Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

А.В. Петрову

Репортер Джон Гарвей, приговоренный к смерти за убийство миллионера Оскара Томпсона,

садясь на электрический стул, оправил складки своих франтовских брюк.

Из американской газеты

 
I
 
 
Не дуралей, не ротозей,
Всегда в работе – жар,
Он раньше всех своих друзей
Являлся на пожар.
 
 
Любил кино, автомобиль,
Строку упорно гнал, —
Он, право, честным малым был,
И вдруг такой финал!
 
 
И молод Джо – лишь двадцать лет
Исполнится ужо,
А у кого невесты нет
Из тех, кто юн, как Джо?
 
 
II
 
 
Оск ар Томпс он, миллионер
(Поклоны и почет),
Любил сигары, майонез
И девушек еще.
 
 
По вечерам, когда гудок
Клубил свой медный крик, —
На перекрестке, как бульдог,
Тридцатисильный «Бюик».
 
 
Невеста Джо – гудок отвыл —
Шла в золотой туман,
Когда ей Томпсон предложил
Мотор и ресторан.
 
 
Вскипела бэби: « Дуралей,
Да как могли вы сметь!»
Но мрачно вырос перед ней
Дородный полисмен.
 
 
Томпсона знают там и тут:
Мотор, сигара, жест.
Когда к Томпсону пристают,
Капрал ответит: Yes!
 
 
Откозыряв, внимал капрал
Не бэби, а ему…
Уводит Мэри до утра
В позорную тюрьму!
 
 
III
 
 
Джо пальцы бешено бросал
На ундервуд, пиша.
До крови губы он кусал,
В крови его душа.
 
 
Ведь юный Джо, я говорю,
Закон и Бога чтил.
Листок он дал секретарю:
«Прочти, скорей прочти!..»
 
 
Но тот мгновенно помертвел
И выронил перо.
Без слов хрипел минуты две
Золотозубый рот.
 
 
Глаза от ужаса слезя,
Взглянул, как на чуму:
«Какая ложь! Нельзя, нельзя!..
И в руки не возьму!»
 
 
IV
 
 
Джо к издателю идет,
Наморщив жестко лоб.
(В стеклянном кабинете тот
Сидел, как в банке клоп.)
 
 
И вот зачавкал круглый рот
Скрипучей половиц:
«Томпсон – прибежище сирот,
Опора для вдовиц…
 
 
На десять тысяч дал реклам Томпсон…
И даст еще.
Вы дуралей иль просто вам
Желателен расчет!»
 
 
«О мистер, —вздох, – поймите, —вздох, —
Она невеста мне!..»—
«Так, значит, был ваш выбор плох,
Иных решений нет!»
 
 
V
 
 
Был молод Джо – лишь двадцать лет
Исполнится ужо, —
И этот день, как злая плеть,
Хлестнул по сердцу Джо.
 
 
Был прежде мир криклив, но прост,
Как негритянский джесс,
Но рухнул вдруг висячий мост,
Под ним же бездна… Yes!
 
 
Скребла тоска, и в голове
Царапался наждак.
Купил Джо черный револьвер
И стал Томпсона ждать.
 
 
Метнулась дверь. Сигара, жест,
Гудка поспешный альт.
Пенсне звенит совсем как жесть,
Разбившись об асфальт.
 
 
И схвачен Джо… Угрюм, сутул,
Как статуя тоски.
И посадили Джо на стул
На электрический!..
 
 
VI
 
 
Тюремный священник заболел. Заменена
Опытность – чувствительностью случайного патера.
Внутренность камеры. Джо
Поднимается с кровати.
Начальник тюрьмы предлагает ему стакан вина.
 
 
Кто из жизни в смерть перекинет мост?
Но тюремщик прям, но тюремщик прост.
В позумент обшит у него рукав.
Позумент всегда в этой жизни прав.
 
 
«Эта чарочка – милосердья пай.
Пей. За мной ступай».
 
 
Путь из жизни в смерть – пятьдесят шагов,
За твоей спиной, мальчик, дробь зубов.
 
 
«Вы святой отец? Вам, гляжу, свежо», —
И ему стакан протянул свой Джо.
 
 
И сказал-пропел, окарин нежней:
«Вам оно нужней!»
 
