Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
Говорит редактор важно:
«Новогодний бы стишок!»
За перо берусь отважно:
Раз в году – велик грешок!
 
 
Новогодние бокалы,
Гром музыки, серпантин,
Блеск какой-то дивной залы…
Много ль зал таких, Харбин?
 
 
Ничего!.. Валяю дальше…
Подает тебе коктейль
Дочка бывшей генеральши…
Рифмы: трель, капель, форель…
 
 
Трель так трель. Узывны скрипки.
Декольте и веера.
Тосты. Томные улыбки.
Чье-то пьяное «ура»…
 
 
С новым счастьем! С Годом Новым!
Пожеланий не жалей.
Но, как год назад, с Серовым
Гнется та же Манжелей.
 
 
Да, всё то же, то же, то же,
Как и десять лет назад.
Те же слуги, те же рожи,
То же пиво и салат.
 
 
Жизнь ушла, как светоч малый —
Как далеко до него!..
С новым счастьем? Что ж, пожалуй,
Если верите в него.
 

 
– С Новым Годом! – глаза в глаза.
– С новым счастьем! – уста в уста.
Жизнь проста.
 
 
День за днем и за годом год.
А за ними века ползут.
Так в медлительный ледоход
Льды идут.
 
 
Участь наша – в реке времен
Таять так же, как эти льды:
Исчезать от своей беды.
 
 
Лишь движения тихий звон,
Звон медлительный похорон.
Да ладья. На ладье – Харон.
 
 
Но об этом не думай, друг,
Эти мысли – как злой недуг,
Как заломленность в муке рук.
 
 
Ведь у нас есть с тобой вино, —
Пусть обманывает нас оно.
Вот стакан… у стакана дно.
 
 
Пей до дна! Не твоя вина,
Что судьба без вина темна.
 
 
– С Новым Годом! – глаза в глаза.
– С новым счастьем! – вся сладость уст.
Что гремит впереди? Гроза?..
– Пусть!
 

 
Я люблю, поднявшись рано,
В глубине поймать сазана,
Но зачем ты мне, сазан?
Возвращу тебе свободу,
В голубую брошу воду,
Взвейся, солнцем осиян…
 
 
Без добычи сердце радо,
И без доблестей отрада —
Вышина и тишина
Голубой сторожкой рани,
И душа, подобно лани,
Струнно насторожена.
 
 
Где границы этой дали?
Голубые дымки встали
И уводят дальше даль,
За просторы за большие,
До тебя, моя Россия,
До тебя, моя печаль!
 
 
Но и ты, печаль, напевна,
Но и ты, печаль, царевна, —
Всё на свете – пустяки.
Термос. Чай горячий с ромом.
Эта лодка стала домом.
Лодка – дом. Душа – стихи.
 

 
Вода и небо. Море и песок.
Как музыкален плеск волны ленивой,
Струящейся на шелковый песок,
Аквамариновой, неторопливой!..
Но почему стал томным голосок?
Что ищете, печальная, вдали вы?
Песок и море. Поддень так высок.
Кого ты ждешь на берегу, Верок?
 
 
Быть может, парус – тот, что вдалеке
Повис крылом, сияющим в лазури, —
Примчит тебе, забывшейся в тоске,
Сердечные, живительные бури?
Они пойдут мальчишеской фигуре
И энергичной маленькой руке…
Но лобик твой надменно бровки хмурит:
Все эти бури – только признак… дури.
 
 
О’кэй, не спорю. Бури – чепуха.
Куда приятней безмятежность штиля.
О бурях я сболтнул лишь для стиха,
Для старой рифмы и еще для стиля:
Поэт всегда немножко простофиля…
Вы усмехаетесь с надменным: «Ха!»
И я смущен… Простор, за милей миля,
Вам шепчет имя нежное Эмиля…
 
 
Кто сей счастливец? Он меня поверг
В свирепую, отчаянную зависть…
Он всех достоинств пышный фейерверк?
Он вас влюбил, не благородством ль нравясь
Своих манер, и мир для вас померк?
Вот где тоски стремительная завязь?
Но ваш ответ все домыслы отверг:
«Эмиль в Шанхае… Он – француз и клерк».
 
 
От ног поспешно отряхаю прах, —
Поэту, мне предпочитают клерка?..
Чудовище хотел я петь в стихах…
Вы не Верок – вы просто злая Верка,
И вам теперь совсем иная мерка,
Увы и ах… Увы, увы и ах!..
Взлети, тайфун, пади и исковеркай
Вот этот пляж, где дремлет изуверка!..
 
