Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

Добро есть сохранение жизни живущим

и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь.

Н.Ф. Федоров

 
I
 
 
Закат дотлеет, и остынет
Песок. Расплакался шакал
И стих. И – ночь. Постясь в пустыне,
Сын Человеческий взалкал.
 
 
И в голод, в голос силы некой
Нижайшей – вслушивался Бог.
Изнеможенье человека
Враг величайший подстерег.
 
 
Без плоти грудь, без взора очи,
Лишь оперенье черных крыл,
И будто сумрак смертной ночи
Из всех могил заговорил:
 
 
«Беседа эта тяжела мне,
Но нам ее не отвратить.
Я знаю, скалы, эти камни
Ты можешь в хлебы превратить.
 
 
Вочеловечась, тело мучишь
Зачем? Бессмысленно! Зане
Что в человеке ты изучишь,
Что б не известно было мне?
 
 
Мы оба рождены Единым,
С тобою мы как день и ночь,
И если ты зовешься Сыном,
То я никто ему, как Дочь.
 
 
Но ты томишься, как бродяга,
Во тьме замысливший мятеж…
Пойми, прими меня как благо
И тем томления утешь!»
 
 
Шептались шорохи. Пустые
Ущелья стыли. Зверь рычал.
Сияла звездная пустыня.
Сын Человеческий молчал.
 
 
II
 
 
И снова голос: «Все усилья
Твои направлены к чему?
Ты человеку даришь крылья,
Ты горний путь сулишь ему?
 
 
Не искушай, как Змий у древа!..
Ты не спасешь, но во сто крат
Лишь увеличишь меру гнева
И низведешь на землю ад.
 
 
Твои слова истлеют в склепах
Тяжелых золоченых книг,
В застенках извергов свирепых
Твой изуродованный лик
 
 
Внесет палач – да светит судьям,
Кровавый освящая суд!
И ты отвратен станешь людям,
И люди от тебя уйдут.
 
 
И “Он обманщик! – скажет всякий. —
Он шел, усмешку затая”.
И будет свет един во мраке:
Исчезновенье, гибель, Я!»
 
 
Та речь, как бич, пустыню с екла.
Весь мрак гремел и обличал.
Смутились звезды. Звезды меркли.
Сын Человеческий молчал.
 
 
III
 
 
И вот опять: «Взойди на гору.
С ее надменной вышины
Так хорошо открыты взору
Все чудеса твоей страны.
 
 
Оставь мятеж. Пребудь евреем.
Люби лишь избранный народ.
И он, Отцом твоим лелеем,
Тебя мессией назовет.
 
 
Ты станешь богом, но отчизне,
Народы будешь попирать.
Ты станешь звать к победам, к жизни,
А я… я буду умерщвлять!»
 
 
И голос смолк. Как лязг металла,
Отпрыгнул вскрик от ближних скал.
 
 
IV
 
 
Над розовым песком светало.
Сын Человеческий сказал:
 
 
«Воистину была ты благом,
Как поводырь вела слепца,
Но, прозревая с каждым шагом,
Жизнь станет зрячей до конца.
 
 
Она своей пойдет дорогой,
Но у тебя на поводу:
Живые ждут живого Бога,
К смерть ненавидящим иду!
 
 
И новой Пасхи дам опреснок,
Восстав из гроба поутру:
Как плоть умру, как плоть воскресну
И смертию тебя попру!
 
 
Я – путь. Он долог, но короче
Твоей дороги гробовой…»
 
 
И встал. И поднял взор. И очи
Подняли солнце над землей.
 
 
И обратился к Делу. Ранний
Живой над озером был ветр.
И шел навстречу первозванный
Андрей и мощный Петр.
 

 
I
 
 
Конусы хижин. Жилище вождя
Посередине поляны.
Пахнут неистово после дождя
Травы. Кричат обезьяны.
 
 
Тоту – в гостях. Забежала к сестре,
Девьей тоской истомяся.
Нерная дама на дымном костре
Жарит змеиное мясо…
 
 
…Тоту скучает, – и мясо змеи
В ней аппетита не будит.
«Где же, сестрица, пришельцы твои.
Где эти белые люди?»
 
 
Жалят москиты. И потным плечом
Дернула черная баба:
«Да отвяжись ты!.. Они за ручьем,
Стан их – в тени баобаба».
 
 
Тоту вскочила. Огня горячей
В быстром сверкании пятки…
Вот и околица, вот и ручей,
Вот баобаб и палатки.
 
