Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
1
 
 
Зажглись огни вечерние
В селениях глухих,
И ветер, равномернее
Заколыхав, утих;
Погасла тучка алая,
Сошла заря с небес,
И тишина немалая
Обшаривает лес.
 
 
Чуть тропочка наметится,
По сторонам – ни зги,
Лишь волчьим оком светится
Окно в избе Яги,
И над ее избенкою,
Над срубом вековым,
Поднялся струйкой тонкою
И розовеет дым.
 
 
В снегах, в трущобной темени
Который год живет.
Без счета пало времени,
Годам потерян счет;
Лишь леший рядом гукает,
Сивобород, велик, —
Хохочет да аукает
Косматый баловник.
 
 
К Яге, седой затворнице,
Несет лесовика —
Погреться в теплой горнице
У древнего шестка;
Свела его с соседкою
Давненько ворожба,
Но скучно с бабой ветхою —
Горька ее судьба:
 
 
Слепа, зубами мается
И с памятью – беда.
Всё сетует да кается,
Ждет Страшного Суда;
Суха, что подморозило, —
Легко ль два века жить!..
Грозится всё за озеро
К Угоднику сходить,
 
 
Чтоб слезы лить смущенные
И на помин души
Отдать все сбереженные
Зеленые гроши;
Не хочется за печкою
Скончаться в день лихой, —
Увы, ни Богу свечкою,
Ни черту кочергой!
 
 
2
 
 
И смотрит Леший ласково,
Давно смирился бес,
Давно уж он не стаскивал
Ни звездочки с небес,
Давно над богомолками
Не измывался, лих,
Давно ветвями колкими
Не стегивал он их.
 
 
И где они? Похитили
Куда их? Чья вина?
Уж нету и обители,
Давно разорена,
И в озере хоронится
Ее последний скит:
На Пасху ясно звонница
Из-под воды гудит.
 
 
И горестно негоднику,
И на себя он зол:
Теперь бы сам к Угоднику
Он богомольцев свел,
Да нету их, пригоженьких,
Не повстречаешь их, —
Теперь несут дороженьки
Лишь мужиков лихих.
 
 
Деревья стонут, падают
От их зубастых пил;
Везде грозят засадою,
Куда б ни отступил.
Но Леший, тем не менее,
Куда бы ни залез,
Без боя, без сражения
Не уступает лес.
 
 
Он тенью долговязою
Шагает за порог,
Чтоб сызнова завязывать
Концы лесных дорог;
Ворчит Яга, головушкой
Качает тяжело:
Одна!.. Пропала совушка,
А кот сбежал в село.
 
 
3
 
 
Эх, Русь, страна неверная,
Опасная страна:
То сонно-благоверная,
Как рыхлая жена, —
С медами да с просфорами,
С перинами, с вожжей,
С потупленными взорами,
С покорною душой;
 
 
То словно баба пьяная,
Что дружество ведет
С ворами да смутьянами,
И плат на клочья рвет,
И держит, полуголая,
Ветрам подставя грудь,
Кровавая, веселая,
За самозванцем путь.
 
 
Но и гуляя, мается
И знает, что опять
Отпляшет, и покается,
И руки даст связать;
Затем, чтобы от ладана,
Поклонов и просфор
Опять умчать негаданно
В свой буйственный простор.
 
 
Вот с умниками щуплыми
Спаял какой-то миг,
И в старосты над дуплами
Назначен лесовик;
Разжалованный в филина,
Он – бабий разговор,
И глубже в лес осиленный
Врубается топор.
 
 
4
 
 
Идет, бредет по просекам,
Которым нет конца;
Луна из туч колесиком
Выкатывается;
Порублено, повыжжено,
Повалено кругом,
И плачет бес обиженный
Бездольным горюном.
 
 
Идет, бредет, не ведает,
От тяжких слез незрящ,
Что сам Угодник следует
К нему из темных чащ;
Уж пересек он просеку;
Как в давние года,
Волосиком к волосику
Струится борода.
 
 
И ряска та же самая,
И на скуфье снежок,
Несет рука упрямая
Всё тот же батожок;
Им Лешего оттаскивал
Святой немало раз,
А нынче смотрит ласково,
Но бес не поднял глаз.
 
 
Лишь охнул он: «Доканывай!
Хоть в смерти отдохну!
Борьбу былую заново
Ужо я не начну;
Кем создан я – не ведаю,
Но с дней твоих предтеч
Я следовал и следую
Приказу – лес беречь.
 
 
И верил, сверстник Игоря,
Олегов проводник:
Леса горят – не выгорят,
Трущобный край велик;
Но горько изурочена
Рассеюшка: моя
Под топорами вотчина —
Под топором и я!
 
 
Но ты ее был жителем,
Так ты уж и добей!» —
И пал перед святителем
Трущобный лиходей;
Бить лбом о снег не ленится
И слышит, полный слез:
«Не мщение – прощеньице
Я дурачку принес!
 
 
И хоть ты рода низкого
И надо лбом рога,
Но луч Христов отыскивал
И в лужах жемчуга,
В трущобе, древле дикая,
Душа твоя росла:
К зверью любовь великая
Негодника спасла.
 
 
Ты белочку и ежика,
Медведя и лису
От пули и от ножика
Оберегал в лесу;
Взрастил ты сердце отчее
К обидной их судьбе,
И это, как и прочее,
Засчитано тебе.
 
 
Защитник сирых, выстоял
Ты против многих сил:
Ведь волю ты пречистую
Неведомо творил;
Враги в былом – изгнанники
Не оба ль мы теперь?
Так что ж, пойдем, как странники,
Искать иную дверь.
 
 
Я с палочкою спереди,
Ты позади, как пес.
Меня отсель на Тверь веди,
А там – Господь понес;
По горочкам, по балочкам,
От зорьки до зари,
Постукивая палочкой,
Поючи тропари…
 
 
И горестно, и сладостно,
И веселей вдвоем…
Потрудимся и в радостный
Ерусалим придем;
Там внешность неудобную
Тебе я отпущу.
Лишь ручкой преподобною
Крестом перекрещу».
 
 
5
 
 
Умолк. Слеза по носику
Скользит, кристальней льда;
Волосиком к волосику
Струится борода;
Но Леший хмуро косится,
Глаза блестят живей,
Сошлись на переносице
Пучки седых бровей.
 
 
«Нет, – молвит, – не упрашивай!
Хваля или кляня,
Но из лесу из нашего
Не уведешь меня;
Ну как лесную, малую
Оставлю тварь навек?
И так ее не жалует
Ни Бог, ни человек.
 
 
Ко мне ведь, лишь покликаю,
Бежит!.. Оставить лес?
Смущение великое
От этаких словес.
Уж лучше смерть, и скоро-де
Косу ее узрю,
А во святом-то городе
Я со стыда сгорю!
 
 
Зачем пойду я за море,
Лесной оставя мрак, —
Ни стать, ни сесть на мраморе
Не выучен лешак;
А лес я этот вынянчил,
Хранил, оберегал,
В нем схоронил Горыныча,
Кощея закопал.
 
 
Ветвистая, полощется
Лесная глушь в груди,
И пусть хотя бы рощица,
Я – тут, а ты – иди!»
Бойцом, не горемыкою
Умолк трущобный бес.
Смущение великое
Оледенило лес.
 
 
6
 
 
Молчит неодобрительно
Над схимником сосна;
Как лезвие, пронзительна
Лесная тишина —
До звонкости бездонная
Легла она вокруг;
И волк, и белка сонная
Насторожились вдруг.
 
 
В дупле – тоска сердечная,
В норе – глазок кружком,
Везде остроконечное
Приподнято ушко:
Чутьем с предельной ясностью
Лесной народ постиг,
Что огненной опасностью
Грозит нависший миг.
 
 
Страшней ножа железного
Он упадет на них:
Навек дружка любезного
Берут из чащ лесных;
Настанет время черное,
Как летних палов гарь, —
Лесная, беспризорная
Повыведется тварь.
 
 
Ведь человек-то – выжига,
Лишь топором стучит:
Ни ужика, ни чижика,
Ни мышки не щадит.
От конного и пешего
Поборы и разор, —
Нехорошо без Лешего
Оставить русский бор!
 
 
7
 
 
Текут мгновенья длительно,
Тревоги ночь полна,
До звонкости пронзительна
Лесная тишина;
И вдруг – очей сияние,
И, вздрогнув, слышит лес:
«В последнем испытании
Ты был, российский бес!
 