 
Но нет тайфуна… Море и песок,
Всё музыкальней плеск волны ленивой.
Упала прядь на золотой висок,
С ней ветерок играет шаловливый,
Он разбирает каждый волосок,
Как ласковый любовник терпеливый…
Песок и море. Полдень так высок.
– Я все-таки люблю тебя, Верок!
 

 
От январской пристани опять
Отплываем в плаванье годичное.
Сильно ль будет лодочку качать,
Завывать ветрина будет зычно ли?
 
 
Сильно ль будет встряхивать, влача
В бури эмигрантскую посудину?
И о тихой пристани мечтать
Не напрасно ли опять все будем мы?
 
 
Ничего, усталые гребцы,
Что поделать, если плыть нам велено!
Перед вами не во все ль концы
Дали бесконечные расстелены!..
 
 
Море зарубежья пересечь —
Не поляну перейти цветочную.
Чтобы свой кораблик уберечь,
Смелыми нам надо быть и точными!
 
 
Смелыми и гордыми еще:
Горя мы великого избранники!..
Не подламывайся же, плечо, —
Мы ничьи не пленники, не данники!
 
 
Стар каш парус и скрипит штурвал,
Двадцать лет уже не видно берега…
Так Колумб когда-то тосковал —
К каравеллам приплыла Америка!
 
 
И пост дозорный в тишине —
Не пост, послушан, друг мой, стонет как
И глядит, не плещется ль в волне
Веточки береговой зелененькой?
 

 
Ночью молодость снилась. Давнишний
Летний полдень. Стакан молока.
Лепестки доцветающей вишни
И легчайшие облака.
 
 
И матроска. На белой матроске.
Словно жилки сквозь кожу руки.
Ярче неба синели полоски
И какие-то якорьки.
 
 
Я проснулся. Упорно, упрямо
Стали сами слагаться стихи,
А из ночи, глубокой, как яма.
Отпевали меня петухи.
 
 
Но рождалась большая свобода
В бодром тиканьи бедных часов:
Одного ли терзает невзгода
И один ли я к смерти готов?
 
 
Где-то в белых больницах, в притонах,
В черных камерах страшной Чека —
Столько вздохов, молений и стонов.
И над всем роковая рука.
 
 
У меня же веселая участь
Всех поэтов, собратьев моих, —
Ни о чем не томясь и не мучась,
Видеть сны и записывать их.
 

 
Во дворе, перед навесом,
Дров накидана гора;
Горьковато пахнет лесом
Их шершавая кора.
 
 
У крылечка, под окошком,
Грузно – выравнены в ряд —
Пять больших мешков с картошкой
Толстосумами стоят.
 
 
Ах, запасливая осень,
По приказу твоему
Мы к жилью избыток сносим,
Одеваем дверь в кошму.
 
 
Чу, сосед стучит, как дятел,
Звонко тренькает стекло, —
Он окно законопатил,
Бережет свое тепло.
 
 
Не боясь грядущих схваток
С наступающей зимой.
Как прекрасен ты. Достаток,
Полнокровный недруг мой!
 
 
Ах, расчетливый и трезвый
Бородатый скопидом,
Почему дар песни резвой
Не считаешь ты трудом?..
 
 
Он с презрительностью смелой
Рассмеется от души:
«Ты всё пела?.. Это дело!
Так пойди-ка, попляши!..»
 
 
Слух к стихам ему неведом,
К стихотворцу он суров…
Не тягаться мне с соседом
Ни картошкой, ни обедом,
Ни горой шершавых дров!
 

 
Бороды прокурены,
Невеселый взгляд;
На скамьях у Чурина
Старики сидят.
 
 
Годы бодрость вымели
И лишили сил…
Но скажи, не ими ли
Строен город был…
 
 
Этот вот – не надо ли
Справочку одну? —
Рельсами укладывал
Насыпь к Харбину.
 
 
Тот, что носом в бороду
Точно схимник врос,
Вел когда-то к городу
Первый паровоз.
 
 
А вон той развалиной
Тут давным-давно
Первое повалено
Для жилья бревно.
 
 
И в болотной сырости —
Холодна, темна!.. —
Городу б не вырасти
Без того бревна…
 
 
Хлябь, трясина, прорва та,
Край и наг, и дик!
Вспоминают Хорвата
И еще других.
 
 
Тех, чьи лица в спаленке
На стене висят,
Что на старом маленьком
Кладбище лежат.
 
