Текст книги "Отечество без отцов"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Он стоял часовым на посту в русском лесу. Он пел рождественские песни, хотя уже начался февраль… Снег лежал на ветвях деревьев. А кровь страшно шумела в ушах. И пот застывал на лбу… Он пел так громко, что заглушал свой страх… Он пел рождественские песни и стонов больше уже не слышал.

Вольфганг Борхерт. «Много, много снега»

В феврале их еще раз накрыл снегопад. Почти двое суток дул северо-восточный ветер, наметая метровые сугробы на слежавшийся декабрьский снег. Ни один танк больше не пробивался через белую пустыню, поезда остановились, всякое движение замерло в бесконечном снегу.

Лишь еда должна была доставляться солдатам. Каждый вечер с наступлением темноты у землянок перед передним краем появлялись сани с провиантом, которые тянули две пристяжные лошади. На них доставлялся котел с дымящимся супом, мешки с замерзшим хлебом и сушеными овощами. Естественно, продовольственные сани следовали по заснеженной местности без звона бубенчиков. Они были скорее похожи на поезд-призрак, который беззвучно возникал в ночных сумерках, оставлял чан с супом и исчезал так же тихо, как и появлялся. К последним, еще сохранившимся правилам приличия относился следующий ритуал: сани с продовольствием никогда не обстреливались. Этого придерживались обе стороны.

В один из вечеров, когда снежная пурга никак не желала угомониться, сани с продовольствием не прибыли в положенное время. Проходил час за часом, и когда уже никто больше не надеялся получить теплого супа, Вальтер Пуш, стоявший на посту, вдруг услышал лошадиное фырканье. В свете, отражавшемся от снега, возникли очертания саней. Они остановились. Две фигуры спрыгнули с них. Когда Вальтер Пуш подошел поближе, то увидел ватные куртки и меховые шапки. Он снял винтовку с предохранителя, оба русских солдата подняли руки. Вальтер Пуш приблизился к саням и убедился, что оба солдата были безоружными. Они тоже везли в свои подразделения суп и мешок черствого хлеба. На их круглых лицах расплывалась широкая улыбка.

Появился Годевинд и спросил, что это за странные птицы.

– Русские солдаты, которые развозят еду. Они заблудились во время снежной вьюги.

– Надо хоть посмотреть, что у Ивана на ужин, – сказал Годевинд, поднял крышку чана и склонил нос над дымящимся супом.

– Капуста! Эти русские восемь раз в неделю едят капусту.

Годевинд подошел к лошадям, похлопал их по холке, поговорил с ними. Развозчики еды получили по сигарете. Вальтер Пуш щелкнул своей зажигалкой. Два немецких солдата и два русских развозчика стояли на воздухе, вокруг мела поземка, и курили. Никто не произносил ни слова. Суп остыл. Годевинд бросил окурок в снег, развозчики еды затушили свои окурки пальцами и засунули остатки в карманы.

Нерешительно Годевинд обошел сани. Внезапно он показал в сторону, откуда прибыли сани и закричал:

– Давай!

Развозчики отдали честь, поколебавшись, уселись в сани, что-то крикнули лошадям и щелкнули кнутом. Сани растворились в темноте, поземка тут же стала заметать их следы.

– Пока мы окончательно не проголодались, неплохо было бы отведать русских щей, – изрек Вальтер Пуш.

Близилась полночь, они уже потеряли всякую надежду на горячую пищу, как вновь услышали лошадиное фырканье. Снова из ничейной зоны с северо-востока возникло нечто, все запорошенное снегом. Вновь две лошади, одни сани и два солдата в серых шинелях.

– Мы заблудились и оказались у Ивана! – ругался один из них.

Там их привели в блиндаж к офицеру. Он с ними курил махорку, угощал сушеной рыбой и рассказывал длинную историю, из которой они не поняли ни слова. Когда русские развозчики еды благополучно вернулись, офицер вышел вместе с немцами из блиндажа, показал на их сани и приказал им садиться. При этом он сказал:

– Езжайте домой.

Годевинд поднял крышку и попробовал немецкий суп.

