Текст книги "Отечество без отцов"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Наш единственный мальчик, полный надежд и служивший добровольцем в одном из подразделений связи, никогда не вернется домой. Он погиб на Востоке за фюрера и Отечество в цветущем возрасте восемнадцати лет, идя в атаку в первых рядах.

Объявление о смерти в «Мюнстерской газете», лето 1942 года

Праздник тела Христова, традиционно отмечавшийся в четверг, на этот раз вынужденно был перенесен на воскресенье по причинам, вызванным войной.

Шествие верующих, обычно проходившее через весь город, было отменено, так как он лежал в развалинах. Вместо этого прихожане раз за разом обходили храм Божий. Ильза участвовала в этом, казалось бы, бесконечном обходе, потому что верила, это должно ей помочь. Когда вечером у нее возобновились месячные, то она проплакала всю ночь. Она не пошла сразу же к врачу, а подождала еще десять дней. Мужу она тоже ничего не написала, чтобы как можно дольше не разочаровывать его. Она надеялась на чудо. Мысль о том, чтобы попытаться это осуществить с другим отцом, а затем написать мужу, что она ожидает ребенка, пронеслась в ее голове лишь мельком, когда к ней в лавку зашел офицер и спросил сапожный крем. Но это все равно бы не помогло, так как не соответствовало бы срокам. Тогда ребенок родился бы по прошествии десяти – одиннадцати месяцев с того времени, как муж побывал в отпуске.

Старый доктор Мельманн высказал соображение, что в военное время лучше вообще отказаться от детей.

– Но господа там, наверху, желают, чтобы были дети, – ответила Ильза.

– Да, те, что наверху, – сказал доктор и сделал движение рукою, как будто отмахивался от кого-то.

Он считал, что именно частые бомбежки могли быть вероятной причиной отсутствия беременности. Кроме того, на это могли повлиять и ночи, проведенные в бомбоубежищах. Ильза нашла этому еще одно объяснение: она ведь собственноручно заделывала кирпичами окошки в подсобном помещении своего магазина, чтобы предотвратить попадание в дом фосфора от зажигательных бомб. Совсем неподходящая работа для женщины. У нее не только огрубели руки, но и начались сильные боли в спине. Если бы она была к тому времени беременной, то после укладки кирпичей все равно потеряла бы ребенка. Она написала мужу:

Твой магазин снизу замурован кирпичами. Теперь он стал некрасивым. Это ведь не будет продолжаться вечно, а лишь до окончания ужасной войны, пока падают бомбы.

Когда не было тревог, она наклеивала полученные от покупателей продовольственные карточки в амбарную книгу и сопоставляла их с полученными рейхсмарками и пфеннигами, чтобы занести все это потом в свой бухгалтерский отчет. По средам после обеда она закрывала магазин и отправлялась за город на велосипеде. Благодаря этому, она будто вновь возвращалась в довоенное время.

Когда месячные пришли во второй раз, она сообщила об этом мужу, постаравшись обратить все в шутку:

– Ты должен вновь прибыть в отпуск, нам ведь нужно будет наверстать упущенное!

В письме она напомнила об их свадебном путешествии вверх по течению Рейна и о вечере в Рюдесгейме, когда она выпила так много вина, что у нее начали двоиться звезды на небе.

В ответном письме Вальтер Пуш ни словом не обмолвился о проблеме с ребенком, лишь написал, что он видел в полевом кинотеатре под Харьковом фильм «Люди в бурю» с Ханнелорой Шрот в главной роли. Ильза сходила на этот фильм и вновь провела бессонную ночь.

