Текст книги "Отечество без отцов"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Когда летнее солнце достигло зенита, мы переправились через реку, за которой должна была находиться страна русских царей. Нас объял ужас при виде убогих деревень и простолюдинов, и все мы задавались вопросом, какой толк завоевывать такую нищую страну и проливать за это столь драгоценную кровь?

Дневник вестфальца,

июнь 1812 года

Ранним утром он прибыл домой, а теперь также спозаранку отправлялся в обратный путь. Мать гремела посудой на кухне, делала ему бутерброды, заворачивала оставшиеся с ужина пироги. Бутылка красного вина от господина фон Болькау также отправлялась в дорогу.

– Я пойду по лесу как Красная Шапочка с пирогами и вином, – сказал он.

– Смотри только, чтобы тебя не съел волк, – ответила мать.

Тут он увидел, что глаза ее были полны слез. Прежде чем пуститься в путь, он поднялся по лестнице, чтобы бросить еще раз взгляд на свою комнату и удостовериться, не забыл ли он чего-нибудь. На стенах висели его любимые картинки: толстощекий ангел-хранитель и лошади, вытянувшиеся на скаку. Зеркало было заляпано темными пятнами. Существует поверье, что зеркальная поверхность тускнеет, когда на нее долго не смотрят. Суеверные люди на Мазурах полагали также, что если разбивается зеркало, то умирающие люди испускают душу, и оно запотевает от последнего дыхания человека, уходящего в мир иной.

– Когда идешь на войну, то нужно, по крайней мере, побриться, – подумал он и бритвой, оставшейся ему от отца, начал соскребать скудную поросль на лице. Настоящей бороды у него еще не было, что дало повод дедушке Вильгельму изречь следующую мысль: «Безбородый юнец не дорос еще до связей с женщинами, не пристало ему также и воевать».

На подоконнике пылилась губная гармошка. Он дунул в нее и был поражен звуком, который издал инструмент. Он засунул ее в китель, чтобы бороться таким образом со скукой, самым большим врагом солдата.

– Будь осмотрительнее, парень, ты обязан остаться в живых, – сказал дедушка Вильгельм. – Кроме дома Розенов у нас ничего больше нет, и он должен отойти к тебе.

Он уходил в субботу. На следующий день начиналось лето. Прощаясь, они стояли у входной двери и выглядели немного опечаленными, как потом рассказывала матушка Берта. Во всяком случае, никто не произнес ни слова и даже не улыбнулся. В соседнем доме открылась дверь. Мать Эрики что-то прокричала ему, чего он не понял, но определенно это было что-то хорошее. Он удивился тому, что гладиолусы, которые росли у ограды сада, начали распускаться так рано. Девушку, чье имя солдаты называли в своих песнях на марше, он не увидел, лишь заметил, как шевельнулась занавеска за окном.

В этот раз он шел не через леса, а по шоссе в надежде встретить повозку или машину, которые могли бы его подобрать. Но широкая дорога будто вымерла. За последние недели и месяцы она столько всякого пережила, что могла теперь и отдохнуть. Небольшой городок, к которому он через некоторое время вышел, только просыпался. Он прошел мимо церкви, в которой его крестили, и где состоялась его конфирмация. Следующим этапом было бы венчание, а позже, много позже, и похороны. Он казался себе солдатом, отставшим от огромной армии, которая разбила лагерь в лесах у самой границы. Редкие прохожие, которых он встречал, смотрели ему вслед, как будто хотели сказать: «Поторопись, иначе опоздаешь!».

В полдень он искупался в одном из озер и съел пирог, который дали ему в дорогу. Лежа в траве, он вдруг вспомнил, как шевельнулась занавеска и показались рыжеватые волосы. Он представил себе, что они вместе лежат в высокой траве у озера, а на следующий день наступает лето.

Последние километры ему посчастливилось проехать на военном грузовике. Свернув с шоссе, он зашагал по песчаным дорогам, следуя за указателями и, в конце концов, добрался до поместья, где солдаты отдыхали в ожидании предстоящих событий.

