Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
Льстивый ветер целует в уста
И клянется, и никнет устало,
А поселок серебряным стал
И серебряной станция стала.
 
 
Не томи, не таись, не таи:
Эти рельсы звенят о разлуке,
Закачали деревья свои
Безнадежно воздетые руки.
 
 
И ладонь не тяни же к виску,
Злую память назад отодвинь же, —
Эта ночь превращает тоску
В лунный свет на картинах Куинджи!
 
 
И душа растворяется в нем,
Голубом и неистово белом,
И не в дом мы безмолвно идем —
В саркофаг, нарисованный мелом.
 

 
Вышел в запас, —
Служба была хлопотлива.
Денег припас,
Выстроил дом у залива.
 
 
Скушно, – один…
Пел: «Прилети, голубица!»
Есть карабин,
Чтоб от хунхузов отбиться.
 
 
Рядом тайга,
Тигровый след и кабаний,
Лупит вьюга,
Как на пустом барабане.
 
 
Жить ничего:
Вдоволь и спирта, и пищи.
Встретишь его —
Лишь по-разбойничьи свищет.
 
 
Ссадит в сугроб
(Лихо добытчику с сумкой),
Целится в лоб
Тигровой смертью дум-думкой.
 
 
Ладит и тот,
Черную спину сутуля.
В огненный пот
Бросит свинцовая пуля.
 
 
Скажет врагу:
«Милый, добей-ка, однако».
И на бегу
Взвоет о павшем собака.
 
 
Ночью придет
Волчья певучая стая,
И заметет
К утру пороша густая.
 

 
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом.
 

 
Ты любишь кошку, ласковый звереныш,
Мой белокурый, ясноглазый гном.
Смычком любви твою кроватку тронув,
Я пронесусь в сознании твоем.
 
 
Мурлыка спит, поджав седые лапки,
Ленив Мурлыка, белолобый кот.
Его потешно наряжая в тряпки,
Ты слушаешь, как нежно он поет.
 
 
Приходит сон, как принц золотокудрый,
Целует в глазки, говорит: «Пора!»
И кот встает, такой большой и мудрый,
И охраняет детку до утра.
 
 
Он больше тигра, только очень ласков,
И сторожит он девочкин покой.
Он лучше няньки намурлычет сказку
И гладит лапкой, как она – рукой.
 
 
Настанет утро. Нету великана,
Но позабыть виденье нелегко.
Мурлыка же из твоего стакана
Поспешно пьет парное молоко.
 

 
Чем, мураш, застыв на пальце,
Удивлен – скажи на милость?
Солнце из-под одеяльца
Ватной тучки покатилось.
 
 
Две веселых трясогузки,
Непоседы, ненасытки,
Объяснялись по-французски
Одобряя вкус улитки.
 
 
Ветер листки березы
Пересчитывал. Березка
Шутника, роняя слезы,
Отгоняла веткой хлесткой.
 
 
А когда – глядите сами —
Рвался он, бежать желая,
То она его ветвями
Обнимала, не пуская.
 
 
В облаках же два пилота
Мчались, вскрикивая звонко:
Это – плавности полета
Обучала ястребенка
 
 
Ястребиха… За оградой
Тополь руки тянет к небу…
 
 
Мира лучшего не надо!
Мира лучшего не требуй!
 

Михаилу Щербакову

 
Объективно ничтожны признаки,
Ртуть в термометре – над нолем,
Да весеннего ветра-капризника
Направления не поймем.
 
 
Синева под глазами девушек,
У мальчишек в глазах задор,
И медлительные, как неучи,
Облака: золотой затор.
 
 
Но вглядитесь: переоценкою
Зимних ценностей занят мир;
Даже нищий, звенящий центами,
Чем-то новым себя томит.
 
 
Непреложное стало мнимостью —
Паром стаивает, спеша, —
И повита зеленой жимолостью
Человеческая душа.
 
 
Я весь день не хожу, а плаваю
В этом воздухе Ястребином.
…Я зову вас в борьбу за славу и
За победу неистребимую!
 

Харбин, 1930

 
Последний рубль – дорог,
Последний день – ярок,
Их не отнимет ворог,
Их не отдашь в подарок.
 
 
Последняя любовь – самая ласковая,
С сединкою на виске,
И приходит она, ополаскивая
Сердце в горечи и тоске.
 
 
И отдашь ее тем, которым
Не нужна ее тишина,
Не нужна ее вышина.
Но душа, овладев простором,
Будет горечи лишена.
 