 
Стройный тростник, просыхающий ил,
Веток свисающих лапы…
Только бы дерзкий дурак крокодил
Тоту за ножку не сцапал!
 
 
II
 
 
Парень – за ним отдыхающий стан,
Кончивший к полдню работу, —
В пробковом шлеме, короткоштан,
Пристально смотрит на Тоту.
 
 
Прелесть!.. Но в воду идти для чего:
Схватит чудовище – сгинет!..
Но для нее крокодил – божество:
Слопает – станет богиней.
 
 
Впрочем, и тех не провеяло дум —
Шлепают, шлепают ножки!..
Не замочить бы вот только костюм —
Тряпку без всякой застежки.
 
 
Тоту уже по колени в воде —
Черная юная дева!..
Тут и случиться б несчастью, беде,
Если б… Взгляните налево!
 
 
Это не вихрь в тростниках забродил,
Гость из равнины озерной —
Черно-зеленый большой крокодил
Бросился к девушке черной.
 
 
Ужас!.. Но резво винтовка гремит —
Четко, отрывисто, сухо
И перевернут зловещим бандит
Вверх отвратительным брюхом.
 
 
Тоту, как пух, уж на том берегу —
Слезы, склоненные плечи…
Перевести я, пожалуй, смогу
Смысл ее сбивчивой речи:
 
 
«Я у твоих, избавитель мой, ног
Мышкой дрожу и немею.
Бога убивший, конечно, ты – бог…
Скажешь – рабыней твоею
 
 
Стану… В труде от зари до зари
Буду… Зарок не нарушу!
Если ты девушку хочешь – бери,
Если ты голоден – скушай!..»
 
 
Парень не понял, увы, ни аза
Из бормотанья малютки.
Парню понравились только глаза,
…………………………………….
 
 
Парень…
 
 
III
 
 
Но автору надо о нем
Что-то поведать хоть вкратце.
Пусть остаются покамест вдвоем —
Знаками объяснятся!..
 
 
Русский. А имя его – Валентин,
Великоросс, из Серпейска,
В прошлом погоны со звездочкой, чин —
Прапор пехоты армейской.
 
 
Пёр большевик, все заставы прорвав,
Отдыха нет от погони!
Валя, немного повоевав,
Вдруг оказался в Медоне.
 
 
Фабрика. Скука. Тоской истомлен,
Мучился, мыкался, бился…
Олечка Тюкина… Валя влюблен,
Валя влюблен и – женился…
 
 
Вышла женитьба тяжелой, как груз, —
Тяжка бедняцкая доля.
Но… подвернулся богатый француз,
Молвила робкая Оля,
 
 
Молвила Оля, – в ночной тишине
Маятник тикал уныло:
«Я тебе в тягость, и в тягость ты мне, —
Лучше расстанемся, милый!»
 
 
Что ж теперь – пуля себе и ему?..
В плащ прорезиненный сунул
Браунинг. Вышел. И вдруг: «Ни к чему!» —
Плюнул и в Африку дунул.
 
 
IV
 
 
Тоту смеется. Сверкают белки.
Стройная гибкость мальчишки.
Пахнет так остро от черной щеки
И от курчавой подмышки.
 
 
Тоту смеется – пропущен обед! —
Тоту склоняет головку.
Выменять, что ли, ее на жилет
Или на эту винтовку?
 
 
«Тоту!..» – Вишневые губы ее
Быстро касаются, жаля.
«Тоту, ты черное солнце мое!..»
Снова влюбляется Валя.
 
 
Вечер был розов, огнисто-лучист,
Пламя леса заливало.
Долго трубил караванный горнист —
Русского медь подзывала.
 
 
Утром же, снявшись, ушел караван:
Мешкать ли – считано время!
И зашумело на солнце полян
Тотино черное племя.
 
 
V
 
 
Бешено били подростки в там-там…
В медной трубе грамофонной
Вместо короны – поверят ли нам? —
Выведен вождь церемонно.
 
 
Зелья хмельного велел он испить
Вале, и стая босая
Стала плясать и истошно вопить,
Копьями потрясая.
 
 
Слопают? Нет, каннибальствуют тут
Редко – оставьте заботу!
Вот расступились. Старухи ведут
К белому – черную Тоту.
 
 
Свадьбу справляли всю ночь напролет,
Даже младенцы не спали, —
Русского приняли вождь и народ,
Лучшую хижину дали.
 
