355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Арман Лану » Майор Ватрен » Текст книги (страница 3)
Майор Ватрен
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 20:07

Текст книги "Майор Ватрен"


Автор книги: Арман Лану


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Ватрен опустил нос книзу, чтобы не слышать запаха жареной курицы, а «Неземной капитан» от злости стал белым, как простыня, и зашипел: «Субейрак, вы в самом деле сумасшедший, буйнопомешанный».

Рассказ был забавным – Субейрак отлично подражал манере Гондамини:

– «А противопожарные предосторожности? А? Где ваш противопожарный караул? Лучше уж не спрашивать!» Само собой, что о противопожарном карауле я не подумал. «Слушайте, мой друг, в конце концов где у вас голова? Если произойдет пожар, как мы будем тогда сдавать помещения…»

– С-с-сдавать помещения? – не понял Тото.

– Вот именно, – пояснил Субейрак, – сдавать помещения гражданским владельцам. Вот о чем думал «Неземной капитан» 20 декабря 1939 года! Он был возмущен! Солдаты тоже возмущались, но по другим причинам. Тогда Гондамини взял ведро с водой и пошел к печке. Признаюсь, что печка была не очень надежна, так как ее сложили мои зебры. Но интереснее всего, было наблюдать за майором. Если допустить мысль, что майору Ватрену когда-либо хотелось смеяться, то это было именно тогда.

– Маловероятно – сказал Дюрру.

– Короче говоря, Ватрен остудил пыл капитана. «Что ж, – сказал „Неземной капитан“, – если на нас наскочит кто-нибудь из дивизии, господин майор, будет настоящая драма. Пожар это не шутка. Начнутся докладные, расследования». Я пошел к окну, взял термометр, который там охлаждался, принес его и положил на стол. Гондамини посмотрел – минус пятнадцать. Майор вырвал термометр у него из рук и отдал его мне. Немного погодя он сказал мне: «Лейтенант Субейрак, капитан Гондамини прав, мне следовало бы посадить вас под арест».

– Четыре сюда, четыре туда, – сказал Ванэнакер.

Это было излюбленным сражением майора в мирное время. Оно означало следующее: четыре дня ареста сюда – он закручивал свой левый ус, и четыре дня ареста туда – он закручивал правый ус. Всего восемь.

– Совершенно верно, – согласился Субейрак. – Так вот, Ватрен продолжал: «Да, капитан Гондамини прав. Что ж, это война или не война?» Мои зебры побледнели. Дело в том, что куры…

– Вы уже говорите во множественном числе… – вежливо заметил Бертюоль.

– Дело в том, что куры были еще не совсем готовы!

– Ну и ч-ч-что же? – спросил Тото Каватини.

– А то, что, сказав свою маленькую проповедь, майор Ватрен взял «Неземного капитана» за рукав и увел его вместе с его негодованием. Когда они уходили, я сказал майору: «Я велю погасить огонь». – «Конечно, конечно, само собой, погасите огонь… – сказал Ватрен, – или же… – тут он добавил шепотом: – Или прикажите вашему часовому, чтобы он был начеку… Да… Тому часовому, который с западной стороны… – Ватрен прищурил глаз и закончил обычным голосом: – Чтобы этого больше не было, слышите, лейтенант Субейрак».

– Это означало: не пойман – не вор, – сказал Пофиле, который не любил неясных положений, недоговоренностей и намеков.

– Ничего другого это не могло означать, – согласился Субейрак. – И все же у меня было такое чувство, будто все это мне только почудилось. Вот…

– Майор удивительный человек, – сказал Ван.

Все остальные промолчали – было трудно понять, что они думали.

– Не знаю, – глухо сказал Субейрак, сделавшись вдруг, серьезным. – Не знаю… Иногда… Это странно… Иногда мне кажется, что я его понимаю, а иногда… иной раз я ненавижу его. Да, господин капитан, ненавижу. Майор Ватрен – это воплощение всех тех стандартных свойств, над которыми вы имеете обыкновение издеваться, просто-напросто забывая при этом, что они неистребимы – все эти люди в кожаных штанах, с галунами на фуражках, эти солдафоны, эти кадровые военные…

– Ну, в общем, солдаты, – предупредительно вставил Бертюоль.

