Текст книги "Отечество без отцов"

Автор книги: Арно Зурмински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Во вторую годовщину по случаю знаменательной битвы под Седаном на берегу Подвангенского озера собралась огромная толпа, чтобы восславить короля и Отечество. Был зажжен внушительных размеров костер, сложенный из дров. Школьный хор исполнял патриотические песни.

Школьная хроника Подвангена, 1872 год

Чтобы молодым влюбленным не лезли в голову дурные мысли, матушка Луиза загрузила Эрику работой. Вначале работа, а потом уже удовольствие! Таков был ее жизненный принцип. Она послала свою дочь в сад, чтобы та занялась подготовкой к весеннему севу, заставила ее копать мокрую землю, рассыпать по грядкам навоз, разрыхлять почву граблями и пропалывать. Роберт Розен стоял у забора и подтрунивал над ней. Помогать в садовых работах ему было недозволительно, так как солдат не имел права копаться в грязи в парадной военной форме. Время от времени она подходила к забору, прикладывала перепачканные черной землей руки к его лицу и тотчас же отчищала своим платком замызганное лицо парня.

– На Украине вдоволь плодородной земли, – сказал он. – Там имеет смысл крестьянствовать.

– У тебя есть дом Розенов, зачем тебе нужна еще какая-то плодородная земля, – ответила она.

Самыми прекрасными были их вечера. Матушка Луиза придумывала все новое занятие для своей дочери, заставляя ее примерять свадебное платье, закалывать себе волосы, гладить белье, штопать чулки. Было отвергнуто его желание сидеть рядом и смотреть на нее, поскольку все это должно было оставаться таинством. Но когда и эта работа была переделана, то она разрешила дочери выйти за порог.

Эрика ждала у калитки, пока он не подошел к ней. Они прогуливались взад и вперед по деревенской улице, вначале рука об руку, затем под ручку и, наконец, когда уже темнело, то шли, обнявшись, как будто это был один человек в летнюю пору. Обычно эти прогулки заканчивались в розенском коровнике. Лестница, ведущая на сеновал, скрипела, старое сено издавало аромат, а голуби ворковали до самой ночи. «Ву…ву…ву», – пели русские самолеты-разведчики, «гу…гу…гу», – ворковали голуби.

Когда однажды они особенно задержались, матушка Луиза решила дождаться их у дверей своего дома. Она вынула остатки сена из волос Эрики, отправила ее взмахом руки в дом, ведя с ним при этом разговор о погоде. Она напомнила, что красивый закат обещает в день свадьбы хорошую погоду.

– Как быстро все проходит, – сказала она. – Пару дней назад ты был еще на войне, а послезавтра уже будешь венчаться у алтаря. Но не только женитьба, а также рождение детей и смерть наступают теперь быстрее. Ты должен мне обещать, что останешься в живых. Мне не нужен зять, который желает умереть за фюрера. Я не для этого производила дочь на свет, чтобы та осталась совсем юной солдатской вдовой.

Она немного помолчала.

– Мое приданое для нее – это комплект белья вместе с ножами и вилками, оставшимися с того времени, когда еще правил кайзер, – извинилась она за свою бедность.

– Ей ничего не нужно брать с собой, – ответил Роберт Розен. – Я возьму ее такой, какая она есть.

Она схватила его за руку и крепко ее сжала.

– Поверь мне, мальчик, самое главное – остаться в живых.

* * *

Ральф отправляется назад. Вальтер Пуш и Роберт Розен сказали бы «назад на фронт», но мой мальчик уезжает в свой гарнизон в Мунстере и обещает вновь приехать на следующие выходные дни. Мне дозволено проводить его на вокзал, хотя это выглядит так, будто он маменькин сынок, ведь к поезду солдата сопровождает его мать.

По дороге он упоминает Вавилон. Все более вероятным становится участие бундесвера в международных операциях в Ираке. Мой сын намерен записаться добровольцем, чтобы обмыть ноги в реке Евфрат, посмотреть на руины и помочь в построении мирного демократического государства. Но почему же у меня мурашки пробегают по спине?

Как далеко уже ушла в прошлое арабская война. И почему же должна бесконечно продолжаться война моего отца?

На вокзале мы прощаемся. Картина, как будто из старых времен: солдат у открытого окна поезда, мать на перроне машет маленьким белым платочком.