– Капуста! – закричал он. – И стоило из-за этого делать такой крюк.

Дневник Роберта Розена

Мы стоим на деревенской улице, метет поземка, а в это время фельдфебель Раймерс ищет место, куда бы нас приткнуть. Мы не можем больше терпеть и забираемся в одну из хат, где уже расположилась наша полевая кухня. В маленькой каморке мы, шестеро солдат, рассаживаемся вдоль стены. Из шомпола для чистки оружия конструируем фитиль и вставляем его в бутылку с керосином. Эту лампу мы ставим посредине на полу. Она будет гореть всю ночь напролет, чтобы никто не задел соседа, когда придется его обходить.

Мы размещаемся в самом большом деревенском доме. Русская семья, которая там живет, производит впечатление на редкость чистоплотных людей. В доме нет ни вшей, ни клопов. Здесь мы могли бы провести несколько месяцев, но кто знает, что нам предстоит. Главное, что скоро будет отпуск.

С почтой дело обстоит плохо. Говорят, что почтовый поезд накрыло авиабомбой. Так что прощай мой отпуск на родину.

Поздно ночью все-таки приходит долгожданная почта, где для меня имеются три письма, одно от Эрики, затем посылка с окончательно зачерствевшим рождественским пряником и открытка с прекрасным пейзажем Тракен. Я на седьмом небе от счастья. В посылке нахожу сапожную ваксу и щетку. Теперь я смогу начистить сапоги до блеска, когда отправлюсь в отпуск.

Сегодня воскресенье, и у нас выходной день. Это время я называю «славной солдатской жизнью». Я заштопываю свитер и чищу сапоги. Приводя в порядок одежду, нахожу пять вшей, они тоже пережили зиму. По случаю Дня погибших героев капитан произносит речь. Минуту мы молча стоим на снегу и вспоминаем погибших. По радио передают одни лишь траурные марши. Годевинд и я проводим этот день, прогуливаясь по окружающим нас полям. Мы не произносим ни слова, чтобы не нарушать тишину. Возвращаясь, мы слышим выстрелы. Наши однополчане развлекаются, сбивая выстрелами воробьев с крыш. Такова уж солдатская натура. Когда на фронте нет военных объектов для стрельбы, то ими становятся воробьи. Я совсем не расстраиваюсь оттого, что этим вечером придется заступить на пост часовым между десятью и двенадцати часами. Я любуюсь луной, которая с запада бросает на нас свой взгляд. Мои родные сейчас тоже стоят на крыльце, луна ведь на всех одна.

Так заканчивается прекрасное солдатское воскресенье. Мне удается хорошо выспаться до шести утра. Затем к нашему изумлению начинает стрелять артиллерия. Вши гуляют по всему нательному белью, кожа чешется, а под соломой шуршат мыши.

В скучной России

Дорогая Ильза!

Безделье – мать всех глупостей. Скука – самый страшный враг солдата. Мы даже сами не представляли, на какие шалости здесь способны. Ты можешь решить, что нас всех заразило русское безумство. Вчера мы устроили настоящее сражение. Раздевшись до пояса, стали играть в снежки. Сегодня выстроили два великолепных сортира, настолько прекрасных, что сидение на поперечных досках в скором времени будет доставлять нам радостное блаженство. Сидя на таком стульчаке, можно обозревать местность и слушать курлыканье журавлей. Как прекрасно иметь такое местечко на лоне божественной природы! Как приятно, когда солнце освещает горячими лучами яму с дерьмом. Уже два дня стоит оттепель. Русские деревенские красавицы направлены на расчистку дорог от снега. Они это делают для того, чтобы вода могла стекать в канавы. Когда они разгребают снег, то поют печальные песни. В России так принято.

Летом должны произойти большие события. Настроение у нас хорошее. Еще пару недель и заговорят пушки, и тогда мы приступим к решающим делам. Говорят, что за нами стоят в готовности огромные массы войск. Их еще больше, чем к началу похода на Россию. Этим летом русские получат все, что им причитается. Это уж как пить дать.