– Что ж, да, солдаты, профессиональные солдаты, господин капитан… Порой мне кажется, что майор, к которому относятся все эти определения, тем не менее самый удивительный человек, которого я когда-либо встречал. В конце концов, в четырнадцатом году он был всего лишь сверхсрочным сержантом, этакий унтер в стиле Декава[12]12
  Люсьен Декав (1861–1949) – французский писатель, автор романов на военные темы.


[Закрыть]
.

– Я хотел бы узнать у вас две вещи, Субейрак, – перебил его Бертюоль. – Майор – простите, господа, – майор, как мне известно, считает, что Субейрак один из лучших взводных командиров. Знаете, Субейрак, что сказал о вас майор Ватрен?

– Нет, господин капитан.

– Он сказал в моем присутствии: «Субейрак – прирожденный офицер».

– Ну, знаете… – с изумлением вымолвил Субейрак.

– Я думаю, что он прав. Скажите, дорогой Субейрак, как это у вас получается, – простите, но ведь и вы мне только что задали затруднительный вопрос, мне, старому рубаке, который посещает мессу, – он шутливо поклонился, – так вот, как же вы сочетаете ваш антимилитаризм, между нами говоря, совершенно устаревший…

– По-моему, тоже! – заметил Эль-Медико.

– Ты, лекарь, – бросил ему Субейрак, – к следующему Рождеству я тебе куплю в подарок экземпляр Женевской конвенции.

Это был намек на то, что Эль-Медико, вооружившись одним из недавно полученных испанских автоматов и прикрыв свой значок военного врача, принял однажды участие в вылазке ударной группы.

– Итак, – продолжал капитан, – как же примирить ваш антимилитаризм с тем, что я назвал бы вашей… вашими профессиональными способностями?

– Вы упомянули о двух вопросах, господин капитан?

– О двух? Второй вопрос таков: нравится ли вам моя малиновая настойка?

– Божественна, господин капитан.

Офицеры замолчали. Капитан улыбался, сверкая зубами. Франсуа – тоже.

Усталость одолевала офицеров. Тото клюнул носом и вздернул голову.

– Что касается меня, – сказал Эль-Медико, – то я думаю, что Субейрак лишь тогда начнет рассуждать правильно, когда он перестанет быть анархистом без бомбы, что так же глупо, как быть священником без веры. А насчет майора…

– Тише! – сказал Бертюоль. Он был самым старшим из них, и рефлексы были развиты у него лучше, чем у остальных. На улице хлопнула дверца автомобиля. Послышались тяжелые шаги, и вошел майор. Лицо Старика было землистого цвета.

– Вы отвечаете за посты сторожевого охранения, Бертюоль?

– Нет, господин майор. Пулеметчики обеспечивают ПВО. Если позволено так выразиться.

– Посты сторожевого охранения выставлены первой ротой, – сказал Блан, уже начавший дремать.

– Хорошо. Блан, сократите посты наполовину. Нам нечего бояться. Ни бошей, ни…

Ватрен никогда не называл немцев иначе, как этим устаревшим словом. В мае 1940 года уже не было бошей. Вернее, еще не было. Ненависть, необходимая для всякой войны, даже для скрытой, не удовлетворялась словом «бош», производным от появившегося в 1870 году слова «аль-бош»[13]13
  «Альбош» – уничижительное прозвище немцев.


[Закрыть]
. Ненависть изобрела другие, более мягкие прозвища: «фрицы», «фридолины». Завтра она придумает «зеленые бобы», «серо-зеленые», «саранча», потом снова вернется к слову «боши». Однако сейчас это слово было устаревшим и смешным.

– …ни бошей, – продолжал Ватрен, – потому что они слишком далеко, ни…

– Ни господ офицеров из дивизии, – добавил Бертюоль, вспомнив историю с огнем на передовых в Киршвейлере.

Лицо Ватрена стало суровым. Субейрак смотрел на это лицо как завороженный, читая на нем признаки гнева и страшной усталости. Оно было изборождено темными, словно выжженными морщинами. Майор мгновенно пришел в ярость:

– Капитан Бертюоль, если не знать вас, можно подумать, что вы злоязычный человек.