 
Хоть ты и рода вражьего,
Но Бога не гневил,
А Он не отгораживал
И бесов от любви;
И Господа растрогало,
Что ты, лесной божок,
С рачительностью многою
Лесную тварь берег.
 
 
Слюбились вы и спелися,
А это – Небу взнос!..
Постой, тебе от Велеса
Я весточку принес;
В венке из алых розочек,
Прощенный навсегда,
Пасет он райских козочек
Чистейшие стада.
 
 
А в камышах – не узницы! —
Русалки… Говорун,
Приставлен к райской кузнице
Потопленный Перун;
Вчера, гордясь обновою,
Он в райской тишине
Илье телегу новую
Оковывал к весне.
 
 
Последний ты… Отплавала
Ладья твоя во зле:
Не сам ли ты от дьявола
Ушел в зеленой мгле?
Господь всё это взвешивал,
Решила Благодать
Трущобе русской Лешего
Как старца даровать».
 
 
Угодник в топь сугробную
Шагнул, исполнен сил,
И ручкой преподобною
Его перекрестил;
И всплыл… уже колышется
Чуть ниже облаков,
И звон сладчайший слышится
Из-под озерных льдов.
 
 
8
 
 
Звенят на елках льдиночки,
Вся в музыке тропа;
По той ползет тропиночке
Старинная ступа;
В подскок да с перевалкою,
По горлище в снегу, —
Иссохшую и жалкую
Трясет она Ягу.
 
 
Трясет, несет до города
Великого, где встарь
Боярам резал бороды
Серьезный государь;
Там сдаст ступу затейную
В сияющий музей:
На редкость ту музейную
Желающий глазей.
 
 
Сама же мымрой жалкою
В слободке станет жить —
Заделавшись гадалкою,
Бабенкам ворожить;
Потом на жизнь советскую
Ягу ль переключить?
Решится в книжку детскую
Забраться и почить.
 
 
А Леший всё аукает
В густых березняках
И тенью длиннорукою
Проносится в кустах;
Еще сивей и гривистей,
Могучее еще:
Никак его не вывести,
Зане он окрещен!
 
 
И спит зверье укладистей, —
Не без охраны бор, —
И снится больше радостей
В тепле берлог и нор;
Спит белочка с лисичкою,
Похрапывает крот,
И белой рукавичкою
Зайчиха крестит рот.
 

Январь-апрель 1941 года, Харбин

 
I
 
 
Оторвало льдину с рыбаками,
Унесло в безвестный океан,
Треплет льдину грозными валами,
Правит льдиной ветер-капитан.
Донесет ли до желанной суши
Иль утопит, льдину раздробив?
Рев пучины оглушает уши,
Тяжко взору от вспененных грив…
Ты отважен в битвах, но не битва
Ураган – его не побороть!
В этот миг спасет тебя молитва:
Веруй, смилостивится Господь!
 
 
II
 
 
Буря стихла, льдина уцелела,
Тихий остров виден впереди:
Вспомни, что ты мореход умелый,
И от рифов льдину береги!
Пусть еще волны вскипает ярус,
Пусть еще упруг упрямый бриз —
На весло пристрой косматый парус,
За свое спасение борись!
Отстрани сомнений призрак черный,
Устреми отвагу на врага —
В нужный миг опять сумей проворно
Взять быка за дерзкие рога!
 
 
III
 
 
Вот спаслись мы, обсушились… Кто-то
Накормил и предоставил труд.
Первая отхлынула забота,
Но другие тотчас подойдут.
Да, в тепле, но всё ж мы на чужбине!
Медленные шествуют года.
Может быть, от Родины-святыни
Оторвали всех нас – навсегда!
Но не верь в горчайшее: навеки!
Что ни день, то новая пора.
Не текут обратно только реки,
Волей веры сдвинулась гора!
 
 
IV
 
 
Зорко в сердце береги родное,
Не предай родимое беде
И умело племя молодое
На хорошей вырасти гряде!
Чтоб оно, чьей доли нет суровей,
С неких бы не вспоминало лет
О своей славянской, русской крови
Лишь при заполнении анкет!
Чтоб любили русской речи звуки,
Чтоб, когда ночной сгустится мрак,
Собираясь возле деда, – внуки
О России слышали бы так:
 
 
V
 
 
«Было горе, был приход Батыев,
Но правдивы старые слова:
Для того и пал прекрасный Киев,
Чтобы где-то выросла Москва.
Для того же с тихим льстивым словом
И князья тащилися в орду,
Чтоб потом на поле Куликовом
Отрубить татарскую беду.
И в орла двуглавого орленок
На знаменах начал вырастать,
И казанским мылом покоренный
Победитель начал торговать!
 
 
VI
 
 
Приходила смута (даже это
Мы уже осилили в былом!),
И казалась песня наша – спетой,
И грознейший год – концом.
Ляхом дом был опозорен царский,
Отошла от храмов благодать,
Но заставил Минин и Пожарский
Этих ляхов – мертвечину жрать!
Шли года, и осенила слава
Их победный двухсотлетний след,
И российским городом Варшава
Оказалась на сто полных лет!
 
 
VII
 
 
Но, включая царства в герб свой пышный,
В мощно распростертые крыла, —
Всё ж поработительницей хищной
Не была Россия никогда!
Враг вчерашний становился – сыном,
Мать одна, но разные сыны, —
И имперским воздухом единым
Насыщались легкие страны!
Мощность, доброта и постоянство,
Тихий вечер, ясная заря, —
И тянулись все ручьи славянства
К океану русского царя!
 
 
VIII
 
 
Но зачем, к чему все одоленья,
Если тот победоносный путь
Начат был без Божьего веленья,
Благостного предопределенья,
Волей наполняющего грудь?
Много было этих «однодневных
Удальцов» отваги боевой
От эпох недавних и до древних:
Ярких и напыщенных, как певни,
Но бесславно путь кончавших свой!
Не такой сомнительной дорогой
Наша к славе двигалась страна:
У любого грозного порога,
От Непрядвы до Бородина, —
Шаг свой честью мерила она!
 
 
IX
 
 
Всюду были мощные владыки,
Грозные решители войны,
Но не лица, а скорее лики
У вождей российской старины.
Кроткое, евангельское что-то
В их чертах, и взор их углублен
Строгой православною заботой —
Не нарушить Божеский закон!
Только с тем мы начинали сечу,
Кто кровавбыл и сильнее нас,
И победе праведной навстречу
Вел полки Нерукотворный Спас!
 
 
X
 
 
Потому-то и непобедима
В вихре битв святая Русь была,
Ибо вражья пролетала мимо,
Мимо сердца Родины стрела!»
Туг рассказ окончи о России.
Пусть он краток, пусть он очень сжат —
Всё же внуков души молодые
От него напевно задрожат.
В их сердцах большое вспыхнет пламя,
Клятвенно поднимется рука,
И Россия снова будет с нами,
Улыбнувшись нам издалека.
 
 
XI
 
 
Узница, во вражеской темнице,
В безысходной тьме заключена, —
Четверть века Родина томится,
Четверть века сетует она.
Так сзывай же, одолев истому,
Ей на помощь верных сыновей,
Племени внушая молодому
Ненависть к врагам страны своей!
Чтобы с ним в минуты грозной битвы,
Что до нас раскинет берега,
Со словами гнева и молитвы
Наотм ашь перерубить врага!
 

Глава первая

 
Кружка на карте удостоен
Совсем еще в недавний срок,
Рукою русской был построен
Наш любопытный городок;
Теперь он город, он огромен,
Многоэтажно-много домен,
Он изменил начальный вид;
В нем не найти былого знаков
О дне, который говорит
Об изыскательских бараках,
Где первый Морзе застучал,
Где поселились инженеры,
Чертежники и офицеры
И где казачий взвод стоял.
 
 
Их не найти под мертвым слоем
Угасших невозвратных лет:
Дождями смыт и выжжен зноем
Былого нехранимый след,
И лишь как отзвук отдаленный
Он в нашу проникает глушь,
Похожий, может быть, на стоны
Печальных, неотпетых душ;
Услышав, мы к нему приникнем,
Ему внимая, мы поникнем;
Он требует – былого речь
Извлечь из праха и сберечь.
 
