Текст книги "Майор Ватрен"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Нет, довольно предаваться пустым мечтаниям! Это слишком легкий путь. Франсуа попытался рассуждать:

Анни, послушай и пойми меня. Я прекрасно сознавал, какая надвигается драма. Я понял роковую неизбежность этой бессмысленной войны. Я готовился к последним каникулам в солнечном порту. Я не купил зимнего костюма и заказал себе брюки для верховой езды. Я умышленно оставался без гражданской одежды. Поездка в Коллиур, Анни, была моим прощанием с мирной жизнью. И с молодостью тоже. Ты не знаешь, как долго я взвешивал возможность этой поездки. Я надеялся, что неотвратимое приближение войны и переход от дипломатии к стратегии оставят нам какую-то лазейку между миром и войной… и можно будет выкроить еще несколько дней счастья. Незадолго до того – в июле – я проходил военное обучение, нам объяснили, как полк приводится в боевую готовность. Я оставил дома уложенный чемодан, Анни. Я никогда не говорил тебе об этом.

Внимание в нем ослабело, как меркнущая лампа, и грезы баюкающими волнами вновь завладели им.

Каркассон, который так хорошо виден из поезда, великолепие его розовых каменных стен… надо будет все-таки поехать когда-нибудь и вблизи осмотреть каркассонские крепости… и замок Сальз, словно во всеоружии возникающий из красных скал Корбьер, и пруды, и деревушки, окруженные водой и скрытые от туристов… лодки, дремлющие на лагуне… прямо над своими отражениями.

Юг во всей красе встает в воображении лейтенанта Субейрака. Он вспоминает: никогда еще жизнь не была такой сладостной, как в то лето, когда прелесть ее усиливалась от сознания нависшей над ней угрозы. Изменение в расписании поездов в Порт-Вендре задерживает на полчаса радость встречи. Платформа пустынна. Франсуа стоит на мягком от жары асфальте. Он видит выжженный солнцем пейзаж, скалу бесстрастной Маделош над морем и само, море, раскинувшееся, как у Матисса, густо синеющее между домами. На платформе печет, в здании вокзала темно и прохладно. Он заходит туда. Девочка-цыганка с блестящими черными глазами напевает:

 
В стране фанданго
И мантилий…
 

Он счастлив, и песня не причиняет ему боли. Между камнями пробивается вверх цветок алоэ. Субейрак ждет автомотрису, которая отвезет его к Анни, приехавшей в Коллиур раньше, чем он.

Вот она стоит на игрушечном вокзале Коллиура, уже загоревшая, в простом пляжном белом платье, открывающем ее смуглые плечи, с тем выражением покоя, которое всегда появляется на ее лице после нескольких дней отдыха.

Они спускаются к морю. Франсуа с трудом приноравливается к медленному шагу молодой женщины. Он узнает каждый лоток, каждую террасу, каждого встречного, каждый темнеющий дверной проем, с занавесом из длинных нитей разноцветных бусин, которые позвякивают на ветру. В глубине переходов он угадывает безмятежность этих почти испанских дворов. Он соскучился по ракушкам, по рыбной похлебке, изголодался по морю, по лодкам, по ощущению палящего солнца на коже, изголодался по Анни!

Анни смотрит невозмутимо и безмятежно на страстного и беспокойного любовника, которого ей отдавал жадный город и которого война столь быстро должна была отнять у нее. Она говорит ему чуть насмешливо:

– Ты влюблен?

Настроение Франсуа сразу упало. Анни так легко вжилась в это растительное бездумное существование, так спокойно держалась, так неторопливо двигалась… Нет, тон ее вопроса не был случайным. Анни не прониклась ощущением происходящей трагедии. Она не понимала Франсуа. Романтические мечты Франсуа о коротком счастье вопреки судьбе – «Еще мгновение счастья…» – разбились: Анни не желала стать его партнером в этой игре.

