Текст книги "Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы"

Автор книги: Арсений Несмелов

 
Руку мне простреленную ломит,
Сердце болью медленной болит;
«Оттого, что падает барометр», —
С весел мне приятель говорит.
 
 
Может быть. Вода синеет хмуро,
Неприятной сделалась она.
Как высоко лодочку маньчжура
Поднимает встречная волна.
 
 
Он поет. «К дождю поют китайцы» —
Говоришь ты: есть на всё ответ.
Гаснет запад, точно злые пальцы
Красной лампы убавляют свет.
 
 
Кто сказал, что ласкова природа?..
Только час – и нет ее красот.
Туча с телом горбуна-урода
Наползает и печаль несет.
 
 
Ничего природы нет железней:
Из просторов кратко-голубых
Вылетают грозные болезни,
Седина – страшнейшая из них.
 
 
Мудрость кротко принимает это,
Непокорность – сердца благодать,
Юнкер Шмитт хотел из пистолета
Застрелиться, можешь ты сказать.
 
 
Прописей веселых и угрюмых
Я немало сам найти могу,
Но смотри, какая боль и дума
В дальнем огоньке на берегу.
 
 
Как он мал, а тьма вокруг огромна,
Как он слаб и как могуча ночь,
Как ее безглазость непроломна,
И ничем ее не превозмочь!
 
 
Только ночь, и ничего нет кроме
Этой боли и морщин на лбу…
Знаю, знаю – падает барометр.
Ну, давай, теперь я погребу.
 

 
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то болотным светом
Бледно вспыхивала душа.
 
 
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же весенний дворик,
И над двориком – синева.
 
 
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым – глаз рябит.
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
 

 
Печью истопленной воздух согрет.
Пепел бесчисленных сигарет.
Лампа настольная. Свет ее рыж.
Рукопись чья-то с пометкой: Париж.
 
 
Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо,
Женское белое грело плечо,
Чтобы отрада живого тепла
В эти ладони остывшие шла.
 
 
Связанный с тысячью дальних сердец,
Да почему ж я один, наконец?
Участь избранника? Участь глупца?..
Утро в окне, как лицо мертвеца.
 

 
Мы блуждали с тобой до рассвета по улицам темным,
И рассвет засерел, истончив утомленные лица.
Задымился восток, заалел, как заводская домна,
И сердца, утомленные ночью, перестали томиться.
Повернувшийся ключ оттрезвонил замочком прабабки,
Замыкавшей ларец, где хранятся заветные письма,
Где еще сохраняется запах засушенной травки,
Серый запах цветка, бледно-розовый – нежности, мысли.
Я тебя целовал. Ты меня отстранила спокойно.
В жесте тонкой руки почему королевская властность?
Почему в наши души вошла музыкальная стройность
Стихотворной строкой, победившая темную страстность.
Было таинство счастья. На его изумительном коде
Прозвенели слова, как улыбка ребенка, простые:
«Посмотри-ка, мой милый, над городом солнышко всходит,
И лучи у него, как ресницы твои, – золотые!»
 

 
День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —
В замерзшие окна пробился кипучий источник.
День начался счастьем, а счастье кладет под сукно
Доносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи.
 
 
День начался шуткой. День начался некой игрой,
Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис,
Где слово ловилось и снова взлетало – порой
От скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь.
 
 
Торопится солнце. Всегда торопливо оно,
Всё катится в гибель, как реки уносятся к устьям,
Но нашего зайчика, заиньку, мы всё равно
Упросим остаться – из комнаты нашей не пустим.
 

 
Этой ночью ветреной и влажной,
Грозен, как Олимп,
Улыбнулся дом многоэтажный
Мне окном твоим.
 
 
Золотистый четырехугольник
В переплете рам, —
Сколько мыслей вызвал ты, невольник,
Сколько тронул ран!
 
 
Я, прошедший годы отрицанья,
Все узлы рубя,
Погашу ли робкое сиянье,
Зачеркну ль тебя?
 
 
О стихи, привычное витийство,
Скользкая стезя,
Если рифма мне самоубийство,
Отойти нельзя!
 
 
Ибо, если клятвенность нарушу
Этому окну,
Зачеркну любовь мою, и душу
Тоже зачеркну.
 