Сегодня утром в десять часов в нашем присутствии вешали русского сорванца. Он украл у нашего капитана его спортивные штаны. Как выражается Вильгельм Буш по этому поводу: «Ему нравилось совершать неблаговидные поступки. Поэтому, по словам тетушки, он здесь и висит».

Ильза Пуш пометила последнее предложение вопросительными знаками. К сожалению, сама я уже не смогу ей задать вопросов. В дневнике отца я ни слова не нахожу об этой казни. Он не был любителем смотреть такие спектакли и предпочитал уходить лучше в лес.

А что скажет мой друг Вегенер по поводу этих слов?

– Если бы русский сорванец украл у Роберта Розена кальсоны, сушившиеся на веревке после стирки, то он поплатился бы за это собственной жизнью. И вот еще что можно добавить к этой теме: в оккупированной Франции, в Голландии или Норвегии такого рода история закончилась бы для мальчишки хорошей поркой, но на Востоке речь-то ведь шла о русском сорванце.

Так часто видели мы ужасающие бедствия, что ответной реакцией на них были растущие равнодушие и жестокость. Рядом с нашим полевым лагерем мы видели трупы. Весь путь, который проделала Великая Армия, был усеян трупами. Едва ли можно было сделать тысячу шагов и не наткнуться при этом на мертвых людей и лошадей, которые скончались во время марша. Их убирали в сторону, чтобы они не задерживали поспешное бегство своими безжизненными телами. О том, чтобы захоронить убитых, не было и речи. Поэтому они, скорее всего, становились добычей волков.

Дневник вестфальца, 1812 год

Они называли его черным Мубара. Все дело было в черном псе, который сопровождал его постоянно. Но это касалось и черного футляра его кларнета, и иссиня-черных вьющихся волос, спадавших до самых его плеч. Когда он складывал свои губы в трубочку, то пес начинал кружиться волчком, танцевал на задних лапах, издавал звуки, которые в зависимости от времени суток можно было соотносить с радостью или печалью. Этот дар его пса давал возможность черному Мубара наведываться на самые отдаленные хутора, где люди были рады любому развлечению. Он усаживался на деревянную колоду, на край колодца или на приступок у входа в конюшню и играл весь солнечный день напролет, в то время, как его пес пускался в пляс. Считалось, что Мубара говорит на таком языке, который вообще невозможно понять. Он убежал от одного из арабских караванов, переплыл Босфор и пешком добрался до Мазур. Как бы то ни было, но играл он настолько хорошо, что брал за душу, и люди распахивали окна и двери, слушая его песни и наблюдая, как танцует его пес. Обоих хорошо потчевали и еще давали еду в дорогу, так что они с удовольствием возвращались сюда вновь. В мирное время летом Мубара проходил через Подванген раз в месяц, зимою это случалось реже. Матушка Берта вспомнила, как однажды угостила его от души у себя на кухне и спросила, где находится его дом. Он назвал деревню Эрдманнен в Йоханнесбургской пустоши, где обосновались цыгане. Но едва лишь началась война, как тут же смолкли звуки кларнета, черный пес больше не танцевал, а сам Мубара вообще исчез из поля зрения. В деревне судачили, что, может быть, его взяли в солдаты вместе с псом, ведь в армии тоже нужно было иметь что-нибудь для развлечений. Но, возможно, он просто нашел для своей музыки более миролюбивую окрестность.

Когда зиме пришел конец, матушка стала все чаще задумываться о свадьбе. Вот тут-то ей и вспомнился черный Мубара. Она велела Дорхен составить письмо для музыканта-кларнетиста из деревни Эрдманнен, в котором попросила его прибыть к Розенам вместе с псом и со своим музыкальным инструментом, разумеется, в качестве сюрприза, чтобы поприветствовать жениха и невесту музыкой после церковного благословения. Это бы совсем не повредило.

Ответ пришел через неделю. В нем говорилось, что в Эрдманнене нет больше цыган, и тем более нет музыканта-кларнетиста. Об этом написал в Подванген один из чиновников с неразборчивой фамилией.