 
И надменен, прям, обмахнув виски,
Сел дружок на стул электрический:
Не упал мешком и не просто сел —
Складки брюк, как франт, подтянуть успел.
 
 
Был покой в очах, был покой в плечах.
«Опускай рычаг!»
 
 
VII
 
 
А накануне репортер
Из тех, что часто бьют,
К нему пробрался, точно вор,
Царапнуть интервью.
 
 
Но Джо, несчастный человек,
Уже сошел с ума —
Он всех своих былых коллег
Изматерил весьма.
 
 
И написали господа,
Крахмальные зобы,
Что Джо преступником всегда
Закоренелым был…
 

 
Разве жизнь бывает тесна
У распахнутого окна,
За которым цветет весна, —
 
 
Если ветер в лицо плеснул,
Если слышен прибоя гул,
Если город внизу уснул.
 
 
Если тополь уже в цвету,
Если вновь вспоминаешь ту,
За которой блуждал в порту,
 
 
Если дом на горе высок,
Если город – Владивосток,
Это памяти лепесток!..
 
 
Море – ласковый бриллиант,
Облака, паруса шаланд,
Побережья лиловый кант.
 
 
Не сбежать ли опять с горы
Для отыгранной той игры,
От которой глаза мокры?
 
 
Ах, какие всё пустяки!..
Но стучат и стучат стихи,
Так мучительны и легки, —
 
 
Словно маятник молотком, —
Об одном, об одном, об одном:
Не Россия ли за окном?
 
 
Не последний ли взор ее,
Не последнее ль острие
В сердце беженское мое?
 
 
Затворилось навек окно,
Занавесил его давно, —
Без окна и в душе темно…
 
 
Запыленная жизнь тесна,
Запыленная жизнь душна
Без распахнутого окна!
 

 
Проходит год хромающей походкой,
Клоня рукой плечо поводыря.
Ребенок-день глядит светло и кротко, —
Его предел – вечерняя заря.
 
 
И чем слепее поступь года —
Пусть веселей поет поводырек,
Пока его не бросит непогода
Протоптанной дороги поперек.
 
 
Со сгибов ручек свешивались грифы,
Швырнув дракону бронзовый браслет.
Как вкрадчиво читал иероглифы
Переводивший их востоковед!
 
 
И, ознобив на загудевшей меди
Полуприкрытый шелком локоток,
Американка, крашеная леди,
Сказала: «Да!» – и стукнул молоток.
 

 
Неужели не осилю смерти,
Потную от ужаса беду,
И она мне голову отвертит,
Словно негритенок – какаду.
 
 
Из силка не рвется, не летится,
Сердце пусто замерло в тоске…
Для чего ж ты выучила, птица,
Десять слов на глупом языке.
 
 
Ну, скажи движеньем омертвелым,
Что в жаркое вовсе не годна,
Что дано изведать крыльям белым
Небо до лазоревого дна.
 
 
Или, крикнув исступленно-тонко,
Выплюни рубиновую кровь,
Чтобы изумленно негритенка
Надломилась бронзовая бровь.
 
 
Чтобы сжались медленные пальцы,
Чтобы сам он яростью помог —
Да! – покинуть огненной скиталице
Белый окровавленный комок.
 

 
У последних дней, последней из тех застав,
Где начало трав
И начало правд.
 

Марина Цветаева

 
Докачает, дотрясет, дотянет
Городской автобус. Посмотри:
Железнодорожными путями
Перерезанные пустыри.
 
 
Ворон тяжко крыльями промашет,
Спотыкаясь слепо на ветру.
Посмотри, похожи на монашек
Привиденья закоптелых труб.
 
 
Как гудка протяжна панихида,
Как рыдают медные уста,
И какая горькая обида
В содроганьях пыльного куста,
 
 
В рыжей травке, худосочно слабой,
В черных ямах с зеленью воды,
Где живут жиреющие жабы
С желтыми глазами из слюды.
 
 
Кончено, подведены итоги:
Если больше нечему сгорать,
Вот сюда приволокут нас ноги
Бессловесно, подло умирать.
 
 
Будешь хрипло отходить во мраке,
Чтобы хмурый сторож поутру
Рядом с трупом бешеной собаки
Отыскал и твой угрюмый труп.
 
