Текст книги "Мистериозо"

Автор книги: Арне Даль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

А Пауль Йельм поехал в Мэрста, где посетил инвалида Рогера Пальмберга. Когда-то Пальмберг угодил под поезд, почти добровольно, как сам он признался через электронное речевое устройство. Единственное, что осталось в Пальмберге неповрежденным, так это слух, но зато развился он просто необычайно. Йельм и Пальмберг прослушали композицию «Risky» Белого Джима, и инвалид объяснил полицейскому каждый звук: что именно происходит, где происходит, почему происходит. Йельм сидел, как зачарованный. Он все больше сомневался в выражении «те, кто говорят, не знают, те, кто знают, не говорят». Внутри этого изуродованного тела жил наиутонченнейший слушатель – и не только музыки, но и слушатель вообще. Одним лишь своим умением внимательно слушать он заставил Йельма рассказать почти все о деле, которое тот расследует. Пальмберг счел, что эта запись чрезвычайно интересна, дал слово, что невиновен в ее распространении, и в обмен взял с Йельма обещание связаться с ним, когда дело будет раскрыто. Записи Пальмберга не слышал никто, кроме него самого, во всяком случае до этого момента; он без обиняков признался, что к нему попросту никто никогда не заходит. Пальмберг был совершенно одиноким человеком и уже притерпелся к этому. Всю свою уникальную внимательность он направлял на музыку. Они прослушали еще две композиции Джима Барта Ричардса конца шестидесятых, и Йельм вдруг ясно понял, что за человека он встретил в убогом жилище в Старом городе. Покидая наконец бедную однокомнатную квартирку, «приспособленную для проживания людей с ограниченными возможностями», он уже знал, что обрел на другом краю Стокгольма близкого друга.

Глава 22

Взяв след, Пауль Йельм резко увеличил темп жизни. Теперь у него не было времени стоять возле зеркала, гадая, насколько увеличился прыщ на щеке за последнюю неделю, не было времени исследовать пустоту внутри себя и взаимоотношения внутри своего склонного к переменам окружения, не было времени размышлять над странностями своего трещавшего по швам брака. Идти по следу кассетной записи было настолько интересно, что все остальное отошло на второй план.

Йельм собрался в Гётеборг и Мальме для встречи с тремя остальными владельцами записи Монка, к которой была в виде тысячедолларового бонуса приложена композиция «Risky». Хультин спокойно выслушал выводы Черстин о Родхольме и Пальмберге. Ни тот, ни другой не были убийцами, ни тот, ни другой не делали копий своей записи. Однако – и в этом они сходились во мнении – существует шанс, что кто-то из оставшихся троих покупателей мог сам быть убийцей; стойкое нежелание майора Родхольма копировать запись было, по всей вероятности, характерно для этого типа джазовых фанатов. Скорее всего существует не так уж много копий этой копии.

Черстин была готова сопровождать Йельма в поездке в юго-западную Швецию. Зная ее, Йельм понимал, что Черстин тоже думает только об одной версии, отметая все другое.

А потом позвонили из Даларё.

Йельм поднял трубку и торопливо сказал «алло». Чавес наблюдал за ним с другой стороны стола и видел, как красное пятно на левой щеке Йельма стало еще более заметным, потому что он внезапно побледнел.

За время разговора Йельм не произнес ничего, кроме того самого «алло». Только стал белее мела. Чавес подумал, что пятно на щеке похоже на пульсирующее сердце. Пытаясь вернуть телефонную трубку на место, Йельм дважды выронил ее.

Хорхе ждал.

– Силла ушла от меня, – тихо сказал Йельм.

Хорхе ничего не сказал. Положил ручку на стол.

– Она позвонила с дачи. Просит меня больше не приезжать туда этим летом. Ей нужно подумать.

Когда Черстин Хольм открыла дверь их комнаты, она увидела, что Чавес и Йельм стоят, обнявшись.

Совершенно бесшумно она снова закрыла дверь.

По дороге в аэропорт, в такси, она спросила только об одном:

– Ты справишься?