 
Имя же Вале в честь тотема: Шу —
Ловкая, легкая ласка.
И повели молодых к шалашу
С музыкой, с пением, с пляской…
………………………………………..
 
 
Дальше? Дальнейшего мы подождем —
Всё рассказали, что знали…
Вот если б выбрали Валю вождем —
Славно б отправиться к Вале…
 

Виждь, слушателю: необходимая

наша беда, невозможно ее миновать.

Протопоп Аввакум

 
I
 
 
Наших прадедов Бог по-иному ковал,
Отливал без единой без трещины, —
Видно, лучший металл Он для этого брал,
Но их целостность нам не завещана.
 
 
И потомки – не медь и железо, а жесть
В тусклой ржавчине века угрюмого,
И не в сотый ли раз я берусь перечесть
Старый том «Жития» Аввакумова.
 
 
Чу, на диких холмах человеческий топ —
Полк стрелецкий к ночлегу торопится.
За стрельцами бредет Аввакум-протопоп
С ясноглазой своей протопопицей.
 
 
За двухперстье, за речь, как великий укор,
За переченье Никону тяжкое
Угодил протопоп под начал и надзор
Воеводы боярина Пашкова.
 
 
Тот – царева рука, что и дальше Даур
Из кремлевской палаты протянута,
Ей подай серебра, драгоценнейших шкур,
Ей и сила, и воля дана на то!
 
 
Край и глух, край и дик. С отощалым стрельцом
Лишь грозою да боем управиться,
И еще протопоп укоряет крестом,
Баламутит, сосет, как пиявица.
 
 
Для чего накликать и пророчить беду,
Коль и так над полком точно зарево?
Может, поп-то и прав, и гореть нам в аду,
Воля Божья, а власть государева!
 
 
Заморить бы попа, раздавить, как клопа, —
Вот как гневом утроба распарена!
И не знает Пашков: он – ярмо для попа
Или тот для него, для боярина!
 
 
Как скала протопоп. Хоть опять и опять
Воевода грозил и наказывал,
Но ульстить, но унять, под себя ли подмять
Невозможно сего огнеглазого!
 
 
Воевода в возке. Чтобы нарту волочь,
Протопоп с протопопицей пешие.
Растревожил буран азиатскую ночь,
Даже звезды ее не утешили!
 
 
II
 
 
От родного села и до царских палат,
И от них до тюремной до ямины, —
Не единым ли он устремленьем крылат,
Обличенья его не из пламени ли?
 
 
И топили его, и палили в него,
И под угол бросали избитого,
И сгорит протопоп в купине огневой,
И Россию костер опалит его.
 
 
Всю великую Русь от гранитных твердынь
Соловецкого края до Каспия,
Где журчащую в жизнь из праотческих скрынь
Веру древнюю, русскую распяли!
 
 
Жил как все протопоп: в духоте, в маяте,
В темноте – под тяглом да под приставом,
Но порадоваться он умел красоте,
Усмехался над дурнем неистовым.
 
 
Был он смел и умен. И писателем был
Беспощадным для гнили и нечисти, —
Огневое перо он себе раздобыл
Без указок риторики греческой.
 
 
Он что крепость стоит. Неприступна она
Для упрямого вражьего норова…
У бесстрашного есть Аввакума жена,
Сирота из сельца из Григорова.
 
 
III
 
 
Вот бредет она в ряд с огнепальным попом,
Опоясана лямкою конскою…
Через двести годов этим самым путем
Полетят Трубецкая с Волконскою.
 
 
Только Марковне злей, непосильнее путь —
В женском сердце чтогоречи копится!
Не от лямки одной надрывается грудь,
И насилу бредет протопопица.
 
 
Горя долю свою выпьет полно она,
До той ямы подземной, что в Мезени,
Но тебя, протопоп, не оставит жена,
Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли.
 
 
Не от лямки отстать, за супруга ли стать —
Вот тоска, и забота привычная.
Только сила не та, только ветер опять
Опрокинул тебя, горемычная!
 
 
И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось,
Что-то тут его сжать помешало ей, —
Протопопу лишь раз от жены довелось
Слышать робкую женскую жалобу.
 
 
И сказала она в той трущобе без троп
(Плач ресницы льдяные разламывал):
«Долго ль муки сея будет нам, протопоп?»
И в ответ он: «До смерти до самыя!»
 