Впрочем, они неплохо провели этот отпуск, предоставленный им: судьбой. Правда, Франсуа мучило ощущение подрезанных крыльев. Драма их любви заключалась в том, что хотя Анни любила его, но любила не так, как хотелось, да и его чувство тоже было не на высоте. Прежде она часто упрекала его в обычном для молодого человека отсутствии нежности, а ему не хватало в ее любви простоты и товарищества. Сами того не подозревая, они разыгрывали плохой водевиль. Он ехал в Коллиур полный нежности к Анни, а ей его порыв казался если не нарочитым, то во всяком случае преувеличенным, хотя она сама старалась стать ему товарищем во время этих каникул, наполненных радостным ощущением здоровья, воды, соли и солнца. Грустная игра в прятки!

Фургоны бродячего цирка отражались в море всеми своими яркими красками. Франсуа, немножко занимавшийся живописью, писал пейзаж, Анни вязала. Внезапно до них донеслись крики: в одном из фургонов в цыганской семье происходила бурная сцена расставания. Молодой рыбак вместе с цыганом уходили с солдатскими мешками на спине от своих. Цыган с театральным отчаяньем прощался со своим фургоном, рыбак – со своей хижиной. Франсуа бросил кисть. Анни отложила вязание. Она подошла к нему и села рядом. Лицо ее стало серьезным, вопросительный взгляд обратился к нему. Но Франсуа покривил душой:

– Совсем как в учебниках по литературе, – сказал он.

Они так и остались сидеть, тесно прижавшись друг к другу, плечом к плечу.

Тогда к ним подошел седой старик, с кожей цвета обожженного кирпича. Он долго разглядывал их, Франсуа снова взялся за краски, а Анни за спицы. И наконец, старик бросил им с резким каталонским акцентом:

– Эй, вы! Да, вы! Если война – это вы, то к черту мир!

Субейрак взял Анни за руку. На глади воды не было ни единой морщинки, в знойном воздухе парила огромная чайка.

Майор Ватрен проснулся. Взгляд его задержался на бумагах, выпавших из кармана Субейрака. Франсуа понял, что привлекло внимание майора. Это были страницы из старого журнала «Зеркало мира», которые он подобрал в лавке с намерением показать их Эль-Медико. Пожелтевшие фотографии рассказывали о победе 1918 года и, в частности, показывали французских солдат, проходящих под Триумфальной аркой. Франсуа подошел к неподвижно сидевшему майору. Вдвоем они стали разглядывать изнуренные лица, длинные усы, долгополые плащи, генералов, похожих на священнослужителей, гарцующих капитанов, флаги, знамена, высокие воротники, узкие сюртуки и котелки в толпе.

Вдруг Ватрен резко отвернулся и встал.

Последовала долгая пауза.

Наконец майор сказал не оборачиваясь:

– Что касается перевода Пуавра, Субейрак…

– Слушаю, господин майор.

– Это бесполезно.

– Но, господин майор, ведь мы… вы сами решили…

Майор кашлянул и добавил:

– Я вам не обещал, что Пуавра не убьют.

Где-то в стороне Бьерма снова застрекотали автоматы.

– Вы свободны в течение часа, – добавил Ватрен.

Майор обернулся. Лицо его было бесстрастно. Он наблюдал, как Субейрак собирается, затягивает ремень, аккуратно перекладывая кобуру так, чтобы она не мешала ему при ходьбе. Офицер открыл кобуру, вынул револьвер, осмотрел его, покрутил барабан, положил оружие на место, молча отдал честь и вышел.

Франсуа снова пошел той же дорогой, что и утром, почти в такой же темноте. Он переправился на остров тем же путем. Взвод его оставался на прежнем месте. Пуавр умер за два часа до его прихода. Сержант Бодуэн, таможенный контролер, рассказал ему тут же, у тела Пуавра, как было дело. Немецкие мины обрушились на земляную насыпь, за которой залегли французы. Раненный в голову Пуавр упал навзничь, при первых взрывах. Он ведь всегда проявлял крайнее легкомыслие, пренебрегая мерами предосторожности, не нагибался, не прятался, не полз. По-мальчишески непосредственный, он своим ясным взглядом обезоруживал гнев начальства. Издали все видели, как он упал, но во время бомбежки невозможно было прийти ему на помощь. Это случилось в десять часов утра. Вместе с Пуавром был старший сержант Бушё. Он-то и крикнул, что Пуавр убит. Они не смогли тогда сразу же послать санитаров. С великим трудом, только к вечеру удалось унести трех раненых. И уже в сумерках Бодуэн услышал предсмертный хрип, доносившийся с того места, где упал Пуавр. Пуавр еще был жив! Бодуэн побежал туда, но, увы, уже ничего нельзя было сделать. Агония Пуавра длилась еще два часа.