Перед самым отправлением поезда Ральф вдруг упоминает про Африку. Может статься, что немецкие солдаты потребуются для усиления группировки миротворческих сил в Конго.

– Мы должны предотвратить убийства в Африке, – говорит он. – Солдаты – это полицейские, которые должны защищать мир, – говорит он, а я представляю себе, как демонстранты выкрикивают: «Полицейские – убийцы».

Поезд уже трогается, как вдруг Ральф спрашивает:

– В дневнике написано, сколько людей убил твой отец?

Я не нахожу слов, чтобы ответить ему, да я и не знаю этого, честно говоря.

Без всяких мыслей иду я домой и вновь остаюсь наедине со своей старой историей. А в это время новая история едет на поезде в направлении Вавилона и в джунгли Конго.

Вечером телевидение показывает страшные кадры из Либерии.

Это еще одна страна, где мир приходится завоевывать кровью.

Как же провела моя мать время перед свадьбой накануне 9 мая 1942 года – самого знаменательного дня в ее жизни? Или же день моего рождения стал для нее еще более значимым событием? Я бы хотела так думать, потому что речь-то ведь шла обо мне. Я помню ее очень смутно и не могу себе представить, чтобы она радовалась тогда. Было ли у нее радостное предпраздничное настроение, и оставалось ли оно таким же и после праздника? Свадебное путешествие завершилось для него поездкой на фронт, а невеста осталась дома одна, как будто она уже была вдовой.

В почтовом ящике я нахожу ответ на мое письмо от фрау Эвы Броссат. Я написала ей по поводу газетного объявления об Ульрихе Броссате, который мог бы праздновать 23 мая свое 80-летие, если бы не погиб в России. С трудом разбираю я слова, написанные дрожащей рукой:

Последнее известие о моем брате я получила из-под города Россошь. Он был таким жизнерадостным человеком, и ему едва исполнилось двадцать лет. Объявление в газете по случаю его 80-летия стоило мне некоторых денег, но мне так хотелось хоть что-то сделать для него. Так как у меня нет родственников – мой возлюбленный погиб в мае 1945 года в Югославии – то я решила завещать деньги, которые у меня остаются от пенсии, Народному союзу Германии по уходу за воинскими захоронениями. Кто-то же должен заботиться о наших мертвых.

Русский госпиталь был подлинным местом бедствия, пожалуй, еще более ужасным в сравнении с тем, что случилось ранее на Березине. Местные санитары оказались неотесанными, бесчувственными мужланами. Когда им чудилось, что больной уже простился с жизнью, то они спрашивали его по-русски: «Камрад, ты умер»? Не получив ответа, они обыскивали его, чтобы чем-нибудь поживиться. Затем резко бросали тело в разные стороны, так что голова трупа откидывалась назад, после чего делали петлю вокруг шеи и быстро тащили покойника через зал по лестнице вниз во двор к куче других таких же трупов, которая с каждым днем становилась все выше. Ужасный глухой звук, раздававшийся, когда тащили мертвое тело, до сих пор стоит у меня в ушах. Когда же трупы скапливались, то их вывозили за город и сжигали, так как нечего было и думать о том, чтобы захоронить их в насквозь промерзшей земле.

Дневник вестфальца, 1813 год

За день до свадьбы прибыла Ингеборг со своими детьми. Она привезла подарки, которых в Подвангене с давних пор никто не видел: два апельсина из Калабрии, [55]55
  Область в Италии.


[Закрыть]кулек мелкого изюма из Греции, бутылку шампанского из Франции, а для невесты, которая постоянно мерзла, меховую муфту неизвестного происхождения, предположительно, из Карелии. Оба мальчика, которые торжественно вступили в пределы Подвангена в белых гольфах и баретках, вымазались к вечеру до такой степени, что Ингеборг была вынуждена в тот же день постирать не только гольфы, но и брюки с рубашками, чтобы те, кто должен был разбрасывать цветы в праздничный день, выглядели подобающим образом.