На Пасху и Троицу мы оказались в Великих Луках. Пасха для русских, по всей видимости, является самым святым праздником. Ее торжественно отмечали в течение восьми дней напролет, наполняя всевозможными самобытными играми и развлечениями. Троица, напротив, для них далеко не так уж важна. По крайней мере, я не заметил, чтобы она отмечалась с такой же всеобщей радостью и была полна развлечений.

Дневник вестфальца, 1813 год

Свою первую Пасху в России они праздновали в селе Белгорово. Годевинд подстрелил первого пасхального зайца, так что в пасхальное воскресенье было приготовлено заячье жаркое из расчета один заяц на целую роту.

Роберт Розен посетил сельскую церковь, которая выглядела таковой лишь снаружи. Внутри перед алтарем громоздились мешки с солью, в ризнице были навалены на три метра в высоту колхозные минеральные удобрения. Не было никакого органа, на цепи под башней висел, ржавея, колокол. Удивительно, что он вообще здесь еще был. Церковные лавки сожгли во время суровой зимы.

Роберт Розен быстро покинул это богохульное место, чтобы отправиться на пасхальную прогулку в храм природы, который пока еще не полностью очистился от снега. Он вспомнил утро пасхального дня в Подвангене, когда жертвенный баран скакал вприпрыжку в лучах восходящего солнца, а верующий люд зачерпывал воду из родника, освещенного утренними солнечными лучами. Все это происходило в молчании до тех пор, пока солнце целиком не появлялось на горизонте. В свой дневник он записал следующее:

Я слышал шуршание зябликов в кустарнике. Все время вспоминался родной дом. Там сейчас боронят поля и сеют яровые хлеба. Здесь земля все еще проморожена, в России все происходит с опозданием.

Вчера наш шеф уехал на переподготовку в Германию. Мы подозреваем, что он таким образом просто устроил себе пасхальный отпуск, назвав его учебой. Я бы охотно поехал с ним. Как долго нам еще придется прозябать в этой проклятой России? Скоро год, как мы здесь пребываем в ужасных условиях, и конца этому не видно.

После обеда они построились для получения обмундирования. Старая одежда вместе со вшами была засунута в мешки и отослана в западном направлении. Таким способом фронтовики помогали родине сбором вещей, отслуживших свой срок. Вальтер Пуш сообщил своей Ильзе следующее:

На Пасху мы получили новое обмундирование. В нем мы выглядим по-настоящему обаятельными, чтобы жены и любимые девушки не оттолкнули нас, когда мы приедем в отпуск. Они будут очарованы и придут в восторг от нашей красоты. Когда вермахт возвратится домой, то немецкие женщины едва ли смогут устоять перед таким напором любви. Слишком много ее в нас собралось. Поэтому наш девиз таков: накапливать силы и быть в готовности найти им применение.

Как раз сейчас по радио передают, что у вас урезаны карточные нормы на хлеб, жиры и мясо. Ну, что ж, по крайней мере, теперь вы не будете задирать нос.

Вечером в полевом кинотеатре они смотрели фильм «Большой король» с Отто Гебюром в главной роли. Там показывали битву под Лейтеном [46]46
  В 1757 году в ходе Семилетней войны прусские войска короля Фридриха II разгромили под Лейтеном австрийцев, что обеспечило им захват Силезии.


[Закрыть]и звучал хорал «Отныне все благодарны Богу». Так что хоть что-то христианское прозвучало во время их пасхального праздника. Но само кровопролитное сражение под Лейтеном с множеством убитых солдат не вызвало веселых чувств.

Роберт Розен записал в дневник:

Удастся ли нам пережить следующую Пасху? Все чаще бойцы в разговорах упоминают слово «смерть». Но я не хочу примириться с мыслью, что меня похоронят в России. Мне всего лишь двадцать два года, моя жизнь только началась. И во имя чего нужно умирать?

Они ничего не знали о директиве фюрера № 41, которая была оглашена в пасхальное воскресенье: «Все силы сконцентрировать на южном участке Восточного фронта. На севере и в центре вести исключительно сдерживающие бои. Вермахт начинает свое наступление на Сталинград».