В середине августа она закрыла на пару дней магазин, но не для того, чтобы отправиться на пароходике в Рюдесгейм, чтобы освежить воспоминания, а с целью поездки к тетке Марте в гости в Дипхольц. В ее отсутствие Мюнстер пережил сорок первую бомбежку. Упало не так уж много бомб, но их оказалось достаточно, чтобы бакалейная лавка, принадлежавшая Пушам, лишилась всех оставшихся стекол. Когда она вернулась, то ветер гулял по всему магазину, однако кирпичная кладка в подсобном помещении выдержала. Поскольку бакалейные товары в военное время являлись жизненно необходимой продукцией, и потому продовольственные карточки должны были отовариваться и регистрироваться, то партийное начальство распорядилось выдать ей новые стекла. Витрина была обшита деревом, в досках было проделано стеклянное отверстие размером пятьдесят на сто сантиметров, через которое солнечный свет падал на прилавок. В последнюю декаду августа в руки стали выдавать по одной селедке. Бочки с сельдью прибыли из Бремерхафена, и Ильза Пуш выловила из рассола 120 штук. Своему мужу она написала:

Позапрошлой ночью молодая женщина, живущая над нашим магазином, произвела на свет девочку. Прямо во время разрыва бомб и стрельбы зениток. Ребенок появился на свет сразу после того, как сирены провыли отбой. Вот это был подарок!

За акушерку была благочестивая сестра из госпиталя Клеменса. Она сказала:

– Мы не пойдем в бомбоубежище, мы будем молиться и доверимся Господу.

Я тоже думаю, что в такие времена мы должны больше полагаться на Бога. Вчера я видела эту девочку. Ах, такую маленькую проказницу я бы тоже хотела иметь. Так что ты обязан вскоре вновь приехать в отпуск.

Дорогая Дорхен!

Сбор липового цвета – это полезное занятие, потому что настой из него является хорошим лекарством для раненых солдат. Нашему здоровью здесь уделяется большое внимание. Вечером во время ужина мы получаем пилюли от малярии. Этот препарат мы должны глотать в течение шести недель. Десять дней назад поступил приказ, запрещающий употребление в пищу домашней птицы, так как русские куры являются переносчиками желтухи. Когда я приеду в отпуск, то наемся досыта куриного супа, у наших кур наверняка нет желтухи.

Мы обязаны следить за нашими ногами, ведь приходится совершать переходы на большие расстояния. Каждую неделю наш санитар устраивает осмотр ног. Мои ноги в порядке, а вот многие сослуживцы из-за волдырей и мозолей прямо-таки ковыляют по России. Дедушка Вильгельм в таких случаях обычно говорит, что нужно освобождаться от гнилого мяса.

Что касается липового цвета, то тебе не следует забираться на деревья и срывать бутоны, которые можно достать и снизу. Что-то же должно ведь перепасть и пчелам Коссака, иначе не будет меда.

В России липы пока еще не цветут, в этой стране все происходит с опозданием. Местность, где мы сейчас находимся, непригодна для лип. Здесь в основном степи.

Я уже купался. Представь себе, бомба проделала в земле своеобразный кратер. Туда собралась вода на глубину в целый метр. Поскольку это была единственная лужа на всем обозримом пространстве, то мы, солдаты, разделись и освежились. Двенадцать мужчин барахтались в воронке от бомбы. Так что, видишь, война тоже может приносить пользу, создавая такие ванны для купания.

Эрика написала мне, что к вам подселили эвакуированных из рейха: тех, что лишились своих квартир из-за бомбежек. Будь с ними ласковей. Кто знает, может быть, вам тоже придется пуститься в путь и постучаться в дверь к чужим людям. Никто не знает, что еще принесет эта война.

На посту у реки Донец

Дорогая Ильза!

Сегодня утром немецкие бомбардировщики уничтожили боевые позиции русских на нашем участке фронта. Мы не перестаем удивляться, откуда у русских так много техники. Мы ведь столько всего уже уничтожили или захватили в качестве трофеев. Каждый день сводка вермахта приводит огромные цифры, а конца этому всему не видно. Ежедневно в небе появляются русские истребители, причем с разных сторон. Надеюсь, что Сталинград скоро падет, тогда немецкий фронт сможет развернуться на север.

Только что из-за облаков внезапно вынырнули немецкие бомбардировщики, которых прикрывали истребители. Впечатляющая картина. Они летели над нами в сторону города, как на параде, пересекая противоположный берег реки Донец. Там они откроют свои бомболюки, и что посыплется оттуда? Нет, не тухлые яйца, а немецкие бомбы! А что видят наши воспаленные глаза на другом фланге? Штурмовики! Дрожь пробирает от возбуждения, сердце захлебывается от радости. Великолепный вид, как будто ястребы бросаются сверху на свои жертвы.