Теперь его мучения прекратились.

Субейрак взял руку Пуавра. Она была холодна и не гнулась. На безымянном пальце, рядом с обручальным кольцом, Франсуа увидел самодельное алюминиевое. При слабом свете затемненного электрического фонаря Субейрак увидел на своем пальце точно такое же кольцо. Пуавр смастерил эти два кольца из обломка самолета, принадлежавшего прославленному английскому летчику Кобберу, который был сбит в марте. Пуавр выточил их тогда напильником, сделанным из своего швейцарского ножа, и сказал лейтенанту:

– Нужно будет изготовить еще одно для моей жены.

Франсуа снял с пальца покойного оба кольца, обручальное и алюминиевое, связал их веревочкой и положил в бумажник для жены Пуавра.

Пуавр! Вестовой был его лучшим товарищем, несмотря на разницу в звании и социальном положении. Перед Франсуа лежало мертвое тело, но он не мог думать о Пуавре как о покойнике. Он представлял его себе на привалах, в Вольмеранже, вспоминал, как тот любезничал с лотарингскими девушками, – вестовой был воплощением их мечты о голубоглазом блондине.

Шел третий месяц войны; их часть стояла у Валансьенна. Солдаты нервничали: вблизи – родные места, а отпуска отменены. В то воскресенье Пуавр, с большим трудом взяв себя в руки, целый день бродил по виноградникам, по полям, засеянным люцерной и свеклой. А вечером, прекрасным осенним вечером, он явился в сад, где Субейрак беседовал об искусстве с капитаном Леонаром. Пуавр принес огромное яблоко.

В его протянутой руке оно так и сияло – круглое, румяное, спелое.

– Я скучаю по жене и по моему мальцу, вот я и пошел и стал искать для вас самое лучшее яблоко, чтобы не думать о них.

В цветущем саду Пуавр стоял перед Субейраком и капитаном. Солнце бросало свои лучи на его затрепанную форму, и. казалось, человек сейчас заговорит с птицами.

Субейрак взглянул на умершего и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.

VI

Когда молодой офицер вернулся на кирпичный завод, надеясь забыться сном и уйти от мертвых и от живых, он нашел майора и «Неземного капитана» в компании батальонного адъютанта и писаря. При резком свете лампы они напоминали вырезанных из дерева святых, неизвестно почему облаченных в мундиры, на которых чуть блестело потускневшее золото. Их лица были серьезны.

– Подойдите сюда, Субейрак, – сказал Ватрен. – Есть распоряжение из штаба. Вы можете идти, Гондамини. Субейрак вас заменит. Возьмите кальку.

Субейрак подчинился. Он ненавидел кальки, цветные карандаши – все это делопроизводство смерти. Вражеские части помечались красными, стрелками, указывающими направление ударов.

Ну вот, слева немецкое наступление идет на Шато-Порсьен, Авансон, Таньон с клиньями в районе Сервельского леса и леса Буше. Рота Каватини соприкасается с противником на своем левом фланге.

– С противником. Но, а как же… батальон Экема?

– Батальон Экема получил приказ отойти к Таньону и Шатле.

– Но дивизии, которая была слева, ведь больше нет!

– Я… не знаю. Я ничего больше не знаю.

Майор опустил глаза; его указательный палец начертил на карте линию прорыва немецких войск – Шато-Порсьен, Авансон, Шатле…

– Ретурн, – сказал он вполголоса.

Это была речка, текущая параллельно реке Эн, в десяти километрах за их спиной!

Ощущение оголенного слева фланга, которому угрожает штык, то самое болезненное и уже испытанное им ощущение непреодолимого головокружения над пропастью снова овладело Субейраком. «Зов бездны, как сказано у Паскаля», – подумал он и горько усмехнулся над своими профессиональными ассоциациями.