Затем наступила русская Пасха. Бои, которые зимой проходили с переменным успехом, привели к тому, что основная линия боевых действий пролегла, в конце концов, по краю села Белгорово. Церковь, расположенная на пригорке, находилась в руках немцев, за нею на расстоянии километра по другую сторону реки, все еще скованной льдом, расположился враг. Один из снарядов проделал дыру в церковной колокольне, теперь на ней сидел наблюдатель и рассматривал в бинокль другую сторону.

Мороз освободил землю из своих объятий, перед церковью распустились подснежники и цветы ветреницы. Лишь в канавах кое-где еще лежал старый грязный снег.

Вечером, накануне русской Пасхи, пришел русский священник в сопровождении двух стариков и выразил желание поговорить с офицером. Лейтенант Хаммерштайн принял его и узнал, что сельские жители хотели бы забрать из церкви соль. Офицер разрешил им это сделать. Тотчас же в сумерках появились женщины и дети, чтобы отнести в деревню соль в ведрах, мешках и корзинах. После этого женщины, стоя на коленях, отскребли от грязи пол в храме Божьем.

В пасхальное утро, когда солнце с восточной стороны еще даже не взобралось на лесистый холм, раздалось хоровое пение, как будто шла похоронная процессия в сопровождении плакальщиц. Люди поднимались снизу, направляясь к холму, где находилась церковь. Следуя за иконой с изображением воскресшего Христа, процессия подошла к церкви. Лейтенант Хаммерштайн вышел навстречу священнику и разъяснил, что церковь находится в зоне боевых действий и не годится здесь праздновать Пасху.

– Но ведь Христос воскрес! – воскликнул один из мужиков из толпы.

– Будет кровопролитие, – ответил лейтенант.

– Нет, нет, это же Пасха, никто не будет стрелять, – заверил священник.

Они глядели через замерзшую реку на другую сторону, где было тихо и где солнце силилось перебраться через лес.

Немного поколебавшись, Хаммерштайн дал им полчаса времени. Перед церковной дверью люди упали на колени и стали молиться. Один из мужиков поднялся по ступенькам на колокольню и принялся ударять в колокол молотком. Он выбивал одну и ту же мелодию, которой вторили все собравшиеся прихожане. Звон колокола пронесся над домами на другую сторону речки и был встречен ответным звуком. Кто-то оттуда бил кувалдой в лемех плуга.

Несколько немецких солдат присоединились к процессии и вошли в церковь. Одни из чувства любопытства, другие, потому что тоже верили, что Христос воскрес. Роберт Розен снял каску и преклонил колени перед алтарем, который теперь уже не был соляным складом, а стал освященным местом. Священник размахивал кадилом. Белый дым плыл через церковный неф и возносился к небу через пробоину от снаряда в колокольне.

– Христос воскрес!

Шум голосов заполнил помещение.

– Воистину воскрес! – отвечали прихожане.

Люди обнимались, некоторые плакали. Одна молодая женщина поцеловала Роберта Розена в щеку и прошептала что-то, чего он не понял.

В то время как они праздновали воскрешение Христово, к храму Божьему приближалась вторая процессия. Сельчане, проживавшие на противоположном берегу, пересекли с пением реку, поднялись на холм и смешались в церкви с другими прихожанами. Вновь слезы, объятия и радостный возглас: «Христос воскрес!».

Через час Хаммерштайн распорядился очистить помещение церкви. Прихожане с пением пошли по селу, всю вторую половину дня они праздновали в своих домах, а когда их земляки, проживавшие на противоположном берегу, собрались идти домой, то в руках они несли кулечки с солью.

Наблюдатель, сидевший на колокольне, доложил, что никаких происшествий не случилось. Три недели спустя, когда закончился пасхальный мир, церковь села Белгорово сгорела дотла в результате артиллерийского налета.

Весна в России

Дорогая Ильза!

Ура, я приезжаю! Камрад Розен и я, мы оба, получили отпускные билеты. Это самый радостный момент за все время проклятой войны с Россией. Возможно, я приеду раньше, чем ты получишь это письмо. Тем не менее, я его отсылаю. Тогда мы вместе с тобой будем радоваться, получив его.