Йельм слабо кивнул.

Она подумала, что красное пятно на его щеке похоже на опознавательный знак бродяг – лежащий вытянутый ромб.

Она не помнила, что он означает.

Пока Йельм летел в самолете, его лицо начало понемногу приобретать прежний цвет. Пятно стало чуть менее заметным, и, как только его контуры исчезли, Черстин Хольм вспомнила, что означает знак бродяг. Они рисовали такой ромб на стенах домов, где жили негостеприимные люди, чтобы предупредить друг друга.

Сейчас об этом знаке почти забыли.

Йельм чувствовал, что поле его зрения почти физически сжалось. После разговора с Силлой оно абсурдным образом расширилось, так что ему показалось, будто он видит все вокруг себя и над собой взглядом, ни на чем не фокусирующимся, но все регистрирующим. Кошмарное состояние. Полный распад. А затем этот всеобъемлющий взгляд сменился на свою противоположность, туннельный взгляд, который жесткая цензура самозащиты не выпускает за пределы узкого коридора.

Из аэропорта «Ландветтер» Йельм позвонил домой и долго говорил с Тувой о том, что произошло. Данне тоже взял трубку, но только огрызался; по-видимому, в его глазах виноват во всем был отец. Впрочем, Йельм всегда оказывался виноватым в неприятностях, случавшихся в инфернальном мире взрослеющего сына. Силла только сказала Туве, что папе и маме нужно некоторое время пожить отдельно друг от друга. И Тува с трудом узнала мамин голос. Йельм как смог попытался объяснить дочери, что происходит; через некоторое время он понял, что повторяет какие-то клише. «Слова предопределяют каждому его роль», – грустно подумал Йельм. Он спросил, справятся ли они с братом несколько дней сами, а Тува рассмеялась и ответила, что они уже давно справляются сами, с тех пор, как мама уехала на Даларё, а папа стал работать круглые сутки.

Когда разговор был окончен и Йельм остался стоять с трубкой в руке, он понял, что никогда не думал о происходящем в таком ключе.

Вместе с Черстин Хольм они поехали по двум имевшимся у них адресам. Первый покупатель жил в районе Хага, на улице Кастелльгатан, возле парка аттракционов Скансен. Вокруг старого учителя музыки Эгона Хальсегрена было как-то слишком уж много укреплений, [62]62
  По-шведски «skans» означает «окоп, ров, укрепление».


[Закрыть]и Йельму и Хольм, точно так же, как и в случае со стокгольмскими покупателями, показалось, что они опять идут по ложному следу.

В элегантную трехкомнатную квартиру учителя Хассельгрена они попали под вечер. Солнце еще светило, и Гётеборг погрузился в свой отвратительный смог. Он был удушающим, и дородный господин Хассельгрен встретил их, одетый в сетчатую футболку. Сквозь нее просвечивали седые клочковатые волосы; кое-где они даже пробрались через крупные ячейки наружу. В глубине квартиры звучал голос Телониуса Монка.

– Тема пятьдесят второй улицы, – сказала Черстин Хольм, тем самым открыв дверь в сердце старого учителя музыки точно так же, как она открыла дверь его квартиры.

Да, он покупал у Белого Джима по почте кассету Монка, в конце которой записана «Risky». Нет, он поместил в одном тематическом журнале, вышедшем парой номеров в восьмидесятые годы, объявление о том, что ищет записи 1957-59 годов, и Белый Джим отозвался. Да, запись все еще у него. Да, он проигрывал ее на занятиях в школе. Нет, ученикам она не понравилась. Однако он настойчиво проигрывает джазовые композиции конца пятидесятых годов на своих занятиях. Да, именно бибоп 1957-59 годов был самым интересным джазовым стилем двадцатого века. Ни один из его учеников не рискует пропускать занятия по джазу! Нет, он никогда не копировал запись, и ему даже не приходила мысль копировать ее.

Йельм и Хольм поблагодарили и распрощались. Спускаясь по улице, они обернулись и увидели в окне полного человека в сетчатой футболке, с любопытством глядевшего им вслед.