 
Не сурово сказал, со слезами сказал,
Ибо ведал, что ноша та – крестная,
И склонился поднять, и встречались глаза
Их двоих в ту минуту чудесную.
 
 
Всё жена поняла и сказала: «Добро!
Побредем, знать, Петрович, не сетуя».
Ах, как жжет, как горит протопопа перо,
Повествуя из ямы про это вот.
 
 
И впряглися опять, чтобы нарту волочь;
Ночь утихла и, звездная, ярка вновь.
Всё свое серебро сеет синяя ночь
Тебе под ноги, милая Марковна!
 
 
IV
 
 
Афанасий Пашков сед, велик, как морской
Тот медведь, что на севере водится.
А разгневается – так он в гневе такой,
Что храни, упаси Богородица!
 
 
Сын его Еремей (и того борода
В серебре, но отцу – почитание) —
Тот гораздо умен, не шумит никогда,
Обо всем его думка заранее.
 
 
И в Мунгальскую степь отправляет Пашков
Еремея с задачей военною.
Что-то сына там ждет? И на всё он готов,
Чтоб проникнуть за даль сокровенную.
 
 
Воевода шамана потребовал в стан,
Сел, индейским раздувшимся кочетом,
И, на бубне играв, тот проклятый шаман,
Покрутившись, победу пророчит им.
 
 
Рад-доволен Пашков, и стрельцам приказал
Он к победе сбираться да строиться,
Но из хлевины всё протопоп услыхал
И, в обиде за русскую Троицу,
Пред людьми он предстал, он крестом потрясал
И кричал, что ничто не устроится:
 
 
«Да не сможете вы возвратитеся вспять:
Только смерть – ни победы, ни славы вам!
Да не сбудется днесь, обреченная рать,
Предсказание, данное дьяволом!»
 
 
Напугал протопоп зашумевших стрельцов,
И нейдется на дело им трудное…
Как тогда не убил протопопа Пашков,
Уж доподлинно чудо-пречудное!
 
 
V
 
 
И сбываются все протопопа слова:
Еремей лишь сам-друг возвращается.
Воевода Пашков разъяреннее льва,
Палачами ж огонь разжигается.
 
 
От огня же того у него не живут,
Для гортани не олово ль топится?
Вот уже палачи за строптивцем бегут,
И бледней полотна протопопица…
 
 
…Вера прадедов сих, что утрачена днесь,
Та, которой так жадно завидую,
Что на небе всему воздаяние есть,
Что награда идет за обидою.
 
 
Что уж всё рассудил благодатный Исус,
Кормчий праведных, парус кораблика…
И уже на губах Аввакумовых вкус
Бесподобного райского яблока.
 
 
И готов протопоп: не само ли ему
В рот-де Царство Небесное валится?
Женихом он пойдет к палачу своему,
Под топленый свинец ли, под палицу ль!
 
 
Ибо знает: за краткий страдания срок,
За кровавую смерти испарину,
За откушенный перст, за прорубленный бок —
Будут райские кущи подарены.
 
 
Жаль жену и детей, но за подвиг его
И семейство у Господа в почести,
И он ждет палачей, не боясь ничего,
В исступлении древле-пророческом.
 
 
В сердце Марковны нет этой воли литой —
Вся в слезах, опустилися рученьки:
Пусть не примет супруг высшей славы святой,
Лишь бы только не вышел он в мученики!
 
 
Женской любящею, истомленной душой
Рвется, ищет спасения милому,
Просит только о том, чтобы Бог подошел
И несчастье из жизни их выломал.
 
 
И услышал Господь: воротил Еремей
Палачей, заступиться торопится.
Сколько яростных дней, сколько страшных ночей
Ты осилила, протопопица!
 
 
VI
 
 
В сумасшедшей Москве перемены опять,
Мчит гонец, подгоняемый вьюгою.
Из далеких Даур возвращается вспять
Аввакум с ясноглазой супругою.
 
 
И над долей его свет забрезжил иной —
Разгорается слава, что зарево:
Здесь встречают его умиленной слезой,
Там обласкивают и одаривают.
 
 
Отдохнуть бы теперь от битья да от троп,
На которых под лямкою падали,
Но замолк, но затих, заскучал протопоп,
И суровые брови запрядали.
 
 
И от Марковны та не укрылась тоска,
И, когда он молчал да раздумывал,
Подошедшей ея опустилась рука
На большое плечо Аввакумово.
 