Когда я рассказал обеим русским женщинам, у которых мы сейчас живем, о том, что едем на родину, у них выступили слезы. У русских тоже есть сердце.

Сегодня понедельник и день рождения фюрера, великий праздник, который начался чудесным восходом солнца. Настоящая гитлеровская погода, сказали бы вы в рейхе. Русским тоже известно, что у нас праздник. Они прислали самолет, который на большой высоте, недоступной для наших винтовок, кружил над деревней и разбрасывал листовки такого содержания:

«Сердечные пожелания!

Это будет последний день рождения Гитлера.

Мы устроим вам общую могилу!»

В связи с днем рождения фюрера полевая кухня испекла каждому солдату по куску пирога. В десять часов утра было построение. Лейтенант выступил с краткой речью, в которой лишь вскользь упомянул о новорожденном, но зато хвалил нашу часть за то, что та выстояла в эту убийственную зиму. В конце своей речи он объявил о поощрениях. Я совершенно неожиданно получил Железный крест второй степени, хотя сам не знаю, за что.

Дневник Роберта Розена

Сегодня великий день: камрад Пуш и я, мы оба, получили отпускные билеты. Я тотчас же стал упаковывать вещи и спросил ротного фельдфебеля, как мне уведомить своих родных, ведь они должны были бы подготовиться к свадьбе.

– На фронте нет телефонной будки, – ответил он. Тебе следует попытаться позвонить где-нибудь по дороге, возможно, из Минска. Все поезда с отпускниками следуют через Минск.

Ах да, кроме того, мы праздновали день рождения фюрера. Но отпускной билет был для меня важнее.

* * *

Какая ирония судьбы! Отец отправился в Подванген, чтобы жениться на моей матери, а мой сын возвращается из Приштины к своей матери. Между этими двумя событиями пролегла вечность.

Я вновь развесила географические карты и фотографии, не хочу их прятать от моего сына. Прежде, чем ему вновь придется уехать, он должен будет увидеть, что я занимаюсь судьбою своего отца, в конце концов, речь ведь идет о его деде. Россия на моей стене раскинулась картой от Архангельска до Астрахани, на столе лежат письма Вальтера Пуша и отцовский дневник. У них там апрель, а у меня в саду лето в своем самом праздничном разгаре.

Я жду сына до самой полуночи.

– Ты еще не спишь, – удивляется он.

Он выпил пива. Матери всегда имеют нюх на такие мелочи. Может быть, он уже побывал в каком-нибудь борделе? Я спрошу его, есть ли публичные дома в Приштине, подобные тем, что были в Вязьме, Смоленске и в Минске. Нет, мать не должна спрашивать о таких вещах.

– Твоя мать совершила путешествие во времени, – говорю я и подвожу его к той самой карте.

– Это же ведь Россия, – удивляется он.

– Очень старая Россия, с этой самой картой немецкие армии шли по Советскому Союзу.

– А что означают эти флажки?

– Это населенные пункты, где побывал твой дед, вначале на юге, затем под Москвой, и, в конце концов, опять на юге.

Он склоняется над столом, перелистывает бумаги, прежде чем задать вопрос:

– Твой отец был в Сталинграде?

– Нет, Волгу он никогда не видел. В реке Дон купался, также как в Днепре и Березине.

Мой сын находит эти названия прекрасными по звучанию.

Ральф ведет пальцем по всей протяженности Дона, останавливаясь у таких названий, как Воронеж, Россошь и, наконец, Ростов.

– Кажется, был такой лауреат Нобелевской премии, который написал книгу «Тихий Дон».

– Летом 1942 года Дон не был тихим, – говорю я.

Ральф бросается в кресло и рассматривает мой «Натюрморт с Россией».

– Но разве это натюрморт? – думаю я. – Ведь вся стена окрашена кровью.

– Принести тебе пива?

Нет, ему не надо, он уже достаточно сегодня выпил.

Он мог бы все-таки спросить, что же произошло дальше, когда и где погиб его дед. Но он не задает вопросов.

