блеснет синеватый металл
На разорванной ране излома.
 

 
О, если б над маленьким домом,
Где я, утомленный, уснул,
На небе, расколотом громом,
Ты синим изломом блеснул.
 
 
Суровый, чего же ты медлишь,
Уже не осталось души!
Набрось беспощадные петли
И сонного удуши.
 
 
О мститель! Как бабочка в глыбе
Базальта, без силы сказать, —
Тебя, затрубившего в гибель,
Встречаю глазами в глаза.
 

 
Ты грозно умер, смерть предугадав, —
О это лермонтовское прозренье! —
И времени стремительный удав
Лелеет каждое стихотворенье.
 
 
И ты растешь, как белый сталагмит,
Ты – древо, опустившее над нами
Шатер ветвей, и сень его шумит,
Уже отягощенная плодами.
 
 
Поэт, герой! У гроба твоего
Грядущее, обняв былое, грезит.
И ты не человек, а божество
С могилой, превращающейся в гейзер.
 

 
Трудолюбивым поэтом,
Трудолюбивым жнецом,
Где-то, в тоскующей мгле там,
С медленным мастерством!
 
 
Лучше былые преграды,
Ночи, трущоба, кастет!
Меркнут былые награды
На обветшалом кресте.
 
 
С грубой ладони гранату
Снова для розмаха взвесь,
Снова мятежься и ратуй
Ты, задымившийся весь!
 
 
Не молодящимся старцем,
Не уходящим в века, —
Медно разорванный маршем
Ритм золотого стиха!
 
 
Знаю, позорное в этом:
– В дикое Рождество
Млеть трудолюбивым поэтом
С гордостью – в мастерство!
 

 
В твоих кудрях, в их черном лоске
Есть трепетание крыла.
Ты нынче мальчик, ты в матроске
На вечер чопорный пришла.
 
 
Твоя прическа в беспорядке,
Отвергнув шпильки, как тиски,
Завились тоненькие прядки
И на глаза и на виски.
 
 
И смехом юным, славным смехом
Напоминаешь ты юнгу,
Когда в отместку всем помехам
Закутит он на берегу.
 
 
И, весь еще пропитан солью
Волны, причалившей корму,
Стремится к счастью и раздолью
И не уступит никому.
 
 
И, пьян от дыма папироски,
Он сам – хлестнувшая волна,
А шея в вырезе матроски
Очаровательно стройна!
 

 
Красный сентябрь на осинах высох,
В кленах багровый и пятипалый.
Думает путник о рыжих лисах,
Пахнут печеным хлебом палы.
 
 
Осень – достаток. И ватой лени
Облако лепится на стропиле.
Этой тропою прошли олени,
В этом болотце воду пили.
 
 
Вечер придет, на вершины ляжет
Небом багровым, дальневосточным.
Что-нибудь смелое мне расскажет
В травах запутавшийся источник.
 
 
Право, не знаю, зачем я нужен,
Всё же сегодня, скажу по чести,
Мне не добудет разбойный ужин
Мой поцарапанный злой винчестер.
 

 
Муза бега, бешеная муза,
Опрокинутые сторожа!
Паровоз, оторванный от груза,
Ржет, и беглеца не удержать.
 
 
Позади, в оставленных вагонах
Носят чай и просят молока…
На пустых и гулких перегонах
Оседающие облака.
 
 
Звонкой мостовины над оврагом
Прогремел расхляснутый ушат.
У тебя, грохочущий бродяга,
Стройная и легкая душа!
 
 
Пролетев по дымогарным трубам,
Дыбом взброшенная на скаку, —
Вот она, завязанная клубом,
И губами – к медному гудку.
 

 
У ветра единственный клич – прочь!
У ночи единственная защита – ужас.
Какая удивительная ночь,
Какая озорная свистящая стужа!
 
 
Домик съеживается, поджимает бока,
Запахивает окна надорванным ставнем.
Сладко втягивает дым табака
Выдох длительный. Верста в нем!
 
 
Натягивает одеяло до подбородка,
Вспоминает бой, спотыкаясь в сон…
…тогда поле трещало, как перегородка,
На которую задом пятился слон.
 
 
И в последний миг, почти во сне,
Теряя кровли грохочущий бубен,
Думает о женщине, ее – нет,
Но она – будет.
 

 
Когда в охлаждаемую смесь кислот
Вливают глицерин струею тонкой,
И выделяется окисленный азот
Бурым испарением над воронкой,
 
 
Когда молекулы получаемого вещества
Гудят в сосуде, грозя распадом, —
Если закружится голова,
Комната грянет дождем стоградым.
 
 
Поэтому химики (один из ста)
Осторожны в движениях и худощавы,
И у многих увидите фут хвоста
Из-под докторского плаща вы.
 