 
Ибо, памяти зов послушав,
Вспомнишь ты, как в былом и сам
Брал и комкал чужие души,
Обращенные к небесам.
 

Харбин, 1930

 
Снова солнце обращает в воду
Почерневшие наросты льда.
Снова легкокрылую свободу
Обретают ветер и вода.
 
 
Снова воздух приближает дали
И осанка облака легка,
И к тому, чем мы не обладали,
Потянулись сердце и рука!
 
 
В эти дни, как прежде б, сбросить сумму
Обязательств рук, спины и щек.
На кушак коричневый подсумок,
А за плечи вещевой мешок.
 
 
Не грусти, не сетуй, не жалей-ка!
Не до нег, не до уютов мне!..
И удобно ляжет трехлинейка
За спиной, на кожаном ремне.
 
 
Та весна давно уж позабыта —
Революционная весна! —
Но раскрепощение от быта
Не несла ли смелому она?
 
 
Всё равно кому служить солдату.
Без надежд и горечи утрат
Ставил я (как стихотворец дату
Под стихом) винтовку у костра.
 
 
День в своей законченности заперт,
Как поэма. Поднят на заре,
Назревал я к вечеру, как капля
Рифмы назревает на пере.
 
 
Падаю. Качусь по полосатой
Серой пашне, мягкой и простой…
Лишь бы плыть к весеннему закату,
Испаряясь каплей дождевой.
 
 
Лишь бы снова не попасть на привязь,
Лишь бы снова не попасть в козлы
Отпущенья… Лишь бы душу вывести
За разрубленные узлы!
 

 
Загорел за лето на песке,
На горячем золотистом пляже…
В сердце места не было тоске,
И она не вспоминалась даже.
 
 
Чебуреки ел у старика,
Спиртом, право, баловал не слишком,
И качала желтая река
День-деньской на радость ребятишкам.
 
 
Можно ль летом думать и писать?
Для того ль дается Богом лето?
И редактор посылал искать
Шалого курчавого поэта.
 
 
Загорел, окреп, похорошел,
Мышцы стали выпуклей и резче.
Не стишки слагаются в душе —
Золотые творческие вещи.
 
 
Миновало лето, словно сон,
Отлетела радостная муза,
И засел поэт за фельетон,
Потому что выгорела блуза.
 
 
Много пил и нюхал кокаин,
Поправлял пенсне на переносье,
Уходя, как и терпел, один
В хмурое, седое безвопросье.
 
 
К нам не очень сердоболен Бог…
Эта участь, думалось, не нам бы.
Почему то Троцкий, то Келлог
Непрерывно лезут в наши ямбы?
 
 
Нам до них, пожалуй, дела нет —
В тех делах ни чёрта мы не смыслим.
И качает нас с тобой, поэт,
Глупый бес на глупом коромысле.
 
 
Скучно мы с тобой живем зимой, —
Вставши, день как паралитик ляжет…
До свиданья, кучерявый мой,
На веселом сунгарийском пляже!
 

 
Какой-то зверь – быть может, тигр
Пошевелил неверный камень…
А нам идти, а нам в пути
Греметь повисшими штыками.
 
 
В ключицы врезались ремни.
Усталость в тело вшила прошвы,
И остро чиркают кремни
О раскаленные подошвы.
 
 
А позади слабеет гул,
Глуша последние раскаты,
Победоносному врагу
В крови выковывая латы.
 
 
Идем тропой. Вдоль рек и русл
Лесную глушь шагами метим,
И будет робок, будет тускл
Костер, зажженный на рассвете.
 

 
Традиции непреложны, —
К одной намечаю возврат…
«О лира!..» Мерещится ложно
Классический аристократ.
 
 
Но сорвана чопорность (стильность?)
Эпохою масляных ламп, —
От лиры к уюту чернильниц…
Вы помните пушкинский ямб?
 
 
Поэт не поет, не бряцает —
Он пишет, он лиру отверг…
Но все-таки тайна мерцает
Над ним. Ореол не померк
 
 
Таинственности, романтизма
Горячих бессонных ночей…
Об этом шуршащие письма
Прабабушек – милый ручей,
 
 
Уже иссякающий. Ныне
За стиксовой ширью ста лет —
Чернильницы нет и в помине,
Поэт, у тебя на столе.
 