Некоторых из них он встретил за ловлей рыбы в деревенском пруду. Вальтер Пуш писал письмо. Гейнц Годевинд исчез, он просто ушел в лес, чтобы побыть одному. Когда Роберт Розен доложил фельдфебелю Раймерсу о прибытии, тот заметил: «Выспись хорошенько, скоро нам предстоят дела».

Вечер на краю земли. Кто-то сказал, что никогда еще не видел такого кроваво-красного захода солнца. Казалось, оно заполнило все небо: уходило за горизонт не только на западе, но и на севере. Позднее окажется, что оно закатится и на востоке. Птицы спешили к раскаленному шару, как будто больше никогда не хотели возвращаться после своего перелета. Завтра воскресенье, завтра начинается лето, теплое, плодородное лето, время, когда все созревает.

Когда Годевинд вернулся, они выпили без лишних слов бутылку красного вина. На террасе господского дома пили тоже.

Еще засветло они загасили все огни. Так было приказано: в эту ночь ни один лучик света не должен был выдавать их присутствия. На холмах не горели даже Иоаннитовые огни. [13]13
  Огни в канун Иванова дня.


[Закрыть]

Старики вышли из домов, встали у дверей и раскурили свои трубки. «Прекрасный летний вечер», – говорили они. Лишь вечерняя заря дала им повод заметить, что она предвещает несчастье или плохую погоду.

Восточный ветер принес прохладу. С юга на север летел, расправив крылья, коршун, оглашая окрестность своими жалобными криками. Дятел молотил клювом по трухлявому дереву. Роберт Розен достал из кармана кителя губную гармошку, сел на край колодца и заиграл «Антье, Антье, слышишь ли ты, как вдали играет аккордеон…». Он непрерывно играл эту мелодию, как будто в этой песне имелось много строф.

Небо покрылось облаками, став похожим на купол собора, в котором вдруг вспыхнули все светильники. Дети все еще играли на улице. Они бросали камни в пруд, те плюхались так, будто это рыбы выпрыгивали из воды. Девчата хихикали среди кустов сирени.

– Будет прекрасное воскресенье, – говорили старики, которые все никак не могли докурить свои трубки. Можно было бы отправляться на сенокос, если бы не праздник.

Самое время было зажечь керосиновые лампы. Но всем светилам в ту ночь было запрещено подавать признаки жизни, даже звездам. Сигнальные огни давно уже были погашены.

О сне не было и речи. Многие писали письма.

– Кто знает, как долго мы еще будем жить, – писали солдаты.

Незадолго до полуночи лейтенант Хаммерштайн опустошил последнюю рюмку, простился с хозяином поместья, пожав тому руку, вышел на двор и приказал будить солдат. Стоя на бревнах колодца, он зачитал в свете фонаря то, что ему было предписано. Аминь. Никто не проронил ни слова.

Что им должна была подарить эта наступившая ночь?

Раньше в таких случаях проводилось богослужение.

– В молитве склоняюсь я, – затягивали пастухи, которые тогда еще существовали и пели свои воскресные песни. Теперь остались лишь их овцы.

* * *

Мой отец играл на губной гармошке. Об этом я ничего не знала. Он взял этот маленький инструмент с собой на войну, чтобы заглушить гром пушек. Солдат с губной гармошкой, такой он мне симпатичен. Тот, кто играет на губной гармошке, не может быть злым.

«Цыганская жизнь – веселая…» – я представляю, как он наигрывает эту мелодию. Это отвечало тому, что ожидало его в России. «Когда солдаты маршируют по городу, девушки распахивают окна и двери…». Нет, по таким городам он никогда не шагал. «Мой отец был странником»… Он прошел тысячи километров, и я хочу сопровождать его в этих странствиях.

Странствия не будоражат мою кровь. Каждый раз я преодолеваю себя, собираясь в поездку. Отправлюсь ли я когда-нибудь в Подванген, этого я не знаю. Я спрошу Ральфа, захочет ли он меня сопровождать. Собственно говоря, речь идет не только о моем отце, но и о его деде.

Но существует ли еще этот Подванген? Деревни ведь тоже имеют обыкновение умирать, особенно на Востоке. Многие из них там сохранились лишь на старых картах местности. Они начинают вымирать, когда дома пустеют. «Дома с соломенными крышами притягивают к себе огонь», – говорили старики.