Так как дела у нас здесь серьезные, то вечерами постоянно происходят интересные вещи. С наступлением темноты регулярно появляются два русских самолета. Это легкие ночные бомбардировщики, которых мы называем «Хромой уткой» или «Дежурным обер-ефрейтором». Солдаты не отказывают себе в удовольствии поприветствовать их трассирующими пулями, при этом возникает великолепный фейерверк.

Моя дорогая девочка, ты не должна падать духом оттого, что мы так долго вынуждены находиться порознь. Мы не можем ничего изменить. Жаль, что вы там, в рейхе, такие малосведущие, и у вас нет возможности бросить хотя бы один взгляд на эту Россию, чтобы понять весь смысл войны. Было бы хорошо, если бы ты разбиралась в том, что с нами происходит. Не нужно лишь только отчаиваться. Наше странствие продолжается, но не в сторону Рюдесгейма, а к самой крупной реке Европы. Мы намереваемся совершить там небольшую прогулку на теплоходе.

Спустя две недели после Троицы нам, пленным, было приказано шагать дальше вглубь России. Казалось бы, военнопленные, хлебнувшие лиха, находившиеся на удалении сотен миль от своей родины и направлявшиеся все дальше от своего Отечества в ужасную Сибирь, должны пребывать в подавленном состоянии, однако ничего этого в нашей колонне не было. Вся наша команда, состоявшая, как и вся наполеоновская армия, из молодых парней самых различных национальностей, пребывала в хорошем расположении духа. Нередко мы даже пели песни.

Дневник вестфальца, 1813 год

Дальше, все дальше в бесконечность степей. На горизонте клубились облака пыли и дыма. Горела степная трава, подожженная войной, и белый дым обгонял войска, двигавшиеся на восток. В клубах дыма галопом скакали обезумевшие лошади, вырвавшиеся откуда-то или просто брошенные кем-то. Танки отказывались работать, сломленные вездесущей пылью, которая засоряла карбюраторы бензиновых двигателей. Солдаты шагали в русское лето. Привалы устраивались на обочине дорог под цветущими акациями. Возделанные поля, заброшенные колхозы, стада крупного рогатого скота, деревни, чьи дома еще не познали огня пожаров. Время от времени они пели походные песни, которые исполняли еще прошлым летом, в том числе и песню об Эрике. Казалось, будет то же самое, что и год назад. Появлялись новые названия. Предстояло захватить Воронеж, Оскол, Россошь, Ворошиловград. Эти названия ласкали слух, солдаты и не предполагали, какими кровопролитными событиями отложатся затем эти города в истории. Вальтер Пуш подсчитал, что расстояние от реки Донец до бакалейной лавки в Мюнстере составляло две с половиной тысячи километров. А Россия лишь только начиналась.

– Донецкий бассейн можно назвать Рурской областью России, – объяснил лейтенант Хаммерштайн. – Когда мы захватим его и вдобавок к нему кавказскую нефть, то выиграем войну.

Но не следовало забывать и о реках. Они становились все шире: Днепр, Донец и все еще очень далекая, но уже у всех на устах – Волга. На рухнувших мостах течение особенно неистовствовало, целое стадо домашнего скота плыло с разбухшими животами вниз по течению, застревая в пролетах мостов.

– Гроза над степью представляет собою великолепное зрелище, – сообщил Роберт Розен в письме домой. – В том, что загорелся дом с соломенной крышей, не было нашей вины, удар молнии может быть тоже приписан войне.