 
А если и есть – юбилея
Сомнительной радости дар,
Когда голова побелеет
И рифмы слабеет удар…
 
 
Смотрите – не только халтуру
За строчкою строчку гоня! —
Машина с клавиатурой
Под пальцами у меня.
 
 
О муза, не сетуй, не брезгай,
Мы тоже кипим и горим, —
У этого резкого треска
Дождя-разрушителя ритм.
 
 
И даже весеннего града
Как будто по стеклам картечь…
А лиру с чернильницей надо
Музейному старцу беречь.
 

 
Как вечер тих, как вечер долог,
Как свято дышит тишина!..
Романтика душистых елок —
Кого не трогает она!
 
 
С какой мистерией соседство
Сочельник намечает вновь?
Святой восторг, святое детство,
Святая детская любовь!
 
 
Дитя игрушками довольно,
Отец и мать – они в ином…
Им как-то радостно и больно:
Воспоминания – в былом!
 
 
Им тоже грезятся их елки,
Их не зажечь уже… И пусть!
Но в сердце острые иголки
Им всё же вкалывает грусть.
 
 
Но их малютка, дочка-крошка,
Им юность возвращает их.
В глазах, задумчивых немножко,
Вновь блеск сияний золотых.
 
 
В блестящий зал, в шалаш, в конурку —
Семьи нисходит торжество:
Отца, и мать, и их дочурку
Сильней скрепляет Рождество.
 

 
Сильный зверь о любви рычал
Зубы скалившей сильной самке,
Нежным именем величал,
Брюхом полз, разрывая лямки.
 
 
Ощетинив хребтов горбы,
Мышц звенящий пружиня ластик, —
В визге ярости и борьбы
Волчья страсть насыщалась страстью.
 
 
А потом, ослабевший, лег,
Весь в истоме большого гула,
И волчиха в широкий лоб
Благодарно его лизнула.
 
 
Ибо знала, что не одна
Будет рыскать теперь по стужам:
Сделать зверя ей власть дана
Из лесного бродяги – мужем.
 

 
Любовь – как в пропасть. С кручи от погони
бросается так каторжник с ядром,
прикованным к ноге его. И тонет.
Любовь – как под сверкнувший эспадрон.
 
 
Рассечь себя и на себя обрушить,
как храм обрушил некогда Самсон, —
освободив ликующую душу
от оболочки, превращенной в сор.
 

 
В этой комнате много солнца…
Ранью утренней через щель
Золотистые волоконца
Зажигают мою постель.
 
 
Через ставни из всех отверстий
Золотая глядит весна.
Как улыбка, на рыжей шерсти
Одеяла лежит она.
 
 
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то подземным светом
Бледно вспыхивала душа.
 
 
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же – весенний дворик,
И над двориком – синева.
 
 
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым – глаз рябит!
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
 

 
Давно ли в форточку мороз
Дышал седым холодным паром
И ветер снег лучистый нес
По скользким, звонким тротуарам?
 
 
Гляди – чудесная весна
Уже согнала снег и стужу,
И, право, каждая жена
Как жениха целует мужа.
 
 
Какой чудеснейший наркоз
Нам возвращает бодрость юных?
Ведь в каждом сердце – ворох роз
И закипающие струны!
 
 
Жизнь стала снова так легка
Не оттого ль, что сняли шубы,
Что в руку просится рука,
Глаза – в глаза и губы – в губы?
 
 
Весна над миром ворожит,
Лазурью встав над рыжей крышей.
Как хорошо, как вкусножить,
Когда апрелем сердце дышит!
 

 
От той половины Луны,
Которая нам не видна,
Исходят жестокие сны,
Властители нашего сна.
 
 
Крича от видений ночных
Проснемся и смотрим во мрак,
И вот, вспоминая о них,
Не можем их вспомнить никак.
 
 
Я верю: улыбку и шаг,
Где радость и воля слышны,
Берет караулящий враг,
Серебряный житель Луны.
 
 
Ведет он старательный счет
Могущим смеяться и петь,
И воля земная течет
На лунную гулкую медь.
 
 
И радости нашей полны
Ее водоемы до дна —
На той половине Луны,
Которая нам не видна.
 

 
Золотые искры на коже —
Ростопь зноя, июля россыпь.
В легких жестах – ласковость кошек,
Но без вкрадчивости. Без просьбы.
 
 
Рыжекудрая. В яри веток —
Словно осень в дебюте раннем.
Речь поэтова. И поэтому —
Успокаивающая. Ранящая.
 