 
И всегда надменный и отважный,
Робок я и хром
Перед домом тем многоэтажным,
Пред твоим окном.
 

 
На крюке фонарь качался,
Лысый череп наклонял,
А за нами ветер гнался,
Обгонял и возвращался,
Плащ на голову кидал.
 
 
Ты молчала, ты внимала,
Указала на скамью,
И рука твоя сжимала
Руку правую мою.
 
 
В этом свисте, в этом вое,
В подозрительных огнях
Только нас блуждало двое,
И казненной головою
Трепетал фонарь в кустах.
 
 
Сердце робкое стучало,
Обрывалась часто речь…
Вот тревожное начало
Наших крадущихся встреч.
 
 
Скрип стволов из-за ограды…
Из глубин сырых, со дна
Нам неведомого сада —
Помнишь ли? – косые взгляды
Одинокого окна.
 
 
Где та сила, нежность, жалость?
Годы всё умчали прочь!
И от близости осталась
Только искра… грошик, малость,
Достопамятная ночь!
 

 
Было очень темно. Фонари у домов не горели.
Высоко надо мной всё гудел и гудел самолет.
Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели:
Ожидающий женщину, знал, что она не придет.
 
 
В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосуде
Осторожнейший раб на пирах подавал госпоже.
Пусть вино – до краев, но на пир госпожа не прибудет,
Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже!
 
 
И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага,
И скупую слезу затуманенный взор не таит…
И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.
Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»
 

 
Мне, живущему во мгле трущоб,
Вручена была любовь и жалость
К воробью ручному и еще
К пришлой кошке, но она кусалась.
 
 
Воробей в кувшине утонул,
Кошка пожила и околела.
Перед смертью кошка на меня
Взглядом укоризненным глядела.
 
 
Плакал я и горько думал я:
Ах, бродяга, стихоплет ничтожный,
Вот не уберег ты воробья,
Не дал кошке помощи возможной.
 
 
Себялюбец, вредный ротозей,
Для чего живешь ты – неизвестно.
Для родных своих и для друзей
Ты обузой был тяжеловесной.
 
 
И рвала, толкла меня беда,
И хотелось мне в росинку сжаться,
И клялся я больше никогда
Ни к какой любви не приближаться.
 
 
Вот живу, коснея, не любя,
Запер сердце, как заветный ящик:
Не забыть мне трупик воробья,
Не забыть кошачьих глаз молящих.
 
 
Не хочу дробящих сил колес,
Не хочу у черного порога
Надрываться от бессильных слез,
Не хочу возненавидеть Бога.
 

 
Где ты, летняя пора?
Дунуло – и нету!
Одуванчиком вчера
Облетело лето.
 
 
Кружат коршунами дни
Злых опустошений.
Резкий ветер леденит
Голые колени.
 
 
Небо точно водоем
На заре бескровной.
Хорошо теперь вдвоем
В теплоте любовной.
 
 
Прочь, согретая душа,
Теплая, как вымя:
Мне приказано шуршать
Листьями сухими!
 
 
Непокрытое чело,
Легкий шаг по свету:
Никого и ничего
У бродяги нету!
 
 
Ни границы роковой,
Ни препоны валкой:
Ничего и никого
Путнику не жалко!
 
 
Я что призрак голубой
На холодных росах,
И со мною только мой
Хромоногий посох.
 

 
Бывают там восходы и закаты,
Сгущается меж водорослей тень,
И выплывает вновь голубоватый,
Как бы стеклянный, молчаливый день.
 
 
Серебряные проплывают рыбы,
Таинственности призраков полны;
Столетний сом зеленоватой глыбой
Лежит на дне, как сторож глубины.
 
 
Течет вода, как медленное время,
И ход ее спокоен и широк.
Распространен над глубинами теми
Зеленый светоносный потолок.
 
 
Над ним шумит и бьется жизнь иная,
Там чудища, там клювы и крыла,
Там, плавники и жабры иссушая,
Летает зноя желтая стрела.
 
 
Пусть юность вся еще у этой грани
И там же тот, кто безрассудно смел,
Но мудрость верит в клятвенность преданий,
Что некий непереходим предел.
 