 
О, просторы городских окраин,
Нищету давящая пята, —
Вас не должен нищий неприкаянный
Гибелью своей оклеветать!
 
 
Вы манили, звали, уводили,
И не вы ль виновны, что тоской
Повседневной ядовитой пыли
Отравил нас сумрак городской.
 
 
Поезд прогрохочет, как гекзаметр
Одиссеи. На него с бугра
Дети смотрят жадными глазами,
Пыльных одуванчиков набрав.
 
 
И вдовец с сироткой синеглазой
Не сюда ль из города придет,
Чтобы слушать гулкие рассказы
Ветра про свободу и полет.
 
 
И поверит… И опять подтянет
Волю, как судно на якоря,
Вкрадчиво приласканный когтями,
Железнодорожными путями
Перерезанного пустыря.
 

ПОЭМЫ

Посвящается П. Любарскому

 
I
 
 
Маленький ленивый городок,
Снежный, синеватый и лукавый,
Под ногой свежо хрустит ледок,
В высоте златятся свечи-главы,
И плывет на волнах красной лавы
Солнышко – корабль усталый в док.
Отзвонили. Женский монастырь
За рекой волнами затихает.
Собрались собаки на пустырь;
Жмутся, вьются, ни одна не лает,
И ползет с Заречья нежилая
Тишина – осенний нетопырь.
Засветились окна. Силуэт
Сдернул занавеску на окошко.
Вздрогнул луч, вонзив в сугроб стилет.
Прошмыгнула зябнущая кошка,
А метель скользит сороконожкой
И порывом звякает в стекле.
Я иду с вокзала. Петроград
Бросил поезд в зимние просторы…
Вон огни вагонные горят
Сквозь стекло, задернутое в шторы,
Но уже иные в сердце шпоры,
А во рту мороз – как виноград.
Скрип полозьев. Обувь просквозив,
Холод жжет неопытные пальцы,
Но – конец, приют уже вблизи:
Скоро в тихом бабушкином зальце,
Где в углу, как призрак, дремлют пяльцы,
Буду пить какао тетки Зи…
 
 
II
 
 
Утром солнце в замерзших стеклах
Водит танцы игруний-искр.
Печку, гремя, затопила Фекла,
Выбросив вьюшки копченый диск.
Холод рубашки приятно зябок,
Дрожкую бодрость когтит мураш.
Мускул бицeпса, как крепкий яблок, —
Что же под вечер, коль так с утра?
Даже вода, где ланцеты льдинок,
Кажется нежно зовущей в бред.
Отблески солнца и блеск ботинок
Радуют, ровно в осьмнадцать лет.
Булка и масло. Скрипящий творог.
Скромный племянник, крепыш бутуз.
Мир осязаем, он прост и дорог,
Сердце же – дерзкий козырный туз…
Ешь, словно пишешь (уписан коржик),
Губы танцуют, в глазах усмех.
Каждая радость здесь как-то тверже:
Всё для тебя, если сам для всех.
 
 
III
 
 
В переулке тишина мороза,
Белый, ровный, безмятежный блеск,
А на небе золотая роза
Или Спас на белом корабле.
Скатанный метелью, не раскатан,
Лег пушисто путь к монастырю,
Что, прижавшись к розовому скату,
Смотрит на вечернюю зарю.
Не ему несу свое веселье,
Твердость щек и кровь озябших губ,
Пробираясь межсугробной щелью
К флигелю, зарытому в снегу.
 
 
IV
 
 
В сенях приятный запах ветчины,
Согретых шуб и пирога с капустой.
В столовой им сейчас увлечены,
И потому пока в гостиной пусто…
Стремительно отброшены драпри.
«Конечно, вы! Я знала, знала очень:
Вчера о вас держала я пари».
Сверкнувший взор на миг сосредоточен
В моих глазах – и быстрый взмах ресниц…
В столовую, уже надев личину,
Вступаешь ты походкой баловниц,
Танцующих старинный танец чинный.
Там папенька, веселый казначей,
Уже пять раз заглядывавший в стопку,
Предложит мне великолепных щей
И вышибет ударом ловким пробку.
Он говорил: «Помещик и гусар,
На этот лад подобен будь индейцам».
(Его сожрал какой-то комиссар,
Назвав тупым и злым белогвардейцем.)
 