Итак, мне известны уже все обитатели дома Розенов, в том числе и моя мать, вернее ее расплывчатый силуэт, притом за занавеской. Если мне доведется когда-либо посетить эту деревню, то это должно случиться в июне. Чтобы можно было встречать восход солнца на деревенской улице и слушать тишину.

Подснежники изо всех сил стараются выбраться из промерзшей земли, скоро они зацветут. Была долгая зима, которая, наконец, прощается с нами. Под елками в моем саду все еще лежат грязноватые остатки снега. Что касается времени года, то мой отец ушел от меня далеко вперед, он живет уже в июне, в том самом роковом июне шестьдесят два года назад, который начался так тихо и так громогласно закончился. Мой отец – странник – отправился в ту июньскую ночь в обратную сторону. Он пошел от границы в свою деревню Подванген и спустя 36 часов вернулся назад на фронт. По дороге он играл на губной гармошке.

Я живу в двух мирах. В моей гостиной громоздятся дневники и письма, а карты местности определяют, куда я должна идти. Здесь меня окружает старый, ветхий мир, в то время как снаружи веет первым дыханием весны, и черные дрозды выводят свои трели, сидя на уличных фонарях.

Ну, а затем сегодняшний день ужасает меня следующим сообщением: в Приштине 20 000 албанцев проводят демонстрацию против представителей другой нации. Мой мальчик сидит в бронетранспортере перед толпой демонстрантов. Пока там все еще решается мирным путем. Но что он будет делать, если 20 000 человек перейдут к насильственным действиям?

На рынке я встречаю Вегенера.

– Как далеко ты продвинулась? – спрашивает он. Когда он слышит, что у меня наступило 22 июня 1941 года, то говорит: «Ну, тогда самое неприятное у тебя впереди. Как только мог он начать войну в воскресное утро, в то время, когда все добропорядочные люди должны были направляться в храм Божий!»

Всевышнего необходимо исключить из этой истории. Здесь его вообще не должно быть, как будто в нем теперь совсем нет нужды. Может быть, достопочтенный Бог потому и отступил, что осознал свое бессилие и скрылся за семью горами.

Я никогда не знала, к какому роду войск принадлежал мой отец. Письма и дневники мало что говорят об этом: тогда не разрешалось разглашать подобные тайны. Во всяком случае, ему много пришлось пройти пешком, он жаловался на мозоли на ногах, испепеляющую жару, забитый пылью рот. От Подвангена до Москвы, по их подсчетам, было свыше тысячи километров. На юге им предстояло пройти еще тысячу километров до Волги, при этом в расчет не принимались отступление и объездные дороги. Свыше трех миллионов человек стояли утром 22 июня 1941 года на восточной границе, готовясь к встрече с Богом. Одним из них был мой отец.

Все кричат: мир, мир!

И ведут войну, творя безобразия.

Вольтер в письме к Фридриху II,

09.02.1747 года

Еще до рассвета закуковала кукушка.

– Наступит час, и ты смолкнешь, говорливая птица, – подумал Роберт Розен.

– Если кукушка кукует после праздника Иоаннитов, то будет плохой год, – любил повторять дедушка Вильгельм.

Луч света над верхушкой леса указал направление, откуда должно было взойти солнце. Сначала оно послало своих герольдов, наряженных в красные одеяния, затем стаи птиц вылетели из утренней зари. Наступило воскресенье, до праздника Иоаннитов оставались два дня.

– Это Божий день, – в древние времена воспевали пастухи. Прежде они молились, когда солнце вставало. И ветер стихал, он смолкал из чувства благоговения.

В этот раз в 3 часа 15 минут солнце не взошло. Вулкан выплеснул раскаленную лаву в восточное небо, грохот пушек прокатился вдоль границы, танки вырвались из кустарников на простор, самолеты пронеслись на бреющем полете над лесом, как будто пытались срезать верхушки деревьев. Но еще до рассвета дым застлал ночное небо. Воскресный перезвон колоколов, если он где-то и был, заглушился громом новой войны. Горел лес, подожженный огнеметами. Куда было деваться диким зверям в этом аду?

В то время, как на границе дрожала земля, их солдатская жизнь оставалась прежней: побудка, умывание, прием пищи. Девушки вновь принесли чай и хлеб на дорогу.