 
А если есть летающие рыбы,
Так где они, кто видел хоть одну?
И рыбьи старцы, тяжкие, как глыбы,
Теснее прижимаются ко дну.
 

 
Нет ничего печальней этих дач
С угрюмыми следами наводненья.
Осенний дождь, как долгий, долгий плач —
До исступления, до отупленья!
 
 
И здесь, на самом берегу реки,
Которой в мире нет непостоянней,
В глухом окаменении тоски
Живут стареющие россияне.
 
 
И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам,
В селеньи, исчезающем бесследно,
По воскресеньям православный храм
Растерянно подъемлет голос медный!
 
 
Но хищно желтоводная река
Кусает берег, дни жестоко числит,
И горестно мы наблюдаем, как
Строения подмытые повисли.
 
 
И через сколько-то летящих лет
Ни россиян, ни дач, ни храма – нет,
И только память обо всем об этом
Да двадцать строк, оставленных поэтом.
 

 
«До завтра, друг!» – и без рукопожатья,
Одним кивком проститься до утра.
Еще живую руку мог пожать я,
Еще бы взгляду, слову был бы рад.
 
 
А нынче – храм. Высокий сумрак. Чтица.
Как белый мрамор, серебрится гроб,
И в нем в цветах мерещится, таится
Знакомое лицо, высокий лоб.
 
 
Ушли друзья, ушли родные. Ясно
Луна над темной церковью плывет…
«Не ведаем ни дня ее, ни часа», —
Бормочет чтица, повторяет свод.
 
 
Блаженство безмятежного покоя.
Ушел – уйдем. К кресту усталых рук
Прижался нежный стебелек левкоя:
Привет с земли. Прости. До завтра, друг!
 

 
Серебряный снег и серебряный гроб.
И ты, тишина, как последняя милость…
На мертвый, на мудро белеющий лоб
Живая снежинка неслышно спустилась.
 
 
О памяти нашей поют голоса,
Но им не внимает безбрежное поле,
И бледно, стеклянно цветут небеса,
Не зная ни страсти, ни смерти, ни боли.
 
 
Пусть кто-то кого-то зовет на борьбу —
Священник усталый покорно ступает.
Торжественен мертвый. На мраморном лбу
Живая снежинка лежит и не тает.
 
 
Высокий покой безмятежен и синь.
Но жалобно звякает колокол нищий:
Безмолвного гостя из снежных пустынь
Березовой рощей встречает кладбище.
 

 
Я случайно книгу эту выбрал.
Был неведом автор, и названье
Ничего душе не обещало.
 
 
Шел домой, и непогода липла
Изморозью к сердцу. И отзванивал
Ветр резиной моего плаща.
 
 
В комнате своей, где не умею
Я скучать, – с собой скучать не мне, —
Сел у печи властелином книги:
 
 
Не понравится – в огонь… Над нею,
Что же, до утра я пламенел,
Угасал, звенел, дрожал и ник!
 
 
Да, большое сердце захватило,
Да, большие крылья поднимали,
И поверят только простецы,
 
 
Что я выбрал эту книгу. Сила
В действии обратном: не меня ли
Эта книга выбрала в чтецы!
 

 
От ветра в ивах было шатко.
Река свивалась в два узла.
И к ней мужицкая лошадка
Возок забрызганный везла.
 
 
А за рекой, за ней, в покосах,
Где степь дымила свой пустырь,
Вставал в лучах еще раскосых
Зарозовевший монастырь.
 
 
И ныло отдаленным гулом
Почти у самого чела,
Как бы над кучером сутулым
Вилась усталая пчела.
 
 
И это утро, обрастая
Тоской, острей которой нет,
Я снова вижу из Китая
Почти через двенадцать лет.
 

 
Городок уездный, сытый, сонный,
С тихою рекой, с монастырем, —
Почему же с горечью бездонной
Я сегодня думаю о нем.
 
 
Домики с крылечками, калитки.
Девушки с парнями в картузах.
Золотые облачные свитки,
Голубые тени на снегах.
 
 
Иль разбойный посвист ночи вьюжной,
Голос ветра шалый и лихой,
И чуть слышно загудит поддужный
Бубенец на улице глухой.
 