 
И с опрятством к нему приступила жена,
Как ладейка к утесу причалила…
Наклоняясь к челу, вопросила она:
«Господине, почто опечалился?»
 
 
Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня,
Горько вымолвил другу он нежному:
«Что, жена, сотворю? Вы связали меня…
Не стоять мне за веру по-прежнему!»
 
 
Отшатнулась жена: не одним ли путем
Через дебри Пашковские хожено?
Отставала ль она, не была ли при нем
Ежечасно, как другу положено?
 
 
«Боже милостливый! – ужаснулась она. —
Что такое ты вымолишь, выискал?..»
И молчал протопоп. И была тишина
В их избе, где ребенок попискивал.
 
 
И сказала жена, и супругу свою
Протопоп не узнал на мгновение:
«Аз ти вместе с детьми ныне волю даю
И на подвиг благословение!»
 
 
И шагнула вперед, и уже не дрожит
Ее голос струною натянутый:
«Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи,
Лишь в молитвах своих не запамятуй!»
 
 
И умолкла она. И в волненьи таком,
Что душа и пылала, и таяла,
Протопоп Аввакум бил супруге челом,
И супруга, подняв, обняла его.
 
 
VII
 
 
И была эта ночь как руля поворот
Для их лодочки легкой двухвесельной:
С успокоенных вод в новый водоворот
Он стремительно вновь перебросил их.
 
 
Над тюрьмой земляной крыши белый сугроб,
На оконце ржавеют железины:
Закопали тебя, Аввакум-протопоп,
В Пустозерске, а Марковну – в Мезени.
 
 
Худ и наг протопоп, и его борода
Серебром заструилась до пояса,
Но могучей спины не сгибают года,
И не может душа успокоиться.
 
 
Он склонен над столом, и пера острие
Слово к слову находит точеное.
У руки же его, там, где тень от нее,
Мышка бегает прирученная.
 
 
«Божья тварь!» – и тепло заструили глаза
На комочек на этот на бархатный…
Полюбила тебя не за этот ли за
Светлый взгляд горемычная Марковна?
 
 
За уменье понять, улыбнуться светло,
Пожалеть неуемного ворога,
И за это любви золотое тепло
Заплатила подружие дорого.
 
 
Оторвали тебя, да и сам отошел, —
Отстранило служение раннее, —
И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо,
Но выходит оно как послание.
 
 
И Петровича нет меж священных цитат:
Что ни слово – опять поучение,
Ибо ведаешь ты, что становишься свят,
Что письмо – как Апостола чтение!..
 
 
Облегчения нет от такого письма,
Сердце чахнет и в горечи варится.
Одиночество жжет. Опускает тюрьма
Навсегда свою кровлю над старицей.
 
 
 —
 
 
В Пустозерске ж глухом дымовые столбы
Поднялися в весеннем безветрии…
Не ушел протопоп от высокой судьбы,
Вознесен на пылающий жертвенник!
 
 
Зашипело смолье, и в рассветную рань,
Сквозь огонь, в дымовые отверстия —
То лицо, то брада, то воздетая длань,
Исповедующая двухперстие.
 

Харбин, 1938-1939

 
1
 
 
У дороги лесной, у дуба,
Где звенел ручеек-родник,
Где от зноя укрыться любо,
Жил в избушке седой лесник.
 
 
В той избушке лишь стол да лавка,
Поглядишь – обстановка вся…
Есть товарищ у деда – Шавка:
Без собаки в лесу нельзя!
 
 
Есть ружье, самопал тяжелый,
Есть капкан и для птиц силки.
За избушкой в колодах – пчелы,
Целый день их жужжат полки.
 
 
Разомлело над лесом лето —
Уж июню пришел конец.
Просыпается дед до света,
Лишь зари заблестит венец.
 
 
Поглядит на траву, на небо, —
Не послал бы Господь дождя, —
Пожует на дорогу хлеба
И ружье заберет с гвоздя.
 
 
Свистнет Шавку – с собакой ловче:
Упасет, наведет на след…
Сдвинет шапку на лоб, и в общем
Уж готов на охоту дед.
 
 
Под ногами из хвои терка,
Сладко пахнет лесная гарь…
В ежевике живет тетерка
И тетеркин супруг – глухарь.
 
 
Тут и заяц прыжками кружит
И с разбега в капкан нырнет…
Старикан на судьбу не тужит —
С леса жадную дань берет.
 