– Мы не первые, – с удовлетворением констатировал Вальтер Пуш.

– Первые уже убиты, – сказал Годевинд.

В это время в Гамбурге начался портовый концерт. [14]14
  Традиционный воскресный концерт в Гамбурге на территории морского порта.


[Закрыть]В Мюнстере колокола звали к утренней мессе, а в Подвангене кукушка голосила без устали.

– Знаете, есть такая старая детская игра, – сказал Роберт Розен. – Если кукушка прокукует сорок семь раз, то тебе суждено будет прожить еще сорок семь лет.

Когда они начали марш, кукушка прокуковала еще один раз, а затем окончательно смолкла.

Владелец имения стоял на террасе и приветствовал уходящих солдат. В бараках у батраков выкипал кофе под гул самолетов.

– Мы следуем за передовыми отрядами и прочесываем местность, – сказал фельдфебель Раймерс. Это прозвучало так, будто они были веником и совком.

– Дома все сейчас попадали из постелей, – подумал Роберт Розен.

– Этот грохот пушек никогда больше не вернется к нашей границе, – заявил лейтенант Хаммерштайн. Тогда он еще не ведал, как далеко в России разносится эхо.

Те, кто еще вчера вечером стояли у своих домов, вновь вышли на крыльцо и во все глаза смотрели на горящий лес. Женщины на кухнях занимались своим хозяйством, как они это делали каждый день. Из печных труб поднимался дым, уже говорили об обеде и о том, что будет на ужин. В воскресенье хотелось поспать немного подольше, но этот неожиданный грохот всех испугал. Несмотря на это, они по-прежнему надеялись, что день будет прекрасным.

Дети бежали за солдатами до самой опушки леса.

Обезумевшие от страха звери неслись, не разбирая дороги.

Первые самолеты возвратились назад, чтобы взять новые бомбы; воздушное сообщение шло непрерывно в обоих направлениях.

В 9 часов утра они перешли полоску земли, которая называлась границей. Бункеры еще дымились. Погибшие советские солдаты лежали почерневшие и скрюченные на краю окопа. Из кустарника вышли трое с поднятыми руками, они проспали начало войны. Роберт Розен, как уроженец этих мест, получил приказ доставить пленных обратно через границу. Он был единственным из трех миллионов солдат, начавших утром 22 июня 1941 года марш в западном направлении. Полицейские и таможенники были озадачены столь ранним визитом. Они заперли трех пленных на первое время в хлеву вместе со свиньями и не стали на них больше отвлекаться, а принялись праздновать прекрасное воскресенье и начало лета. Роберт Розен получил стаканчик шнапса и хорошую закуску, прежде чем окончательно отправиться в Россию.

Сегодня у нашей границы стоят около ста пятидесяти русских дивизий. Уже несколько недель продолжаются постоянные нарушения этой границы… Поэтому пришел, наконец, час, когда необходимо дать достойный отпор этому заговору еврейско-англосаксонских поджигателей войны, а также еврейским властителям большевистского московского центра. Солдаты Восточного фронта! В этот миг мы разворачиваем свое наступление, которое по своей протяженности и масштабу является самым крупным из тех, что знал мир. Когда самый масштабный фронт станет частью мировой истории, то это произойдет не только с целью создания предпосылок окончательного завершения Великой войны…, но и для спасения европейской цивилизации и культуры.

Обращение Гитлера к вермахту

22.06.1941 года

Дорогая Анна!

Какая ночь! В 23 часа мы разбудили наших солдат и зачитали приказ фюрера. После этого никто уже больше не спал. Каждый думал о своих домашних, близких и о том, что принесут нам предстоящие дни. Мы все уверены в своих силах.

Фюрер, который до сих пор никогда не ошибался, принял и в этот раз правильное решение. С восходом солнца грохот пушек развеял все сомнения. Началась борьба под лозунгом «Быть или не быть».

Письмо лейтенанта своей жене в Кобург,

22.06.1941 года

Дорогая мама! Сегодня я видел первого убитого. Он лежал в придорожной канаве, сразу же за нашей пограничной полосой, и от жары совершенно раздулся. К счастью, это был русский. Мы должны были бы, собственно говоря, похоронить его, но времени на это нет. Мы торопимся одерживать победы, одну за другой. Наш лозунг на войне: «Фюрер, прикажи, и мы пойдем за тобой».