Ингеборг была самой старшей из розенских детей. До своей свадьбы она оставалась такой длинной и худой, что в деревне о ней говорили, будто она может пить прямо из водостока под крышей. С рождением детей она сильно раздалась, сохранив свой высокий рост, что вместе привело к тому, что теперь она весила восемьдесят один килограмм. Роберт, второй ребенок в семье, был на пять сантиметров ниже ее ростом и весил на четыре с половиной килограмма меньше своей старшей сестры. Дорхен была еще меньше, и по ней нельзя было сказать, сможет ли она подрасти. Герхард был самым младшим и меньшим. Когда его хотели позлить, то говорили: ты же ведь последыш.

Вместе с Ингеборг в гости к ним пришел другой большой мир. Благодаря ей всем было известно, что Кёнигсберг и Берлин разделял всего лишь один шаг, и что муж Ингеборг являлся начальником по финансовой части, служа в Париже. Это от него было шампанское, он имел отношение также и греческому изюму и калабрийским апельсинам, лишь в случае с карельской меховой муфтой его роль была не совсем понятна. Финансовый начальник, разумеется, знал больше тех солдат, что пешком отмеряли расстояние, шагая по русской грязи. Ему были известны все слухи, которые распространялись в Париже, Риме и Берлине, и Ингеборг доводила их до сонного Подвангена, вкладывая в них особый смысл и говоря почти шепотом:

– Фюрер разрабатывает новое чудо-оружие, которое одним махом покончит с войной! Этим летом будет одержана победа над Англией! Немецкие парашютисты высадятся на Красной площади в Москве и возьмут в плен Сталина! Все евреи из России и Польши будут погружены в Одессе на суда и доставлены в Палестину.

Что должно было произойти с немецкими евреями, об этом слухи умалчивали. Кто-то якобы предложил отправлять их в Россию и Польшу. Тогда они уже переставали бы быть немецкими евреями и тоже могли бы отправляться на судах в Палестину. Ингеборг была почти уверена в том, что в Америке готовится восстание негров против белых господ. Жители Индии, они все же германского рода, непременно скинут англичан в море и освободятся от колониализма. Японцы уже овладели половиной Азии и должны будут соединиться с немцами где-нибудь вблизи озера Байкал. Хотя они и не были арийцами, но оставались хорошими друзьями. В Берлине одной немке даже разрешили выйти замуж за японского дипломата. Над Северной Африкой развевались флаги со свастикой, несколько фирм из Кенигсберга решили создать африканские представительства, чтобы импортировать колониальные товары и негров в качестве швейцаров.

Об обстановке в России Ингеборг могла сообщить также лишь самые хорошие новости. Летом вермахт выйдет к Волге, нефтяные источники Кавказа окажутся у немцев в руках. Появится такое количество бензина, что в летнюю прохладу вновь можно будет ездить на личных автомобилях в австрийский Берхтесгаден. Ленинград, где люди жили, питаясь мясом крыс, вскоре превратится в город мертвых. Вскользь Ингеборг упомянула, что как-то ночью над Кёнигсбергом вдруг появились русские самолеты и беспорядочно сбросили бомбы. Немецкие истребители быстро положили конец этой нечистой силе. Два русских самолета упали в Куршский залив, один из них зарылся в песок дюн у Куршской косы. В общем и целом война, как она виделась из Кёнигсберга, была довольно веселым занятием. Сам город теперь выглядел намного лучше, чем когда-либо прежде. Ингеборг ходила на концерты и в кино. Для работы по дому у нее имелась служанка с Украины, маленькая Наташа. Ингеборг, как жене солдата с двумя детьми, полагалось такое подспорье. Летом она поедет со своими мальчиками в Шварцорт на Куршскую косу. Ее муж, военный финансист, запланировал отпуск на то же самое время и намеревается приехать туда из Парижа.

Они сидели все вместе допоздна и вели беседы об огромном мировом пространстве до тех пор, пока на небе вновь не раздалось «ву… ву… ву…», которое услышал лишь Роберт Розен.

– Тебе следует перевестись во Францию, – предложила Ингеборг своему брату.

Все взглянули на него.

– Вначале нужно закончить грязную работу в России, – сказал он.

Когда он проводил Эрику до дома, она шепнула ему у калитки сада:

– Может быть, тебе действительно следует отправиться во Францию.

И кто обручился с женою и не взял ее, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы не умер на сражении, и другой не взял ее.

Библия, Ветхий завет, 5-я книга Моисеева, Второзаконие, глава 20, стих 7

Небо затянуло серыми тучами, но дождя не было. Небольшие волны, вызванные прибоем, бились о берег озера, желтая пена покрывала зеленую прибрежную полосу.

– Все же мы заслужили лучшую погоду, – отозвалась матушка Берта о пасмурном рассвете. – Но все еще может измениться.

Дорхен, проснувшись, побежала к невесте, чтобы помочь той надеть свадебный наряд. Ее сестра Ингеборг была занята тем, что сдерживала своих мальчишек, порывавшихся вновь измазаться в подвангенской грязи.

Жених достал из шкафа черный костюм, который оставил ему отец. Мать несколько дней назад выставила его проветрить, чтобы ушел запах порошка от моли. Матушка Берта настояла на том, чтобы все участники праздника хорошенько подкрепились перед отъездом, поскольку день обещал быть напряженным.

Герхард запряг своих гнедых в две повозки, которые он украсил с вечера зелеными березовыми ветками. Теперь они выглядели так, будто собрались на прогулку по случаю Троицы.

В день свадьбы сводка вермахта сообщила о зачистке Волховского котла на северном участке Восточного фронта. На южном участке царило спокойствие, в центре было то же самое. В Северной Африке войска продолжали наступление. Атлантика поглотила еще 107 000 брутто тонн. Таким был суммарный вес кораблей, потопленных немецкими подводными лодками.

В половине десятого подъехала пролетка помещика. Кучер остановился при въезде во двор и выбил трубку, так как считалось дурным тоном обкуривать новобрачных табачным дымом. Роберт Розен встретил его, держа в руке пачку сигарет «Юно», и пошел с ним к дому, в котором ждала Эрика. Чуть скованно, но в то же время с чувством собственного достоинства, прошествовал он через сад, постучал в дверь один раз, затем снова. Наконец, ему открыли. Но появилась не невеста, как он этого ожидал, а Дорхен. Она сказала, что он должен оставаться за дверью. В темноте помещения он слышал смех, затем вышла матушка Луиза и обняла его. За ней что-то светилось в темном коридоре, как будто вставало солнышко. Белое пятно становилось все больше, и, наконец, он увидел смеющееся лицо с веснушками. Эрика смотрелась как фарфоровая куколка, выставленная на показ на столовом буфете в добропорядочном доме.

Он бы с радостью отнес ее на руках в пролетку, но Дорхен запретила ему притрагиваться к невесте:

– Ты весь наряд помнешь.

Не хватало только цветов. Начало мая было для них не самым благоприятным временем. Через два месяца он нарвал бы роз, но кто знает, что будет через два месяца? Поэтому он ждал с букетиком ландышей, которые Дорхен, надо признаться, сорвала без спроса в господском парке.

Эрика стояла перед ним и ежилась от свежего ветра, который дул с озера.

– Вы все в черном, – прошептала она.

Действительно, пролетка была черного цвета, лошадь – вороной масти, кучер имел черную накидку, а жених сменил свою серую военную форму на отцовский черный костюм.

– Ты единственный лучик света, – сказал Роберт Розен.

Дорхен помогла невесте сесть в пролетку, после чего сама расположилась рядом с кучером. В своем красном платье она также ярко смотрелась.

Фотоаппарат, которым муж Ингеборг, военный финансист, снимал прекрасные соборы Франции, запечатлел выезд свадебной процессии.

Впереди следовала пролетка, сопровождаемая повозками, украшенными березовыми ветками. Так, дребезжа колесами, ехали они по деревне. Из окон их приветствовали женщины и дети.

На выезде из господского поместья им навстречу попались русские пленные, направлявшиеся на работы в болото. Охранник остановил их, отдал честь, снял винтовку и салютовал выстрелом по верхушкам деревьев. Пленные засмеялись. Миша затянул песню, остальные подхватили. Это, видимо, был русский вариант здравицы с пожеланиями процветания, богатого на детей семейства, счастья и долгих лет жизни. То есть того, о чем обычно поется на свадьбе.

– Все же они доброжелательные люди, – прошептала Эрика.

На лугах стояли журавли. Косяк гусей летел над ними на северо-восток, по направлению к неведомым для них военным фронтам. Солнце, все еще скрывалось за тучами, но, судя по всему, день обещал быть чудесным.