 
Нам горестно расстаться с милым,
И мы приходим к старожилам.
Чтоб слушать в чуткой тишине
Рассказы их о Харбине;
Пока еще их можно встретить.
Они на Чуринских скамьях
Сидят; нельзя их не заметить.
Былое светит в их глазах;
Они расскажут вам охотно,
Беззубый раскрывая рот,
О том, что призраком бесплотным
Еще живет, еще поет.
 
 
Но чтоб была спокойна совесть,
Спешите их услышать повесть:
Всё меньше их, всё чаще их,
Почтенных стариков седых,
За Чуринаувозят дроги,
И на сырых столбцах газет
Читаем в скромном некрологе:
«Служил такой-то на дороге…
Еще построечника нет!»
 
 
Мне посчастливилось: печальный
Старик с поникшей головой
И с речью точно отзвук дальний,
Но смыслом ясный и живой,
Поведал мне о том, что ныне
Хочу стихами рассказать;
В них будет речь о некой Нине,
О горестной ее судьбе,
В них речь о многих, слитых с нею,
И я, читатель, как сумею,
Об этом расскажу тебе.
 
 
Назад! Пятидесятилетье,
Как занавес, ушло от глаз;
Еще места пустынны эти —
Работа только началась;
Но вот возводятся казармы;
Вокзал украсили жандармы;
Красивый храм сооружен;
Есть даже клуб с названьем сложным —
Собраньем железнодорожным
В те годы полно звался он;
Но в том движении особом,
Когда Великая война
Слова сливала в имена,
Он в сокращеньи стал Желсобом;
Чтоб местный стиль не изменять
И мы его так будем звать.
 
 
Вчерне окончена работа:
В лесах, но город возведен;
И, отерев лицо от пота,
Мужья выписывают жен,
Чтоб возродить в пустынном крае,
Уже в Маньчжурии, в Китае —
На радость сердцу своему —
Свою родную Чухлому.
 
 
Кривить душою бесполезно:
Стал жизнью глубоко уездной
Жить юный русский городок;
Но, право, вспомним не без вздоха,
Да разве нам жилося плохо
В уездных наших городах,
В тепло натопленных домах?
В них славно пилось, плотно елось,
Крепка была их благодать;
И на себя возьму я смелость
Их защитить и оправдать.
 
 
Браня их, мы позабываем
О том, что, сирые, теперь
Мы называем нашим раем,
К чему навек закрыта дверь:
О неком равенстве и братстве
В достатке, если не в богатстве,
О людях, честных и простых,
Как Пушкина чудесный стих;
И если ты, читатель, хочешь,
То и о чарах лунной ночи
В саду над мощною рекой;
О соловьиной сонной чаще,
Где ты пылал, юнец горящий,
Перед своею дорогой!
 
 
Тут все придирки будут вздором;
Да не звучат слова укором:
Харбинский быт – уездный быт;
Пусть сероват он, беззатейный, —
Стать некой редкостью музейной
Ему грядущее сулит…
 
 
Но этим мы потом займемся:
Грозовый рокот – отдален;
Мы к настоящему вернемся, —
Мужья выписывают жен
Из-под Москвы, из Украины,
Из Польши и с кавказских гор;
И болтовни их женской вздор —
Как задний фон для той картины,
Что я на полотне большом
Едва черчу карандашом.
 
 
Ни Даш, ни Маш, ни Секлетиний
В харбинской не найти пустыне,
А без прислуги как ни рвись,
Но барыням не обойтись;
И дамы нанимают боек;
И вот еще в пыли построек
Рождается под гам и стук
Маньчжуро-русский волапюк.
 
 
Английский boy и русский бойка —
Совсем не то, уверю вас,
У нас совсем, совсем не стойка
Надменность в отношеньи рас;
Нам всё равно, каков ты кожей,
Какие признаки на роже,
Коль ты попал под сень крыла
Самодержавного орла;
Мы говорим: не супостатом
Отныне будешь ты, а братом,
Для нас уже различья нет,
Татарин родом ты иль швед…
 
 
Я не историк, и в поэме
Я не историю пишу:
Я только бегло заношу
То, что предшествовало теме,
Которая уже давно
Стучится в льдистое окно
Моей берлоги на Раздельной,
Где вечером в тоске бездельной
Я нынче мерзнуть обречен;
Пока всё это – общий фон.
 
 
Но вот война шумит над нами,
Пришла пора тревожных дней,
И к ней за длинными рублями,
Как бы к золотоносной яме,
Известной щедростью своей,
Спешат в Харбин дельцы, деляги,
Купцы, кабатчики, бродяги, —
Один везет веселый дом,
Другой газету открывает;
Тот продает, тот покупает,
И свистопляс идет кругом.
 
 
Стал этот первым виноделом,
Другой иным занялся делом,
Сколачивают капитал;
А.где-то там, на близком юге,
Гремит война…
………………………………
……………………………….
Отряд отходит за отрядом.
 
 
В одном из них, от пыли сер,
Идет саперный офицер
Лет двадцати, немногим боле;
Его еще безусый рот
Гримаса искривила боли;
Он ранен в ногу, но идет,
Идет, пока не упадет.
………………………………
 
 
Как ураган, война промчалась;
Все эшелоны пронеслись;
Как будто прояснилась высь,
И много золота осталось
В карманах тех, кто на войне
Делишки делал в тишине.
 

Глава вторая

 
А тот, кого на поле брани
Увидел наш случайный взор,
Был Александр Петрович Гранин,
Поручик, молодой сапер;
Уже за месяц пулевое
Раненье заросло сквозное,
И тут же кончилась война:
Назад грохочут эшелоны,
Но Гранин, с честью сняв погоны,
Не покидает Харбина.
 
 
Не хочет он казарм и строя;
На время ищет он покоя:
Он на дорогу поступил,
Чтоб строить дамбы и тоннели;
Трудился, не жалея сил,
И стал искусен в этом деле;
Самостоятельный, живой,
Он был натурой крепкой, цельной,
Сообразительный и дельный,
Иначе – парень с головой.
 
 
И потекли года спокойно,
Отменно медленно и стройно:
Со службы в гости иль в Желсоб,
Где сытен ужин, чинны речи,
Где преферанс от скуки лечит,
И лишь ремизы морщат лоб;
Уже пора была иная, —
Отгрохотала боевая
Кипучесть стройки Харбина;
И увядали сонно души
Среди обеденных радуший,
Блинов, пельменей и вина.
 
 
Но мой герой иной был складки —
Еще кадетской лихорадки
Огонь высокий в нем горел:
Он совершенно не хотел
Почить на пуховой перине;
Борьбы он жаждал, жаждал дел,
И в этом некой юной Нине
В красивый дорогой альбом
Признался собственным стихом.
 
 
Но вот вопрос – кто эта Нина?..
Дочь петербуржца, дворянина
И барина на полный рост,
Занявшего высокий пост
Среди больших людей дороги;
Осанка, поступь, важный вид;
Картавя, в нос он говорит,
Эль в эр перевирая в слоге;
Все думают – аристократ,
Но в благородстве нету спеси,
И если всё учесть и взвесить —
Он лишь надутый бюрократ.
 
 
Его супруга Анна Львовна
(Та урожденная княжна,
Аристократка, безусловно)
Ему под масть была дана;
Она ему – такая пара,
Хотя тонка и сухопара,
Лорнет, надменно задран нос,
Напоминающий утиный;
Улыбочка, прононс, седины
И злая кличка: Утконос.
 
 
И вдруг у двух уродов – Нина…
В Москве окончив институт,
Девица появилась тут,
Чтоб коротать за пианино
Мечтательные вечера;
Скажу меж нами – не игра
Ее влекла, но мать-злодейка
Твердила ей, что блеск герба
И голубых кровей судьба
Дружить мешает ей с плебейкой,
Что ей ронять себя не след,
Что в Харбине ей равных нет.
 
 
Она жила одна, и это
Мечтательность развило в ней:
Роман или строка поэта
Тревожила ее сильней,
Чем сверстниц, бегавших повсюду
С симпатией к простому люду,
Среди харбинских чудаков
Искавших милых женихов.
 
 
А Ниночка одна сидела;
Скучала, плакала, худела,
С почтенной тетушкой одной
Едва не сделавшись ханжой;
Девицу, чахнувшую явно,
Испуганная этим мать
Решила срочно развлекать;
Но как? «В собраньи, право, славно, —
Сказал отец. – Ведь тут Харбин;
Здесь не послужит в осужденье
Демократичность окруженья,
А танцы ей разгонят сплин. —
И, в слоге выдержан и стилен,
Кончает так ученый филин: —
Лишь выбрать, это входит в план,
Ей кавалеров из дворян!»
 