Письмо двадцатидвухлетнего фаненюнкера [15]15
  Курсант военного училища.


[Закрыть]матери в Бюкебург,

22.06.1941 года

Мой дорогой, любимый брат!

Как испугались мы, когда в воскресное утро нас разбудили пушки. Мы выбежали в ночных рубашках из дома, мать упала на колени перед иконой и начала молиться. Всю первую половину дня мы носились как оглашенные, проверяя, на месте ли наше имущество. Никто не знал, что произошло на границе. Мать надела свое праздничное платье и отправилась со мною в церковь. Богослужение в тот день было особенным. Звонили колокола, играл орган, грохотали пушки, и пастор Браун провозглашал над головами прихожан: «Бог не допустит такого глумления над людьми!» Он приводил слова Исайи из 9-й главы, 1-го стиха: «И вожди сего народа введут его в заблуждение, и водимые ими погибнут». После проповеди появились несколько человек из гестапо и серьезно его предупредили.

Лишь после обеда все стихло. Перед тем, как идти спать, мать сказала мне: «Подумай только, Трудке, как много молодых солдат уже погибли за то время, что прошло от восхода до захода солнца». Мы так рады тому, что ты вдалеке от всех этих тревожных событий.

Письмо шестнадцатилетней Гертруд Шимукат из Гольдапа своему брату, матросу, в Киль,

23.06.1941 года

Дорогие родители!

Час назад мы перешли в атаку. Я не могу описать чувств, которыми мы, солдаты, охвачены сейчас. Скоро я познаю всю Европу. К тому же мне придется изучать еще и русский язык. Только что взошло солнце. Когда оно зайдет, мы будем уже на вражеской территории. В небе гудят самолеты, строчат пулеметы, стреляет артиллерия, и разрываются бомбы. Все это так не похоже на воскресный день.

Письмо унтер-офицера Ганса Клётцера родителям в Кёльн-Протц,

22.06.1941 года

Это неслыханное нападение на нашу страну беспрецедентно в истории цивилизованных народов… Всю ответственность за это грабительское нападение на Советский Союз несет фашистский фюрер… Эта война навязана нам не немецким народом, не немецкими рабочими или интеллигенцией, проблемы которых мы очень хорошо себе представляем, а кликой жаждущих крови фашистских вождей Германии, которые уже подчинили себе французов, чехов, поляков, сербов, норвежцев, бельгийцев, датчан, голландцев и греков, а также другие народы.

Не первый уже раз наша страна подвергается вероломному нападению. Когда Наполеон вторгся в Россию, наша страна ответила Отечественной войной, и Наполеон был разбит и потерпел свое поражение. То же самое повторится с зазнавшимся Гитлером, который начал новое нападение на нашу страну.

Выступление по радио советского министра иностранных дел Молотова,

22.06.1941 года

Мы полны решимости уничтожить Гитлера и всех вассалов нацистского режима. Ничто не остановит нас на этом пути. Мы не станем вести переговоров и вообще разговаривать с Гитлером и его кликой. Будем бить их на суше, на море и в воздухе до тех пор, пока с Божьей помощью не сотрем их с лица земли и не освободим все народы, которые попали под их иго. Мы будем все яростнее бомбить Германию днем и ночью, и месяц за месяцем сбрасывать на Германию тяжелые бомбы, чтобы немцы получили представление о тех бедствиях, которые выпали на долю человечества.

Выступление по радио Уинстона Черчилля,

22.06.1941 года

Воскресенье, 22 июня 1941 года, уже одной ногой в России

Моя дорогая Ильза!

Сегодняшнее утро мы никогда не забудем. В три часа с минутами поднялся страшный грохот – так началась война против России. Это событие невозможно описать словами, его нужно самому пережить.

Интересно, что ты подумала, когда услышала об этом? Испугалась? Этого, право, не стоит делать. Мы находимся во втором эшелоне, поэтому с нами ничего страшного не случится. Немного только отпугивают бескрайние русские леса. Но у нас на удивление все очень хорошо организовано. Пишу это письмо на привале и вижу перед собой горящий город. Плачевное зрелище.