– Именно это и сказал мне в семнадцатом году генерал Одрон, командовавший дивизией, когда я был в третий раз отмечен в приказе за Мор-Ом.

Взор майора был обращен к камину, украшавшему гостиную присяжного поверенного. Невидящим взглядом он смотрел на маленькую бронзовую женщину шоколадного цвета, сидящую на лунном серпе. Субейрак вдруг заметил, что его рука во время ужина непроизвольно ласкала лежавшую в кармане его кителя гладкую глянцевую бумагу – письмо Анни. Так же, как и Ватрен, он смотрел на маленькую голую женщину. Он вспомнил памятник погибшим в Вольмеранже. В сущности, художники поколения Ватрена и Бертюоля вели себя одинаково недостойно, как по отношению к любви, так и по отношению к героизму. Субейрак был еще слишком молод, чтобы не верить в пустые счеты и ссоры двух поколений.

Гнев майора между тем прошел.

– В самом деле, капитан Бертюоль, – промолвил он своим низким голосом, – нет никаких оснований думать, что сюда может явиться кто-нибудь из штаба сегодня ночью. Или завтра. Никаких оснований.

Его голос звучал серьезно. Он опустился в кресло.

– Душман! – позвал он.

– Господин майор! – ответил чей-то заспанный голос из соседней комнаты.

– Кофе.

– Поставлен на огонь, господин майор.

Ватрен оглядел своих офицеров.

– Раз вы еще не легли, Субейрак, вы пойдете со мной.

– Слушаю, господин майор.

– И вы будете всю жизнь помнить эту ночь.

Душман принес кофе.

– Несколько капель малиновой настойки в кофе, господин майор… – предложил Бертюоль.

– Хорошо, – согласился к общему удивлению майор.

Потом, как бы извиняясь, почти машинально сказал:

– У нас это называется огневым настоем.

Он выпил обжигающую смесь, вытер усы и, наконец, решился:

– Господа, полковник Розэ прислал мне солдата, которого надо расстрелять.

На них повеяло ужасом.

– Это рядовой запаса, он прибыл утром из Парижа. Только что приговорен к смерти военным судом. Он был зачислен в первую роту первого батальона.

– Благодарю от ее имени, – сказал капитан Блан.

Это было первое слово возмущения, который Субейрак услышал от него за девять месяцев их знакомства.

– Солдат находится на КП вашей роты, Блан. Вы должны обеспечить его охрану.

Только сейчас Субейрак подумал о том, что он командует третьей и что ему очень повезло. Ватрен протяжно вздохнул, со свистом выпустив воздух через сжатые зубы. Он продолжал:

– В моем батальоне нет больше кадровых лейтенантов. Самый младший из офицеров запаса – это…

Все молчали. Они старались вспомнить.

– Это Пофиле.

Как это должно было потрясти крестьянина Пофиле!..

– Казнь будет совершена в пять часов. Сейчас двадцать три часа двадцать семь минут. Сверьте свои часы. Блан, вы распорядитесь разбудить его в четыре тридцать. Если он будет спать. Дюрру, вы нам будете нужны.

Дюрру кивнул и выпил бокал настойки. Его рука слегка дрожала.

– Я вместе с Субейраком позабочусь об остальном.

Бертюоль еще медленнее, чем обычно, вставил сигарету в мундштук.

– Господин майор, прошу прощения: больше ничего неизвестно о… об этом прискорбном деле?

– Одну минуту, капитан Бертюоль. Капитан Блан, ваша рота завтра дежурная. Вам положительно не везет. Вышлите завтра команду из шести человек к памятнику погибшим.

– Ну конечно, – сказал вполголоса Дюрру.

Впрочем, какое же еще место встречи можно было указать глухой ночью в деревушке, где они не пробыли и трех часов.

– Шесть человек и капрала с шанцевым инструментом… Бертюоль, я мог бы ответить вам, что мне ничего неизвестно. Я должен был бы так ответить. Но я понимаю. Я вас понимаю. Я не знаю почти ничего. Знаю только, что сегодня, 27 мая, солдат, прибывший с частью из Парижского округа, предстал перед военным судом на КП дивизии в предместье Меца. Он был признан виновным в мятеже, направленном против личности полковника…

Дюрру встал и подошел к радиоприемнику. Послышался свист, скрежет, завывание, потом раздались звуки пасо-добле.