На шоссе кони пустились в галоп, от ветра Эрика вновь стала мерзнуть. Он снял с себя пиджак и накинул ей на плечи.

– Теперь, Эрика, ты тоже в черном, – с удивлением сказал он.

– Если ты в белой рубашке так и будешь ехать до города, то накличешь на себя смерть, – ответила она.

Так как он ничего не ответил на это, то она спросила:

– Ты снова думаешь о России?

Он покачал головой.

– По крайней мере, пусть хотя бы сегодня не будет России, – попросила она.

Они стали говорить о детях.

– Вначале должен наступить мир, – сказал он.

– Да, мир – это было бы здорово, – прошептала она.

Навстречу им показался военный автомобиль, кучер предусмотрительно остановился, подошел к лошадям, чтобы успокоить их. Когда водитель увидел новобрачных, то нажал на клаксон, от чего лошади по-настоящему испугались.

Еще до того, как они въехали в город, из-за облаков выглянуло солнце, теперь Эрика уже не мерзла. Первая остановка была у ратуши, где на верхнем этаже в своем кабинете сидел чиновник загса Пёнтек, маленький человечек, запихнувший себя в коричневую униформу.

– Я полагаю, Вы являетесь солдатом, господин жених, – прозвучали его первые слова.

Жених вынужден был объяснить, почему он явился в черном. Сердечным желанием его матери было видеть сына в костюме покойного отца.

– Ничто не заменит военную форму защитного цвета, – настаивал маленький Пёнтек.

Затем последовала обычная процедура. Вопросы и ответы, напоминание о необходимости вести здоровый образ жизни. В этот момент мысли жениха перенеслись в Россию, завшивленную и утонувшую в грязи, и вернулись лишь после того, как Пёнтек заговорил о том, что производство детей является насущной задачей немецких мужчин и женщин.

В то время как Эрика краснела при упоминании о самой главной задаче, он думал:

– Вначале должен наступить мир.

С башни в их честь начали звонить колокола. В качестве подарка от фюрера Пёнтек вручил книгу «Майн кампф», к ней блокнотик с добропорядочными немецкими именами на случай, если вскоре появится ребенок. Он проводил молодую пару до дверей.

– От чего умер Ваш отец? – спросил Пёнтек, прощаясь.

– Он участвовал в Мировой войне, – ответил Роберт Розен. – В последней битве на реке Сомме отравился газами. После чего долгие годы страдал от этого и умер, когда ему было лишь сорок восемь лет.

– Годится, – удовлетворился этим объяснением человек в коричневой форме и попрощался немецким, то есть нацистским приветствием.

Перед церковью собралось много людей, которых на улицу привело любопытство. Они образовали живую цепь. Когда молодые входили в храм Господний, заиграл орган. Эрика мерзла. Церковная община запела, молодые молчали. Они не слышали слов священника. Его речь заглушалась словами песнопения: «Когда мы живем, то живем для Господа, когда мы умираем, то умираем для Господа…». На крыше церкви ворковали голуби. В господском парке ухала сова, которой не спалось… «Тогда возьми мои руки…» Это была не церковная, а заупокойная песня. Кто и чьи руки должен был брать и провожать в последний путь? Такие песни следовало бы запретить в военное время.

Наконец-то удалось выбраться на залитую солнечным светом улицу. Лишь теперь Роберт Розен увидел, как расцвели каштаны на площади перед церковью.

Шарманщик играл «Почему ты плачешь, прелестная жена садовника…».

Какие причины были на то, чтобы плакать?

Оба мальчика, все еще в белых гольфах разбрасывали бумажные цветы. Ингеборг повесила невесте на шею янтарное ожерелье.

– Доставлено прямо из Пальмникена, [56]56
  Ныне поселок Янтарный в Калининградской области.


[Закрыть]– сказала она. Действительно, кёнигсбержцы были намного ближе к украшениям из янтаря, чем вся остальная часть восточной провинции рейха.

Для группового фотоснимка все собрались под цветущими каштанами. Ингеборг позаботилась о том, чтобы новобрачные оказались в центре, а ее мальчишки стояли у них по бокам.

Путь домой казался бесконечным. Лошади, не торопясь, трусили через леса и луга, потому что молодожены должны были прибыть последними, чтобы остальные могли их достойно встретить.

Перед подвангенским трактиром вновь собралась толпа. Хозяин заведения вышел к ним с хлебом и солью, бутылка со спиртным была пущена по кругу. Старый Захариас играл на кларнете, из открытого окна верхнего этажа кто-то пел несвязно на диалекте: «Бродяга умер, бродяга умер, а затем оказался в могиле».

Еда и напитки вновь были на первом месте. Для невесты и жениха поставили два стула в обрамлении еловых венков, ветки березы украшали все четыре угла трактирного зала. На столе мерцали пламенем свечи, вставленные в жестяные плошки. Фюрер висел в портретном изображении на стене за молодоженами, подперев бок левой рукой и, выступая, таким образом, в качестве свидетеля акта бракосочетания.

Матушка Берта говорила о том, что они празднуют свадьбу совсем, как в мирное время. Если бы кто-нибудь залез под стол, то увидел бы, как прогнулись доски пола от обилия яств. Всего было в достатке, по кругу пошло даже итальянское вино, купленное в городе из-под полы. Италию сменила домашняя смородиновка и крепкий медовый самогон, в приготовление которого внесли свою лепту пчелы Коссака. Невесте было отказано в сливовом компоте и чернике с сахаром и молоком, чтобы не замарать ее прекрасное платье. Когда пиршество было в самом разгаре, под фотографией фюрера выстроились мальчики Ингеборг и пропели молодоженам песенку про Эрику:

 
На лугу распускается маленький цветочек,
и зовут его Эрика…
 

Новобрачная покраснела, а молодой муж вспомнил, сколько ему пришлось прошагать по дорогам на Востоке. Эрика даже всплакнула.

Бургомистр Брёзе держал речь, глядя при этом больше на портрет человека в коричневой одежде на стене, чем в глаза молодоженам. Он тоже не преминул заметить, что там наверху ожидают здорового потомства.

Поглощение еды перешло в битву с тортами. В зал были внесены семь чудовищ, покрытых взбитыми сливками. Так их обозвал дедушка Вильгельм. Не хватало лишь настоящего кофе. Это был единственный недостаток свадьбы, всем остальным напоминающей о мирном времени. Чтобы достать кофейные зерна, Германии потребовалось бы завоевать половину Африки.

– Но мы этого еще добьемся, – заявил Брёзе. А пока все довольствовались суррогатным кофейным напитком от фирмы «Катрайнерманн».

Захариас дерзко уселся со своим кларнетом прямо под портретом фюрера, попробовал по кусочку от всех тортов и заправился пол-литровой кружкой пива, прежде чем начал с песни кайзеровских времен: «В зеленом лесу рубят деревья». Затем он быстро перешел к «Васильковому цвету»: все еле удерживались, чтобы не пуститься в пляс, несмотря на известное запрещение. В конце концов, он перешел на современные мелодии. Когда он заиграл песню «Ничто не собьет моряка с курса», то ему начали подпевать. Три года войны, но… «это ведь не собьет моряка с курса». Пятьсот тысяч убитых на Восточном фронте…, и «это тоже не может сбить моряка с курса».

Чтобы большая поэзия тоже не была обойдена вниманием, один из школьников прочитал на восточно-прусском диалекте стихотворение Гете «Рыбак», шутливо переиначив его содержание.

Затем вновь вышли мальчишки Ингеборг и стали петь «Птичью свадьбу», которая, казалось, никак не хотела заканчиваться, пока, наконец, один из ее персонажей, сова, с рыданиями не стала прощаться. Молодоженам это еще предстояло. Через пять дней эшелон с отпускниками двинется через Белосток, Минск и Смоленск на фронт. Последними словами песни были: «На этом птичья свадьба заканчивается, и все довольные возвращаются домой…».

Одну вещь, пожалуй, все-таки можно было разрешить: дать возможность молодоженам станцевать хотя бы один раз традиционный танец. Человек в коричневом одеянии на портрете закрыл на это глаза. Бургомистр Брёзе, который, как чиновник, был уполномочен следить за тем, чтобы во время войны не было никаких танцулек: «Мы не можем себе позволить делать ногами выкрутасы, в то время как солдаты проливают на фронте свою кровь» – скрылся за трактирной стойкой, чтобы не видеть всего этого безобразия. «Жизнь цыган веселая» играл кларнет, молодожены танцевали, гости образовали круг, хлопали в ладоши и подпевали.