 
Он зимой и хоря уловит,
Он и белку сшибет с сосны…
Лишь для виду он хмурит брови,
Но веселые видит сны.
 
 
А коль встреча случится с волком,
Старый спину свою согнет,
Разглядит, расприметит толком
И картечью его пугнет…
 
 
Но ведь лес-то – медвежье царство,
И медведь заворчал: «Шалишь, —
Прекращу я твое коварство,
Ты в лесу с собачонкой лишь.
 
 
До жилья, до села – далече,
Задаваться тебе не след…
Собирайся, зверье, на вече,
И давайте держать совет».
 
 
И велел он проворной белке
Известить весь зеленый лес,
Чтобы зверь и большой, и мелкий
Из трущобы к берлоге лез…
 
 
Только хвостик мелькнул проворы —
И помчалась она стрелой
Обскакать все лесные норы,
Известить весь народ лесной…
 
 
2
 
 
Прыг с березы на осину,
Из оврага на увал,
На песчаный перевал,
А потом опять в трясину,
 
 
В чащи, в темные трущобы,
Где алеет мухомор
Красной шапкою… Еще бы —
Ведь в лесу немало нор!..
 
 
На траве блестит роса,
По траве идет лиса.
Хоть скромна она на вид —
Всюду первой норовит.
 
 
Подошла – и от беды
Замела свои следы.
Мише – ласковый поклон:
Дескать, жив-здоров ли он?
 
 
Попыталась белка толком
Побеседовать и с волком,
Но он был ужасно груб,
Он на белку целил зуб,
И, едва бежав от зла,
Белка хвостик унесла,
Крикнув с ветки: «Волк, заметь —
Будет ждать тебя медведь!»
 
 
От росы ночной дрожа
(Стало вечером свежо!)
Белка встретила ежа.
Он сказал: «Приду ужо!»
И, гадюки злобной муж,
Подколодный умный уж,
Встретив белку-егозу,
Молвил: «Ладно, приползу!»
 
 
Как воды набравши в рот,
Слушал белку мудрый крот.
Вот очки он на нос вздел
И на белку поглядел.
Вот, закрыв ученый том,
С полчаса вертел хвостом.
Наконец – согласье дал
И… ужасно опоздал.
 
 
А барсук, кончая ужин,
Проворчал: «Зачем я нужен?
Я бездетен, стар и вдов,
Я не трогаю коров,
Я овец не обижаю,
За болотом проживаю…
Не попасть бы нам в беду…
Но, коль нужен, я приду».
 
 
От сосны к березе стрелкой
Замелькала снова белка.
Возвращается назад,
Мише делает доклад:
 
 
«Со зверьем была мне мука!
Не прописана гадюка,
Взять не мог приказа в толк
Ваш советник, серый волк.
А. у зайца в доме тихо —
На погост ушла зайчика:
Ведь лесник, хоть слеп и хил,
Зайца дробью уложил.
 
 
Словом, было мне хлопот
Целый короб, полон рот…
Но лиса, я вижу, тут, —
А другие подойдут».
 
 
3
 
 
На поляну, на лужок
Светит месяца рожок.
Над полянкою сосна
Каждой веточкой ясна.
От сосны – косая тень.
У конца той тени – пень,
А на нем сидит медведь,
Пасть – начищенная медь,
Когти – черные крючки,
А глаза – как угольки.
Справа – волк, налево – уж,
Злой гадюки бедный муж.
Впереди его – барсук…
Белка прыгнула на сук,
А под ним – колючий еж
На крота наводит дрожь.
 
 
В стороне от всех лиса,
Взор подняв на небеса,
Скромной скромницей сидит,
На соседей не глядит.
 
 
4
 
 
Миша лапой покачал,
Миша басом прорычал:
 
 
«Всем известно – у опушки
Возле дуба, где родник,
С глупым псом живет в избушке
Возмутительный старик.
 
 
Он, хитрец, тетерок ловит,
В чащах сети хороня,
Лаял пес, что он готовит
Даже пулю для меня.
 
 
Пчел завел – но сунься к меду
И, поверь, не будешь рад:
Вмиг с обрыва сбросит в воду
Из ружья его заряд.
 
 
Вот погиб недавно зайка,
Убивается вдова…
Всяк на случай примечай-ка
Эти самые слова!
 
 
Дальше жить так – нет терпенья!
(Эй, не прячься, уж, в траву!)
Буду спрашивать решенья
Я у всех по старшинству».
 