Я бы не хотела, чтобы наш разговор закончился впустую, перед тем, как он пойдет спать. Поэтому я спрашиваю его о крупной демонстрации албанцев в Приштине, которая произошла полгода назад. Было ли там опасно?

Он удивляется тому, что этот случай вообще был упомянут в немецких газетах. Разумеется, ничего опасного не было. Люди могут устраивать демонстрации, сколько им вздумается, но все должно идти мирным путем.

«А если мирно не получится, то вам придется тогда стрелять», – мелькает у меня мысль, но я не говорю об этом вслух.

Я сохранила газету за 11 июня 2003 года, она лежит среди бумаг моего отца. Когда Ральф обнаруживает ее, то рассматривает фотографию солдат, несущих четыре гроба. Перед каждым из гробов фотография погибшего бойца. На другой странице газеты снимок траурной церемонии в аэропорту Кельна. Гробы, укрытые флагами, на одном из стульев сидит в одиночестве министр обороны.

– Это дело не имеет никакого отношения к той старой твоей войне, – говорит Ральф и указывает на снимок с четырьмя гробами.

Я в этом не уверена, но ничего не говорю.

А что мог бы сказать сидящий в одиночестве министр матерям молодых солдат, которых разорвала бомба в Кабуле?

В газете написано, что они погибли за мирный завтрашний день.

Но, возможно, он размышлял о том, что погибли всего лишь четыре человека. Лес рубят, щепки летят. Те четверо могли бы точно так же въехать на своем автомобиле в дерево или попасть под танк на военном полигоне в Мунстере. Жизнь везде опасна, что в Мунстере, что в Кабуле.

Почему я не могу поговорить с моим сыном о таких вещах? Я должна постоянно сдерживать себя, я не осмеливаюсь говорить то, о чем думаю.

– Ты тогда уже была на свете? – спрашивает Ральф и показывает на географическую карту.

– Я никогда не видела твоего деда.

Ральф рассматривает солдат, стоящих на снегу. Я ощущаю его неприятие этой серой военной формы.

– Мне кажется, ты похож на своего деда.

Парень качает головой, он не желает никакого сходства с солдатом вермахта.

Все-таки он приносит себе пиво.

– Миллионы детей никогда не видели своих отцов, – говорю я ему. – Солдаты получали отпуск, зачинали ребенка, отправлялись на фронт и оказывались под землей, прежде чем истекали положенные девять месяцев. Так было не только с немецкими детьми. В России, Франции, Англии и Америке отцов отправляли на войну, и они погибали, прежде чем их дети были в состоянии задавать вопросы.

– Ты значит, тоже из тех детей? – спрашивает Ральф. И после некоторой паузы:

– Тебе не следовало бы так сильно углубляться в ту старую историю, сегодняшнее время важнее.

Нечто похожее говорит также и Вегенер. Он называет это смотреть вперед: «Когда у тебя пятеро детей и пятнадцать внуков, то нет времени задумываться о своем отце». Но у меня лишь только этот парень, а переступят ли внуки порог моего дома, это еще вилами на воде написано.

Рядом с названием населенного пункта «Старый Оскол» я рисую крест. Он мог бы теперь задуматься о том, что там похоронен его дед, но мой сын пьет пиво.

– Что это за странная коллекция? – удивляется он, когда видит объявления о смерти, которые прислал мне Вегенер и которые я прикрепила кнопками к карте России.

– Это объявления в память о погибших во Второй мировой войне, – объясняю я.

– Но ведь они помещены в наше время, – говорит Ральф и зачитывает мне даты: 31 января 2003 года, 30 апреля 2003 года, 3 мая 2003 года… Спустя 60 лет люди все еще вспоминают о своих погибших родственниках.

– Тебе кажется странным то, что кто-то помещает объявление в газете о своем отце, погибшем на войне?

– В какой-то степени, да, – говорит мой мальчик. – Зачем они это делают?

Не знаю, должна ли я ему это объяснять. Эти люди полагают, что мертвых обманули дважды. Вначале те, кто послал их на войну, затем другие, которые забыли про них после войны.

Но я не говорю этого моему мальчику. Он также не проявляет к этому особого интереса, он вновь водит пальцем по карте России, пока не утыкается в Харьков.