Он собирался обозначить стрелками движение немцев к опорным пунктам батальона, но Ватрен сказал:

– Не надо. Не нужно стрелок в этом направлении. Пусть все они смотрят на юг, прямо на юг. Как будто нас не существует.

– Это означает, – сказал лейтенант, – что они обошли нас слева?

– Да, – ответил майор

И Старик произнес наизусть, как прилежный ученик:

«Каждая деревня должна представлять собой замкнутый опорный пункт. Всякая часть, которую обошли бронированные вражеские орудия, должна во что бы то ни стало продолжать сопротивление и выполнять свое назначение… Следовательно, если укрепления нашей пехоты останутся нетронутыми после проникновения в наш тыл танков противника, последний, несомненно, окажется в проигрыше». Все ясно! И вот почему я получил из штаба полка приказ повернуться фронтом к западу.

– К западу!

Этот ошеломляющий приказ красноречиво уточнял положение. Итак, батальоны, полк, целая дивизия могли раствориться, как кусок сахару в стакане воды, и исчезнуть за один день боя!

– Повернуть фронт к западу, – сказал Ватрен, – означает также, что нужно оставить кирпичный завод. КП не может оставаться на новой линии фронта. Мы расположимся у северного края Веселого леса, чтобы иметь широкое поле для наблюдения. Вы отправитесь, как только будете готовы

– Слушаю, господин майор.

Люди уже привыкли к кирпичному заводу. Необходимость покинуть это надежное укрытие и расположиться под открытым небом не предвещала ничего доброго. Перспектива уйти из печей для обжига деморализовала больше, чем весть о том, что отныне батальон поворачивался лицом к западу, прикрытый лишь с севера одной ротой, рассредоточенной на большом участке. Франсуа почувствовал себя раком-отшельником, вырванным из раковины, вроде тех, которых коллиурские мальчишки нацепляют на удочки в качестве приманки: вооруженные руки и голый незащищенный живот.

Два часа спустя взвод командования занял северный край леса. Поставленные лейтенантом наблюдатели ничего не могли разглядеть на расстоянии десяти метров. Казалось, все шевелилось: и кусты, и деревья, и неровности почвы. Широко открытыми глазами Субейрак наблюдал ночь – ночь начала мироздания.

Переходя на новое место, они видели с холмов, как горели вдали деревни в долине Эн – Ретель, Со, Аси. На самом ветру полыхала дальняя рига. Время от времени, чтобы не заснуть, офицер вполголоса окликал солдат. Ему отвечали приглушенные голоса. Доносилось гудение самолетов, стрекотание кузнечиков в пшенице. Несколько солдат спало. Остальные копали убежище, с проклятиями перерубая корни деревьев. Вокруг них разгорался фейерверк разноцветных, плавно танцующих ракет, которые как бы подавали друг другу знаки, нащупывая и охотясь за людьми. Совсем близко двигались тени, кто-то шептался на чужом языке, кто-то подражал крику совы.

В час тридцать утра Субейрак услыхал шаги. Затем раздался низкий, спокойный голос майора. Но он увидел его только тогда, когда майор подошел совсем близко.

По приказу Ватрена солдаты прекратили копать убежище. Майор растянулся прямо на земле под деревом и почти тотчас заснул. Субейрак обошел своих часовых и разбудил сержанта-наблюдателя Лебура. Тот сменил его, Франсуа завернулся в одеяло и прижался к земле. Вдруг он сел. Кругом по-прежнему была непроглядная тьма. Рядом чей-то голос шептал:

– Они здесь, господин лейтенант! В зарослях у опушки. Они уже близко.

Голос Лебура доносился до Франсуа как во сне. Сержант помог лейтенанту встать и показал ему рукой на восток. Начиналась игра в кровавые жмурки.

Субейрак вытащил револьвер, напрягая зрение, чтобы проникнуть взглядом во мрак. Они добрались до опушки Веселого леса. Казалось, вокруг все плавно колеблется. На неясном фоне равнины деревья то приближались, то удалялись. Доносились гортанные голоса. Дважды ухнула сова, затем наступила зловещая тишина. В десяти метрах, справа налево, промелькнула тень. Субейрак выстрелил, и револьвер чуть не выскочил из его пальцев. Чей-то голос крикнул:

– Это я, господин лейтенант, это я. Не стреляйте.