Но были и веселые моменты. На одном из небольших вокзалов затормозил воинский эшелон вермахта. Гражданское население ринулось к вагонам, и начался бойкий обмен товарами: яйца менялись на сигареты, сало – на спички. Такие сделки были запрещены солдатам, гражданским тоже, но на реке Донец властитель смотрел на это сквозь пальцы. Когда базарная лихорадка начала выходить из-под контроля, появился русский полицейский и дважды выстрелил в воздух. Толпа бросилась врассыпную. Вдруг он обнаружил среди торговцев своего сына, вновь схватился за оружие, но выстрелил уже не в небо, а прицельно по ногам мальчишки. Жена полицейского с криком выбежала из близлежащего дома, вооруженная лишь метлой, которой начала избивать блюстителя порядка. Немецкие солдаты, глядя из окон вагонов, хлопали в ладоши, санитар обработал касательное ранение бедра у парня. После этого они угостили усердного полицейского стаканчиком шнапса.

И вновь спелая вишня в чужих садах. На привалах они забирались на деревья, ломали ветки и брали их собой, когда вновь отправлялись в путь. В один из жарких дней они остановились у колодца и напились воды после того, как насытились вишнями. В животах так забурлило, что на конечный пункт марша в этот день они так и не попали.

Дорхен прислала своему брату мухоловку – средство от русских насекомых, а к ней несколько пакетиков лимонада «Вальдмайстер» в виде шипучего порошка.

– Теперь я хожу по России с зеленой пеной у рта, – написал он ей.

В тот день, когда они вошли в Россошь, Вальтер Пуш получил письмо, где говорилось, что им пока не удалось зачать ребенка. В связи с тем, что вермахт в Россоши начал свою деятельность с открытия борделя, в котором двадцать молоденьких женщин за еду и напитки, пачку сигарет «Юно», а также за рейхсмарки отдавали свое тело, то Вальтер Пуш присоединился к группе солдат, которые отправились в город, чтобы «поддержать спортивную форму». Они называли это именно так. Сильно разочарованный, пришел он назад и мысленно многократно извинился перед своей Ильзой. Когда сослуживцы предложили Роберту Розену прогуляться с ними в город, то он лишь сказал, что его жена как раз сейчас беременна. Вечером Вальтер Пуш успокоил свою совесть тем, что написал Ильзе длинное письмо.

31 августа в половине четвертого пополудни русский военнопленный зарубил лопатой немецкого конвоира и убежал в лес.

Школьная хроника Подвангена, август 1942 года

В жаркие дни к ней подступала небольшая тошнота. Матушка Берта отсылала Эрику на кухню готовить еду, в то время как сама ехала на поля, чтобы помогать там собирать урожай. Поэтому Эрика проводила эти дни в крестьянском доме в одиночестве, сопровождаемая лишь ребенком в своем чреве. Она стояла у плиты, помешивала суп и высматривала, не покажется ли почтальонша с полевыми письмами. Временами заходила матушка Луиза, чтобы удостовериться, все ли в порядке, и напомнить своей дочери, что вера в Бога превыше всего.

Довольно скоро беременность стала заметной. Эрика не старалась ее скрывать. С гордостью несла она по деревне свое раздавшееся тело. Выглядела она здоровой и цветущей, и каждый, с кем бы она ни заговаривала, полагал, что у нее, скорее всего, будет мальчик.

Несчастье случилось во время сбора урожая ржи: Кристоф упал с воза и сломал себе ногу. Герхард отвез его в город, где ногу вправили и наложили гипс. Через десять дней он возвратился домой, но скорее хромал, чем шел по двору, и первое время годился лишь на то, чтобы держать вожжи и то, когда ему помогали подняться на козлы. Прежде чем Брёзе получил обещанных иностранных рабочих, помещик выделил им двух русских пленных на подмогу. Он заверил, что выбрал самых надежных: двух спокойных отцов семейства, проживавших под Новгородом, но матушка Берта беспокоилась, что может произойти нечто ужасное. Позднее она преодолела свой страх и стала подавать русским к ужину ножи и вилки.