 
I
 
 
У меня был в городе дружок,
Послушник монаха Питирима:
Волоса он подрезал в кружок
И мечтал о катакомбах Рима.
В длинной рясе, бледный и худой,
Он, таясь, лепил «богов» из глины
И талант свой называл бедой,
Искушеньем – замысел орлиный.
Но стихи (тогда явился Блок)
Завладели робостью монашей,
И, ревнуя иноческий срок,
Опускал он взоры перед Клашей.
 
 
II
 
 
Когда он лепил – пальцы
Блуждали по глине, как смычки по струнaм,
И в маленьком зальце —
Как в замке казалось нам.
Казалось, монах оттуда,
Где прожил огромно лет,
Принес золотое чудо:
Улыбку, печаль, привет.
И в глине (в унылом тесте,
Как в грубо кошмарных снах)
Рыдал о светлой невесте
Худой молодой монах.
И в комнате, тихой очень,
Такой голубой сейчас,
Размерен, суров и точен,
Шел творчески строгий час.
Кончал. Вытирал монашек
О мокрую ткань ладонь,
А там, на доске для шашек,
Сверкал голубой огонь.
И, в сердце взглянувши чисто, —
О, как этот взор звучал! —
Отрок с руками артиста
Клал уставной начал.
 
 
III
 
 
И когда трезвонили к вечерне,
Руку он мне торопливо тряс.
Но была походка всё невeрней
Под полами вздрагивавших ряс.
Послушник в конической скуфейке
Уходил и там, в монастыре,
Принимал свечу от скромной швейки
Перед Спасом в старом серебре.
А потом в своей убогой келье,
Лишь старик уснет, угомонясь,
Он вступал в высокое ущелье,
Как в свой замок следовавший князь.
Музыка, плывущие напевы
Заскользивших в памяти стихов
И светящий властный образ Девы
В остриях утонченных грехов.
Разговор о городе-гиганте,
О свободе смелых и простых
И мечты о радостном таланте
В ореоле радуг золотых.
 

 
I
 
 
Теперь всё это давний случай,
Десятилетье протекло, —
Где ты теперь, жива ли, Кло?
Но образ твой из струн созвучий,
Как лунный диск над дымной тучей,
Встает, светя в мое стекло.
Ты так мила. Любила Блока,
Мечтала вдаль, грустя светло,
И ты не Клавдия, ты Кло,
Ты прилетела издалёка,
Где паруса под визгом блока
Срывают пены белой клок.
О радость – целовать без думы,
Любить, жалеть, жестоко взять,
Что будет муж, отец и зять,
Что будет сонный и угрюмый
В гросбухах вычеты и суммы
В итогах бисером вязать.
Мой сладкий Кло, смешной котенок,
Каких не знали мы затей.
(Теперь… ты мать своих детей!)
Твой аромат был сладко тонок,
Он шел от юбок, от гребенок,
От острых, в крапинках, ногтей.
Те память дни приносит близко,
Иду в былое, в тайный лаз.
Ведь счастье только для пролаз,
А ты, мой сон, не одалиска,
Ты – Клаша, Клаша-гимназистка,
И перешла в последний класс.
 

 
I
 
 
Когда наметало снега
Почти до самых сеней,
Как сладко лететь с разбега
С горы под прыжки саней.
Как облако, паром мерин,
Лишь слышен тяжелый храп,
Но рaзмах его умерен
Под сенью сосновых лап.
У леса, где встали сани,
Где выше звезды слеза,
Вновь просят уста касаний
И взоров хотят глаза.
И смех твой прекрасен, детка,
В вечерний хрустальный час,
И сыплет, качаясь, ветка
Свой розовый снег на нас.
И к городу снова мчаться,
И чувствовать тонкий плен,
Коленями вновь касаться
Согретых твоих колен.
А колокол, словно било,
Гудит, хрустали дробя…
И надо же, надо было,
Чтоб он полюбил тебя!
 