Вторым покупателем оказался кабачок, кабачок, которого к тому же не существовало. Они смотрели прямо в глаза Арнольду Шварценеггеру, красовавшемуся в витрине видеосалона на том самом месте, где должно было находиться кафе «Рикардо», на улице Анкаргатан, рядом с площадью Карла-Юхана.

– Что подсказывает нам чутье стокгольмцев? – спросил Йельм.

– Это не та часть города, – ответила Хольм.

Она позвонила в свое старое полицейское отделение на Фэргарегатан.

Она стояла в телефонной будке и долго разговаривала. Йельм не слышал ни слова, он с немым вопросом сжимал в кармане свой мобильник. Он видел, как лицо ее просияло, как она громко, но беззвучно рассмеялась, как обиженно опустила уголки губ, настоящая пантомима из жестов и гримасок, которых он никогда раньше не замечал. Очень завораживающая пантомима, думал Йельм, ясно понимая, что находится по другую сторону стеклянной перегородки.

– Этот Гвидо из кафе «Рикардо» не сообщил Белому Джиму свою фамилию, – бесстрастно сказала она, выйдя из телефонной будки. Йельм подумал, что бесстрастность была адресована лично ему. – Его зовут Гвидо Кассола, и он теперь открыл новый, более дорогой ресторан «Иль Бароне» ближе к центру, на Киркогатан.

– Это далеко отсюда?

– Ты никогда не был в Гётеборге?

– Никогда.

– Сейчас мы вроде бы в Майорне. Киркогатан находится на Валльгравен. В Сити, как сказали бы стокгольмцы. Туда надо ехать.

– Пешком не дойти?

– Можно. По дороге я немного покажу тебе город.

Они шли по вечернему Гётеборгу. Несмотря на то, что в городе, где некоторых жителей из-за загазованности воздуха пришлось перевести на домашнюю работу, был как раз «час пик», прогулка оказалась прекрасной. Всего за какой-то час туннельное зрение Йельма расширилось до рези в глазах. Несомненно, это было заслугой Черстин Хольм. Она чувствовала себя как рыба в воде, улыбающийся гид, ведущий по любимому городу. Гётеборг казался более уютным, чем Стокгольм, хотя Стокгольм, безусловно, красивее. Идя по городу, они разговаривали. То, что они скрывали друг от друга, неожиданно раскрылось, когда Черстин рассказывала, а Пауль задавал вопросы о Гатенхьельмском заповеднике, о церкви Мастхуггс, о Хага и Вокзале, о церкви Феске и знаменитом Социальном доме на другой стороне Валльгравен, и когда они прошли через парк Кунгспаркен и пересекли Валльгравен по маленькому мосту у площади Кунгсторьет, где Черстин как раз начала говорить о Домском соборе, то оказались уже у цели. За всю прогулку они не сказали ни слова на личные темы, а между тем что-то очень личное произошло между ними.

Они вошли в «Иль Бароне». Там было полно посетителей, несмотря на то, что часы показывали только самое начало седьмого. В этом итальянском заведении витал дух английского паба. Они спросили у официантки о Гвидо Кассола, и та указала им на дверь конторы в глубине ресторана. Они постучались, и сам Кассола открыл им.

Он был похож на настоящего итальянского мафиози, но оказался крайне любезен и дружелюбен. Он выслушал, в чем заключалось их специфическое дело, и ответил:

– Я как-то разговорился с Джимом Бартом Ричардсом, когда он выступал здесь, в Гётеборге, в конце семидесятых. Он сказал мне, что у него есть необычные записи Монка и что он готов их продать. Я начал покупать их. Он продавал их очень редко, видимо, только когда бывал совсем на мели. Всего я купил четыре записи. Последней, летом восемьдесят пятого, я купил как раз ту, о которой вы спрашиваете. Я люблю около полуночи запустить джаз, устроить, так сказать, «Round Midnight», и когда я ставлю одну из этих необычных композиций, мне нравится смотреть, как реагируют люди.