В августе всплыло название Сталинград. В Подвангене это слово не вызвало беспокойства. Роммель был в ливийской пустыне, горные стрелки на Кавказе, а вот теперь появился и Сталинград. Это были наиболее примечательные события того позднего лета. После того, как матушка Берта увидела на географической карте в бюро у бургомистра, насколько удалена Волга от Подвангенского озера, а конкретно это составляло две тысячи километров, то она от всего сердца пожелала, чтобы ее сын не шагал в сторону Сталинграда. Эрике также не хотелось, чтобы мужа называли «Сталинградским бойцом», столь громкие названия были ей не по душе. Герхард боялся, что ему после Сталинграда вовсе ничего не достанется. Он все чаще говорил о том, что хочет пойти добровольцем, чтобы вкусить хотя бы частичку столь великих времен.

Печальное событие случилось в последний день месяца. Через год своего плена Миша-запевала потерял терпение и рассудок. Конвоир сидел на пне, курил свою трубку и жмурился, глядя на послеполуденное солнце, как вдруг Миша подкрался к нему и, не говоря ни слова, ударил солдата по голове лопатой, которой добывал торф. После чего схватил его винтовку и убежал в лес. Конвоир залил своей кровью торфяную землю и умер в повозке, когда его бросились везти в город. Через двое суток Миша застрелил недалеко от города Норденбург немецкого полицейского, который попытался его задержать. Пришлось задействовать сотню солдат, чтобы прочесать участок леса у Гольдапа. Под конец этой облавы пули, выпущенные из пулемета, разорвали Мишу на части.

В бараке поместья, где размещались военнопленные, царила теперь тишина; у русских больше не было запевалы. Так продолжалось недолго, вся группа пленных была заменена, в поместье прислали новых. Как выяснилось, они были взяты в плен в харьковском котле. Но эти пленные уже не пели.

Мой дорогой Роберт Розен!

Теперь, когда лето перевалило за середину, хочу и тебе написать письмо. Все меньше становится тех, кому я могу писать; некоторые из моих писем вернулись обратно, так как адресат больше не существует. Так что все идет своим чередом.

Я сижу на скамейке у здания школы, за мной жужжат пчелы, передо мной громыхают последние возы с урожаем, направляющиеся к амбарам. В Подвангене все еще продолжается пора уборки урожая. Твои домочадцы могли бы найти тебе достойное применение, так как здесь не хватает крепких рук. Урожай, по всей видимости, уродился хороший, лишь несколько земельных участков оказались побитыми сильным дождем. Ячмень созрел несколько преждевременно.

Сам я уже не в состоянии что-либо делать, кроме того, как сидеть на лавочке и палкой рисовать на песке узоры. В солнечные дни я прогуливаюсь к мельнице и слушаю, как свистят ее крылья на ветру. Пчелы доставляют мне больше забот, нежели радости. Когда они летят всем роем, то я уже не могу угнаться за ними, тем более, когда они садятся на деревья. Недавно такой рой по ошибке залетел на большой ясень на кладбище. Из поместья мне прислали двух русских, которые забрались на дерево и поймали этот рой для меня, что не обошлось для них без укусов. Но оба лишь только смеялись. Я выставил им по стаканчику шнапса и дал с собой каждому немного меда.

В школе я больше помогаю советами, нежели делами. Молоденькие девчушки, которые сейчас попеременно выполняют работу учителя, еще совсем неопытные. Ну, да что они могут понимать в этом деле, когда сами еще совсем недавно сидели за школьной партой? Часто они готовы уже разреветься, так как сильно тоскуют по дому. Сейчас, после летних каникул, эта ностальгическая болезнь одолевает их сильнее всего. Я с ними часто разговариваю и пытаюсь поднять их дух, по крайней мере, до следующих каникул. Указка стоит нетронутой в углу. У меня нет уже больше сил, а девушкам сердце не позволяет использовать ее в виде палки для битья. Потому в классе нередко все стоит вверх тормашками.

О крупных событиях, происходящих в мире, я стараюсь не думать. Иногда из-за этого потом не могу заснуть. Если все вернутся целыми и невредимыми, то мы должны будем устроить пир, и каждый будет рассказывать о том, что он пережил.

Недавно мне встретилась твоя жена. Она выглядит очень хорошо. Может быть, тебе удастся выбраться в отпуск к рождению вашего ребенка. Она говорила, что это произойдет в начале февраля.