 
Что пришли с лопатою,
С киркой, с топором,
С жертвою богатою,
С дружеством, с добром!..
 
 
И полоска узкая
Прорубила край,
И то дело русское
Не позабывай!
 
 
…Старики замшелые
На скамье чужой…
Головы все белые,
Все семьи одной.
 
 
С каждым годом менее
Милых стариков, —
Вихрь опустошения
Между их рядов.
 
 
Нет Иван Васильича,
Окунева нет!..
Кто ж от рака вылечит
В шестьдесят пять лет?
 
 
Спросишь – и нахмуренно,
Голосом тоски:
«Унесли за Чурина!» —
Скажут старики.
 

 
Еще с Хингана ветер свеж,
И остро в падях пахнет прелью,
И жизнерадостный мятеж
Дрозды затеяли над елью.
 
 
Шуршит вода, и точно медь —
По вечерам заката космы,
По вечерам ревет медведь
И сонно сплетничают сосны.
 
 
А в деревнях, у детворы
Раскосой с ленточками в косах
Вновь по-весеннему остры
Глаза, кусающие осы.
 
 
У пожилых, степенных манз
Идет беседа о посеве,
И свиньи черные у фанз
Ложатся мордами на север.
 
 
Земля ворчит, ворчит зерно,
Набухшее в ее утробе.
Всё по утрам озарено
Сухою синевою с Гоби.
 
 
И скоро бык, маньжурский бык,
Сбирая воронье и галочь,
Опустит смоляной кадык
Над пашней, чавкающей алчно.
 

 
От натопленных комнат,
От дымящей плиты,
От людей, что не помнят,
Что такое цветы;
 
 
От вражды и от дружбы,
От упреков супруг,
От бесслужбы и службы,
От рычащих вокруг
 
 
Обязательств, квитанций,
Увлекавших ко дну,
Словно музыку, в танцы, —
В молодую весну!
 
 
Лед уходит на север,
Закипают ключи,
На зеленом посеве
Важно ходят грачи.
 
 
Льды чернеют, сгорая,
Стужа – в черных гробах.
О бамбуковом рае
Размечтался рыбак,
 
 
О трепещущей снасти,
Об извивах волны, —
Каждый выудит счастье
Из разливов весны!
 
 
Даже старый и хилый,
С хриплым кашлем в груди…
Всех их, Боже, помилуй
И весной награди.
 
 
А без этой награды
Жизнь темна и тесна;
Все ломает преграды
Молодая весна,
 
 
Сокрушает запруды,
Мост кладет через ров,
И без этого чуда
Мир Твой слишком суров.
 

 
Карпатские горы, гранитное темя,
Орлов и героев приют,
Где доблестно бьется славянское племя
За жизнь и свободу свою!
 
 
Где десять врагов на единого воя,
Как встарь назывался боец,
Де битва кидает рукой огневою
На каждого славы венец.
 
 
Где, прежде чем кануть, боец пораженный
На рану ответит огнем,
Где рядом с мужьями сражаются жены
И дочери – рядом с отцом!
 
 
К Карпатам славянские думы и взоры,
К вершинам сияющим их:
Карпатские горы, высокие горы,
Не выдайте братьев моих!
 
 
Смыкайте ущелья, грозите лавиной —
Каменья на дерзкие лбы!..
Пока только вы – цитадель славянина,
Поднявшего глыбу борьбы.
 
 
Иначе… но нет никакогоиначе:
С гранитных устоев Карпат,
Народом-героем решительно начат,
Гудит всеславянский набат.
 
 
Не черный ли ворон прокаркал: «Кар… паты!»
Пусть хищник и алчен, и зол —
Взлетайте, неситесь навстречу, орлята:
За вами – Двуглавый Орел!
 

 
Час восхода нелюдимый,
Перламутровая тишь,
И куда ни поглядишь —
Всюду дымы, дымы, дымы
Над Везувиями крыш!
 
 
Как медлительны и прямы
Величавые столпы.
Розовеющие лбы
Их обращены упрямо
К солнцу: первый луч добыть.
 
 
И не странность ли большая:
Уголь черен, жесток, груб,
Но из этих грязных труб
Он, белейший, вылетает
Как дыханье чистых губ!
 
 
Я молитвенные очи
Поднимаю к высоте,
Я смотрю на дымы те
После страшной, тяжкой ночи, —
Ужас в ямной темноте!
 
 
Знаю, черная лопата,
Волосатая рука
Грозного Истопника
В печь меня швырнет когда-то.
И как белый дым – в зарю
Легковейно воспарю!
 

 
Глядят былого лики
В изгнаннический плен:
Гудит Иван Великий
Над высью древних стен.
 
 
И мощно меди волны
И бронзовая трель
Летят в сырую полночь,
В слезящийся апрель.
 
 
На паперти, в проходе,
Старик зажег свечу,
И свет по камню бродит,
Одев кирпич в парчу.
 
 
Под сводами собора
Блестит сырой асфальт,
И слышен возглас хора
И в нем высокий альт.
 
 
И в ладанной завесе,
За каменным ребром,
Звенит Христос Воскресе
Чистейшим серебром!
 
 
И вынесен народом,
В сверканьях золотых, —
Иду я с крестным ходом,
Родной среди родных!
 
 
И сыростью за ворот
Вползает ночь слегка,
И опрокинут город
В тебе, Москва-река.
 
 
И переулки глухи
Вокруг ночной реки…
Домой несут старухи
Святые узелки.
 
 
Нет злых и нет неправых,
У всех блаженный вид,
А на Кремлевских главах
Уже заря горит.
 
 
Гудит, Иван Великий,
Твой бронзовый разбег…
…………………………..
Незыблемые лики
Ушедшего навек!
 

 
Оправленный на гребнях в серебро,
Прибой о камни шаркает негромко.
Морская ширь звенит под зноем емко,
Раскалено гранитное ребро.
 
 
И ты – со мной. Ты – белая, ты – рядом,
Но я лица к тебе не обращу:
Ты заскользишь по зазвеневшим грядам,
Ты ускользнешь по синему хрящу.
 
 
Но ты – моя! И дуновенье бриза,
И плач волны на каменном мысу,
Всё это – так! Всё это только риза,
В которой я, любя, тебя несу!
 

 
По улице, где мечутся авто
И каждый дом – как раскаленный ящик,
Внимания не обратит никто
На возглас меди, жалко дребезжащий,
Что издает слепца-китайца гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 
 
Как призрак, в полдень вышедший из склепа,
В чужой толпе он медленно идет,
И бельма глаз его открыты слепо,
Незрячие, устремлены вперед.
У пояса миниатюрный гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 
 
И шелестом безмолвия и мрака
Шуршит одежды обветшалый шелк.
Слепца ведет ушастая собака —
В облезлой шерсти, настоящий волк…
Она рычит, ее торопит гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 
 
Лениво расступается толпа
И в две струи смыкается за парой:
Перед слепцом свободная тропа
На шаркающих плитах тротуара.
Слепец идет. И вздрагивает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 
 
А гордо поднятая голова —
Как выступ скал, где ночью ветры бьются…
Слепец, быть может, слушает слова,
Которые поет ему Конфуций,
И древний ритм отзванивает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 
 
И кажется, незрячий видит то,
Что расцветает в этом небе бледном
Над городом с надменными авто,
С их суетой и перекликом медным.
И, замирая, отвечает гонг:
Дзинь-донг, дзинь-донг!
 

 
Сияет вечер благостностью кроткой.
Седой тальник. Бугор. И на бугре
Костер, и перевернутая лодка,
И чайник закипает на костре.
 
 
От комаров обороняясь дымом, —
Речь русская слышна издалека, —
Здесь, на просторе этом нелюдимом
Ночуют три веселых рыбака.
 
 
Разложены рыбацкие доспехи,
Плащи, котомки брошены в ковыль,
И воткнутые удочки – как вехи,
И круговая булькает бутыль.
 
 
И кажется – опять былое с нами.
Где это мы в вечерний этот час?
Быть может, вновь на Иртыше, на Каме,
Опять на милой Родине сейчас?
 
 
Иль эта многоводная река —
Былинный Волхов, древняя Ока?
 
 
Краса чужбины, горы, степи, реки,
Нам не уйти от Родины навеки,
И как бы вам ни виться, ни блистать, —
Мы край родной всё будем вспоминать!
 
 
Но сладок ваш простор, покой, уют, —
Вам наша благодарность за приют!
 

 
Сквозящий солнцем редкий березняк
Весь золотист, а клен в багряной тоге.
Где птичий щебет, милая возня?
В листве опавшей утопают ноги.
 
 
Глубокой дремой задремал лесок,
В прозрачности остекленевшей тонет.
Сентябрьский полдень ярок и высок,
Он царственен – ничто его не тронет!
 
 
Ни шороха, ни взмаха ветерка,
Пустыня бесконечного покоя.
Не движется зеркальная река,
Томит ее сиянье неживое.
 
 
И всё вокруг уже не жизнь, а след
Ее угасших одухотворений,
Ведь в этой нарисованностинет
Главнейшего из прежнего – движенья!
 
 
И лишь вдали, как призрак наяву,
То появясь, то за стволами кроясь,
Бросая дым клубами в синеву,
По насыпи гремит товарный поезд.
 
 
Пролетный гость далекой суеты,
Не нужен твой громоподобный грохот,
Здесь только огорченные мечты
Да радость облегчающего вздоха.
 
 
Превыше солнца, в глубине пустой
За синевой, за звездными путями,
Как властелин, как победитель злой,
Смерть шествует, неся косу, как знамя!
 

 
I
 
 
Вагонная тряска… Попутчик
С веселым лицом молодым —
Какой-то пехотный поручик,
Что едет к пенатам своим.
И он изъясняется книжно,
От жестов манерных не прочь,
А в окна легла неподвижно
Российская черная ночь!
В вагонах студенты, кадеты —
Всей юности нашей родник!
Со станции, в форму одетый,
Несет кипяток проводник.
И воздух в вагоне особый,
Его лихорадочна дрожь, —
На святки в родные трущобы
Спешит из Москвы молодежь.
 
 
II
 
 
Печален фонарь полустанка, —
Какое безлюдие тут!..
И снова колес перебранка,
И снова вагоны бегут.
Не более часа пробега,
Но где ты, столица-краса?
Уже, ощетинясь из снега,
Ее заслонили леса.
И ритма иного, глухого
Вздымается в сердце укор,
Как некое древнее слово,
Всем новшествам наперекор!
Не голос ли, в миф заточенный,
Не пращуров ли голоса?..
…У девушки этой ученой
Совсем печенежьи глаза!
Что книжка и речи о Блоке, —
Глаза говорят не о том!
И в сердце, как рана, глубокий,
Я чувствую древний разлом.
 
 
III
 
 
Не думать, не чувствовать лучше, —
Опасен Сочельника мрак!..
Желаете чаю, поручик?
А к чаю депревский коньяк.
Огромной тревоги истома,
Томящий и сладостный страх.
Пожалуй мы, русские, дома
Лишь в этих пустынных полях!
Вагоны несутся, качают,
Беседа сердечна, легка,
Но вот уж в окно набегают
Огни моего городка.
Прощанье, вагонная спешка,
И всё словно в некой игре.
Прощайте, моя печенежка,
До встречи в Москве, в январе!
Немножко и больно, и сладко, —
Мгновенья светлы и остры,
И вот уж смешная лошадка
Везет меня в домик сестры.
 
 
IV
 
 
Былое, ты кажешься сказкой,
И пусть его светоч погас —
С какой животворною лаской
Оно наплывает на нас.
 

 
Вечер, ночь ли – длится, длится
Странный час! Вокруг огней
Отрастают всё длинней
Золотистые ресницы.
 
 
Нынче в них живая дрожь,
Не печаль ли в ней сегодня?
Как таинственно хорош
Этот вечер новогодний!
 
 
День не хочет край земной
Покидать, чтоб кануть где-то.
В небе отблеск слюдяной —
Поцелуй прощальный это!
 
 
И замедленно идет
Время к полночи суровой, —
Умирает Старый Год,
Но еще не явлен Новый.
 
 
И на этом рубеже,
На таинственнейшей грани,
Все сердца – настороже
Опасений, упований.
 
 
Никнут отблески зари,
Гасит Год последний лучик,
И сияют фонари
Всё мохнатей, всё колючей.
 

 
С Новым Годом!.. Как большие льдины
Из предельных стран, издалека,
Проплывают горькие годины
Мимо беженского островка,
 
 
Мимо нас, что с каждым новым годом
Всё старей, – седеет борода!..
Сколько их прошло неспешным ходом
Лишь затем, чтоб кануть навсегда!
 
 
И с песчаной отмели пустынной
Мы следим за ходом этих льдин.
День проходит бесконечно длинный,
Дни идут, и каждый – как один!
 
 
Смотрим мы в темнеющие дали —
Не примчит ли, обагрен в закат,
За людьми, что ждать уже устали,
Белокрылый, радостный фрегат?
 
 
Где он, где он, голос капитана?
Скоро ль встречи долгожданный час?..
Хорошо уплыть в такие страны,
Где еще не разлюбили нас!
 