– А они реагируют? – спросил Йельм.

– Только не на «Risky». На другое – да.

– Вы когда-нибудь копировали записи?

Гвидо Кассола задумался и почесал под носом.

– Во времена «Рикардо» у меня был напарник, с которым мы держали еще одно заведение. Оно называлось кафе «Трегуа» и располагалось неподалеку, тоже на Майорне. Заведения были абсолютно одинаковые во всем: интерьер, еда, музыка; и я почти уверен, что делал копию этой записи для Рогера и его кафе.

– Рогер?

– Рогер Хакзелль. У нас возникли некоторые трудности, и мы расторгли наше партнерство. Он уехал из Гётеборга в конце восьмидесятых и открыл кабачок где-то в южной Швеции, кажется, в Смоланде. Называется «Хакат и Малет». Он содержит его вместе с нашим общим старым приятелем по имени Яри Малинен. Поэтому «Хакат и Малет». Ловко придумано. В Йончёпинге, или в Вэкстшё, или в Кальмаре.

– Вы можете проиграть нам свою кассету? – спросила Хольм. Кассола кивнул и вышел из кабинета. Хольм снова позвонила в свое старое полицейское отделение, отвечающее за третий район. На этот раз она была более краткой. Йельм подумал, что это потому, что рядом стоит он. Однако сейчас он многое почерпнул из разговора.

– Привет, это снова я, – сказала Черстин в трубку. – Да-да, знаю. Но как Госкриму обойтись без пехоты? Разве что подмаслить немножко… да. Да-да. Меня интересует кабачок под названием «Хакат и Малет». В Смоланде. Возможно, Йончёпинг, Вэксшё или Кальмар. Хорошо. Нет-нет, я перезвоню. Черт возьми, не знаю я, как он себя чувствует. Надеюсь, что плохо. Ну давай, пока.

– Так значит твой бывший – полицейский? – проницательно заметил Йельм.

– Минусы семейственности, – ответила она и одарила его непонятным взглядом.

Гвидо Кассола принес кассету и проиграл ее им на маленьком магнитофоне, стоявшем у него на столе. Это была их запись.

– They’re playing our song, [63]63
  Они играют нашу песню ( англ.) – известный бродвейский мюзикл.


[Закрыть]– подумал Йельм, и его замутило.

Вечером они улетали в Мальме. Черстин Хольм опять позвонила из аэропорта в свое полицейское отделение и получила адрес кабачка «Хакат и Малет». Он находился в Вэксшё.

Во время полета Йельм немного поспал. Снов он не видел. Но когда Хольм разбудила его, ему показалось, что ему снилось нечто важное.

И хотя было уже очень поздно, они все-таки предприняли попытку найти пятого и последнего покупателя записей Белого Джима.

Все сразу пошло наперекосяк. Поездка в Мальме только усложнила дело. Они направились к Роберту Грэнсскугу на улицу Баркгатан в районе Моллевонген. На двери квартиры на третьем этаже, где он вроде бы должен был жить, отсутствовала табличка с фамилией. Они позвонили во все четыре квартиры, и только в последней им открыла коротко остриженная девчонка, которая сказала, что Роберт Грэнсскуг действительно жил здесь до девяносто второго года, а затем сюда въехала она. Грэнсскуг умер в этой самой квартире не слишком приятным образом, и поэтому ей удалось снять жилье довольно дешево. «Я не боюсь привидений», – добавила она с дерзким видом и чувством превосходства.

Йельм и Хольм возвращались в центр города, обсуждая возможность найти имущество, оставшееся от покойного Грэнсскуга. Шансов было очень мало. Тем не менее они обговорили планы на следующее утро. Хольм останется в Мальме и будет пытаться найти наследников Рогера Грэнсскуга, а Йельм поедет поездом в Вэксшё. Остаток вечера они провели в милом французском ресторанчике возле площади Стурторьет, всего в нескольких кварталах от отеля «Савой», где позволили себе остановиться.

Йельм заказал лоснящийся сочный кусок мяса с жареной картошкой, приправленной шалфеем, а Хольм – горшочек такого же сочного прованского мяса с оливками и картофель с чесночным соусом. Никого из них не беспокоило, оплатит ли Государственное полицейское управление две бутылки пряного Domaine du Vieux Lazaret.

Вначале они говорили в основном о работе. О Даггфельдте, Странд-Юлене и Карлбергере. О характере Анны-Клары Хуммельстранд. О немногочисленных скорбящих родственниках. Предлагали альтернативные названия для замечательной команды, известной как «Группа А». Альянс-группа. Атакующая группа. Дети А. Закон А. Акция А. Анти-патетика. Они долго обсуждали одиночную вылазку Нурландера в Таллинн, ее мрачный финал и то, как распятый на полу герой наконец вернулся домой, заставив всех подумать о втором пришествии. Они упомянули о конфликте между Нурландером и Сёдерстедтом, об огромном Нюберге, бывшем когда-то Мистером Швеция, о пении в церковном хоре, о быстро стучащем по клавишам компьютера Чавесе и о джазе, а еще – о строгом Хультине и его весомом вкладе в коллекцию голов футбольной команды ветеранов Стокгольмской полиции. Поразмышляли они и над тем, что могло случиться с Арто Сёдерстедтом в Финляндии.

Потом они осмелились перейти на более личные темы. Черстин рассказала о своих музыкальных интересах, о том, как она жила пением, постоянно окруженная музыкой. Пауль рассказал о своих детях, избегая затрагивать болезненную тему Силлы. Рассказал о Дритеро Фракулле, о драме с заложниками, о судебном процессе, о Грундстрёме из отдела внутренних расследований, а затем вдруг сказал:

– Что ты имела в виду, когда спросила, счастлив ли я в браке? Что ты хотела сказать словами «по-настоящему счастлив»?

Она взглянула на него своими угольно-черными глазами поверх бокала вина.

– Я подумала, что ты несчастлив.

– А я всегда думал, что счастлив. Довольно счастлив.

– В тебе было что-то, что ты проецировал на работу в полицейском управлении, а я никак не могла понять, что это. Я и сейчас не могу. У тебя это проявлялось более явно, чем у других; наверное, потому оно меня и заинтересовало. Создавалось впечатление, что, вроде бы погружаясь в работу, ты все время пытаешься отыскать что-то, то есть как будто и не расследованием вовсе занимаешься. Возможно, я чувствую то же самое в себе.

– Ты так внимательно за мной наблюдала?

Она слабо улыбнулась.

– Я изучаю так внимательно всех, с кем встречаюсь. Возможно, это что-то вроде женского полицейского взгляда. Не принимай на свой счет.

– А мне хочется принять.

Черстин наклонилась вперед.

– Не забывай, что ты сейчас выбит из колеи. Бурные события. Земля уходит из-под ног. Я не хочу быть… суррогатом.

Она откинулась назад и затянулась сигаретой. Йельм опрокинул в себя остатки вина и посмотрел вверх… и вдаль. Куда-то совсем далеко.

Когда теплой майской ночью они шли к Восточному Каналу, то, не сговариваясь, взялись за руки. Они шли, шутя и смеясь.

– А ты делала это? – вырвалось у Йельма.

– Делала что?

– То, что предположила о тебе Анна-Клара Хуммельстранд, когда рассказывала о загорелом галлийском члене?

Он встретился с ней взглядом. Разочарование?

Тень сумерек скользнула по ним.

Но она спокойно ответила, не отпуская его руки:

– Если я начну мастурбировать на члены всех французских жиголо, развлекающих скучающих жен шведских богачей, то, значит, со мной дело дрянь.