 
Сад – аквариум. С ряской, с тинкою
Мглы зеленой. В ней вы – плотичка.
Полдень, затканный паутинками,
Стихотворная перекличка.
 

 
Прислушалась – и отложила книгу…
Но угол пуст, и только тишина,
Под чешую которой не проникнуть,
Каких-то прежних качеств лишена.
 
 
И, напряженно ожидая знака,
Ты, как струна, подстерегаешь звук:
Так чувствует незримое собака,
Насторожив глаза свои и слух.
 
 
И вот оно приблизилось, вздымая
Сердцебиенье к горлу… Вспомним миф.
Так чувствовала Демона Тамара,
Худые руки в муке заломив.
 
 
Падение в беспомощность… Колодцы
Летящих глаз… Надменная душа
На черном дне их горлицею бьется…
И снова – шаг. Опять – кошачий шаг!
 
 
И отойти, могущество измерив,
Уйти неслышно, не подняв лица,
Прошелестеть у застонавшей двери,
Встревожить сон овчарки у крыльца.
 
 
И, источая запах серной гари,
Отбросить сердце, рыжее, как меч…
Ты говоришь, что колдунов сжигали.
Нет, девочка, – незримого не сжечь!
 

 
Карандашом по карте водит
Старик, читая города.
Вот точку нужную находит:
«Тамбов… теперь еще сюда…
 
 
Теперь проселочной дорогой,
Соседовым березняком,
В котором ягод было много
И сыроежек… А потом,
 
 
Потом – паром! А за рекою
И дом…» Вдруг лезвием меча
Коснулось сердца. «Что такое?» —
А смерть глядит из-за плеча.
 
 
Уже похолодели пальцы,
А на груди – в груди? – паук,
И гаснет память: встречи, зальце,
Глаза, уста и столько рук
 
 
Протянутых!.. Но смерть сурова,
И завтра утром, в час седой:
«А генерал-то из шестого
Скончался!» – скажет номерной.
 

 
На много лет, увы, я старше Вас,
Я тяжелей, а старость не ходатай
В делах любви… Пишу, а в этот час
Из-за плеча Судьба, как соглядатай,
Глядит в тетрадь: «Любовные стишки?
Опять? Кому? – Пора б угомониться!»
 
 
Мне тяжело выслушивать смешки,
Мне не под силу, слышите ли, биться
За час, за миг… Я знаю – счастья нет,
За тенью же его не угоняться…
Я, бедный исписавшийся поэт,
Глагольной рифмой рад в том расписаться.
 
 
За поцелуй, за потемневший взгляд,
За то, что ты лицом к груди прижалась,
Благодарю, – но страшен мне пожар,
Тобой зажженный, может быть, как шалость.
 
 
Простимся же, простимся хорошо,
Не опустившись до уколов быта…
Я удаляюсь… В темный капюшон
Отчаянья – лицо мое укрыто…
 

Харбин, 1931

 
День отошел. Отяжелевший, лег,
Как вол послушный или слон рабочий, —
И эти двадцать или тридцать строк
Едва-едва я выпрошу у Ночи.
 
 
Не выпрошу – так вырву… Карандаш,
Покорный друг видений, льнущих к окнам, —
Еще одни стихи ты мне отдашь,
Что зачинались ямбом пятистопным…
 
 
А нужно мне сказать лишь об одном:
О том, что сердце, стиснутое в обруч
Томления, оберегало днем
И что теперь взошло, как женский образ…
 
 
Не назову, не выскажусь ясней,
Не обозначу знаком, цифрой, годом,
Не намекну, не прошепчу во сне,
Не зашифрую самым строгим кодом…
 
 
…Спасибо, Ночь. Спеши над миром течь
Туманами, огнями голубыми…
А мне, как заговорщику, беречь
Еще Гомеру ведомое имя.
 

Харбин, 1931

 
…Не случайно …Был намечен выбор,
Был в безмолвьи пройден долгий путь…
Без победы этой не могли бы
Мы и капли счастья зачерпнуть.
 