Приветствую тебя.

Твой старый учитель Бернгард Коссак.

Дорогая Ильза!

Гражданское население вынуждено покинуть населенный пункт, где мы теперь размещаемся. Люди направляются в близлежащий лес. За нашим домом находится большой огород, в котором мы уже вдоволь попробовали морковки. Мы кормимся также и с картофельного поля, расположенного поблизости. Брошенные дома мы обыскали, стараясь найти пригодные для нас вещи, и взяли кое-что с собой. Среди прочего это небольшие печки-времянки для блиндажей и хорошо сохранившиеся печные трубы. Двери, оконные стекла и другие вещи нам также нужны. Кое-кто жалеет гражданское население, но это же ведь война. Русские орды делали бы то же самое, случись им оказаться в немецких землях, где они также бы грабили и мародерствовали.

Говорят, что в Германии должен быть великолепный урожай. Поэтому и четвертый год войны мы переживем без голода. Сталинград оказался чертовски крепким орешком. Еще две недели назад я держал пари, что он сдастся, но пока остается лишь надеяться на это. Мы не ведем там боев, а лишь прикрываем фланги нашей армии.

Лучше всего, если бы нашу часть отвели отсюда, но не думаю, что в этом году именно так и будет. После событий последних недель и месяцев все выглядит таким образом, что нам придется провести еще несколько некоторое время в этой проклятой России. Ходит новый слух о том, что все должно завершиться в начале 1943 года. Как было бы прекрасно приехать весной к тебе в Мюнстер.

Позавчера нам вновь пришлось совсем не сладко. Наш передвижной фронтовой кинотеатр, который уже много раз показывал на экране взрывы боеприпасов, быстренько растворился в облаке пыли, как только ударили настоящие орудия и несколько крупнокалиберных снарядов разорвались поблизости от сарая, где крутили фильм. Три дня назад я вместе с Робертом Розеном побывал на таком киносеансе. Показывали развлекательный фильм с участием Марики Рёкк. Мы нашли ее выкрутасы и нарочито громкое пение неуместными на фоне завшивленного сарая и всей этой плачевной войны.

После просмотра фильма раздался дикий грохот. Такого налета русской авиации у нас давно уже не было. Средства противовоздушной обороны у нас совершенно отсутствовали. Но так уж случилось. Главное, что миновал еще один день войны. Так час за часом проходят они, но как-то незаметно, чтобы мы приближались к миру.

* * *

Нас все меньше разделяет время. В моем саду увядают осенние цветы. От первых ночных заморозков почернели георгины, русская зима явно торопится. У моего отца лето заканчивается так же внезапно, как и началось. Сильные дожди гасят пожары в донской степи, пыль, сопровождающая колонны, превращается в грязь. Еще два месяца отделяют меня от его истории, в январе мы станем единым целым.

Мне нужно выучить новое название: Кундуз. [60]60
  Город на севере Афганистана, где в 2003 году находился немецкий контингент из состава войск ООН.


[Закрыть]Так далеко немецкие солдаты еще никогда не удалялись от дома. Сталинград расположен на полпути к Кундузу. Но сегодня им разрешается не только летать через Россию, но и шагать по России, как тогда, когда речь шла об индийском перце.

Я колеблюсь, но все же прикрепляю одну из фотографий к стене, вешаю ее так, чтобы мой отец не мог ее видеть. Ему был бы неприятен этот неказистый черно-белый снимок с желтоватым отливом. Крохотная девчушка сидит на коленях маленького мужчины. Ребенок – это я, а мужчина – Кристоф из Реймса. Мы сидим на скамейке рядом с кустом сирени. На заднем плане каменное строение, по-видимому, кирпичная стена розенской конюшни. Кристоф держит во рту сигарету, а на коленях ребенка, в то время еще не знали о вреде курения для маленьких детей. Я тогда всего этого не боялась.