– Эта цыганская жизнь про нас, – прошептала Эрика. – Ты бродишь по России, а я ухаживаю за скотиной.

Наказание за нарушение последовало незамедлительно после того, как в половине седьмого вечера в дверях возникла женщина. Волосы у нее были всклокочены, а лицо залито слезами. Она вцепилась обеими руками в притолоку двери, завизжала, затем рванулась через весь зал, остановилась перед Робертом Розеном и закричала:

– Ты празднуешь свадьбу, а моему мужу пришлось умереть!

Кларнет оборвал мелодию.

Женщина вытащила из-за ворота рубахи листок бумаги, сунула ему под нос и потребовала, чтобы он прочитал. Все это время она, не отрываясь, смотрела на него, как будто ожидала с надеждой, что он вычитает там нечто другое.

Верный своей присяге… С высоким чувством исполненного солдатского долга… Настоящий боевой друг… За фюрера и отечество… Отчаянно смелый… Искреннее сожаление… Глубокое сочувствие… Героическая смерть… Он отдал свою жизнь за Германию… С нацистским приветом…

– Если бы он хоть, по крайней мере, погиб как положено, но они ведь его насмерть заморозили! – кричала женщина.

Теперь Брёзе вынужден был употребить свою власть. Вместе с хозяином трактира Витке он схватил женщину, которой все же удалось скомкать листок бумаги и бросить молодожену под ноги. Затем она плюнула в него и закричала:

– Он вовсе не убит! Он вовсе не убит! И в России наступит лето, тогда все замерзшие оттают!

Оба мужчины потащили женщину из зала, кларнет своей мелодией заглушал ее визг. Двое поляков, присланных трактирщику в помощь, получили от Брёзе указание доставить женщину к ее дому на берегу озера. Они скорее несли ее, нежели она шла сама. Резкие крики перешли в глубокие всхлипывания, но и они прекратились, как только ее подвели к дому.

О танцах после этого нечего было уже и думать.

– Наше озеро достаточно мелкое, в нем никто не утонет, – прошептала Эрика своему мужу. После этого ее вытошнило, на белом платье появились несколько коричневых пятен.

Кларнет надрывался, но праздничного настроения так больше и не удалось создать. Фокусник глотал метровые языки пламени, одна женщина пела частушки на восточно-прусском диалекте, которые, впрочем, знал каждый. Мальчишки Ингеборг начали было произносить скороговорки, но дошли лишь до третьей строфы.

В это время принесли телеграмму. Камрад Пуш, находясь в отпуске в Мюнстере, сочинил следующий текст: «Свадьба – это прекрасный праздник».

Поскольку ничего другого делать не оставалось, то все налегли на еду и напитки.

Молодая жена хотела выйти на улицу, так как полагала, что ее тошнота вызвана тем, что в помещении было сильно накурено.

– Лучше замерзнуть, чем задохнуться в этой курилке, – сказала она.

Выйдя на улицу, они услышали, как поют русские пленные.

Дорхен получила в подарок свадебную фату. Ей исполнилось лишь семнадцать лет, и она была следующей на очереди выходить замуж. За кого, об этом знали лишь небеса. Но война должна же ведь была оставить в живых хотя бы нескольких мужчин.

В полночь молодожены покинули трактир. Захариас вызвался проводить их под музыку до дома, но молодым людям хотелось пройтись по деревне в тишине. Русские пленные больше не пели. Но вновь раздались странные звуки «ву… ву… ву…», которые с ночных звезд устремились к озеру.

– Я думала, у русских больше уже нет самолетов, – сказала Эрика.

– Это последний, – заверил он ее.

Он перенес ее на руках через порог. Огромная кровать в комнатке наверху приняла их, такая же чистая, как и в первый день. На подоконнике стоял букетик цветов ветреницы, на ночном столике горела свеча. Толстощекие ангелочки смеялись, глядя на них со стен.

– Когда я начинаю думать о том, что со следующей недели мне придется одной спать на этой большой кровати, то мне делается страшно, – прошептала Эрика.

Когда звуки, раздававшиеся с неба, удалились, наступила полная тишина. Лишь в трактире все еще слышался шум.