 
И вот в число их входит Гранин:
Он офицер, герой, он ранен;
Прилично держится к тому ж:
Он по-французски понимает,
Стишки в альбомы сочиняет —
Какую-то, конечно, чушь,
Но он не глуп, он знает место;
Он Нину не сочтет невестой —
Останется на рубеже
Почтительной высокой дружбы,
За что, конечно, в плане службы
Он станет нашим протеже.
 
 
Так порешили папа с мамой
Высокомерной и упрямой,
С душою черствой, как тарань.
Но сердца девичьего рань
Иным подчинена законам.
Пути иные ей готовь;
И в сердце Нинином со звоном
Всех соловьев – взошла любовь!
 
 
Любовь!.. Вот слово! Сколько пенья
Сладчайшего оно несет;
Лирического отступленья,
Конечно, тут читатель ждет;
Но нет, друзья, его не будет,
Рассудок по-иному судит:
Не следует твердить одно,
Что столько раз повторено!
 
 
Скажу лишь кратко: был и Гранин
Стрелой пронзительною ранен;
К тому же он предполагал,
Что будет горестен финал
Любви; как ни таилась пара,
Но слишком явна страсти чара:
Никак не скрыть влюбленных глаз
Огнепалительный рассказ.
 
 
Да больше! Зазмеились речи
Про их условленные встречи
То в магазинах, то в саду;
И эти слухи на беду
От некой льстивиды-поповны
Иль из других коварных уст
(От сплетниц город был не пуст)
Дошли до грозной Анны Львовны;
Допрос с пристрастием готов, —
Вот девушка идет на зов!
 
 
У матери, конечно, право
За глупенькой или лукавой
Юницей-дочкой наблюдать,
Чтоб без пятнающего знака,
Которого не отстирать,
Всё ж довести ее до брака
И зятю будущему сдать.
 
 
Но есть, скажу не без усилья, —
Еще встречается порой, —
И материнское насилье
Над нежной девичьей душой;
Когда, тупа, черства иль жадна,
Бесчувственна и безоглядна,
Она жестокое табу
Кладет на девичью судьбу,
На солнце юности дочерней,
Расчетом – льдины холодней:
Тут всякой фальши лицемерней
Слова о счастье дочерей!
 
 
Чу, строгий голос: «Где встречались?
Кто помогал вам, назови.
Вы на свиданьях целовались?»
Математический анализ
Невинных радостей любви
Терзает Нину; сидя рядом,
Суровые вопросы градом
Жестокая бросает мать —
Один, другой, еще, опять;
И дочь уже не отрицает
Своей вины; опущен взор
На туфельки и на ковер;
Она молчит, она вздыхает,
Она, не слыша ничего,
Твердит одно: «Люблю его!»
 
 
Тут мать, забыв свою породу
(«Прислугу не бивала сроду!»),
Вскричав: «Негодница, молчать!
Бог знает с кем, как дрянь, как швейка!..
Не слушаться родную мать!
Наш род позоришь ты, злодейка,
Дав столько воли наглецу!» —
Ладонью Нину… по лицу
Ударила, пьяна от гнева;
И ошарашенная дева
Глаза расширила, молчит.
Как статуя на мать глядит;
Как статуя бледнеет Нина,
Лишается остатка сил;
«Ах!» – и упала у камина;
Так обморок всё завершил.
 
 
Потом, зарыв лицо в подушки,
В своей девичьей комнатушке
Девица плакала всю ночь,
А на рассвете стала думать,
Гадать, что может ей помочь
В ее истории угрюмой;
Ужели же любви конец,
Исхода нет из грозной драмы?
Бежать к отцу? Увы, у мамы
Под башмаком ее отец!
 
 
И Нина в комнате унылой
(Она ей кажется такой)
Дрожит, измучена тоской;
Но где же Гранин, где же милый?
Защитник девы, где же ты,
К которому ее мечты
Летят так горестно и страстно?
Его китаец безучастный
Трясет за голое плечо:
«Вставай, – кричит он, – капитана!»
А тот в ответ: «Отстань! Еще
Совсем темно… пожалуй, рано».
А. Нина шепчет в полутьму:
«Скорей письмо, письмо ему!»
 
 
Но кто же будет письмоносцем,
Но кто отважным миноносцем
Все заграждения пройдет,
Минуя рифы, камни, мины, —
Иначе, кто от бедной Нины
Письмо-рыданье понесет?
Но это просто мы устроим, —
Письмо отправит Нина с боем,
Который в этот час встает:
С маньчжуром, поваром косатым
(Теперь он стал купцом богатым
И бедных гонит от ворот).
 
 
О, сколько их, свою карьеру
(Как Нинин бой, сказать к примеру)
С ведра помойного начав,
С плиты, с котлетного угара, —
Рычаг коммерции поняв,
Сумели прибыль брать с базара,
Где покупали по утрам
Картошку, рыбу, птицу, мясо,
И вдруг, с копейкой изловчася,
Купцами тоже стали там.
 
 
Пускай хозяйки экономны,
Пусть их покупки даже скромны,
Но бой на всем имел процент;
Таков обычай дан базаром:
Чтоб поварам ходить не даром,
Им от купцов всегда – презент;
Не взятка это и не кража,
И я не в укоризну даже
Пишу о Вана, Лю и Ли
Побочном маленьком доходе:
Гроши в карманы клали ходи,
Но из грошей росли рубли.
 
 
От Нины получив полтинник
И просияв, как именинник
(Хоть именин китайский быт
Не отмечает и не чтит),
Клянется Лю с отвагой ярой
Забросить это письмецо
Тайком, не медля, до базара,
На незнакомое крыльцо;
А в том письме рукой усталой
Набросано с десяток строк
О том, что счастье губит рок,
Что всё открыто, всё пропало,
Всё рухнуло навек, но чтоб
Пришел он все-таки в Желсоб.
 

Глава третья

 
В Желсобе бал… Девицы, дамы;
Здесь тяга, путь, харбинский свет,
Да и кого тут только нет!..
От Хорвата до сошки самой
Здесь блещет вся КВЖД,
О прошлой позабыв беде.
 
 
Вот пограничник: он гусаром
Прикинулся, нафабрив ус;
Вкруг девы вьется он недаром,
У молодца прекрасный вкус;
А у красавицы немалым
Папаша славен капиталом;
И деву стройный кавалер
Зовет на па-де-патинер,
И на чардаш, и на мазурку;
Он крутит ус, красив и лих;
И вертит вальс ее фигурку
В его объятьях молодых.
 
 
Но Нины нет! И, в сердце ранен,
Печально ходит бедный Гранин
Меж тонких дев и их мамуль,
На пирогах растящих чрево;
Глядит направо и налево
И вновь уходит в вестибюль;
Всё нет его любви печальной!..
И вдруг, узнав его в лицо,
Ему вручает письмецо
Швейцар, старик монументальный,
Прогрохотав своей трубой:
«Его доставил чей-то бой».
 
 
Письму наш Гранин рад до вскрика,
Но и с тревогою великой
Его хватает он и мчит
От публики, от всех подале;
Уж томный вальс рыдает в зале,
А он читает и дрожит…
 
 
Увы, нетрудно догадаться,
Что потому не мог дождаться
Влюбленный счастья увидать
Свое сокровище в Желсобе,
Что Нину, подчиняясь злобе,
Туда не отпустила мать;
Но нет, не в этом только горе:
Родительский суровый суд
Их навсегда разделит вскоре —
Девицу в Питер увезут!
 
 
«Но, – пишет Нина, – я решила,
Пусть лучше черная могила
Меня поглотит навсегда,
Чем без тебя, мой ненаглядный,
В тоске томиться безотрадной
Всю жизнь, все долгие года!
Но ведь мы оба любим страстно,
Мы друг для друга рождены,
И мы, любимый, не должны
Губить себя, губить напрасно!
Ответь, душа моей души,
Что делать нам? Скорей пиши!»
 
 
Всё кончено! Дрожащий Гранин
Письмом любезной насмерть ранен,
Исполнен самых острых мук, —
Встает, в нем гнев и исступленье…
Но в это самое мгновенье
К нему его подходит друг;
О нем тебе, читатель, скоро
Расскажем мы, – теперь черед
Мне привести их разговора
Стенографический отчет.
 