– Там тоже была кровавая бойня, – говорю я и рисую овал вокруг города, там была битва в окружении.

– Твой дед с первого дня войны с Россией вел дневник, – говорю я. – Если тебя это интересует, то ты можешь почитать его.

Нет, его это не интересует.

– Для чего ты все это делаешь? – спрашивает он вдруг. Иначе говоря, следует это понимать так: если тебе скучно на пенсии, то найди себе занятие более разумное, чем эта проклятая война.

– Потому, что это мой отец, – говорю я. – Кто-то же должен позаботиться о нем.

– В школе мы проходили Вольфганга Борхерта, [47]47
  Немецкий поэт и драматург, участник войны, антифашист.


[Закрыть]– вдруг вспоминает он.

– И тебе не жаль было бедного Бекманна? [48]48
  Один из персонажей из произведений Борхерта.


[Закрыть]

На это он не находит, что ответить, и молчит.

Тем первым, которые вернулись с войны и об этом написали, еще верили, в частности Вольфгангу Борхерту и Генриху Бёллю. Но затем миллионы солдат ушли в безвестность, целая армия в серых шинелях была объявлена бандой разбойников, с которой никто не хотел иметь ничего общего.

Я начинаю волноваться, и он замечает это. Я рассказываю о демонстрациях, которые организовывались, когда он был еще совсем маленьким мальчиком. Тысячи людей проходили в колоннах по городу и несли плакаты с надписью «Солдаты – убийцы». Мой отец был убийцей? Мой сын тоже убийца? Я не могу так просто уйти от этой темы.

– Вам уже приходилось стрелять в людей в Косово? – спрашиваю я его.

– Только для острастки в воздух, – говорит он.

– Но ведь могло так статься, что вам пришлось бы стрелять. Тогда вас бы тоже встретили плакатами «Солдаты – убийцы».

Ральф видит это по-другому. Он частичка армии в защиту мира, которая старается приносить только пользу в отличие от вермахта, где был его дед.

– Мы там находимся для того, чтобы людям в Косово стало так же хорошо, как и тем, кто живет в Западной Европе. – Так говорит он и идет на кухню, чтобы принести еды. Он оставляет меня наедине с моими плакатами.

– Что в том плохого, когда человек интересуется судьбой своего отца? – задумываюсь я. – Как им удалось добиться того, что мы отвыкли думать об этом?

Держа в руке бутерброд с сыром, Ральф возвращается в комнату.

– Ты больше занята мыслями о моем деде, чем о моем отце, – говорит он.

Мне становится вдруг страшно. Ведь он, действительно, прав, мой мальчик. О своем умершем муже я едва ли вдумываюсь, а мой отец становится мне с каждым днем все ближе.

– Твой отец перевернулся бы в гробу, узнав, что ты пошел в бундесвер, – говорю я. – И притом ты сделал это добровольно, отправившись на военную службу за границу!

– Немецкие солдаты достаточно долго побыли за границей, – сказал бы твой отец.

– Был ли он пацифистом? – хочет знать Ральф.

Когда в пятидесятые годы была введена воинская повинность, то он хотел уехать из Германии, но вынужден был констатировать, что все страны, куда он собирался выехать, также имели солдат. Тогда он предпочел остаться.

– Ты никогда не говорила с ним о моем деде? – спрашивает мой мальчик.

– Фашистский вермахт был для него исчадием ада, он тотчас же выбежал бы из комнаты, если бы я начала говорить на эту тему. Твой отец, впрочем, тоже шагал по улицам с плакатом о солдатах-убийцах.

Ральф подходит ко мне совсем близко и осторожно берет меня за руку. Ему кажется, что он нашел объяснение, почему меня так притягивает эта тема.

– Многие годы ты не могла заниматься судьбой своего отца, потому что так хотел твой муж, – говорит он. – А теперь ты одна и наверстываешь упущенное.

– Надо найти время и вновь сходить на лесное кладбище, – приходит мне в голову. Уход за могилой осуществляет кладбищенский персонал, и за это он получает сполна. На могильной плите написано: