Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
Объятый дымкою лиловой
Гор убегает караван.
Над ним – серебряноголовый,
Прекрасный витязь Фудзи-сан.
 
 
И дышит всё вокруг покоем,
Прозрачен воздух, как слюда!
А рядом с грохотом и воем
Летят, мелькают поезда.
 
 
И в небесах гудит пропеллер,
Но нежно женщины страны
Поют теперь, как прежде пели,
Святые песни старины.
 
 
И опускают томно вежды,
И улыбаются легко,
И красочные их одежды
Благоухают далеко.
 
 
На мотыльков они похожи,
На экзотичные цветы,
И возле них так странно ожил
Певучий, сладкий мир мечты!
 
 
И как хорош поклон их чинный,
Привет улыбок золотых,
Когда спокойные мужчины
Проходят гордо мимо них.
 
 
Спокойствие и сила веет
Из глаз мужских, упорных глаз…
Значенья полный, тяжелеет
Насыщенный вечерний час.
 
 
И месяц встал над тучей хмурой,
Примчавшейся издалека,
И точно в лепестках сакуры —
Вся в блесках близкая река.
 
 
И парк ночною жизнью ожил,
Полночный час легко вошел…
Как на Россию непохоже,
Но как чудесно хорошо!
 

(Из Овидия)

 
Муза моя, возврати мне сегодня свободу —
Зоркость верни мне мою, творческих сил благодать,
Чтобы, как истый квирит, мог бы я к Новому году
Стройностью песни моей чистую жертву воздать!
Бодрости требуют все. Мало товара такого
На самодельных ларях бедных слагателей строк,
И недостойно звучит их легковесное слово —
Не переступит оно за сокровенный порог!
Бодрость завязанных глаз? Бодрость таскаемых за нос?
Бодрость безмозглых телят в их задираньи хвостов?
Ты, наступающий Год, ты, о божественный Янус,
Нет, ты не примешь таких, чернью хвалимых, стихов!
Мужестватребует год: не настоящее слово —
Бодрость, его столько мусолило губ!
Еле живое оно, еле живое, готово
В труп превратиться совсем, если уж ныне не труп.
Мужестватребует год, в яростных битвах зачатый,
Сжатых до боли зубов, глаз, устремленных вперед.
С самых зловещих пещер сорваны дерзко печати,
Буря ж еще впереди в землетрясеньях грядет!
Как уцелеем, друзья, в битве мы этой железной,
Если наш остров, примчав, буря с устоев сорвет?
Плакать позорно. Советы давать бесполезно.
Пусть даже гибель – мужества требует год!
 

Танюше Серебровой

 
В лесу гуляет Миша,
Коричневый медведь, —
Играя, дуб колышет,
А то начнет реветь.
 
 
Глаза сверкают дико,
Гудит лесная ширь…
Таежный он владыка,
Таежный богатырь!
 
 
Но раз в зеленом гуле,
Когда к берлоге брел,
Нашел Топтыгин улей
Золотокрылых пчел.
 
 
Разбойничьи замашки
Годятся ли теперь?
Ведь пчелы – что букашки,
А он огромный зверь!
 
 
Ему ль пчелы бояться?..
К дуплу медведь идет:
Придется постараться
Достать душистый мед!
 
 
Но пчелы хоть и малы,
Но в улье их – полки:
Подняли разом жала
И бросились в штыки!
 
 
Одну задавишь лапой —
Другая на носу.
От Мишиного храпа
Кусты дрожат в лесу.
 
 
«Сдаюсь! – кричит Мишутка. —
Не буду меду брать!..»
Ведь улей-то не шутка, —
Придется удирать!
 
 
Рассказ на этом месте
Я кончить предпочел:
Малы, слабы, да вместе —
Вот в этом сила пчел!
 

 
Я живу под самой крышей,
Там, где вихри гнезда вьют,
Я живу высоко – выше
Только голуби живут.
 
 
И окно мое на запад,
Чтобы в час, который ал,
Луч прощальный, луч внезапный
В нем ответно закипал,
 
 
Чтоб оно, уже живое,
Поднимало свой прицел —
Башенкой сторожевою
В осажденной крепостце.
 
 
Лишь поэты с музой вместе
Поднимаются туда.
Для других, скажу по чести,
Слишком лестница крута.
 
 
Винт железный слишком узок,
Слишком звонка тишина.
Здесь кряхтеньем ваших музык
Музыка не пленена.
 
 
Не гитара, не виктрола,
А Тайфун, косматый тур,
С ораторией тяжелых
Кровельных клавиатур.
 
 
Он летит, шафранокрылый,
Шею вытянув во тьму.
Я, как атом той же силы,
Резонирую ему:
 
 
– Крашеной жести дрязги,
Пыли свистящей вьюн…
Это – не слышишь разве? —
Пробует клюв Тайфун.
 
 
Это в пустыне Гоби
Он сорвался с цепей.
Это он спрыгнул в злобе,
Всяческих злоб слепей.
 
 
Ветви деревьев – в жесте
Прыгающих с перил.
Визг озверевшей жести,
Шелест шафранных крыл.
 
 
Бомбардировка крыши,
Стриженых скверов бунт.
Посланный миру свыше,
Ястребом пал Тайфун.
 
 
Прячутся в норы мыши,
Молния мглу зажгла.
 
 
Над барабаном крыши,
Над пустотой жерла —
Выше, выше, выше,
Став на упор крыла.
 

 
В осень, стонавшую глухо,
К себе призывая жалость,
Ко мне прилетела муха
И жить у меня осталась.
 
 
Почистила нос, согрелась,
Судьбы оценила милость,
Вспорхнула, куда-то делась,
А к вечеру вновь явилась.
 
 
Садилась у лампы, мирно
Дремала, брюшко чесала,
И скоро ручной и смирной
Домашнею муха стала.
 
 
Ну что же, я думал, ладно,
Животным моим домашним
Живи, коль тебе отрадно,
Питайся куском вчерашним.
 
 
У этих есть мать-старуха,
Жена ли, а то собака,
Со мною же будет муха,
Мне с ней веселей, однако.
 
 
Но шляются всё же гости
В бродяжью мою разруху
И вздрагивают от злости,
Ручную увидев муху.
 
 
Ах, чешутся их ладони,
Их тянет к уничтоженью,
И самые растихони
Не сдерживают движенья
 
 
Убить – это так приятно,
В том сладкая капля яда,
Но руки кладу обратно,
Но я говорю: не надо.
 
 
«Но муха ж! – толпа сердилась.—
Он мух приручает, накось!
Ты что же, скажи на милость,
Не знаешь, что мухи – пакость?»
 
 
Грязнее они, чем обувь,
В них хворей таятся силы:
Разносят они микробов,
В их теле кишат бациллы».
 
 
Но, кротко смеясь глазами,
Я так отрезвлял их разом:
«Залетные гости, сами
Да разве ж вы не зараза?
 
 
Пусть, скажем, от вас не слабит,
Не корчит от вас утробы,
Но тупости, злобы, ябед
Разносите вы микробов!»
 
 
Вставали, рычали глухо —
Связались, мол, с сумасшедшим,
А я, защитивший муху,
Вослед хохотал ушедшим.
 
 
«Безумец!» – змеились слухи,
К другому волок их каждый.
Но муха? А черта ль в мухе?
Она умерла однажды.
 

 
Говорила богомолка,
Утешая мать мою:
«В этот день бывает елка
И у Господа в раю.
 
 
Сам Он звезды зажигает
На концах ее ветвей,
Светел-месяц опускает
Он низехонько над ней.
 
 
Сам Он собственной рукою
Весит сласти на виду,
Да у елки той и хвоя
Не горька, а на меду!
 
 
Кличет деток Он любимых, —
Хорошо ребятам с Ним!..
Ангелочков-херувимов,
Словно птичек, дарит им.
 
 
А за трапезою скатерть
Ризой солнечной горит.
Пресвятая Богоматерь
Всех оделит, усладит!
 
 
Что твой мальчик взят на небо —
Ты не плачь и не горюй:
Как святому, тот же жребий
Для безгрешного в раю!»
 

 
Отступать! – и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
 
 
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
 
 
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
 
 
Но уж слева дрогнули и справа —
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени – со славой
Оставалось только умереть.
 
 
И тогда – клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг! —
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
 
 
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
 
 
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
 
 
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли.
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
 
 
И у гроба – это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой —
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.
 

 
Хорошо ли мы живем иль худо,
Но в пределах узкостей земных, —
В наши дни не залетает чудо
На поющих крыльях золотых.
 
 
Дважды два всегда для нас четыре,
Измерений неуклонно – три,
И наш мирик в безграничном мире
Звездочкой тускнеющей горит.
 
 
Чем и как судьбу свою ни мерьте,
К одному придете вновь и вновь:
В два кнута от дня рожденья к смерти
Нас торопят голод и любовь.
 
 
Но весною, души сблизив с небом,
На минуту задержав свой бег,
Вспомним мы, что не единым хлебом
Жил гонимый к смерти человек,
 
 
И что есть Любовь совсем иная —
Шире наших маленьких орбит, —
Что Она приходит, обнимая
Всё, что в муке немощей скорбит.
 
 
Раз в году огромные просторы
Открывает для сердец Она, —
Словно кто-то поднимает шторы
И распахивает ширь окна.
 
 
А за ним – овеянная маем
Даль полей, и ручеек, и лес,
И тогда мы только вспоминаем,
Что Христос – Воскрес.
 

 
Цезарь на Форуме статуи ставит любимым,
Виллы любовнице строит надменный богач…
Мне ль состязаться, милая, с царственным Римом,
Если Фортуна мне не дарует удач!
 
 
Даже ничтожным, той гладиаторской силой,
Что восхищает наших надменных матрон,
Мне не увлечь и не порадовать милой,
Ибо я музой горьких раздумий пленен.
 
 
Что ж я ликую? Ах, обрывая беседу
В час, когда пир к шумному близок концу,
Ты обернешься и не ответишь соседу,
Чтоб улыбнуться нежной улыбкой певцу.
 

 
В граненый ствол скользнула пуля —
Заряд старательно забит —
Сто лет назад в тот день июля,
Когда был Лермонтов убит.
 
 
Кто посягнул?.. Не франт заморский,
А тоже русский офицер;
Его в гостиных Пятигорска
Ласкали, ставили в пример.
 
 
Но кавалером не из лучших,
За дерзость сослан на Кавказ,
Считался маленький поручик
С тяжелым взглядом темных глаз.
 
 
Его стихи казались вздором
И слишком речь была резка:
Чернь оправдала дружным хором
Смерть у подножья Машука.
 
 
И вот опять леса, поляны;
Деревни русские ползут:
К несчастной бабушке, в Тарханы,
Поэта мертвого везут.
 
 
Не так ли в сивые метели
Дорогой зимней, столбовой,
И сани с Пушкиным летели
И обгоняли волчий вой?
 
 
Свистел ямщик. Фельдъегерь хмуро
Смотрел вперед и дул в кулак…
Так началась литература
И слава создавалась так!
 
 
И мы сказать, пожалуй, вправе
(Без злобы, Боже упаси!),
Что розы путь поэтов к славе
Не устилали на Руси.
 

 
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага!
 

 
Прекрасен строгий образ Гумилева!..
Он в те года сияюще возник,
Когда какой-то иссякал родник
И дряблым, бледным становилось слово.
И голосом трубы военной и суровой
Его призыв воспрянул в этот миг,
И, к небесам подъятый, тонкий лик
Овеян был блистаньем силы новой.
 
 
О, этот очерк крепко сжатых губ!..
А в эти дни, не веря нашей яви,
Блок забывал о доблести и славе
И к чертовщине влекся Сологуб.
Был страшен мир, где безмогильный труп
Вставал и шел своей тропою навьей,
А небеса уже закат кровавил,
Вздымая ночь с уступа на уступ.
 
 
Мы провалились в грозную войну,
Как в вырытую кем-то яму волчью,
Мы стали жить испуганно и молча,
В молчание повергнув всю страну,
И, задыхаясь, ринулись ко дну…
Лишь красный факел озарил окрестность,
Как нетопырь, порхала неизвестность,
Будившая набатом тишину.
 
 
Один лишь голос серебром звенел,
И не был он никем перекликаем,
Все мы его и в наши дни узнаем,
Зане не заглушил его расстрел.
Да, как бы резко залп ни прогремел,
Каким бы ни был он зловещим лаем —
Мы все-таки еще ему внимаем,
Пусть сонм годин над нами прошумел!
 
 
Прекрасен грозный облик Гумилева!
Как Лермонтов, он тоже офицер.
А вы теперь наказаны сурово,
Вы, сеятели басен и химер!
…Грохочут танки. Вихорь битвы – сер,
И вспыхивает в нем огонь багровый…
Но где оно, водительское слово,
Победно поднимающее всех?
 
 
И где они, где те певцы иные,
Что заменили спящего мертво?
Золотое сердце России
Мерно билось в груди его.
 

 
Воскресенье. Кружку пива
С пены белою каймой
Девушка с лицом красивым
Принесет на столик мой.
 
 
Как всегда, учтиво спросит,
Как неделю поживал.
И сосед мне скажет: «Прозит!»,
Поднимая свой бокал.
 
 
И движением учтивым
Кружку подниму и я,
Золотым, янтарным пивом
Жажду вечную поя.
 
 
Что же, если тяжела нам
Жизнь не нашею виной —
Мерь ее, сосед, стаканом
Или кружкою пивной!
 
 
И когда с четвертым «прозит»
Вспыхнут в сердце огоньки,
Мой сосед меня попросит
Почитать ему стихи.
 
 
Всё отлично: вечер, пиво,
Рядом теплющийся свет
Глаз красивых и учтивый,
Понимающий сосед.
 

 
Совсем не так: не пух, не пудра…
Оно мне кажется иным —
Фарфоровое это утро
Серебряное с голубым.
 
 
Безмерна статика покоя,
Но снится, чувствуется мне,
Что скрыто нечто роковое
В звенящей этой тишине.
 
 
Она зовет условным знаком
За низводящую черту, —
Так воздух втягивает вакум
В зияющую пустоту.
 
 
Стихает боль моей тревоги,
Душа ущерба лишена,
А на фарфоровой дороге
Фарфоровая тишина.
 
 
И всё острее нетерпенье
Слиянья полного с путем
Блаженного исчезновенья
В серебряном и голубом —
 
 
Полета к высям небывалым,
Чтоб, может быть, упасть светло
(Уже серебряным кристаллом)
На чье-то жалкое стекло.
 
 
Или, устав блуждать в пустыне,
Крыла покорные сложить,
Чтоб скользнуть с небес, как иней,
И ветви ив отяготить.
 
 
Но слаще всех причуд поэта —
Быть просто радостно-живым
В фарфоровое утро это
Серебряное с голубым!..
 

 
Есть два слова: счастье и участье.
Мастер их не станет рифмовать,
Но разгонят всякое ненастье
Эти позабытые слова.
 
 
И поэты школы удаленной
Заставляли их звучать в строфе:
Пушкин, Тютчев, в красоту влюбленный,
В нежности непревзойденный Фет.
 
 
Потому что в годы золотые,
В давние хорошие года,
Много было радости в России,
И она давалась без труда.
 
 
Но пришли эпохи роковые,
Стала жизнь безмерно тяжела,
Обеднела радостью Россия,
Нищенскою жизнью зажила.
 
 
И уже пустопорожним звуком
Рифма счастья прилетела к нам
Хмурым недоверчивостью внукам,
К их жилью, открытому ветрам.
 
 
Нет ни счастья нам и ни участья…
Но хочу я рифму обновить:
Все-таки и к нам приходит счастье,
Если мы сумеем полюбить!
 
 
Милая, твоя высока милость,
Милая! – чуть слышно, чуть дыша:
Это – счастье, это озарилась
Розовым сиянием душа!..
 

 
Всё розоватей, дымней
Над городом утра…
Последний месяц зимний,
Пришла твоя пора!
 
 
И пусть морозы люты —
Не унываем мы:
Последние минуты
Настали для зимы!
 
 
День удлинился явно —
В седьмом часу светло.
Гулять по солнцу славно —
Совсем, совсем тепло!
 
 
И пусть еще несмело,
Как вкрадчивая трель,
Но робкая звенела
Нам первая капель.
 
 
И солнце бьет в оконце,
Лик в тучах не таит,
И радостно на солнце
Стрекочут воробьи.
 
 
Пусть их восторг непрочен,
Пусть ночь всё холодна,
Но где-то близко очень
Хоронится весна.
 
 
Пусть мы у Реомюра
Качаем головой —
Конец для стужи хмурой
Уже не за горой.
 
 
И – конькобежцев горе,
Ворчат дровяники! —
Идет тепло, и вскоре
Растают все катки.
 