 
Замолчал медведь и колко
Посмотрел в упор на волка.
 
 
Перед строгими очами
Волк поджал трусливо хвост
И сказал, пожав плечами:
«Я, владыка, слишком прост.
 
 
Я моту зубами щелкать,
Выть, сверкать глазами в ночь,
Но уволь от мыслей волка —
Мне ли разумом помочь?
 
 
Барсука спроси… Он в школу,
Говорят, ходил зимой…»
И умолк, поникнув долу
Глупой серой головой.
 
 
С неохотою великой
Поднял мордочку барсук,
Проворчав: «Лесов владыка,
Не осилил я наук.
 
 
Мне до мудростей далёко,
Стар я, память не свежа…»
И кивнул не без намека
На колючего ежа.
 
 
Еж хитер и забияка,
Еж, конечно, парень – во!
Даже дедкина собака
Убежала от него…
 
 
Но, однако, даже слова
Не добились от ежа.
Только снова он и снова
Лапой тыкал на ужа.
 
 
Но и уж зверью не в руку,
Голова его темна…
Он твердит лишь про гадюку:
«И смела-де, и умна…»
 
 
Но змея скрывалась где-то,
Не любимая никем…
 
 
– «Не подходит нам и это!» —
Объявляет Мишка всем.
 
 
5
 
 
Тут поднялся очень важно
Подземельный житель крот.
Он на всех взглянул отважно
И открыл ученый рот.
 
 
Говорил он очень долго
Иностранные слова,
И от них совсем у волка
Закружилась голова.
 
 
Долго крот ученой речью
Нагонял тоску и сон.
Даже Миша, я замечу,
Был той речью утомлен.
 
 
«Ничего не понимаю! —
Рявкнул он. – Почтенный крот,
Я ли разумом хромаю
Иль совсем наоборот,
 
 
Но нельзя ль угомониться,
Или слипнутся глаза…
Звери, очередь лисицы!
Что предложишь нам, лиса?»
 
 
Заюлила, завиляла
По траве лиса хвостом:
 
 
«Понимаю очень мало
Я, владыка, в деле том.
 
 
Всё же, думаю, несложно
Избежать пока беды, —
Надо только осторожно
Заметать свои следы.
 
 
Всяк, в лесу гуляя рано,
Опасайся старика,
Не крутись вблизи капкана
Или около силка.
 
 
Если зверь не глуп, как телка,
Не ленив, как жирный гусь,
От силков не будет толка…
Словом – я не попадусь!»
 
 
«Не крути хвостом, лисица! —
Зарычал медведь в ответ. —
Этак делать не годится,
В отговорках проку нет.
 
 
Про себя твердишь ты это,
Затаив над нами смех,
От тебя ж мы ждем ответа,
Чтоб пригоден был для всех.
 
 
Не напрасно лисам разум
Дал Господь, зверье любя…
Помоги ж, – иначе разом
Растерзаем мы тебя!»
 
 
Покрутив хитрющим носом,
Говорит тогда лиса:
 
 
«Если так – один лишь способ
Указуют небеса…»
 
 
И медведю по секрету
Прошептана слова три…
 
 
«Обмозгуем хитрость эту! —
Рявкнул Мишка. – Но смотри,
Всё сверши манером скорым,
Словом – действуй поскорей…»
 
 
И затем медведь по норам
Распускает всех зверей.
 
 
6
 
 
Одного лишь только зверя
Белка в круг не привела:
Жизнь трясине не доверя,
На болото не пошла.
 
 
А в болоте, между кочек,
С животом как барабан,
Жил не зверь и не зверечек,
А зверище – сам кабан!
 
 
Ах, прости поэту, муза,
Но сказать я должен всё ж:
Он лежал в грязи… по пузо!
И хорош же был, хорош!
 
 
Весь в колючках, в иле, в тине,
Словно бусинки глаза…
И к нему стремится ныне
Чистоплотная лиса.
 
 
«Господин кабан, вы спите?»
И в ответ несется храп.
Только тина, словно нити,
Шевелится возле лап.
 
 
«Господин кабан, проснитесь,
Всё в грязи у вас пальто…»
Тут болота грозный витязь
Сонно хрюкнул: «Ну и что?
А кому какое дело?
Я не франт и не жених…
Ты, лисица, очень смело
Во владениях моих
Появилась… Ишь ведь – леди!
Тоже – рыжая краса!..»
 