Около Франсуа, задыхаясь, упал человек. Он узнал Филипона, одного из двух рядовых тридцать третьего полка, вернувшихся из отпуска. В него-то и стрелял Субейрак.

– Я задел тебя? – спросил он со страхом.

– Нет, – ответил солдат.

– Почему же ты бежал на нас? Я принял тебя за фрица! Какого черта ты торчал здесь на опушке…

– Господин лейтенант, мне надо было на двор… Я уже кончал, когда вдруг увидел двоих… Они были совсем рядом, в нескольких метрах. Я закричал…

О, стократ безумная война! Какая нелепость, что человек для естественных надобностей вынужден днем прятаться в лесу, а ночью бежать из него! Субейрака охватил нервный смех. Он представил себе, как солдату помешали, как он судорожно натягивает штаны, хватается за пояс, кричит… Смех и горе!

На КП оставалось еще несколько этих гранат. Одну из них держал в руках связист, не умевший с ней обращаться. Субейрак вынул из нее чеку и, крикнув «ложись», швырнул ее в рощу, на которую указывал Филипон. Взрыв получился неожиданно сильный. Раздался протяжный вопль, постепенно слабевший, и отчетливый шелест раздвигаемых веток. Был ли это человек? Говорят, волки, подобно ночи, всегда идут с востока на запад…

Подошел Ватрен.

– Что случилось?

– По правде сказать, сам не знаю, господин майор. Там что-то было, в тридцати шагах отсюда. Мы выстрелили. Оно завыло. Прислушайтесь.

Вопль возобновился, удаляясь, то пронзительный, то приглушенный.

– Я так и не знаю, человек это или собака, господин майор. Пойду посмотрю.

– Не надо. Оставайтесь здесь. Следите внимательно, ребята.

Бравый батальон, лишенный своего убежища в развалинах, встречал опасность, как оглушенный ударом бык, который шатается, поворачивается во все стороны, все еще угрожая своими рогами, но уже не знает, откуда придет его смерть.

Франсуа проснулся от дневного света.

Часы показывали шесть утра. Он чувствовал противный вкус во рту, и ему захотелось кофе. Все было спокойно. Он направился к роще, где прошлой ночью таилась неведомая опасность. Там он нашел осколки своей гранаты и ручную гранату, брошенную немцами. Нет, не со зверем они имели дело несколько часов тому назад.

У Субейрака оставалось еще немного хлеба. Он отрезал тонкий ломоть, открыл коробку сардин и позавтракал. Люди постепенно выходили из сонного оцепенения. Франсуа с трудом глотал сардины, язык словно распух у него во рту.

После долгих поисков Субейрак нашел в зарослях ручеек и, раздевшись до пояса, долго мылся. У него был еще почти неначатый кусок мыла. Когда он теперь доберется до своих запасов, оставшихся в чемодане в Жюнивиле? Вода была холодной. Щеки заросли: он уже три дня не брился. Сквозь ветви и зелень виднелись золотистые безбрежные поля, на фоне которых выделялись зеленые листья. Жаворонки кружились в небе. Солнце уже пекло, туман исчез без следа. Франсуа пристроил карманное зеркальце, засунув его за кору дуба, и побрился. Насмешливо стучал зеленый дятел. Франсуа вернулся на КП. Майор ответил на его приветствие улыбкой, которая быстро затерялась в его густых усах.

– Где это вы нашли воду, чтобы побриться, хитрый вы человек? – спросил он.

Чувствовалось, что это ему понравилось.

Около половины седьмого послышались звуки пехотного боя. Невероятно! Немцы шли с юга и с юго-запада в направлении Шатле-на-Ретурне, расположенного в десяти километрах отсюда. И целый день там будет неистовствовать сражение; а на их участке сейчас стоит тишина, нарушаемая лишь неясным жужжанием, словно где-то вдали роятся бесчисленные насекомые.