 
И хорошеет город,
Везут на арбах лед;
И скоро, очень скоро
В Харбин весна придет!
 
 
Пускай деревья голы
И на полях печаль,
Но Масляной веселой
Закончится февраль.
 

 
На столе большом, широком
Как хорош был блин с припеком
Из снеточков иль яйца!
 
 
Прямо в рот со сковородки
Да под чарку доброй водки, —
Повторяем без конца!
 
 
А с икоркою зернистой
Под сметаной снежно-чистой, —
Масла сколько хочешь лей!
 
 
Иль под килечку-малютку,
С теплотою по желудку
Животворнейших лучей.
 
 
Хороши минуты эти!..
Даже сплетники и дети
Затихали в этот час.
 
 
Только слышишь: «Дай горячих,
Подавай-ка настоящих,
Аппетит терзает нас!»
 
 
Томно охает соседка —
Перед нею под салфеткой
Горка новая блинов…
 
 
«Ем четырнадцатый, дядя!..» —
Не считай ты, Бога ради, —
Соблюдай завет отцов!»
 
 
Где-то там, у печи жаркой,
Замоталася кухарка,
Сковородником гремит.
 
 
«Ничего, наддай, Марфуша, —
Будет что и нам покушать!» —
Куманек ей говорит.
 
 
Сколь желанен кум-пожарный
В день, блинами благодарный:
«Накормлю ужо, дружок!»
 
 
Потому что из столовой
Кто-то, голосом суровый,
Новых требует блинов.
 
 
Но уж гость о сне тоскует —
Отойти на боковую,
Похрапеть слегка, готов,
 
 
Чтоб потом усесться в санки,
В бубенцовой перебранке
Покататься, погулять…
 
 
Где же дай – о други! – эти?
Только два десятилетья
Отделяет нас от них.
 
 
Только двадцать два лишь года,
Как под шумом непогоды
Шум их радостный затих!
 

 
I
 
 
Все оделись, стол накрыли
И к Заутрене ушли.
Остается бой (в Василья
Переделанный из Ли)
Ли Тун-чен, старик отличный
Из далекого Чифу;
Не случайно, Вася, нынче
Ты попал в мою строфу!
Много лет в семействе этом
Служишь, в дружбе не лукав,
И не буду я поэтом,
О тебе не написав.
 
 
II
 
 
Марь-Иванна, губы крася,
Строгий делает наказ:
«Не усни, голубчик Вася,
Подожди, конечно, нас!»
Петр Петрович смотрит кротко,
Но и он наказ дает:
«Ты поставь графинчик с водкой
Обязательно на лед!»
Голос Коли, голос Али,
Голос бонны – миссис Райт:
«Чтобы нас не обокрали:
Никому не отпирай!»
 
 
III
 
 
Все ушли. Василий тушит
Ярких лампочек огни.
Сеттер Джим, развесив уши,
Сонно следует за ним.
Всё в порядке, всё спокойно,
Но – борись, не засыпай!
Чу, ударил медью стройной
Первый русский ламатай.
Вася вздрогнул, смотрит строго,
За цветы к окну полез;
Вася знает – русский Бога
В эту ночь опять воскрес.
 
 
IV
 
 
Васин бог иного сорта,
Он в лучах иных зарниц:
Вася крепко верит в черта
И в таинственность лисиц.
Но пред образом лампада —
Словно звездочка небес;
Сердце Васи очень радо,
Если русский Бог воскрес.
Побратал крепчайшей сковкой
Васю с русскими Харбин;
Вася… крестится неловко
На пылающий рубин!
 
 
V
 
 
Огонек уединенно
Озаряет кроткий лик.
Ночь колышется от звона
И за домом, и вдали.
Ночь гремит о высшем чуде,
Ночь о радости гремит…
«Русский есть хороший люди!» —
Вася твердо говорит.
Почему? И некий отзвук
Из глубин души истек:
«Потому что у ламозы
Бог как люди: добрый Бог».
 
 
VI
 
 
Русским гулом город ожил,
В медном гимне изнемог,
Но звенит уже в прихожей
Электрический звонок.
Петр Петрович, Марь-Иванна,
Миссис Райт и молодежь, —
Ликованьем осиянна
Взоров праздничная дрожь.
Что их так могло растрогать,
Как не эта ночь чудес?..
А они уже с порога:
«Васенька, Христос Воскрес!»
 