 
Ты лицом к груди моей прижалась…
О защите? О любви? О чем?..
И не только нежность, но и жалость
Обожгла мне сердце горячо…
 
 
Взор тонул в глазах полузакрытых,
Умирал полуоткрытый рот…
Твоего дыхания напиток
Сладостнее лотоса цветет…
 
 
Знаю я всё то, что надлежало б
Испытать нам в вечер тот глухой, —
Но ведь ты к груди моей прижалась
С нежностью доверчивой такой…
 
 
Темный зверь не вырвался из плена,
Он дремал на дальнем берегу…
Я и сам, и сам не знал, Елена,
Как, любя, любовь беречь могу…
 

Харбин, 1932

 
Хорошо на легких лыжах
Мчаться с белого холма,
Чтобы ветер бега выжег
Всю тоску твою сполна.
 
 
Чтобы радом в белом светре
Мчалась та, что так мила,
Чтоб пронзила в этом ветре
Сердце – общая стрела.
 
 
Были многие другие,
Много взоров и ланит,
Но далекая Россия
Ту, далекую, хранит…
 
 
Называлася Лидусей,
Гимназисткой костромской,
Очи – сини, косы – русы,
Голос ласковый такой.
 
 
Аракчеевским кадетом
Приезжал ты. Счастья нет, —
Не гусаром, а поэтом
Отчего-то стал кадет.
 
 
Дома жарко дышит печка,
А на улице – мороз…
Выбегала на крылечко,
За тобой он лыжи нес…
 
 
Ах, коричневая шубка,
Капор, муфта из песца!
Наст похрустывает хрупко,
В нетерпении сердца…
 
 
Север. В три уже темнело,
Зажигал окошки дом
И поземкою звенела
Ночь, как чистым серебром.
 
 
Перекатывало небо
Лучезарные столбы…
Память, большего не требуй, —
Тяжела рука Судьбы.
 
 
Дивным Северным Сияньем
Даль моя озарена,
И томит воспоминанье
Крепче терпкого вина.
 

 
Так развертывается пружина,
Соскочив со своих зубцов,
Так беснуется одержимый,
Так измене плюют в лицо.
 
 
Так, обрушив на сердце память
О стране, где всего теплей,
Сводят брови на черный пламень
Сожигаемых кораблей!
 

 
Постукивая точным молоточком,
Шлифуя речь, как индус – шар из яшмы,
Поет поэт, пока не капнет точка,
И не войдем в его шальной шалаш мы.
 
 
И тот турист, который хмуро тщится
Проникнуть в смысл, – не прячь лицо в жабо ты!
Ведь эта бесподобная вещица
Прелестна исключительной работой.
 
 
А современник (в смокинге иль блузе —
Наряд не важен в человечьей чаще!) —
Он от стихов, вздыхая, ждет иллюзий,
Ведущих, умягчающих, учащих.
 

 
Узкие окна. Фонарика
Продолговатый лимон,
Выжженный в мреющем паре – как
Вызолоченное клеймо.
 
 
Думаешь: тщательно вырисуй
Загнутых кровель углы,
Звезд лиловатые ирисы,
Синее марево мглы.
 
 
Небо… Не медными грудами
Над перевалом веков —
Храм с девятнадцатью Буддами
Медленных облаков.
 

 
Вытягиваясь, – в преломленьи струй
Она на миг как в воздухе висела, —
Открыла глазу блеск и чистоту
Очаровательнейших линий тела.
 
 
То левое, то правое плечо…
Как бы лаская, взмах руки положен…
И, удаляясь, красный колпачок
На поплавок нам кажется похожим.
 
 
И только небо было вкруг него
Да золотой, чуть дымный, зной июня…
Под синевою и над синевой
Как бы парила в воздухе плавунья.
 
 
У горизонта тлели паруса,
Тончайшим ветром веяло оттуда…
Не так ли совершались чудеса
Библейские?.. Но разве жизнь – не чудо?
 

 
Изгнание, безвыходность… Пустое!
Я мог бы жить еще года, века,
Как сорок лет, что жил самим собою,
Не зная ощущенья тупика.
 
 
Негодовать, влюбляться, удивляться,
С самим собой изнемогать в борьбе,
С надменной миной сноба-верхоглядца
Подкрадываться к самому себе…
 
 
Но я себе наскучил, как сожитель
По каземату, скрытому в душе.
Так что же делать мне с собой, скажите,
Самим собой зачеркнутым уже?
 
 
Беззвездный год мной терпеливо прожит,
Он отошел, ничем не пособя,
Не выползти из одряхлевшей кожи,
Не убежать от самого себя!..
 

 
Свет зажжен. Журнал разрезан…
Чтобы в радость проскакать,
На подлокотник лонгшеза
Помести большой стакан.
 