Они рассмеялись и пошли вниз по Нора Валльгатан. Отель «Савой» находился за углом. В окно ресторана было видно, что там развлекается компания человек из семи. Очень хорошо одетый мужчина стоял и говорил тост. Пауль и Черстин порадовались, что не стали ужинать в ресторане отеля, спустились вниз к каналу и немного посмотрели на его грязную воду. В этом зрелище не было ничего привлекательного. Затем они вернулись в отель, взяли каждый свой ключ и поднялись на два этажа. Их номера находились как раз напротив друг друга. На минуту они задержались у своих дверей в некоторой неуверенности. Затем Черстин вставила ключ в замок и сказала:

– Все-таки лучше так.

Она послала ему воздушный поцелуй и оставила наедине с призраками.

«Эринии», – смутно вспомнилось Паулю, когда он вошел в темную комнату, пытаясь ощутить уют.

Разве может дух мертвой душевнобольной девушки преследовать так, как если бы она все еще была живой?

И к тому же он не совсем понимал, в чем может быть виноват.

Ему удалось снять с себя джинсовую куртку и брюки, а затем он повалился на кровать прямо в рубашке. Ему привиделось, как он и Силла занимаются любовью на Даларё в сумерках, а пустая бутылка катится мимо их бедер. Силла все время смотрит куда-то вдаль, ее взгляд погружен в кроваво-красный закат. Рядом с ними сидит Черстин Хольм, задрав ноги на свой письменный стол и широко расставив их. Она смотрит, как они занимаются любовью. Ее черные глаза следят за тем, как его блестящий член то проскальзывает в лоно Силлы, то выскальзывает наружу; она слегка приспустила свои широкие черные брюки. Ее рука медленно и ритмично двигается внутри трусиков. Вот Черстин встает из-за стола и подходит к причалу. Она наклоняется над ними и легко проводит рукой по их обнаженным телам. Одновременно она осторожно снимает с себя блузку, оголяя две маленькие красивые груди, так же осторожно выскальзывает из черных брюк и по-турецки садится рядом. Ее пальцы скользят по внутренним сторонам бедер. Затем она протягивает руку и охватывает его член большим и указательным пальцем в то время, как он продолжает скользить вперед-назад внутри Силлы. Наконец он выходит из Силлы и откидывается на спину, но Силла снова направляет его член внутрь себя, садясь на него верхом. Черстин бережно придерживает ее за бедра. Затем она ложится рядом с Паулем и целует его, проникая в рот своим возбужденным языком. Она погружает палец в свое лоно и дает ему облизать его. Наконец она садится ему на голову, оказываясь лицом к лицу с Силой. Он слышит, как они целуются, пока его член скользит вперед-назад в лоне Силлы, а язык в лоне Черстин. Желание исполнилось. Итак, она была там. Итак, ее там не было. Он чувствовал, как она раздевалась. Или это раздевался он сам? Он все еще был у причала. Трусы упали с него. Или это он сам их снял? Он видит ее рядом с собой в кровати. Она обнажена, она лежит рядом и смотрит на его невероятно напряженный член. Уже давно у него не было ничего подобного. Она мастурбирует. Она угадала его желание? Что это, исполнение желаний? Его или ее? И есть ли она здесь вообще? Он берется за ее бедро и поворачивается так, чтобы с благоговением смотреть на нее снизу вверх, она же тем временем продолжает ласкать свое увенчанное черной короной волос лоно. Она кладет пальцы на свой твердый выпирающий клитор. Одной рукой она долго и с наслаждением трет его круговыми движениями, а пальцы другой руки скользят туда-сюда внутри влагалища. Он, затаив дыхание, неподвижно наблюдает за этой долгой процедурой. Ее темные глаза совершенно затуманились, но вдруг она широко распахивает их и, запрокинув голову, издает сдавленный гортанный звук. С минуту после этого она лежит без движения. Затем придвигается к нему и принимается сосать его член, долго-долго позволяя ему со сладкой болью скользить между ее острых зубов. Затем она раскрывает свои бедра, и он изливает свое семя глубоко-глубоко в нее. Она стонет от разлившегося внутри тепла. А после он снова лижет ее лоно, доводя ее до второго оргазма. Его язык ощущает смесь разных вкусов.

А затем он погружается в беспамятство. На следующий день он не знал, произошло ли все это на самом деле.