Это, должно быть, самая ранняя моя фотография и единственная из тех, что пережили войну. Она нашлась среди бумаг тети Ингеборг. На обратной стороне стоит дата 20 сентября 1944 года, то есть прошло два месяца после того, как в пятидесяти километрах от Подвангена взорвалась бомба, [61]61
  Покушение на Гитлера в его бункере «Вольфшанце» на территории нынешней Польши 20.07.1944 г.


[Закрыть]которая не смогла причинить большого вреда. Я удивляюсь, как им тогда удалось найти время, чтобы сфотографироваться у куста сирени, когда уже были слышны громовые раскаты приближавшегося фронта. Тетя Ингеборг еще раз побывала в Подвангене, прежде чем решилась, наконец, покинуть со своими мальчишками разрушенный к тому времени Кенигсберг и оказавшуюся в опасности Восточную Пруссию, чтобы затем отправиться в безопасный рейх. Во время ее визита и возникла эта фотография.

Мне был тогда год и восемь месяцев, я могла уже произносить слово «мама», а вот слово «папа» мне было незнакомо. Собственно говоря, я должна была бы сидеть на коленях у отца и позировать перед камерой. Но отцов отослали в русскую ледяную пустыню, и вместо них их детей держали на коленях французские военнопленные.

Разрешалось ли тогда доверять маленького ребенка военнопленному? Почему нет в кадре моей матери? Вероятно, она нажимала на спуск фотоаппарата. Чужой мужчина смеется, его левая рука держит мои детские ручонки, а правой он машет в камеру. Во рту у него сигарета. Я выгляжу испуганной, наверное, меня смутил черный фотоаппарат. Кристофа мне нечего было бояться, о нем в моей памяти осталось что-то, напоминающее по звучанию слово «ma chere». [62]62
  Моя дорогая.


[Закрыть]Кристофа я видела каждый день на розенском дворе, моего отца – ни разу.

Нет, это снимала тетя Ингеборг. Моя мать стояла рядом с ней. Она могла бы присесть рядом на скамейку под кустом сирени, но ей было стыдно. Тогда бы это выглядело так, будто мы были одной счастливой семьей: маленький француз, моя мать и я.

Когда появился этот снимок, она уже полтора года была вдовой. Мне в голову приходят вдруг какие-то странные мысли. Бедный отец, они тебя лишили не только жизни, но и жены, и твоего крестьянского хозяйства, да и ребенок твой оказался на коленях у чужого мужчины.

Что же мне делать с этими старыми снимками, которые все больше вторгаются в мою сегодняшнюю жизнь? Вегенер присылает мне фотографию горящей русской деревни и пишет на обороте:

– Их встречали хлебом и солью, как победителей, при отступлении за ними оставалась выжженная земля.

Я не хочу, чтобы мой отец был среди них. Нет, он не поджигал домов.

Если бы он был еще жив и сидел сейчас напротив меня, я бы его спросила, как поджигали дома? Выгоняли ли они людей в леса, прежде чем поджечь их жилища? Я не могу понять, почему политика «выжженной земли» началась так рано, еще в декабре 1941 года под Москвой.

Вегенер утверждает, что на войне это было обыденным явлением. Все армии мира разрушают то, что могло бы приносить пользу наступающему врагу. Великая армия Наполеона поступала точно так же.

В одном из писем своей Ильзе Вальтер Пуш ставит горящие русские деревянные хаты в один ряд с пожарами в Кёльне, Гамбурге и на Лингенерштрассе в Мюнстере.

– Война и пожар – они как близнецы, – пишет он.

Гейнц Годевинд добавил к теме пожаров лишь одно замечание:

– В конце концов, мы должны были противопоставить что-то холодам и вшам.

В газетах пишут, что под Санкт-Петербургом открыто самое крупное в Европе немецкое солдатское кладбище. [63]63
  В сентябре 2000 года Народный союз Германии по уходу за воинскими захоронениями открыл в деревне Сологубовка под Мгой сводное немецкое солдатское кладбище, куда со временем будут перезахоронены около 80 000 военнослужащих вермахта, погибших под Ленинградом. Оно станет самым крупным немецким воинским захоронением Второй мировой войны.