 
«Я пришла к вам от медведя», —
Отвечает тут лиса.
 
 
А с медведем шутки плохи,
Каждый зверь про это знал.
Тут под вздохи и под охи
Встал лентяй и слушать стал.
 
 
Но тихохонька лисичка
Кабану в лопух его
Зашептала. Даже птичка
Не слыхала ничего!
 
 
7
 
 
А старик гулял по лесу…
Старику – чего тужить?
Думал белочку-повесу
Меткой дробью уложить.
 
 
Вот пенечек – чем не лавка?
Всё для пользы нам дано.
Сел. А старенькая Шавка
Беспокоится давно.
 
 
Тявкнет робко, смотрит в очи,
Прямо – чудо-чудеса!
Рассказать про что-то хочет,
Только речи нет у пса.
 
 
«Да отстань ты! – дед бранится.
Отойди ты, сатана!»
А кусточек шевелится,
Пропуская кабана.
 
 
Зверь визжит, глаза кровавы,
Изо рта сверкает клык…
 
 
«Помоги мне, Боже Правый!» —
Задрожав, вскричал старик.
Ружьецо он на рогулю
Положил, стрелять готов.
 
 
Но не дробь, а даже пуля
Не пугает кабанов…
 
 
Ах, краснела б кровью травка,
И примялась бы она,
Если б преданная Шавка
Не вцепилась в кабана.
 
 
И за хвост его кусает,
И за ухо теребит…
А старик ружье бросает
И на дерево спешит.
 
 
Ах, досталось бы собачке,
Перцу б задал ей кабан,
Но лиса в разгар горячки
Появилась, как судьба.
И, подняв на елку взоры,
Где лесник дрожал теперь:
 
 
«Бросим ссоры и раздоры! —
Запевает умный зверь. —
Ты, лесник, теперь наш пленник:
Подойдет сейчас медведь,
Сломит елку, словно веник,
Ты же волку будешь снедь…
Да и верную собаку
Барсуку мы отдадим…
Но хоть звери мы, однако
Никому зла не хотим.
Если к нам, зверюгам сирым,
Ты не будешь впредь жесток,
Мы тебя отпустим с миром, —
Соглашаешься, дружок?»
 
 
«Соглашайся-ка, хозяин,
А иначе – худо нам!» —
Шавкой был совет пролаян.
Дед ответил: «По рукам!»
 
 
8
 
 
На поляну, на лужок
Светит месяца рожок.
Над поляною сосна
Каждой веточкой ясна.
 
 
От сосны – косая тень,
У конца той тени – пень,
А на пне сидит медведь.
Пасть – начищенная медь,
Когти – черные крючки,
А глаза – как угольки…
 
 
Справа – волк, налево – уж,
Злой гадюки бедный муж,
Впереди него – барсук.
Белка прыгнула на сук,
А под ним колючий еж —
На крота наводит дрожь…
 
 
В стороне от всех лиса,
Взор поднявши в небеса,
Скромной скромницей сидит,
На соседей не глядит…
 
 
А среди зверей – лесник
Головой на грудь поник,
И ворчит за дедом пес:
«Вот куда нас бес занес!
Как бы не было чего…
Впрочем – парни ничего!»
 
 
Тут раздался Мишин рев:
«Белка, договор готов?»
И провора из дупла
Всё, что нужно, принесла.
 
 
На березовой коре
Текст барсук писал в норе
Остриями всех когтей —
Он известный грамотей.
 
 
На поляне тишина.
Светит круглая луна,
И читает по складам
Мишка договор зверям:
 
 
«Обязуется лесник,
Что отнял у нас родник
И стреляет из ружья,
Не преследовать зверья.
 
 
Ни капканов, ни силков —
Ибо зверь наш бестолков —
Он не будет ставить впредь…
 
 
В свою очередь медведь
Обещает, – он прочел, —
Никогда не трогать пчел,
То есть ульев не зорить,
Мимо пчельника ходить.
 
 
Подпись в том еще даем,
Что друзьями мы живем,
Помогая там и тут,
А раздорам всем – капут».
 
 
…Ну, подписывать пора…
Шавка тявкнула: «Ура»,
Миша лапу приложил
И учтиво предложил
Сделать то же леснику,
Удалому старику.
 
 
Тут – ну, слово вам мое, —
В пляс пустилось всё зверье,
Закричав на разный лад
Кто «ура», а кто – «виват!».