 
«Пойдем в буфет». – «Нет, вон отсюда,
Я – в ярости!» – «Но что с тобой?
Ты очень бледен, дорогой». —
«Мне худо, Ваня, очень худо!»
И умолкает, и глаза
Отвел от друга бледный Гранин;
Он Ване показался странен,
И тот сказал: «Нет, так нельзя!
Пойдем, расскажешь драму эту».
Ион, его фамилья – Жмых
(Путеец он и из простых),
Уже ведет его к буфету;
И там за парой отбивных
С весьма объемистым графином,
Холодностью подобным льдинам,
Друзей беседа началась
И продолжалась целый час.
 
 
Жмыха я называю Ваней
Не потому, что он юнец:
Тридцатилетний перед вами
Сидит за рюмкой молодец;
Но так уж все его зывали,
Не потому ль, что он едва ли
Не друг всеобщий Харбина —
Любитель карт, собак, вина,
Любитель выпивки солидной,
Силач с огромным кулаком,
Но совершенно безобидный,
Хотя с нахмуренным лицом.
 
 
Все, кто в несчастье попадали,
Как бедный Гранин, например,
О Ване тотчас вспоминали;
Кассир, подрядчик, инженер
(И рангом высшие при этом) —
Все шли к Ванюше за советом;
Он их выслушивал, пыхтел,
Сочувственное «н-да!» хрипел
И говорил несчастным людям:
«Да полно, не впадай ты в сплин!
Мы ситуацию обсудим…
Василий, рюмки и графин!»
 
 
Василий этот (сколько в Васей
Перекрестили мы маньчжур!),
Рожденный Богом в чуждой расе,
Конечно, Ван был или Чжу,
Но откликался без усилья
На Ваську он и на Василья,
Обиды в сердце не тая;
При помощи «моя-твоя»
Он объяснялся с «капитаном»
И был всегда служить готов,
С бокалами или стаканом
Являясь вмиг на первый зов.
 
 
Пока расстроенный коллега
Скрипел не мазанной телегой,
Ванюша рюмки наливал,
Закуску ближе подвигал,
И вот, чтоб «успокоить нервы»,
Унять тоски нудящий бред,
Командовал: «А ну, по первой!
Не клином, брат, сошелся свет.
Да что ты, милый, в самом деле?
Стонать ни смысла нет, ни цели,
И вообще, мой дорогой,
Придется выпить по второй».
 
 
И все, покончив счет «единым»,
У Васи попросив пивка,
Вдруг видели, что свет-то клином
Еще не сходится пока,
Что выход есть из тупика,
Что говорить о смерти глупо,
Что вам противна участь трупа,
Что силы в вас кипят ключом, —
Всё по плечу, всё – нипочем.
 
 
Затем, помололев душою,
С большой зарядкой волевою,
Вы шли домою, смело шли,
И Ваничку благодарили;
Пусть вы всё больше говорили,
Но вы себя при нем нашли:
Он, благодушный и огромный,
Вам высказаться помог,
И это тучу грусти томной
Угнало через ваш порог!
 
 
Пусть говорят, что Ваня – туша
Тупейшая, что мой Ванюша
Ни книжки сроду не прочел;
Что в книжках толку, если зол
Читатель их и добрым словом,
Улыбкой светлой не крылат,
И лишь твердит: «Сам виноват!»
С упорством грубым и суровым;
Да, виноват, но мне невмочь,
Сумей же, умник, мне помочь.
 
 
Да где там! Что ему за дело!
Своей рукою неумелой
Он только рану бередит;
А толстый Ваня, как умеет,
Вас пожалеет и согреет,
От глупостей огородит.
 
 
Пусть по уму он недалекий,
Пусть любит только суету —
Ему простятся все пороки
За простоту и доброту:
Людьми такими ласков свет,
Людей таких почти уж нет!
 
 
Но полно, так ли глуп Ванюша?
Ты подойди-ка да послушай
О чем, взволнован глубоко,
Он шепчет другу на ушко;
О чем, забыв о блюде вкусном,
Слугою поданном на стол,
Он заговорщиком искусным
Речь убедительно повел;
О чем (всегда такой ленивый,
Всегда немного сонноват)
Теперь уста его твердят
Так убеждающе и живо.
О чем теперь твердит Иван,
Какой он предлагает план?
 
 
И от речей его бедняга,
Недавно бледный, как бумага,
Повеселел, порозовел,
Хотя отнюдь не опьянел
От одного на двух графина:
Все пить умели в Харбине,
И это, думается мне,
Немудрено, когда свининой
С жирком чудесных отбивных
Закусывали эти оба;
Приемлет водочку утроба
С закуской в порциях любых!
 
 
Но к делу, к делу!.. Сблизив плечи,
Друзья беседуют; их речи
Едва самим слышны; едва
Касается шептанье слуха,
И если что и ловит ухо,
То лишь отдельные слова;
Но чтобы нам понять значенье
Тех слов, я объяснить готов
Техническое выраженье —
Скрещенье встречных поездов.
 
 
Товаро-пассажирский поезд
Стоит, стоит – не счесть минут;
Коль спросите, обеспокоясь,
То вам в ответ: экспресса ждут!..
Экспресс пришел; одна минутка —
И снова дальше он помчит;
Но тут же хрипло засвистит
Ваш паровоз; с его погудкой —
Пуф, пуф! – взлетает клубом дым,
И с лязгом вздрогнет ваш Максим.
 
 
Тут можно пересесть на встречный,
Коль надобность случилась в том;
Но торопитесь – скоротечна
Минута; красным фонарем
Уже махнул пузатый обер,
Уже свистит: заныл рожок;
И будь неверен ваш прыжок,
Не досчитаетесь вы ребер,
А если неудачник вы,
То, может быть, и головы.
 

Глава четвертая

 
Чтоб Нина не встречалась с милым,
Ей в заточении унылом
Приказано покамест жить, —
На вечеринки не ходить,
А если в гости – вместе с мамой,
И на прогулки тоже с ней,
Осуществляя тем упрямо
Режим родительских цепей
Столь же наивный, сколь и грубый;
Но вот что я спросить хочу:
Коль у девицы ноют зубы,
Нельзя же вместе с ней к… врачу?
 
 
Ведь неумно в холодной, темной
Сидеть и ждать ее приемной,
Пока Иосиф Карлыч Флит
Ей зубки якобы сверлит.
Мадам известен сей Иосиф:
Пусть он почти социалист,
Но он – домашний их дантист;
И, опасения отбросив,
Мать, Нины позабыв вину,
Ее к дантисту шлет одну.
 
 
И Нину доктор принимает;
Он, этот розовый толстяк,
Смеется, ручки потирает
И тотчас вводит в полумрак —
Таинственный, зубоврачебный —
Лаборатории своей
С десятком новых челюстей,
Оскалившихся непотребно
На юность, на тебя, весна!
Но Нине челюсть не нужна.
 
 
Тут из угла, как тень какая,
Выходит Гранин, простирая
Объятья пылкие свои;
И торжествует эту встречу
(Я так эпически отмечу)
Сладчайший поцелуй любви;
Он, упоителен и долог,
И нежит, и терзает грудь;
Пусть объясняет физиолог
Его таинственную суть;
Я лишь скажу: порыв безумный
Все струны сердца вместе сплел,
По всемсмычкам своим провел,
И лучше мы уйдем бесшумно,
Как Флит, заботливой рукой
Дверь притворяя за собой.
Дантист – у кресла; он вздыхает,
На бормашину налегает
Короткой ножкой (он не глуп!),
Как будто мучит Нинин зуб;
Потом на часики он взглянет
И, выждав надлежащий срок,
Жужжать машиной перестанет,
Давая знать, что он истек.
 
 
А после, Нину провожая
С щипцами страшными в руке,
Прошепчет: «Вы уж, дорогая,
Держите ручку на щеке!»
И, торжествуя в полной мере,
Сам постник, без любви давно,
Он думает: «Нет, всё равно, —
Когда любовь толкают в двери,
Она врывается в окно!»
 
 
И Нина быстро уходила,
Страдальцев мрачных миновав;
Ее свиданье освежило, —
Так дождь среди поникших трав
Цветок печальный оживляет;
Уж Нина думать начинает,
Уж Нина чувствует не так,
Как прежде: сквозь унынья мрак
Любовь сияет, как маяк!
Чтомать с ее надутым чванством,
Отец с сомнительным дворянством?
Чтовсе условности и спесь
Мещан с гербами и без оных,
Когда в расцвет годов зеленых
От сердца к сердцу мчится весть?
 