– Это – из страны корриды, – заметил Дюрру. – Вы никогда не видали корриду, господин майор?

– Выключите приемник, – сказал майор. – До свиданья, господа.

Майор и офицеры столпились у вешалки из оленьих рогов, надели кепи и пилотки, подтянули ремни. Сердцебиение у Субейрака не проходило. Он чувствовал, что кровь отливает от его лица, ставшего белым, как у больного ребенка. Бертюоль осторожным, но уверенным движением руки на секунду сжал его плечо.

– Субейрак, за мной.

– Слушаю, господин майор.

Когда он вышел за дверь, в лицо ему хлынула волна горячего грозового ветра, который хлестал по деревьям и поднимал вихри пыли. Он услышал, как майор откуда-то издалека сказал:

– Полковник Розэ всегда был очень милостив к первому батальону и его командиру, Бертюоль. Спокойной ночи.

IV

Майор, батальонный писарь и лейтенант Субейрак шагали в полном молчании. Казалось, луна быстро плывет по темному, как чернила, ночному небу. После полного мрака она появлялась внезапно, в разрывах между быстро несущимися облаками, и изливала на деревню потоки материнского, ласкового света, четко выписывая мягкие лиловые тени и словно насыщая воздух густыми прозрачными испарениями.

В Мелёне, в Высшей педагогической школе, где он все свободное время посвящал изучению психоанализа, Субейрак как-то вычитал, что некогда, в доисторическую эпоху, уважение к материнству связывалось с почитанием луны. Он узнал, что самый потрясающий переворот в сознании людей был вызван открытием, что женщин оплодотворяет мужская сила, а вовсе не дух предков; тогда люди поняли, что не прихотливая луна, а солнце – олицетворение величия и порядка – властвует над людьми и что мир принадлежит Адаму, мужчине. Эта удивительная история, которую бесполезно искать в учебниках, открылась ему в семнадцать лет, когда в нем самом произошел переворот, некогда совершившийся в Адаме, и он вышел из-под влияния женщин – матери и бабушки, воспитавших его после ранней смерти отца. Таким образом он сразу перешел из теплого, мягкого, уютного мира в жесткий, неумолимо последовательный мир геометрических форм. Сегодня Франсуа измучился до предела; он двигался, словно бегун, обретающий второе дыхание. И это состояние крайнего утомления, без участия его сознания, вернуло его к ощущениям детства, к предыстории его собственного существа и даже к детству человечества со всеми его страхами, чарами и чудесами.

Все трое шли молча, и шаги их гулко отдавались по деревенской улице.

Они миновали памятник павшим бойцам. При ночном освещении эта мрачная группа казалась особенно бредовой. Вся деревня спала: и солдаты, и население. От гула далеких разрывов тишина этих холмов, которые местные жители простодушно называли горами, казалась ему более глубокой. Вода у колодца, где какая-то женщина в ярком золотистом платье библейским и манящим движением подала им напиться из своего кувшина, журчала, напоминая о далеких каникулах, о больших, шумливых источниках и фонтанах на Юге, в Провансе, в Лангедоке и в Сердоне.

Субейрак с изумлением заметил, что журчание воды взволновало его до дрожи: слишком явственно он представил себе, как женщина, державшая кувшин, стонет в объятиях одного из его солдат, сливая в протяжном стоне боль и страсть, слезы и упоение, как Анни в минуты любовного примирения.

Анни. Имя ее вдруг вспыхнуло в его душе. Она была рядом с ним в письме на тонкой бумаге, в письме, которое ему никак не удавалось прочесть с тех пор, как он вошел в Вольмеранж.

Ему стало стыдно своей проснувшейся силы, а между тем, это было естественно. С сентября Франсуа жил в полном воздержании, если не считать короткого свидания с Анни во время неудачного отпуска в январе да встречи с красивой грубоватой лавочницей на привале перед Люксембургом. Он искал убежище для своих солдат на случай бомбардировки, и эта женщина пошла показать ему свой подвал. Внезапно она прижалась к нему с криком: «Ой, крыса!» – а потом, чтобы показать ему, как сильно бьется ее сердце, она положила руку приглянувшегося ей лейтенанта на грудь… Это было все. Вслед за тем война отделила его от всего мира.