 
II
 
 
Что поделать, Кло – простая барышня,
А ее папаша – казначей.
От реки, где ива и боярышник,
Не уходит далеко ручей.
А монашек, Васенька-ваятель,
Как его мы звали меж собой,
Знал уже, ее послал Создатель,
Называя девушку – Судьбой.
Что ж, любовь для сильных путь веселый,
Хорошо, когда любовь проста,
Но есть странной жизни новоселы,
Их любовь – страдания Христа.
Девушке не умной и не глупой
Эта страсть была как острие,
Быть любимой свято – слишком скупо
Радовало, бедную, ее.
А монашек был уже безумен,
Он пугал избранницу свою…
Почему тогда отец игумен
Не швырнул его в епитимью!
 
 
III
 
 
Когда в голубое окно
Лучи наклоненные влиты
И стелет лучи полотно
На своды и темные плиты,
Когда, зажигая фонарь,
Безумие хмурое бредит
И вновь посылает звонарь
Тяжелые возгласы меди, —
Монашек покинул кровать
И петлю швырнул на стропило.
Душа не могла оторвать
Тот образ, который любила.
И черная ряса его
Под трупа фарфоровым взглядом
Висела печально, мертво
На гвоздике рядом.
 
 
IV
 
 
Прекрасный, смешной и больной,
Святой – говорили иные,
Он крылья пронес надо мной
И канул в поля ледяные.
Что девушка? Разве она
Источник щемящих событий.
Над кем тяготеет луна —
Вовек не уйдут от судьбы те…
Великий обманов исток,
Сквозных отражений светило,
А сердце глядит на восток,
Пока его смерть не смутила.
И умер. И город потряс
Своей исступленной кончиной.
Под шорох влекущихся ряс
Был брошен без пенья и чина.
 

 
I
 
 
Бедная нахмуренная Кло.
Все кричали: вот его убийца.
От людских упреков, как стекло,
Может наше сердце раздробиться.
Прячась днем, а вечером у нас
Ты рыдала, детски сжавши руки.
Сколько дней не ведала ты сна,
Сколько дней проплакала от муки.
Эта смерть тебя приподняла
И качнула в сторону иную,
И прошила страшная игла
В детском сердце полосу стальную.
Жизнь прошла – годами затекла —
И в песке безмолвия зарыта,
Но сегодня память извлекла
Этот хлам угаснувшего быта.
Снова в сердце стойкий холодок,
И опять – измученный, неправый —
Я влюблен в старинный городок,
Снежный, синеватый и лукавый.
Слушаю призыв монастыря,
Силуэты вижу в желтых окнах,
И алеет зимняя заря
В облаках на розовых волокнах…
 

 
I
 
 
В коричневый свой обезьяний мех,
Застегнутый почти у подбородка,
Вы прячете и горечи, и смех,
Изломанная женщина-уродка.
 
 
Изгиб бедра упрямо нарочит,
Клише судьбы – в кивке полувопроса.
Вы понимаете – ваш вид кричит
От туфель до подрезанного кросса.
 
 
И все-таки, когда ваш силуэт
Из света в ночь умчат метельно сани,
Острей иных очарований нет
И хочешь слов, улыбок и касаний.
………………………………………..
 
 
Идут года, и светопись морщин
С висков у глаз уже рисует маску…
И все-таки швырнет в глаза мужчин
Развратную и дерзкую гримаску.
 
 
Раз пьяный друг сквозь зубы бросил «Тварь!»
И снес, дрожа, удар твоей отместки:
Твоя душа упряма и мертва,
А ноготки отточены в стамески.
 
 
И образ твой не потому ль томит,
Что ты всегда у выступа обрыва,
Что ты всегда таишь, как динамит,
Возможность неожиданного взрыва.
 
 
Здесь тело истомилось от тоски,
Там дух погиб над творческим захватом.
В какой-то миг они, роднясь, близки,
Клубясь тоской, как дымом синеватым.
 
 
II
 
 
Украв веселость в алкоголе,
Ломает смех черты лица,
Но сердце, сжатое в уколе,
Уже стремит удар конца.
 
 
И в истерическом припадке,
Себя швыряя поперек,
Кричишь, что веришь в мир лампадки
И в очистительный урок.
 