Бравый батальон застыл в оцепенении. Адъютант батальона ждал от майора каких-либо приказаний, хотя бы бесполезных – копать окопы или сооружать огневые точки, подсчитывать боеприпасы, проверять оружие… Но он не получил их. Ватрен помылся, побрился. Он. тщательно изучил местность в бинокль, отметив все, что следует отметить: ветряк, печную трубу, смешанный лес – береза и ель. С северного края Веселого леса можно было различить вдали холмы и кладбище Ретеля – теперь они находились уже с правой стороны. В бинокль он увидел немцев, суетившихся вокруг грузовиков.

Субейрак пошел проверить ER 17, но рация совсем не действовала.

После этого он стал наблюдать, что происходит на юге, слева от них, после того как батальон повернулся на 45 градусов. Этот роскошный день – десятое июля, – напоминавший о каникулах, не походил на прошедший. Роты прислали донесения о размещении, требования продовольствия и боеприпасов, сведения о личном составе. Командир батальона все сам прочитал и изучил. К десяти часам утра, пока на западе и на юге продолжались, все время приближаясь, бои, жара стала уже нестерпимой. Оставалось ждать инструкций из штаба, который после приказа об изменении позиции не подавал признаков жизни.

Майор давно отправил двух связных в штаб полка, в деревушку Перт, отстоящую на четыре километра. Дорога туда и обратно требовала около двух часов, но ни один из посланных не возвращался. Ватрен становился все менее разговорчивым.

Прошел еще час. Вся провизия, принесенная из Со, была уже съедена. Люди пили воду с сахаром. Субейрак вспомнил о складе в Со-ле-Ретель. Но теперь было поздно, склад находился у немцев.

К половине второго наметилась перемена. Пехотный бой приблизился. Из деревни Таньон слышно было, как бой перемещался с юго-востока в сторону новых позиций, которые, отступая, занял батальон Экема. Казалось даже, что сражение шло и на самом юге, в Нёфлизе. Вдали непрерывно рокотали моторы.

Субейрак наблюдал в бинокль опушку Веселого леса, который при свете дня не выглядел таким большим. Франсуа отметил клубы дыма над деревней Перт. Майор сидел молча, понурив голову: четыре связных, посланные один за другим в течение утра, не вернулись.

– Господин майор, – сказал Субейрак, томившийся от бездействия, – я сам пойду туда.

Субейрак отвечал за связь. От телефона осталось одно воспоминание. ER 17 молчала, словно большая консервная банка, связистов оставалось все меньше. Надо было попытаться самому установить связь.

Весь в морщинах, будто вытесанный из дерева, Ватрен сидел на пне с невозмутимым лицом; его голубые глаза смотрели без всякого выражения. Он загорел за эти солнечные дни. «Боже милостивый, – подумал Субейрак, – что с ним такое? Можно подумать, будто ему что-то впрыснули!» Майор обхватил голову руками и, упираясь локтями в колени, сказал:

– Вы родились с опозданием на двадцать лет, Субейрак.

Субейрак не понял.

– А может быть, – продолжал Ватрен, – это я прожил на двадцать лет больше, чем следовало.

– Господин майор…

– Да, вы можете попытаться установить связь с Пертом.

– Вы дадите мне пакет, господин майор?

– Бесполезно. Продовольствия и боеприпасов. И приказаний. Еды, боеприпасов и приказаний. Я предупрежу, чтобы третья рота прикрывала вас ручным пулеметом.

Франсуа снял пилотку, надел каску, затянул ремешок, сунул за пояс забытую накануне саперную лопатку и пошел к опушке леса.

С южной опушки Субейрак посмотрел в сторону Перта, невидимого, но обозначенного столбом дыма. Он вышел из леса и пробежал шагов тридцать под знойным солнцем, снедаемый стыдом. С одной стороны, ему, военному, казалось нелепым и глупым передвигаться в вертикальном положении по территории, находившейся под обстрелом; с другой стороны, ему было по-человечески стыдно встать на четвереньки. Этот внутренний спор разрешился компромиссом: он бежал в согнутом, очень неудобном положении, пока не достиг пшеничного поля.