 
Домики подслеповато щурят
Узких окон желтые глаза,
И рыдает снеговая буря,
И пылает белая гроза.
 
 
Чье лицо к стеклу сейчас прижато,
Кто глядит в отчаянный глазок?
А сугробы, точно медвежата,
Всё подкатываются под возок.
 
 
Или летом чары белой ночи.
Сонный садик, старое крыльцо,
Милой покоряющие очи
И уже покорное лицо.
 
 
Две зари сошлись на небе бледном,
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробужден новорожденный день.
 
 
В зеркале реки завороженной
Монастырь старинный отражен…
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлен?
 
 
Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря,
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.
 
 
И осталось только пепелище,
И река из древнего русла
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.
 
 
Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина.
 

Наташе

 
Голубому зерну звезды
Над домами дано висеть.
Этот свет голубей воды,
И на нем теневая сеть.
Этот шаг, что скрипит в снегу
На пластах голубой слюды, —
Не на том ли он берегу,
Где сияет огонь звезды?
 
 
Город нового года ждет,
Город сном голубым объят.
То не рыцарь ли к нам идет
В медном звоне тяжелых лат?
Не из старой ли сказки он,
Из фабльо и седых баллад, —
На бульваре пустой киоск
Зазвенел его шагу в лад.
 
 
Одиночество – год и я,
Одиночество – я и Ночь.
От луны пролилась струя
На меня и уходит прочь.
Хорошо, что я тут забыт,
Хорошо, что душе невмочь.
На цепях голубых орбит
Надо мной голубая ночь.
 
 
Если вспомнишь когда-нибудь
Эти ласковые стихи —
Не грусти за мою судьбу:
В ней огонь голубых стихий.
Этот снег зазвенел чуть-чуть,
Как листва молодой ольхи.
Как головка твоя к плечу,
Жмутся к сердцу мои стихи.
 
 
Много в мире тупых и злых,
Много цепких, тугих тенет,
Не распутает их узлы,
Не разрубит и новый год.
И его заскользит стезя
По колючим шипам невзгод,
Но не верить в добро нельзя
Для того, кто еще живет.
 

 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
А вокруг всё ели,
Снег на белых лапах,
И от снега – еле
Уловимый запах.
 
 
Мачеха услала,
Поглядев сурово,
А по снегу – алый
Отблеск вечеровый.
 
 
Дурковатый тятя
Сам отвел в трущобу…
«Маленькая Катя,
Холодно ль?» – «Еще бы!»
 
 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
Князь из городища
Или просто леший?
Лесовик-то свищет,
Князь не ходит пеший.
 
 
Да и лик не княжий —
Ласковый, с улыбкой…
Вот тропинку кажет,
Называет рыбкой:
 
 
«Я тебе не страшен,
Нет во мне угрозы!..»
Ели выше башен,
Снег на елях – розов.
 
 
Важная походка,
Белая овчина…
Думает сиротка:
Что за старичина?
 
 
И дает ручонку
В рукавичке черной,
И ведет девчонку
Дедушка задорный.
 
 
Говорит: «Утешу,
Песенку сыграю,
Доведу неспешно
До святого рая».
 
 
Глазки высыхают,
Глазки засыпают,
Ангелы на небе
Звезды зажигают.
 
 
Кланяются звери,
Никнут к рукавичке
Белочки-шалуньи,
Рыжие лисички.
 
 
Заяц косоглазый,
Мишка неуклюжий —
Все лесные звери
Ей покорно служат.
 
 
Только клонит дрема,
И приказов нету,
Будто снова дома,
На печи согретой.
 
 
Будто мать, лучина,
Запах вкусный, сдобный…
Белая овчина —
Пуховик сугробный.
 
 
Воет ветер где-то,
Нежат чьи-то ласки…
Нет страшнее этой
Стародавней сказки!
 

 
Померкла туманная линия
Далекого берега… Мгла,
Такая немая и синяя,
На озеро с неба сошла.
И волны на камни прибрежные
Взбегали, шурша в камыше,
Их лепеты, сонные, нежные,
Так ласковы были душе.
Скрипели у лодки уключины,
Бежала, звенела вода,
И снилось, что мы не разлучены,
А счастливы были всегда.
 