 
И в усладе легковейной,
Папиросу закуря,
Процеди глоток портвейна
Золотого, как заря.
 
 
Пусть судьба грохочет зычно
Ускользающему вслед…
Так Языков параличный
Промечтал двенадцать лет.
 
 
И, свободный, одинокий,
Дух ты легкости предашь,
И запишет эти строки
Осторожный карандаш.
 
 
И, довольный всем отменно,
Презирающий чуть-чуть, —
Ты о женщине надменной
Позабудешь как-нибудь.
 

 
Ты, молчаливый, изведал много,
Ты! недоверчивый, был умен,
С лучшими мира ты видел Бога,
С самыми страшными был клеймен.
 
 
Знающий – самое лучшее смерть лишь,
Что ж не прикажешь себе: «Ложись!»
Окнам безлюдным позорно вертишь
Злую шарманку, чье имя – жизнь.
 
 
Пыльны цветы на кустах акаций,
Смят одуванчик под теркой ног…
Твой дьяволенок посажен на цепь —
Вырасти в дьявола он не смог.
 
 
Что же, убей его, выйдя к Богу,
Выбери схиму из чугуна,
Мерно проламывая дорогу,
Как спотыкающаяся луна.
 
 
Будешь светить ты неярким светом,
Где-то воруя голубизну,
И завершишь небольшим поэтом
Закономерную кривизну.
 

 
I
 
 
Ворота. Пес. Прочавкали подковы,
И замер скрип смыкающихся створ…
Какой глухой, какой средневековый
Китайский этот постоялый двор.
 
 
За ним – поля. Кумирня, кукуруза…
А в стороне от глинобитных стен,
На тонкой жерди, точно для антенн, —
Отрубленная голова хунхуза.
 
 
II
 
 
Я проснулся в третьем часу,
Ночь была глубока, как яма.
Выли псы. И, внимая псу,
Той звериной тоске упрямой, —
 
 
Сжалось сердце. Ему невмочь,
Не под силу ни сон, ни бденье!..
И плескалась о стекла ночь
Небывалого наводненья.
 
 
III
 
 
Кожа черная с синевой.
Лоб и щеки до глянца сухи.
На открытых глазах его
Копошились желтые мухи…
 
 
Но угроза была у губ,
В их извилистой нитке серой,
И шептал любопытным труп:
– Берегитесь!.. Пришла холера.
 

 
Какой-то срок, убийственная дата,
И то, что называлось мастерством,
Что смелостью пленяло нас когда-то, —
Уже фальшивит шамкающим ртом.
 
 
О, трупы душ в тисненых переплетах,
Чей жар остыл, чей свет уже потух, —
Что уцелело от посильных взлетов,
От непосильных творческих потуг?
 
 
Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;
Но даже им, искателям пути,
Сверкающую формулу бессмертья
В остывшем пепле вашем не найти!
 
 
И только страсть высоким воплем меди
Еще звучит, почти не отходя,
Да голубые молнии трагедий
У горизонта небо бороздят…
 
 
Лишь вопль из задохнувшейся гортани,
Лишь в ужасе воздетая рука…
Лишь речь нечеловеческих страданий,
Как маяки, как искры маяка, —
Векам, в века!
 

 
Так пощипывает холод,
Так нащупывает нож —
Ощущение укола,
Электрическая вздрожь.
 
 
Обернусь. Зеленый, зоркий
Взгляд, притянутый ко мне.
Так хорек глядит из норки
На врага. Так каменеть
 
 
Можно, вылив в созерцанье
Волю бить, кусать, душить:
Ядовитое мерцанье
Ненавидящей души.
 
 
Так, смертельным страхом болен,
Перейдя времен предел, —
Достоевский из подполья
На Тургенева глядел.
 
 
Сердцем к сердцу, жалом к жалу,
Укусив от боли снег,
Той же яростью, пожалуй,
Бледный Пушкин прояснел, —
 
 
Лишь поймал стволом граненым
Ненавистный силуэт.
Взглядом подлинно влюбленным
Обнял. Крикнул пистолет!
 
 
Снова – в точность протокола,
К мелочам – от грозных глыб:
Ощущение укола,
Ощущение иглы…
 
 
Обернусь, и взор зеленый
Ускользает, гаснет шаг.
Да, за мной неугомонный
Соглядатайствует враг.
 
 
Ни на шаг не отодвинусь,
Не прикрою грудь щитом:
Плюс и минус, плюс и минус, —
Друг без друга мы – ничто!