 
Ибо приготовляющие нитроглицерин
Не смеют быть мягче кристаллов кварца,
Они таинственные рыцари
Из ордена монаха Бертольда Шварца.
 
 
Опустив глаза, пересекают пустыри,
Никому не знакомые, всё видят зорко.
Их лаборатории (или монастыри?)
В предместьях Парижа, Лондона и Нью-Йорка.
 
 
И когда разрывается снаряд,
Разорвав короля в торжественном появленьи, —
Старухи крестятся и говорят
О наступающем светопреставленьи.
 
 
Старухам не верят: зачем хвост?
Анархисты нечистого злей еще.
И только ребенку, который прост,
Снится хвостатый и с бомбой тлеющей.
 

 
Ты сорванец, и тусклый алкоголь
Оттягивает выстрелы таланта.
Твои друзья – расслабленная голь,
А твой ночлег – китайская шаланда.
 
 
Но подожди, и мышцы крепких скул
Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,
И ветка жил нальется по виску,
И день придет – птенец с голодным писком.
 
 
А нынче – жизнь. Бульвар, и ресторан,
И женщины прижатый локтем локоть.
Весь мир тебе – распластанный экран,
А мудрое томление далеко.
 
 
Не попадись в его томящий круг,
Не верь подделывателям алмазов.
И я тебе, мой пораженный друг,
Как Митеньке – папаша Карамазов.
 

 
Когда пришли, он выпрыгнул в окно.
И вот судьба в растрепанный блокнот
Кровавых подвигов – внесла еще удачу.
 
 
Переодевшись и обрив усы,
Мазнув у глаз две темных полосы,
Он выехал к любовнице на дачу.
 
 
Там сосчитал он деньги и патроны, —
Над дачей каркали осенние вороны, —
И вычистил заржавленный Веблей.
 
 
Потом зевнул, задумавшись устало,
И женщине напудренной и вялой
Толкнул стакан и приказал: налей.
 
 
Когда же ночью застучали в двери, —
Согнувшись и вися на револьвере,
Он ждал шести и для себя – седьмой.
 
 
Оскаленный, он хмуро тверд был в этом,
И вот стрелял в окно по силуэтам,
Весь в белом, лунной обведен каймой.
 
 
Когда ж граната прыгнула в стекло,
И черным дымом всё заволокло,
И он упал от грохота и блеска, —
 
 
Прижались лица бледные к стеклу,
И женщина визжала на полу,
И факелом горела занавеска.
 

 
Как старьевщик, роюсь в стародавнем,
Лоскуток за лоскутком беру:
Помню домик, хлопающий ставнем,
За посадским въездом, на юру.
 
 
Был хозяин хмурый привередник,
А еще какого бы рожна?
Надевала кружевной передник
В праздники красавица-жена.
 
 
Выходила за ворота чинно —
Руки этак, карамель во рту.
Мимо я блуждал небеспричинно,
Заломив студенческий картуз.
 
 
И однажды, робость пересиля,
Я присел на бревна у крыльца…
«Погуляла б, да боюсь Василя», —
Прошептала, не подняв лица.
 
 
Но хозяин соль повез в июле,
Задолжав за выгон панычам,
А пылали на грозовом тюле
Зоркие зарницы по ночам.
 
 
Ты, Украйна, или юность просто,
Но как сладко в памяти легли
Заревые ночи у погоста
В душном паре мреющей земли.
 
 
И прохлада дрожкого рассвета,
И над прудом задымивший пар…
Это было, и любовно это
Сохранила память-антиквар.
 

 
Весь этот день, играющий в слова,
Я нес тоску, угадывая рядом,
Быть может, здесь, за этим темным садом,
Припавшего – к прыжку – на лапах льва.
 
 
И для него из кошелька тоски
Шестнадцать строк сегодня я роняю,
Я напряженным дротиком строки
Без промаха еще обороняюсь.
 
 
Но будет день, и на его рожок
Молчание ответит из-за двери,
И промелькнет распластанный прыжок
Большого победительного зверя.
 
 
Что ж, прыгай, пес, прикинувшийся львом,
Усилье нерассчитанное глупо:
Ты пятишься, трусливо сжатый в ком,
Перед простым и белым взглядом трупа.
 

 
Слепну под огненной грушею
В книгах чужих.
Слишком доверчиво слушаю
Колокол их.
 
 
Слишком доверчиво верую
В ловкую ложь.
Слишком бездонною мерою
Меряю дрожь.
 
 
Власть над душою чужому дав,
Чем я богат?
Плещется в собственных омутах
Рыба и гад.
 
 
Что до чужого мне ужаса,
Что я ищу,
Если над полночью кружится
Птица-вещун?
 
 
Если над озером, вечером
Желтым, как медь,
Кречетом, раненым кречетом
Сердцу запеть!
 
 
Нынче, под огненной грушею
Ночь истребя,
Слушаю, бешено слушаю
Только себя.
 

 
Бессильем, гордясь, стекать
В подвалы – подлец и пьяница.
А то, что звенит в стихах,
От этого что останется?
 
 
Живем, говорим, поем:
Плохой – потому с плохими я.
В искусстве же он своем
Ученый и просто химия.
 
 
И вот, карандаш очиня,
Работает точно, вкрадчиво.
Ведь часто стихи сочинять —
Умело себя выворачивать.
 
 
А может быть, взял ланцет
Хирург в колпаке и фартуке,
Ведь все-таки он, в конце
Концов, в крови и устал-таки!
 
 
И, зоркой дымя душой,
Он жизнь исправляет, резчицу.
Конечно же он – большой,
А слабым и злым мерещится.
 

 
Есть нежность женская, она всегда лукава,
Кошачья в ней и вкрадчивая лесть.
Она питательна – о, нежное какао
Для тех, кто слаб, не спит, не может есть.
 
 
Есть нежность к женщине. Она на сердце ляжет,
Когда в пути, руке твоей отдав
Свою всю слабость и свою всю тяжесть,
Обнимет сил лишающий удав.
 
 
Она кладет героя и монаха
В постель услад, подрезав их полет.
Но для кого цветет цветами плаха,
Но для кого строфа моя поет.
 

 
Тяжко сопя, лобастый
Вышел из леса лось.
А над полями частый
Дождик, повисший вкось.
 
 
Поле под белой мутью,
Словно морское дно.
Веет пустынной жутью
И тяготит оно.
 
 
Фыркая, зверь тоскливо
Смотрит, мотая лбом:
Кто, изломавший иву,
Землю изрыл кругом?
 
 
Медлит дикарь рогатый,
Пеной швыряя с губ,
А у ручья солдата
Окоченевший труп.
 
 
Понял. В испуге кинул
Ветви рогов к спине,
К лесу прыжками ринул,
К черной его стене.
 
 
И в замиравшем хрусте
Слышен был тяжкий лось…
Веял последней грустью
Дождик, повисший вкось.
 

 
Крутилась ночь, срываясь с воя,
Клубясь на облаках сырых.
За вами следом крались двое,
Но вы опередили их.
 
 
В порывах ветра бился оклик,
Фонарь качал лучи в лицо,
И вы устали и промокли,
Пока увидели крыльцо.
 
 
Условный стук, упавший глухо,
И счет сердец – минута, две…
Полуодетая старуха
Скрипуче отворила дверь.
 
 
И вы, как те безумцы, кои
Идут в заклятые места,
Укрылись в маленьком покое,
Где темнота и теплота.
 
 
И шорох ткани падал прямо,
И рядом трепетала дрожь,
Над головою же – упрямой
Рукою барабанил дождь.
 
 
И ночь, и он, и третье – это,
Отмежевавшее порог,
И маленького пистолета
Тугой зазубренный курок.
 
 
И поразительная ясность —
Смертельная! – текла в крови,
Пленительная, как опасность
Преследуемой любви.
 

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отблеск в лицах есть.

А. Блок

 
Тупыми шлепанцами шаркать
К стене,
Где,
Угол отогнув,
Висит истрепанная карта,
Вместившая мою страну.
 
 
Сетями жил исчерчен Запад,
Как подорожника листок.
Одна из них прыжком внезапным
Через Урал – берет Восток.
 
 
…И он глядит
(Так смотрит хмара
В окно)
На черные кружки…
– Вот этот – родина,
Самара…
Здесь были воткнуты флажки,
 
 
Обозначая фронт и натиск,
Его упругую дугу…
Мы отползали,
Задом пятясь,
Уже Урал отдав врагу…
 
 
Его коричневая стража
Ушла на запад. Топором
Упала мощь гиганта-кряжа…
Челябинск пал.
Оставлен Омск…
 
 
…Вздыхает.
…Низменность Сибири
И Забайкалье,
Как массив,
Но и отсюда летом сбили,
Победой сопки огласив…
 
 
И гладят руки с дрожью ветра
Шершавый, неопрятный лист.
– 12 000 километров
Он протяжением вместил!
 
 
И губы шепчут:
– Русь!.. Россия!..
И сердце крикнет:
– Навсегда…
И давит выросшая сила,
Которую не оседлать.
 
 
И будет шлепанцами шаркать
К углу,
На темную постель,
Но и оттуда манит карты
Засаленная пастель.