Чтобы не попасть в лапы немцев, Франсуа решил двигаться не прямо на Перт, а сделать крюк: пройти по высоте 145, самой приподнятой точке участка, дальше на восток до ветряка и уже только оттуда под прямым углом повернуть на юго-юго-восток, чтобы пробраться в Перт с восточной окраины деревушки. Итак, он направился к высоте. Он видел – пшеница ложилась волнами при малейшем дуновении ветра. Как хороша была Шампань с ее полями, золотыми, как шампанское! Хлеба пестрели васильками и маками, как деревенское платье; и между полями белели узкие полоски земли. На этом просторном пейзаже отчетливо вырисовывался Перт. Дым многочисленных пожаров поднимался к небу. «Если мы здесь закрепимся, – подумал Франсуа, – я установлю свой наблюдательный пункт именно на этом холме». К югу тоже пылали пожары, извергая клубы черного дыма. Субейрак определил это место на карте – и не сразу решился поверить собственным глазам: прямо на юге горели Нёфлиз, Аленкур и Жюнивиль, где оставался его чемодан. Получилось, что Субейрак находился в центре широкой, но почти замкнутой петли.

Франсуа едва перевел дух, когда над его головой послышался тонкий свист. Он бросился на землю. Как только он встал, свист раздался снова, опережая звук выстрела. Вероятно, фрицы целились издали, так как ему не удавалось обнаружить их по вспышкам.

Франсуа решил покинуть высоту 145 и углубиться в пшеницу. Он пополз. Примерно в полутора километрах высился ветряк, похожий на гигантское насекомое. Субейраку уже приходилось испытывать чувство страха, и он научился пренебрегать им. Но сейчас ему не было страшно. Все это походило на мальчишескую игру. Он спрашивал себя, до каких пор враг будет выслеживать его в пшенице. На мгновение он остановился около цветущего мака, покрытого пушком, и сорвал его. Он бросил взгляд в сторону Веселого леса, но лес уже скрылся за холмом. Стоило Франсуа высунуться из пшеницы, и шквал пуль пронесся над его головой. Взятый на мушку, он должно быть выглядел забавной подвижной крохотной мишенью. Плохо было то, что на этот раз стреляли слева. Лейтенант оказался меж двух огней. Раскаленная каска жгла ему голову. Временами он различал вдали почти прозрачный ветряк. Субейрак полз в пшенице, но лето стояло засушливое, и колосья были невысоки. Раздалась пулеметная очередь, более отчетливая и медленная: третья рота принялась за немецкий ручной пулемет. Тогда Франсуа вскочил и бросился вперед, сначала короткими, а затем все более длинными перебежками. Фрицы, занятые французским пулеметом, оставили его в покое. Франсуа проскользнул в небольшую канаву на границе пшеничного поля и луга и пошел большими шагами. Ветряк стал ближе. Офицер заметил осколки немецкого разведывательного самолета, сбитого два дня назад.

Франсуа выбрался из пшеницы и карабкался по голому косогору, изрытому кротами. Он уже не бежал, а шел задыхаясь. Пот струился у него из-под каски по шее, под мышками. Положение снова ухудшилось: ему предстояло спуститься по склону сотню метров, а враг как будто стал ближе, и пули снова со свистом проносились над головой Франсуа. Пулемет третьей роты здесь уже не мог помочь. Земля была голая, вся в белых известковых пятнах, и пули, разрываясь все ближе и ближе, подымали клубы меловой пыли. Франсуа пополз, прижимаясь к земле. Пули словно приноравливались к нему, преследовали и травили его. Красный огонь не спешил убить его. Он вдруг почувствовал, что деревенеет, теряет дыхание и что сердце больно колотится о грудную клетку. Ему ни за что не одолеть оставшиеся восемьдесят метров. Если он притворится мертвым, немцы прекратят обстрел. Но тогда ничто не помешает им подойти и схватить его. Эта мысль подстегнула Франсуа, и он пополз дальше. Вдруг он вздрогнул: о его каску ударился камешек. Тогда он вскочил и побежал к душному и влажному от жары лесу, окружавшему ветряк, величественно крутившийся на фоне синего неба. Перед ним градом сыпались пули, но он продолжал бежать. Он не знал, свои ли стреляют или немцы. Это уже не имело значения. Ветряк над его головой стал огромным.