 
Ты говоришь, что где-то мама,
Что есть сестра и честный зять,
А мы молчим и ждем упрямо,
Чтоб успокоенную взять.
 
 
И после капель сладко-жгучих,
Когда и плач, и голос тих,
Ты вдруг поймешь, что нету лучших,
Что нет хороших и плохих.
 
 
И замирает возмущенье,
И каменеет тишина.
Прими и ты свое крещенье,
Пойми, что ты обречена.
 
 
III
 
 
Раскинув ноги, голым животом
Белеешь ты на страшном ложе том,
Где корчилась и изнывала похоть.
 
 
А старичок, склонившись на кровать,
Спешит штиблет скорей расшнуровать —
Торопится и дряхло будет охать.
 
 
Потом в пивной, где синеватый газ
Подвел углы у потемневших глаз,
Ты будешь пить и слушать гул Арбата.
 
 
И, кокаином нос запороша,
Ты подождешь, пока твоя душа
Не станет сумрачной, заостренно-горбатой.
 
 
И мертвыми покажутся все лица,
И скажешь ты, хрипя, как дьяволица:
«Не вы, не вы, а он со мной живет!
 
 
Он крадется, оборотясь мужчиной,
И трижды в день под новою личиной
Мне оголяет груди и живот…»
 
 
И, вся кипя, метнешься на бульвар,
В ночной мороз, клубя из горла пар,
И будешь дьявола искать в толпе прохожих…
 
 
Глядеть в глаза, заглядывать в лицо,
Неся в душе железное кольцо,
Ища Его, встречая лишь похожих…
 
 
IV
 
 
Я знаю, ты скажешь: «Еще бы!»
О, спутник с движеньями льва,
Страшнее трясин и чащобы
Закутанный в полночь бульвар.
 
 
Скамьи, за скелетом киоска
Песчаного круга кольцо,
И луч электрический плоский
Ладонью ударил в лицо.
 
 
Но дальше, в слепой закоулок,
Где самое страшное – быль,
Где ветер протяжен и гулок,
Где хлесткая снежная пыль.
 
 
Ты думаешь, пусто? Но ближе
Решетки гусиный плетень,
Где сумрак затянет, залижет
К стволу прислоненную тень.
 
 
Бездонна столичная полночь.
Ее утомленная речь
Вздымает бессонные волны,
Чтоб где-то высоко сберечь.
 
 
И то, что зовется судьбою,
Тоскою пронзает сердца,
Как будто Архангел с трубою
Вознесся над кровлей дворца.
 
 
V
 
 
Вспылали стриженые тополи,
Ветвей развеяв волоса.
Вороны крыльями захлопали
И полетели в небеса.
 
 
А те, кто ждали, взяты пламенем,
В свирепом огненном бреду
Прошли вперед, за дымным знаменем
И обнажались на ходу.
 
 
Худые, жирные… с отвислыми
Грудями, бившими о грудь,
Они руками-коромыслами
Гребли в огне безумный путь.
 
 
И дети, рты открыв, в испарине
Бежали между и крича,
Свою мечту о добром барине
Бросая к следу палача.
 
 
Мороз уплыл. Скользящей ростопью
Потек с ветвей слезливый всхлип,
И Он прошел тигровой поступью
В аллею запылавших лип.
 
 
И шабаша пройдет урочный час так…
Упавшую, возьмут ее в участок
И, слушая царапающий вой,
Не ведая, что Дьявол бродит следом,
И бабий крик считая пьяным бредом,
Ее жестоко бьет городовой.
 

 
1
 
 
Вы помните призыв Карамзина:
«Чувствительность, ищи для сердца пищи!»
А до него великая война,
Восстанье на Урале и Радищев.
Помещики сквозь полнокровный сплин
В своем рабе почувствовали брата.
Гвардеец, слабовольный дворянин,
Влюбленный в Робеспьера и Марата.
Так карты жизни путает судьба,
Так рвет поток весной ложбину шлюза..
Событий огнекрылая труба
И золотая Пушкинская муза!
 
 
2
 
 
На Западе багрово-золотом
Тяжелой тучи выгибались плечи.
Над городом, построенным Петром,
Лиловой дымью расплескался вечер.
Шла оттепель. Напоминало март
Сырых и влажных сумерек раздумье.
А над дворцом опущенный штандарт
Кричал о том, что император умер.
Тринадцатое истекало. Сон
Окутал улиц темные овраги,
И стиснутый в казармах гарнизон
Наутро приготовился к присяге.
 