 
Где гремели пушки
И рвались шрапнели —
Оставались дети.
…Прятались в подушки,
Забивались в щели….
Маленького Яна —
Голубые глазки —
Не забыла рота.
Раз от «чемодана»
Загорелась хата…
Звонко крикнул кто-то…
Нам не жаль солдата:
Павший с крошкой рядом,
Не глядел он в небо
Удивленным взглядом —
Знал, что жизнь – копейка!..
Худенькая шейка,
Яростная рана…
Маленького Яна —
Голубые глазки —
Навсегда не стало…
 

 
Тихий ветер шепчет над полями…
Он унес, развеял звуки боя…
Звезды светят синими огнями,
Ночь полна нездешнего покоя…
 
 
Позабыв тревоги боевые,
Позабыв о грустном и опасном,
Спят солдаты… Только часовые
Сонно бродят в сумраке безгласном.
 
 
Ночь пойдет неслышно… Незаметно
Улетит с мечтами и покоем,
И рассвет сырой и неприветный
Над полями грянет новым боем…
 
 
Но теперь так ласково и нежно
Веет ветер, веет полусонный…
– Спите, братья, спите безмятежно,
Отдыхайте сердцем истомленным!..
 
 
Сзади вас, в покинутых селеньях,
Ваши сестры, матери и жены
Видят вас в молитвах и виденьях,
Чутким сердцем слышат ваши стоны…
 

 
У него почернело лицо.
Он в телеге лежит недвижимо,
Наша часть, проходившая мимо,
Вкруг бедняги столпилась в кольцо.
 
 
Мой товарищ, безусый юнец,
Предлагает ему папиросы…
И по-польски на наши вопросы
Шепчет раненый: «Близок конец…»
 
 
И на робкие наши слова,
Улыбаясь бессильно и бледно,
Шепчет медленно он: «Вшистко едно…»
И ползет возле губ синева.
 
 
Каждый знает, что рана в живот —
Это смерть… «Я умру через сутки…»
Лейтенант утешеньям и шутке
Не поверит уже, не поймет…
 
 
Слышен выстрелов дальний раскат…
Наши лица угрюмы и строги…
Мы проходим по грязной дороге,
Не надеясь вернуться назад.
 

Новая Александрия

 
Скоро утро. Над люнетом
Неподвижный часовой,
Он печальным силуэтом
Онемел, как неживой.
 
 
И, неверно озаренный
Светом робкого костра,
Весь окоп уединенный
Чутко дремлет до утра.
 
 
Офицер в землянке темной
Над письмом склонил лицо,—
На руке мерцает скромно
Обручальное кольцо…
 
 
Утомленно спят солдаты,
Ружья в козлах – точно сноп,
И, глубоким сном объятый,
Недвижим и тих окоп.
 
 
Близко утро. Грянул где-то
Первый выстрел, близок бой…
Шевельнулся у люнета
Неподвижный часовой…
 

 
Эх! тяжела солдатская винтовка
И режет плечи ранец и мешок…
Дорога грязна и идти неловко,
Ведь к ней нужна привычка и сноровка,
И за аршин считай ее вершок…
 
 
Неважно, брат, коль нет с собою трубки,
А с ней – пустяк: запалишь – всё пройдет…
Нам из Москвы прислали полукрупки,
Да вот спасибо им за полушубки,
А то земля в окопах – чистый лед.
 
 
Идем давно… костры блестят из мрака,
И слышен говор тысячи людей…
Недалеко, должно быть, до бивака…
Вот в темноте залаяла собака
И где-то близко – ржанье лошадей.
 
 
Обед давно готов в походной кухне,
И кашевар нескупо делит щи…
«Ей, землячок, смотри, брат, не распухни!..»
А утром – бой. Угрюмо пушка ухнет,
И смерть откроет черные клещи…
 

 
Две пули след оставили на ложе,
Но крепок твой березовый приклад.
…Лишь выстрел твой звучал как будто строже,
Лишь ты была милее для солдат!
 
 
В руках бойца, не думая о смене,
Гремела ты и накаляла ствол
У Осовца, у Львова, у Тюмени,
И вот теперь ты стережешь Тобол.
 