 
Диоген, дремавший в бочке,
Был счастливым до конца…
Не для лишней только строчки
Вспоминаю мудреца.
 
 
Но, имея папиросы
И полтинник на обед,
О тебе, мудрец курносый,
Нежно думает поэт.
 
 
Относясь с презреньем к веку,
Я дичаю у воды.
Молодому человеку
Даже в бочке нет нужды!
 
 
Обхожусь без бочки даже,
Ибо, трусики надев,
Целый день лежу на пляже
Возле дам и милых дев.
 
 
Нет тоски и нет вопросов,
День плывет в лазурном сне…
Сам аттический философ
Позавидовал бы мне!..
…………………………….
 
 
Желтая катит река
Волны свои всё дальше.
Гладит ладонь ветерка
Влажное тело купальщиц.
 
 
Праздничный полдень высок —
Солнечный, яростный, строгий, —
И обжигает песок
Влагой омытые ноги.
 
 
Сонно ведут по реке
Волны стеклянные грядки…
А у тебя на виске
Вьются упрямые прядки.
 
 
Сладко и больно вдвоем,
Боже, как страшно и просто!..
Что же, дружок, поплывем
До Сунгарийского моста.
……………………………..
 
 
В воздухе этом, таком янтарном,
На золотистой кошме песка,
Кажется чем-то элементарным
Всё, что нашептывала тоска.
 
 
Самое слово здесь как-то лживо,
Кажется звуком оно пустым;
Как этот камень, как эта ива,
Каждому хочется быть простым.
 
 
Стоит ли думать о том, что было,
Или о том, что идет, грозя.
Сердце, которое полюбило,
Не полюбить нельзя!
 

 
Говорят о ремесле поэта,
Но сегодня, коль на то пошло,
Обещаю доказать, что это
Ремесло – совсем не ремесло.
 
 
И у нас имеется заказчик,
И для нас не безразличен сбыт,
Даже ты, инструментальный ящик,
В довершенье сходства не забыт.
 
 
Иногда и мы снимаем мерку,
Как сапожник, получив заказ.
Что же остается на поверку,
Где же обещанье? – Но сейчас
 
 
Метод наложения применим
Точек совпадающих, и вот —
Обнаружен угол отклоненья:
Контур с контуром не совпадет;
 
 
В чем же дело? Вспыльчивый, как порох,
Взвыл заказчик, принимая труд:
«Мне стихотворение не впору,
Эти рифмы беспощадно жмут;
Здесь же шире на эпоху целую, —
Мне ль, крупице, в бездны этих сит!»
Ремесло прошепчет: Переделаю!
Творчество прикажет: Нет, носи!
 

 
Крысы покидали дом недаром,
Не напрасно пес ночами выл, —
Старый дом давно был под ударом
Враждовавших сил.
 
 
Дом вспылал, охваченный пожаром,
И окрестность озарил.
 
 
Заметались люди, завопили,
Поднятые из-под одеял,
Плачущих младенцев потащили,
Каждый драгоценности хватал.
 
 
А иные – устремленность к высям
Красоты, познанья и любви —
Уносили книги, связки писем,
Ноты, сочинения свои.
 
 
Лишь один из тысячи вопящих
В миг, когда уже громада вся
Запылала, как сосновый ящик,
Вышел, ничего не унося.
 
 
Ибо знал, что не спасают крохи,
Что, сжигая старый дом дотла,
Роковая молния эпохи
Всех равно на гибель обрекла.
 

 
Я потерял тебя давным-давно,
Давным-давно была последней встреча.
Навек твое захлопнулось окно,
Но незабвенный не забылся вечер.
 
 
Где ты теперь, потерянная мной, —
Улыбка, нежность, золотистый волос?
Ведь до сих пор я слышу за собой
Печально призывающий твой голос.
 
 
И я тревожно оглянусь назад, —
Невольное срывается движенье…
Но позади – холодные глаза
С надменною усмешкой удивленья.
 
 
Не в жмурки ли играешь ты со мной,
Нежнейший призрак, ставший беспощадным?
Не мстишь ли мне, что этот путь земной
Сомнительным вручал я Ариаднам?
 
 
Но мной самим твоя прервалась нить, —
Мгновение непоправимо злое…
До самой смерти сердцу будет мстить
Мое неугасимое былое.