 
3
 
 
Рылеев, лихорадивший всю ночь,
Из тьмы рассвета дрожек стук услыша,
Поцеловав проснувшуюся дочь,
Перекрестив жену, – сутуло вышел.
У Трубецких в натопленной людской
Шептались девки: «Поднят до рассвета,
С семьей простившись, младший Трубецкой
Потребовал палаш и пистолеты…»
Светало. Плохо спавший Николай
У зеркала серебряного брился
И голосом, напоминавшим лай,
Кричал на адъютанта и сердился.
 
 
4
 
 
Он император. Новая гроза
Взойдет на звонкий мрамор пьедестала.
И выпуклые наглые глаза
Впервые нынче словно из металла.
А там, в приемной, комкая плюмаж,
Шептал гонец с лицом белей бумаги,
Что возмущен гвардейский экипаж
И дерзко отказался от присяги.
Забегали, предчувствуя беду
За годы угнетенья и разврата,
И в голосах: «Мятежники идут!»
Из двери вышел бледный император.
 
 
5
 
 
Чиновница, не снявшая чепца,
За мужем побежала за ворота,
Ведь мимо оснеженного крыльца
Мятежным шагом проходила рота.
Лабазник закрестился, на дворе
Гостином зашушукался с собратом.
И строилось декабрьское карэ
На площади перед пустым сенатом.
Уже дрожит восторгом мятежа
Мастеровщина… Не победа ль это?
Каховский, нервничая и дрожа,
Три раза выстрелил из пистолета.
 
 
6
 
 
Еще бы миг – и не было б царя,
Плетей и крепостного лихолетья,
И ты, четырнадцатое декабря,
Иначе бы построило столетье.
Уже рвануло вихрями борьбы
В народ бесправный, к силам непочатым,
Но цепи исторической судьбы
Не по плечу мечтательным барчатам.
Уже гудел и рос поток людской,
Уже насильник, труся, прятал спину,
Но даже ты, диктатор Трубецкой,
Товарищей на площади покинул!
 
 
7
 
 
И в этот миг, когда глаза горят
И каждый раб становится солдатом
И рвется в бой, – они… они стоят!
Стоят и ждут перед пустым сенатом!
И чувствует поднявший меч борьбы,
Что будет бой мечты его суровей,
Что вздыбят степь могильные горбы,
Что станут реки красными от крови.
И сколько близких канет под топор,
И сколько трупов закачают рощи,
И потому он опускает взор
И, как предатель, покидает площадь.
 
 
8
 
 
Они стоят. И их враги стоят.
Но громыхает тяжко батарея,
И офицер, в жерло забив снаряд,
Глядит на императора…
– Скорее,
Скорей в штыки! Они – один исход,
Иль правы растопчинские остроты:
«В Париже прет в дворяне санкюлот,
У нас дворяне лезут в санкюлоты».
И император понял: «Дураки!»
И, ощущая злость нечеловечью,
Он крикнул батарее (передки
Уже давно отъехали): «Картечью!»
 
 
9
 
 
И пушки отскочили. На лету
Подхвачены, накатывались снова,
И били в человечью густоту,
И, отлетая, рявкали сурово.
И это всё…
Зловеще тишина
Бесправия сгущалась год от году.
И ты, порабощенная страна,
Не получила от дворян свободу.
В аллее дней, блестящ и одинок,
День отгорел бесславно и тревожно.
И, салютуя деспоту, клинок
Ты, дворянин, покорно бросил в ножны.
 
 
10
 
 
И виселицы встали. Но не зря
Монарх-палач на площади их строил;
От них до грозных пушек Октября
Одна тропа… И слава вам, герои!
Явились вы, опередивши час,
И деспот вас обрек на смерть и пытку,
Но чуждый вам и победивший класс
Приветствует отважную попытку.
По сумрачному, злому рубежу
Сверкнул декабрь ракетою огнистой,
И, столько лет взывая к мятежу,
Стране как лозунг было: «Декабристы!»
 

1925