Я оставила карту провинций Восточной Пруссии и осторожно приближаюсь к огромной карте России, нахожу балтийские государства, ставшие частью Советского Союза. Где он мог перейти границу?

Отец упоминает в своем дневнике горящий город.

– Неприятное зрелище, – записывает он. – Огонь в домашней печке у матери мне милее.

Я отыскиваю на карте города, которые могли бы гореть тогда, и нахожу Таурогген – место заключения прусско-российской конвенции против Наполеона. Он действительно был сожжен дотла в первые же дни войны. Что могло произойти со знаменитой Пошерунгской мельницей, в которой когда-то русские и немцы заключили мир?

В то время, как я нахожусь в Тауроггене, на экране моего телевизора разворачивается новая война. Я утешаю себя тем, что Багдад находится в тысяче километрах от Приштины, еще дальше, чем Турция.

– Но это не такое уж большое расстояние, – говорит Вегенер, потчуя меня информацией о третьей, совсем древней войне. Он постоянно присылает мне материалы о Наполеоне и его походе на Москву. Самым последним документом является цветная репродукция картины о битве под Москвой. [16]16
  Бородинское сражение.


[Закрыть]Тогда кровь была тоже красного цвета.

– История повторяется, и никто не хочет извлекать из нее уроки, – пишет Вегенер на полях репродукции.

В этом же его письме имеется вырезка из сегодняшней газеты. В литовском Вильнюсе нашли захоронение, правда, не Второй и даже не Первой мировой войны, а войны 1812 года. Тысячи солдат Великой Армии, умершие во время отступления от ран, голода и холода, нашли свое последнее пристанище под землей в Вильнюсе, и никто ничего не знал о них в течение 190 лет.

Все эти войны перепутываются в моей голове. Где-то на улице стоят женщины и дети и бросают солдатам цветы. Об этом пишет Вальтер Пуш своей Ильзе и просит ее устроить такую же встречу с цветами, когда бойцы вернутся с победой домой.

В дневнике отца записано:

Деревенские жители приносят нам хлеб и молоко. Они настроены дружелюбно. Я меняю три сигареты на пять яиц и тут же выпиваю их.

На обочине дороги мы видим первые могилы героев. Странное чувство, когда вот так встречаешь своих боевых товарищей, тех, что вчера шли мимо тебя с песнями.

Ты хоть посыпал яйца сахаром или солью, дорогой отец? У меня тошнота сразу же подступает к горлу, когда яйцо не доварено и желтая студенистая масса ползет, пачкая мои пальцы. Нет, ты не мог тогда сидеть в канаве у дороги, пить сырые яйца и с удивлением смотреть на горящий город.

Два отрывка из писем Вальтера Пуша приводят меня в ужас:

В то время, как я пишу, мимо ведут колонну пленных. Если бы ты увидела этих типов, то страшно испугалась: так отвратительно они выглядят. Многих просто не берут в плен, в Литве засилье евреев, поэтому разговор с ними короткий.

Последнее предложение звучит настолько очевидно, что не требует никаких пояснений. Кто привил им такие мысли? Я рассматриваю фотографию на стене. Того, что в очках, зовут Вальтер Пуш. Жизнерадостный торговец бакалеей, который жил лишь продажей товаров. Никто бы не подумал, что он способен писать подобные вещи.

Несколькими днями позже датировано еще одно письмо, которое меня потрясает.

Дорогая Ильза!

В полночь мы перешли литовскую границу. Ты не представляешь, как велика разница между Латвией и Литвой. В Латвии еще чувствуется немецкое влияние. Литва – бедная и грязная страна. Но везде рады нашему приходу. Подобно Латвии, здесь формируются литовские отряды самообороны. Русским и евреям не до смеху, с ними разговор короткий. В лесах ловят русских солдат и доставляют нам. Те даже рады попасть в руки немцев, так как бойцы самообороны с ними не церемонятся.

Снова те, с кем разговор короткий, и те, кто не церемонятся.

В Багдаде царит спокойствие, в Приштине тоже, лишь в Тауроггене все еще поднимается дым из развалин.