[Закрыть]Туда уже перезахоронены тридцать тысяч погибших, но моего отца среди них нет. А есть ли солдатские кладбища у Старого Оскола?

Вегенер говорит, что я слишком близко к сердцу принимаю погибших.

– Ты жалеешь всех солдат, – говорит он. – Ты берешь их под свою защиту.

– Ты плачешь на солдатских кладбищах, – говорит он.

А что мне еще остается делать? Речь-то ведь идет о моем отце!

В ящике тети Ингеборг я обнаруживаю примечательное письмо, не знаю, кем написанное. Там нет ни отправителя, ни адресата. Но это явно не почерк моего отца и не его стиль изложения. Но это также и не бойкий, оптимистичный дух Вальтера Пуша. Может быть, Годевинд попытался вдохнуть немного поэзии в войну?

Между тем и у нас уже стало неспокойно, поскольку всевозможные слухи расходятся подобно кругам на воде. Мы становимся все более раздражительными. Едва наступают сумерки, как начинается представление. Вначале следует робкое вступление. Один из пулеметов, как будто провоцируя, делает несколько выстрелов куда-то в темноту. Взлетает сигнальная ракета, на несколько секунд белый шар зависает на небе, чтобы, падая, погаснуть.

На правом фланге разворачивается такой же спектакль, постепенно число участников в нем увеличивается. Каждый раз, когда, белый шар, мерцая, летит в ночи, начинается яростная стрельба из винтовок. В огненной радуге возникают и исчезают следы трассирующих пуль. Если бы речь шла не о жизни и смерти, то можно было бы радоваться этой игре огней.

На другой стороне разносится звук выстрела из орудия. Какое же большое подлетное время у снаряда! Вот, наконец, появляется гул, а затем где-то на местности раздается взрыв. Слышишь это достаточно часто, и, тем не менее, каждый раз возникает момент ожидания того, что снаряд может разорваться и у нас. Время между выстрелом и взрывом несет в себе нечто возбуждающее, и даже человек с железными нервами реагирует на это.

Так ночь, крадучись, уползает, чтобы в утренних сумерках достичь кульминации напряжения. Это самые опасные и наполненные ожиданием часы суток, которые столь часто уже приводили к трагическим последствиям. Но сегодня ничего не происходит. Артиллерийская канонада постепенно идет на убыль, переходя на одиночные выстрелы и, в конце концов, совсем угасает. Вдали глухо рокочет чья-то батарея. Первый из проснувшихся самолетов с жужжанием пролетает над нами. Ночь уходит. Где еще, как не в России, с таким нетерпением ожидаешь восхода солнца?

После обеда мы идем в гости на соседние позиции, либо к нам приходят посетители. Желание просто поболтать присуще солдату, как лошади, которая не может обходиться без овса, иначе они оба будут чувствовать себя не в своей тарелке. А вечером начинается такой же спектакль, как и за сто ночей до этого. То же самое появление сияния на небе, затем постепенное его угасание, вспышки от разрывов и приближение снарядов. Все те же самые моменты, что держат в постоянном напряжении, когда самолет нацеливается на самую крохотную цель. Гул раздается вблизи и в отдалении, то он спокойный и степенный, то надрывный и раздраженный. Самые неприятные ночи случаются, когда скапливается духота перед грозой, когда с Донца поднимаются испарения и тучи комаров набрасываются на нас. Тогда везде слышатся шорохи и некий звук, напоминающий шепот; все твое тело старается освободиться от навалившейся на тебя тяжести. Не каждому удается все это выдержать. Один снимает накопившееся напряжение, сделав куда-нибудь выстрел. Другой залезает в свой блиндаж, стараясь ни о чем не думать, и пытается сразу же заснуть. Но в наших геройских блиндажах это удается далеко не каждому. Тот, кто не спит, пускается в разговоры или читает. Кто-то погружается в «Фауста», в его первую и вторую части, другой читает вслух анекдоты из журнала. Я предпочитаю разгадывать кроссворды. Каждый вечер мы ведем беседы о смерти, а тот, кто об этом не говорит, тот просто думает о ней.