Глава пятая

 
Харбин… Зима на перевале —
Остался месяц ей один;
Аквамарином засияли
Громады вырубленных льдин;
Подводы с ними потащились,
Чтобы, как в некие гроба,
В запасливые погреба
Кристаллы эти опустились;
Прошло Крещенье (праздник русский —
Событие для этих мест),
А на речной дороге узкой
Всё ледяной сияет крест.
 
 
Родною древностию милой
Чужой он озаряет край,
Где возле проруби застылой
Проносится «толкай-толкай»;
Тут поясним, что мы «толкаем»
Подобье санок называем:
Скамья с овчиной – впереди,
Китаец, стоя позади,
За пассажирскою скамьею,
Снаряд свой с помощью шеста
Дорогой гонит ледяною
Вблизи крещенского креста.
 
 
Толкай под резкий скрип полозьев,
Коль спросите, расскажет вам,
Что здесь купалися ламозы
Под пение их пышных лам,
Что даже девы молодые
Спускались в воды ледяные,
А после в шубы кутал их
То брат, то папа, то жених.
Куда? Уже синеют тени,
А солнце точно медный шар;
Зовут в Затон нас на пельмени,
Они – Татьяны чудный дар.
Татьянин день! Москвой пахнуло
На синий сунгарийский лед;
Былое сердце всколыхнуло.
И юность бодрая встает;
И мы опять играем в жмурки
С тобой, изгнаннический час, —
Опять в студенческой тужурке
Татьянин день пройдет для нас!
 
 
Итак, зима на половине.
Ветра шальные стали дуть;
Тут маменька сказала Нине,
Что надо собираться в путь,
Что их вдвоем на русский запад
Помчит экспресс, что бедный папа
Не покидает Харбина;
И взглядом, зоркости полна,
Пытает девушку упорным;
Как та лихую примет весть?
Но на лице ее покорном
Не может ничего прочесть.
Дочь вести даже как бы рада;
Она не потупляет взгляда:
«Уж послезавтра? Собирать
Последние должна я вещи!»
Ликует Нина, рукоплещет
И радует сердечно мать.
 
 
Из залы Нина убегает;
Мать успокоенно решает,
Как, может быть, сейчас и вы,
Что дурь любви из головы
Девица выкинула полно,
Что увлечение прошло;
Так полагала Анна Львовна —
У ней от сердца отлегло.
И что же? Нина в это время,
Одна, оставленная всеми,
Совсем не этим занялась —
Нет, не укладкой и не сбором,
Всё это кажется ей вздором
В такой судьбу влекущий час!
 
 
Она бежит к столу… Скорее
Сигнал-записку настрочить,
Скорей, скорей предупредить —
Судьба ее помчится с нею;
И вот несвязный лепет фраз:
«Знай – послезавтра! Я готова
Твоею быть. Рука и слово
Мои навек, и Бог за нас —
Он не оставит тех, кто любят, —
Нас не разделят, не погубят,
Я от борьбы не отступлю!»
Письмо в конверт и мигом – к Лю.
 
 
И через час уже с ответом
(Сияла злато-алым светом
Заря в окне) явился Лю;
И Гранин так писал: «Молю
Тебя, мой ангел, об одном лишь —
Что твердо станцию запомнишь,
А. там – проворной только будь
И, ни о чем не беспокоясь,
Соскакивай на левыйпуть,
Где буду я, где встречный поезд…
И всем мучениям конец —
Помчимся прямо под венец!»
 
 
В гостиную вбегает Нина,
Бросается за пианино,
И из «Онегина» гремит
Чудесный вальс – бурлит, вскипает
И, вдруг оборван, упадает;
И Нина к матери бежит —
Она ее целует пылко,
Она порыву отдана
И, детской радости полна,
Лепечет: «Мама!.. Душка, милка!..
Я в этот путь душой стремлюсь
И все-таки его боюсь.»
 
 
Но, дочь иначе понимая,
От губ девичьих отрывая
Диковинный утиный нос,
Мать отвечает ей сердито,
Что для девицы родовитой
Свет и столица не вопрос
Для робости и треволненья,
Что надо сдерживать себя,
Дворянской волей истребя
Чувств слишком бурных проявленье…
 
 
Дочь удаляется; усмешка
В ее глазах; уж страха нет;
«Со сборами не очень мешкай!» —
Мамаша говорит вослед.
Дочь благонравно отвечает
Наклоном русой головы;
И вечер, полный синевы,
На небе звезды зажигает;
И вместе с Ваней на вокзал
Уже наш Гранин побежал.
 

Глава шестая

 
Маньчжурия еще тех дней,
Когда дорогой правил Хорват,
Своей известный бородой;
Маньчжурия перед войной
Лет за восемь; еще пустынен
Простор лесных, гористых мест;
Как крепостца – любой разъезд;
И перегон, что очень длинен,
Осматривают сторожа,
Плечо ружьем вооружа.
 
 
У станций выросли поселки,
За ними сопки, пади, лес
(Всё больше вязы, реже – елки),
И бронированный экспресс
Гремит по рельсам издалека:
От самого Владивостока
До Петербурга декапод
Толпу транзитную везет.
Тут иностранный дипломат;
Голландцы, индусы, датчане;
В его вагоне-ресторане
И наши питерцы сидят.
 
 
Подняв надменно нос утиный,
Мамаша, сидя рядом с Ниной,
Вплетает в русский разговор
(Торжественного ради часа)
Французских фраз трескучий вздор
Из институтского запаса;
Напротив, втиснутый в сюртук
Путейца, упирая важно
В крахмал кадык многоэтажный, —
Внушительно молчит супруг.
Кругом над пищей ресторанной
Народ лопочет иностранный;
Все одобряют русский стол,
Который, коль сравнить с французским,
Желудкам европейским, узким,
Хотя и несколько тяжел,
Но всех столов премного лучше;
А знаменитая vodka
Хотя горька, хотя крепка,
Но хороша; и кто-то учит
Ее бестрепетно глотать,
Чтоб после громче лопотать.
 
 
Обед идет под стук колесный,
Вагон рессорный, многоосный,
В ритмичной качке; занята
Едой, толпа не замечает,
Какие позы принимает
Провинциальная чета;
Как пыжится она манерно;
А кто и взглянет, так, наверно,
На девушку, что у окна
Сидит, безмолвна и бледна.
 
 
А за окном открыты взору
Неоснеженные просторы
Степей; они – как океан,
Но мертвый, серый или бурый:
Сжигают осенью маньчжуры
Траву; селения крестьян
Мелькают редко; по дороге
Арбу, груженную зерном, —
С опущенным покорно лбом
Бычина тащит круторогий;
Возник и канул навсегда,
Как символ вечного труда.
 
 
Как хорошо душою праздной,
Всё, всё приемлющей равно,
Следить в вагонное окно
За сменою разнообразной
Вдруг возникающих картин —
Лесов, потоков и долин,
И думать: жизнь везде одна,
Быстра, легка, неуловима,
Как поезд или клочья дыма,
Что мчатся около окна!
 
 
Везде, везде – одно и то же,
Ничто не лучше, не дороже:
За пашней лес, за лесом – дол,
За ним печальное селенье;
Всё длится лишь одно мгновенье —
Вздохнул, и миг уже прошел;
А там, на станции конечной, —
За ней уже движенья нет, —
Смерть отберет у вас билет;
Читатель, пассажир беспечный,
Спеши, покуда не темно,
Глядеть в вагонное окно!
 
 
Но Нина вовсе не философ —
Чужда торжественных вопросов;
Не различая ничего,
Взор девичий лучом печальным
Блуждает за стеклом зеркальным;
Во власти чувства одного,
Не видит Нина и не слышит,
Она порой почти не дышит
И отвечает невпопад
На материнские вопросы;
И мать на Нину смотрит косо,
И Нина опускает взгляд.
 
 
А тут еще вошедший обер
(Откормлен, не прощупать ребер
Под долгополым сюртуком)
Подходит с рапортом о том,
Что поезд перед Цицикаром,
Что там скрещенье и буфет.
«Отлично! Приказаний нет»;
Но папенька молчал недаром;
Он вспомнил: в чем-то срочность есть, —
На встречный надо пересесть.
 
 
«Ну, что ж! – ответствует супруга. —
Пусть так: дела – всегда дела!»
А дочь бледнеет от испуга,
Как снег становится бела:
Ведь Цицикар как раз та точка,
Где улизнуть хотела дочка,
Но риск не выручил, не спас!..
Что делать девушке сейчас?
Хоть под колеса, хоть в трясину,
В любой, любой водоворот,
Но ум не покидает Нину,
Хотя озноб ее трясет.
 
 
В купе идет прощанье быстро;
Отец с величием министра,
Которым он мечтает стать
При помощи жены-княгини,
Трепещущей позволил Нине
Себя в усы поцеловать;
Он говорит: «Владей собою!
Утри слезинку на носу».
Она ему: «Я отнесу
Твой саквояж». – «Что? Бог с тобою!
Зачем? Ты можешь опоздать». —
«Нет, нет!» Но тут, весь в клубах пара,
Уже на стрелках Цицикара
Вагон их начал грохотать.
 
 
Вокзал, депо и водокачка;
В поселке водка, карты, спячка;
Вот что такое Цицикар.
Ну, что еще там? Тротуар
Дощатый тянется в казармы;
В них – пограничный батальон;
И описали Цицикар мы
Детально и со всех сторон.
 
 
Изображен без всякой фальши,
Вклиняется он в наш сюжет
(Китайский город где-то дальше,
И до него нам дела нет).
Мы только церковь позабыли;
Она стоит особняком
И золотым своим крестом
Чудесно блещет в снежной пыли,
Которой воздух напоен;
Поселок степью окружен.
 
 
Отец в своей путейской форме
Налево сходит; встречный ждет;
За папой Нина по платформе
К вагону синему идет;
В окошко мать глядит; и Гранин,
Навстречу бросившись, застыл:
Он Ване за спину отпрянул,
Ванюша друга заслонил.
 
 
Они стоят, понять не в силах,
Что план разбило их во прах;
Но Гранину как будто знак
Почудился в ресницах милых;
И даже ручка за спиной,
Обтянутая белой лайкой,
Велит (в тревоге отгадай-ка!)
Не то «за мной», не то «постой».
 
 
И девушка в вагоне скрылась,
Влюбленный открывает рот,
Что это робость иль немилость?
Что дало новый оборот
Всему, условленному точно?
Нечаянно или нарочно
Был милой ручки быстрый знак?
А колокол уж три удара
Пробил; заверещал свисток,
И поезд, с первым клубом пара,
Сейчас помчится на восток.
 
 
Что делать? Ждать или садиться?
На что-то следует решиться
И срочно что-то предпринять,
Иначе девушка опять
С отцом своим в Харбин умчится!
Но тут – уже в последний миг,
Когда свистка раздался крик
Басистый и прощально-длинный,—
У двери появилась Нина;
И, в шубке белой так стройна,
Из заскрипевшего вагона
На золотой песок перрона
Поспешно спрыгнула она.
 
 
Тут Гранин к ней. «Нет, погоди ты!» —
Она ему почти сердито
И торопливо говорит;
И личико ее горит;
И он впервые волевую
Увидел складку меж бровей
На милом лбу любви своей,
Увидел складочку такую,
Что, не ответив ничего,
Подумал про себя: «Ого!»
 
 
А Ниночка к экспрессу мчится;
Вот их вагон; в окошке – мать;
Ну, что же – ручкой помахать:
Я тут, мол, и спешу садиться.
Ведь и экспрессу дан свисток.
И, потревожившись немножко,
Мадам отходит от окошка —
Дочь к месту возвратилась в срок.
 
 
Сейчас она войдет, конечно,
В купе; уж заскрипел вагон,
Неслышно трогается он;
И мать в окно глядит беспечно…
Что это? И бледнеет мать,
Она не может не узнать
Вот этой самой белой шубки!
И тут же Гранин… Почему
Он перед Ниной и ему
Она протягивает губки!
Мать зеленеет; но она
Молчит: она себе верна.
 
 
О бегстве дочери упрямой
Она в известность телеграммой
Поставит мужа, но сейчас
Чтоэта барыня для нас?
Вплетается в повествованье
Нежданно новое лицо:
Вот некто в рясе на крыльцо
Выходит типового зданья;
Солдатский каравай в руках;
Над шарфом борода седая,
Но в жизнерадостных глазах
И ум, и зоркость молодая;
Скуфьей прикрыт широкий лоб:
Отец Никита, протопоп.
 
 
Он крикнул: «Мишка!..Постреленок!»
И тотчас же из-под крыльца,
Железной цепью забряцав,
Выкатывается медвежонок;
На лапы задние он встал,
Он заворчал, он заурчал;
Как бусины, сверкают глазки;
Карабкается на крыльцо;
А протопопово лицо
В сияньи доброты и ласки.
 
 
«Ну-ну! – басит он, черный хлеб
Ломая на куски большие, —
Клыки-то вон уже какие,
А как дитя еще нелеп!
Растешь, жиреешь понемногу,
А всё еще, поди, берлогу
Во сне ты видишь, снится мать,
Коль дар имеешь вспоминать;
Но мне-то делать что с тобою,
Как в зверя вырастешь совсем?
А впрочем, Бог, как вся и всем,
Займется и твоей судьбою;
Покуда же и ешь, и пей,
Да развлекай моих гостей».
 
 
Туг в палисадник Ваня входит,
Со зверем батюшку находит
(Один ворчит, другой урчит)
И, хоть смущенный на мгновенье,
Подходит под благословенье
И торопливо говорит,
Что есть бракующихся пара,
Весьма торопится она.
«А что, они из Цицикара?»
«Нет, батюшка, из Харбина».
 
 
Тут батя вымолвил: «Ванюша,
Ты торопливость отложи;
Пройдем ко мне… Чайку откушай
И всё подробно изложи». —
«С чаями, право, невозможно,
Подходит Ваня осторожно
К предмету миссии своей, —
Тут случай трудный, случай сложный,
И надо как-то поскорей;
Тут…» – «Стой! Но мне никто не ведом;
Да уж не ты ли сам жених?» —
«Да нет! Опередил я их —
Они идут за мною следом…» —
«Допустим! Но не шутка брак,
А ты сегодня больно прыткий!
Кто он, она? Фамилия как
Невесты?». Но скрипит калитка,
И Гранин с Ниной входит в сад;
Ванюша отступил назад.
 
 
Скажу вам, был отец Никита
Не только добр, но и умен;
И очень быстро понял он,
Что как для матери сердитой,
Так и для важного отца
Благожелательней конца
К роману дочки (с ней не сладить)
Никак, пожалуй, не приладить,
Чем этот цицикарский брак;
И он сказал: «Да будет так!»
 
 
И через час уж эта пара
В военном храме Цицикара
Была повенчана; и здесь
Свою я мог бы кончить повесть —
Спокойна авторская совесть:
До свадьбы я сумел довесть
Героя с милой героиней;
Мне подходящий повод дан
Закончить тем, чем часто ныне
Любой кончается роман.
 
 
Но всё ж я вылезу из плана
Экранно-модного романа:
Мне музой в выполненье дан
Реалистический роман;
Как я сказал уже, всё это
Не легкий вымысел поэта —
Рассказ веду не от себя;
Старик с косматой бородою,
Ее седины теребя
Дрожащей темною рукою,
Умолк на миг, вздохнул, привстал,
Но снова сел и продолжал:
 
 
Отец, настигнут телеграммой,
Ее с трудом постигнув суть,
Летит назад; мадам упрямо
На продолжает путь:
Дочь для нее не существует, —
Скупое чувство наповал
Убил общественный скандал;
Его молва еще раздует
До прессы, до пасквиля вплоть;
Нет, дочь – отрезанный ломоть!
 
 
Papa примчал; бежит сердито
В церковный дом; отец Никита
Его встречает; тут и дочь
С супругом; молодые ночь
Под тем гостеприимным кровом
Чудесно провели; и вот
Пред тестем и отцом суровым
Предстали молча: суд идет!
 
 
Него им ждать? Какая грянет
Неудержимая гроза?
Но смело поднимает Гранин
Нетерпеливые глаза;
Он муж уже; чего ж страшиться
Он – труженик; он – офицер;
И только дикий изувер
Родства с ним может устыдиться;
Какой средневековый вздор,
Нелепость, дикость, ахинея;
От возмущения немея,
На тестя он глядит в упор.
 
 
Скрестились взгляды; гневным знаком
Отцу морщина чертит лоб;
Но выручает протопоп:
«Поздравьте их с законным браком,
Он говорит. – Уже, увы,
Разумнее не подберете вы
И справедливее решенья!..
Так дайте ж им благословенье.
А вы, – мигнул он молодым, —
Вы на колени перед ним!»
 
 
Тут, вспомнив, что один писатель
Прекрасно выразил стихом
(«Что за комиссия, Создатель,
Быть взрослой дочери отцом!»),
Papa пошел на мировую,
И, местным сплетницам назло,
Всё в норму строгую вошло,
И Гранин Нину дорогую
Уже женой повез в Харбин;
Отец же, важный господин,
Помчался за своей каргою,
За урожденною княжною
И, ею где-то взят в полон,
В Харбин не возвратился он.
 

Глава седьмая

 
Но что же Ваня, наш знакомый?
При милой паре другом дома
Он стал; дневал и ночевал;
Их дом, семья – его утеха;
Он скоро к ним и переехал,
У друга комнату он снял,
Куда привез его Василий, —
Его уже отметил я, —
Немного скарба, много пыли,
Ягдташ и тульских два ружья.
 
 
Красавец-лаверак Находка,
Хвостом помахивая кротко,
С Василием (тот принят в дом)
Стал третьим Граниных жильцом,
Вошел он в двери с Ваней рядом,
На Нину пристально взглянул
Готовым к преданности взглядом;
Знакомясь, руку ей лизнул,
Вздохнул и на ковре уснул.
 
 
Дни замелькали; скоро Нина
Супругу подарила сына,
Коль не соврать мне – через год;
И Нина Ваничку зовет,
Конечно, в крестные папаши;
И, в выраженьях став живей, —
«Священны приказанья ваши!» —
Ванюша отвечает ей.
 
 
Сынишка рос ребенком хилым,
Хотя, конечно, очень милым,
Как уверяли все вокруг;
Завелся было узкий круг
Знакомых – дамы, сослуживцы
(Охотники до всяких дел,
На службе ж – сонные ленивцы);
Их Гранин просто не терпел
И через силу с ними ладил,
Чем очень скоро и отвадил
Знакомцев от дверей своих,
Заметив: «Проживу без них!»
 
 
А сам он? О высоком деле
Мечты кадетские тускнели;
Одни служебные дела
Ему судьба его несла;
И, относясь к ним педантично,
Вставая в шесть, а то и в пять,
Он в десять начинал зевать
И Нине говорил обычно:
«Дружочек, я хочу бай-бай, —
Постельку мужу открывай!»
 
 
Сначала это было мило
(И Нина в спальню уходила),
Но – после сына – полумрак
Уже наскучил ей лампадный;
Ей стало тяжко и досадно;
Нет, о супружестве не так
Мечтала в институте Нина!..
Ну что за жизнь, когда вокруг
Одно – двуспальная перина,
Лампада, печь кроватка сына
Да кроткий, молчаливый друг.
 
 
Ложиться вместе с петухами
Хоть и полезно, может быть,
Но этим интересной даме
Недолго можно угодить;
Всё хорошо, но как-то вяло,
Ни сердцу, словом, ни уму;
И тут присматриваться стала
Жена к супругу своему:
Да, он красив, но лоб, пожалуй,
Немного мал и узковат,
Цвет губ какой-то слишком алый,
И без души глаза глядят…
 
 
Обеспокоен непонятно,
Муж скажет: «Нина, что с тобой?
Ты смотришь как-то неприятно,
Взгляд у тебя – совсем чужой!»
Она очнется; грустно, нежно,
Ласкает голову его;
Она молчит или небрежно
Прошепчет: «Полно, ничего!»
Пусть боль души необычайна, —
Мучительная скрыта тайна,
Жены трагический секрет:
Любовь ушла, любви уж нет!
 
 
Любовь приходит и уходит,
Она избранников находит,
Но даже им на миг верна, —
Да существует ли она?
И то, что названо любовью,
Что в существе своем темно, —
В сердцах отяжелевшей кровью,
Быть может, лишь порождено;
Как опьяняющее зелье,
Она нас в небо увлечет,
Но лишь проснемся мы, как счет
Уже предъявит нам похмелье;
И тут, читатель дорогой,
Простейшее запутав в узел,
Оно вас наподобье грузил
Потянет в омут роковой!
 
 
Старо всё это? Да, про это
Давно уж пето-перепето,
Но Нина очень молода;
Впервые подошла беда,
Кагора так сердце гложет;
И, бедная, понять не может,
Как то, что пламенем таким
Вздымалось, всё испепеляя,
Сейчас чуть тлеет, догорая,
Распространяя горький дым.
 
 
Но сын!.. И над его кроваткой,
Одна, озарена лампадкой,
Полна невыплаканных слез, —
Решает Нина не рассудком,
А честным сердцем, к правде чутким,
Судьбы трагический вопрос;
В нем, заглушая все влеченья,
Высокий голос отреченья
Звучит, как колокола медь:
Для сына жить… Молчать, терпеть!
 
 
Молчать, терпеть!.. Одно терпенье
Должно ее девизом стать;
Теперь ребенок лишь да чтенье
Должны жизнь Нины украшать.
И стало так: спит дом казенный;
Спит Вовочка и Саша спит;
И только где-то однотонный
Бессонный маятник стучит;
Все дома, только нет Ивана
Он в клубе; бодрствуя одна,
В углу покойного дивана
Читает Нина… Тишина.
 
 
От круглой печки пышет жаром,
Ведь уголь им дается даром,
А на дворе январь стоит,
Уснувший город леденит;
Прошелестит страница; пальчик
К губам – и слушает она,
Спокоен ли в кроватке мальчик?
И вновь головка склонена
К журналу или новой книге;
Лишь маятник считает миги,
Сверчком запечным стрекоча…
Но чу, в передней звон ключа.
То возвращается Ванюша.
«Вы в клубе кушали?» – «Я кушал,
Ответил он. – Ну и мороз.
Едва не отморозил нос!»
И подойдет поближе к печи,
Откуда кротко поглядит
На Ниночку; она сидит
Покойно: часты эти встречи,
Корректнейшие тет-а-тет,
В них ничего такого нет.
 
 
«Читаете? – он скажет снова. —
О чем, позволю вас спросить?» —
«Да вот, про чудака такого,
Как вы; его хотят женить…
Ну всё о вас; всё точно, к месту;
Ну совершенно вы, о вас!
Хотите, чудную невесту
Я вам найду?» – «Мне? Никогда-с!» —
Ответил он и даже строго
Взглянул на Нину, но она,
Вдруг шаловливости полна,
Пристала к Ване: «Ради Бога,
Но почему же, отчего?»
Он отвернулся и с порога
Опять взглянул на Нину строго,
И не ответил ничего.
 
 
Тут собеседник мой печальный
Умолк и глубоко вздохнул;
Поднятый взор его тонул
Как бы за некой гранью дальней;
«Он вспоминает!» – думал я,
Но он встает, заерзав палкой,
И говорит с улыбкой жалкой:
«Здесь речь окончится моя;
Мы подошли к преддверью года,
Когда военная невзгода
На Русь надвинула беду:
В четырнадцатом мы году…
Тут, из запаса призван, Гранин
Помчался бодро в часть свою;
Примчал; и был смертельно ранен
Едва ль не в первом же бою…»
 
 
«Но что же дальше?.. Я о Нине…
Ванюша, кажется, влюблен?» —
«Пока рассказ на половине, —
С улыбкой отвечает он, —
Но если будущее судит
Нам встретиться еще разок,
То продолженье, верьте, будет,
И даже… грустный эпилог!»
 
 
И он ушел, старик плечистый;
Я долго вслед ему глядел;
И полдень золото-огнистый
В июльском небе пламенел;
И долго думал я пытливо,
Кто этот старец; торопливо
Отгадку нужную искал;
Ведь если быть ему в романе,
То кем? Конечно, только Ваней, —
Я так тогда предполагал.
 
 
И вот я думаю о Нине,
О затаенной половине
Ее житейского пути;
Ищу я старика найти;
Рассказчика с лицом печальным
Хочу дослушать до конца…
И я от своего крыльца
Иду путем нарочно дальним,
И вновь у Чурина сижу
И жду: и поздно или рано,
Но окончания романа
Дождусь и вам перескажу.