Франсуа бросился под защиту деревьев, споткнулся о корни, скатился в канаву, ломая ветки, которые затрещали под его тяжестью. Лежа ничком на этих ветках, с закрытыми глазами, залитыми едким потом, с разрывающимся сердцем, он почувствовал на себе чьи-то руки. Он был схвачен.

– Господин лейтенант, господин лейтенант, вот это здорово!

Три солдата его полка подымали его с радостным смехом. Это они, а не третья рота, прикрывали его своим пулеметом. Оружие еще дымилось в двадцати шагах от него. Франсуа снял каску, и прохлада овеяла его голову. Один из солдат, здоровенный веснушчатый парень с оттопыренными ушами и огромным улыбающимся ртом, протянул ему свою фляжку. Лейтенант стал жадно пить. Это было очень крепкое красное вино, у Франсуа перехватило дыхание. Он вернул фляжку.

– Ты из батальона Сула?

Предположение было естественным, поскольку батальон Сула охранял деревушку Перт.

– Нет, господин лейтенант. Мы из второго батальона. Мы пришли оттуда.

И он указал на запад.

Субейрак провел рукой по внезапно вспотевшему лбу.

– Погоди, погоди, – сказал он, – батальон Экема. Не может быть! Батальон Экема стоит налево в лесу Сервель, в лесу Буше и в Таньоне, перед Пертом! В десяти километрах отсюда!

– А все же это так, господин лейтенант. Нас здесь полтора отделения. Мы располагались в туннеле около Таньона. Фрицы атаковали нас с юга. Мы видели, как их танки шли на Таньон и на Перт…

Танки? Так вот он откуда – этот адский шум моторов…

– Майор Экем решил двигаться на Перт. Мы выбрались из туннеля, но не все. Меня поймали по дороге из Со в Таньон. Немцы на грузовиках двигались от Ретеля… Они взяли меня…

– Тебя взяли!

Фрицы заставили меня тащить ящик с боеприпасами. Немецкого солдата, который шел рядом со мной, убило пулей, и офицер-фриц велел мне взять его винтовку и стрелять в наших. Я отказался. Тогда он ткнул мне в спину свой револьвер и заставил меня таким манером идти по дороге. А потом началась суматоха. Я спрятался за дерево, они прошли, а я встретил товарищей. Вот и все.

– Но где же все остальные из батальона Экема?

Парень сделал неопределенный жест рукой.

– Да вот тут сержант…

Среди солдат стоял сержант застенчивого вида. Он козырнул.

– Сержант хочет, чтобы мы присоединились к КП полка. Но ведь это невозможно.

– Как так невозможно? – спросил Субейрак.

– Невозможно, – повторил солдат, стоя рядом с безмолвным сержантом. – Идите посмотрите, господин лейтенант.

Втроем они прошли вперед в прохладную тень. Остальные продолжали лежать на траве. Они подошли к опушке. И Субейраку суждено было навсегда запомнить то, что он увидел.

В трехстах метрах от них, по дороге из Бьерма в Жюнивиль, двигалась моторизованная немецкая колонна, замаскированная ветками, и мотоциклисты в промасленных комбинезонах. Колонна двигалась в направлении Жюнивиля.

Берега реки Эн, где еще накануне, у самой воды, фронтом на север стоял бравый батальон, являлись одной из сторон скошенного четырехугольника длиной около пяти километров. Вторую, западную, более длинную его сторону составляла дорога Ретель – Реймс, от моста Со до Сервельского леса. Третья сторона четырехугольника шла от реймской дороги, проходила через пылавший Перт и соединялась с бьермской дорогой в Жюнивиле. И наконец, немецкая колонна, идущая в Жюнивиль, закрывала четвертую сторону!

Бравый батальон был окружен.

Шестнадцать часов тридцать минут. В двух километрах от них в Перте горели дома, громыхали танки, бесновались автоматы. КП батальона также был окружен.

Как хорошо было в этом маленьком лесу, с озерцом, окаймленным кувшинками! Солдаты рассказывали про бой в туннеле. Им хотелось, чтобы этот лейтенант остался с ними. Как им поступить? Оставаться ли на месте?