 
Мой старый друг, ты помнишь бой у Горок,
Ялуторовск, Шмаково и Ирбит?
Везде, везде наш враг, наш злобный ворог
Был мощно смят, отброшен и разбит!
 
 
А там, в лесу? Царапнув по прикладу,
Шрапнелька в грудь ужалила меня…
Как тяжело пришлось тогда отряду!
Другой солдат владел тобой два дня…
 
 
Он был убит. Какой-то новый воин
Нашел тебя и заряжал в бою,
Но был ли он хранить тебя достоин,
И понял ли разительность твою?
 
 
Иль, может быть, визгливая граната
Разбила твой стальной горячий ствол…
…И вот нашел тебя в руках солдата,
Так случай нам увидеться привел!
 
 
Прощай опять. Блуждая в грозном круге,
Я встречи жду у новых берегов,
И знаю я, тебе, моей подруге,
Не быть в плену, не быть в руках врагов!
 

 
Широк мундир английского солдата,
Коробят грудь нескладные ремни…
Старик-отец, крестьянин бородатый,
Сказал, крестясь: «Господь тебя храни!»
 
 
Мальчишка хлиб, а пули жалят больно
(Сам воевал и знает в этом толк).
– Прощайся, мать, наплакалась… Довольно.
И шапку снял, нахмурился и смолк.
 
 
Ушли. Один. Когда-то ночь настанет,
Когда-то смолкнут звуки голосов,
И сладкий сон усталого заманит
В родную глушь, в родимый гул лесов.
 
 
Неделя-две тоски, борьбы и ломки,
А там, глядишь, коль все идет на лад,
И грудь вперед, и шаг, и голос громкий,
И этот смелый и спокойный взгляд.
 
 
Любовь и труд! В подростке – спрятан воин,
В тебе ж – его ваятель, командир!
Уж мальчуган оружия достоин,
И как к нему идет теперь мундир!
 
 
Оторванный от жизни полусонной,
Он стал нервней, душа его – как воск…
Характер ли создать определенный,
Иль навести один ненужный лоск, —
 
 
Ты можешь все. Твори стране солдата,
Единой верою скрепляя все сердца, —
И будь для них, чем был уже когда-то:
Начальником, вмещающим отца.
 

 
Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…
 
 
Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.
 
 
Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…
 
 
Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытие.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.
 
 
Но сила врагов – на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!
 

 
Помнишь: вихрь событий
И блестящий крах…
Много было прыти
У тебя в ногах.
Но по воле рока
С помощью Читы
До Владивостока
Докатился ты.
Позади теплушка,
Позади – вокзал.
В штатском – прямо душка
Грозный генерал.
Томной «бедной Лизой»
Постучался к «ним»:
«Мне важна лишь виза,
Остальное – дым!..»
А затем свобода,
Радостная дрожь…
«Странно, с парохода
Город так хорош!
Что же хмурит, братцы,
Светлых мыслей нить?» —
«Цена… 320…
Раньше бы купить!..»
 

 
В теплушке у жаркой печки
Офицерши варят обед.
Жарко и гадко. Свечи
Скупой колыхают свет.
Едут всё дальше-дальше:
Гонит мужей большевик.
У генеральши
Нервы и нервный тик.
Сердится важная дама:
«Плебейки! Проклятый чад!..»
Врагини молчат упрямо:
У каждой по пять галчат.
Но в сердце любой – иголки,
Назревает переворот:
«Стащить ее с верхней полки
И мокрой тряпкой – в рот!»
 

 
Ах, я устала от этой скромной,
Тихой и бедной жизни вдвоем!
Тихо иду я Плющихой темной,
Белый песец на плече моем.
Что мне лукавить! Ведь знает сердце:
Грешным желаньям потерян счет.
Кто-нибудь стукнет в заветной дверце,
Станет желанным и увлечет.
Дома же книги и он над ними…
Жалкие книги о счастье всех!
Словно подвижник в жестокой схиме, —
Даже обидеть такого грех.
Я целовала твой каждый пальчик,
Слезы и муку в душе тая…
Я ухожу навсегда, мой мальчик,
Ты ведь поймешь и простишь меня.