 
Но враждебна нам судьба-злодейка, —
Нет фрегата!.. К берегам пустым
Лишь подходит черная ладейка
За тобой, за мною, за другим…
 

 
Раз в году пишу стихотворенье
В честь твою, Новорожденный год, —
Это словно жертвоприношенье,
Ограждающее от невзгод.
 
 
Древний Янус, не тебе ли в Риме
Выпекали на меду пирог,
Перед истуканами твоими
Томный Нерон благовонья жег!
 
 
Сквозь века к нам власть твоя домчала, —
Ты сегодня на устах у всех,
Божество вступленья и начала,
Начинанья каждого успех!
 
 
Пусть у нас твое забыто имя,
Всё ж к тебе, величественный Ян,
С горькими обидами своими
Вновь взывает столько россиян!
 
 
Каждый год в стихах и прозе жалкой,
Где смесились истина и ложь,
Шепчем мы, как старая гадалка,
Всё о том, что ты нам принесешь.
 
 
Не о том ли, что с твоим приходом,
С Новым годом, посетившим нас, —
Разрешенья беженской невзгоды
Наступает долгожданный час!
 
 
Так прими ж стихотворенье, Янус,
Лучше я сложить его не смог…
И уж больше не води нас за нос,
Превосходный, но двуликий бог!
 

 
Всё равно осталось жизни мало,
Всё равно от всех твоих оград,
Если их судьба не доломала,
Завтра только щепки полетят!
 
 
Ты, и я, и третий, и четвертый —
Сколько нас, одних примерно лет! —
Все мы только горсточка из мертвой
Редкостной коллекции монет.
 
 
Нас хранит страстишка нумизмата —
Зелень меди с чернью серебра, —
Но чеканка стерта и измята,
Ничего на нас не разобрать!
 
 
Но и пусть следы былого слепы:
Без седин и без морщин на лбу
Нам бы давний показался слепок
Страшной маской, сделанной в гробу.
 
 
Мы – как тени над житейским морем,
Мы – как лук без стрел и тетивы,
Мы еще шумим, еще мы спорим,
Но давным-давно уже мертвы.
 
 
Наш удел – покорность, примиренье,
Ибо даже в этом, в этом вот
Облегчающем стихотвореньи
Только синь вечерняя поет.
 

 
В тихих звонах отошла Страстная,
Истекает и субботний день,
На Москву нисходит голубая,
Как бы ускользающая тень.
 
 
Но алеет и темнеет запад,
Рдеют, рдеют вечера цвета,
И уже медвежьей теплой лапой
Заползает в город темнота.
 
 
Взмахи ветра влажны и упруги,
Так весенне-ласковы, легки.
Гаснет вечер, и трамваев дуги
Быстрые роняют огоньки.
 
 
Суета повсюду. В магазинах
Говорливый, суетливый люд.
Важные посыльные в корзинах
Туберозы нежные несут.
 
 
Чтоб они над белоснежной пасхой
И над коренастым куличом
Засияли бы вечерней лаской,
Засветились розовым огнем.
 
 
Всё готово, чтобы встретить праздник,
Ухитрились всюду мы поспеть, —
В каждом доме обонянье дразнит
Вкусная кокетливая снедь.
 
 
Яйца блещут яркими цветами,
Золотится всюду «Х» и «В», —
Хорошо предпраздничными днями
Было в белокаменной Москве!
 
 
Ночь нисходит, но Москва не дремлет,
Лишь больные в эту ночь уснут,
И не ухо, даже сердце внемлет
Трепету мелькающих минут!
 
 
Чуть, чуть, чуть – и канет день вчерашний,
Как секунды трепетно бегут!..
И уже в Кремле, с Тайницкой башни
Рявкает в честь Праздника салют.
 
 
И взлетят ракеты. И все сорок
Сороков ответно загудят,
И становится похожим город
На какой-то дедовский посад!
 
 
На осколок Руси стародавней,
Вновь воскресший через триста лет…
Этот домик, хлопающий ставней —
Ведь таких давно нигде уж нет!
 
 
Тишина арбатских переулков,
Сивцев Вражек, Балчуг, – и опять
Перед прошлым, воскрешенным гулко,
Век покорно должен отступать.
 
 
Две эпохи ночь бесстрастно вместит,
Ясен ток двух неслиянных струй.
И повсюду, под «Христос воскресе»,
Слышен троекратный поцелуй.
 
 
Ночь спешит в сияющем потоке,
Величайшей радостью горя,
И уже сияет на востоке
Кроткая Воскресная заря.