О Анни, Анни, что ты сейчас делаешь? Где ты? Должно быть, ты спишь в своей затемненной квартирке под самой крышей на улице Шевалье де ла Бар, где мы были так несчастны и так счастливы. Спи спокойно, Анни, тебе никогда, никогда не узнать о том, что произошло этой ночью.

Изредка прожекторы ПВО ощупывали бронзово-зеленые облака, откуда исходил неясный гул. Ибо этот мир, на одно мгновенье отданный Еве и Луне, все же оставался миром моторов и машин.

– Ришар, – сказал майор батальонному писарю, – вы найдете дом мэра?

– Это тут недалеко, господин майор. В конце еловой аллеи…

Дорога шла вверх, взбираясь на холм, и ели, остроконечные и мрачные, как капуцины, стояли по краям ее, точно охрана. Писарь Ришар говорил без умолку:

– Этот мэр – маленький толстяк, он все время смеется. У него в сарае я видел перегонный куб. Он гонит самогон, и я тоже, господин майор. Но только не из мирабели. На севере мы гоним самогон из крупной сливы. Может быть, он догадается поднести нам стаканчик, этот мэр, как вы думаете, господин лейтенант?

Чувствуя безразличие майора, болтливый писарь, бывший чиновник из Бушена, повернулся к лейтенанту. Франсуа понял: Ришару было страшно. Хоть это и было весьма несправедливо, но Франсуа собрался одернуть его, только чтобы подавить в Ришаре страх, который ощущал в себе самом. Но вдруг он споткнулся, упал и выругался. В ладонях Франсуа ощутил мягкий, еще теплый, покрытый хвоей песок и зажал его в кулаке, пока Ришар помогал ему подняться. Он сделал несколько шагов, песок медленно вытекал у него между пальцев. Не удержать песка в руке. И жизнь человека, которого они собирались убить, утекала, как этот песок.

– Мы пришли, господин майор!

Они остановились около квадратной, похожей на крепость фермы. Рядом, за ржавой решеткой, виднелась изящная небольшая вилла. Перед ней неподвижно сидел белый кот, освещенный луной. Ришар дернул за шнур – задребезжал колокольчик. Две овчарки с яростным лаем стали бросаться на решетку, сотрясая ее своей тяжестью. Одна из них перепрыгнула через неподвижного белого кота. Открылось окно, они увидели слабый свет. Чей-то голос крикнул:

– Что еще нужно в такой час, черт возьми? Да заткнитесь вы, чертовы псы!

И в этом голосе тоже слышался страх.

– В чем дело? Да что там такое?

Собаки продолжали ожесточенно лаять на залитых лунным светом нежданных посетителей. Майор громко представился, но человек не расслышал. Он нелепо высовывался из окна и таращил глаза, похожий на заспанного пассажира, разбуженного внезапной остановкой поезда на незнакомой станции.

– Ладно, сейчас выйду, – сказал наконец хозяин.

Окно снова затворилось. С грохотом отодвинули засов. На крыльце появился точно сошедший со страниц Диккенса толстяк, в фуражке с наушниками, съехавшей набок, в ночной рубахе, наспех заправленной в брюки, с дубиной в руках. Он сразу засуетился, как только увидел мундиры, а разглядев нашивки майора, стал почтительно кланяться, неловко пытаясь привести себя в порядок.

– Входите, господин майор, – пригласил он Ватрена.

Распутав цепи и ругаясь как извозчик, мэр Вольмеранжа открыл железные ворота, и их визгливый скрежет прозвучал в ушах Субейрака, словно предсмертная жалоба. Мэр рассыпался в вежливых фразах. Майор жестом попросил его замолчать. Они шли, и гравий скрипел у них под ногами. Белый кот оказался фарфоровым. Они вошли в столовую. По стенам висели наивные картины с изображением цветов и лесных пейзажей.

– Это нарисовал мой сын, – сказал мэр. – Он – старший капрал 15-го батальона в Биче. Они стоят на линии Мажино, и я думаю…

– Господин мэр, – сказал майор, – вы ведаете актами гражданского состояния? Как командующий боевым подразделением я вынужден…

И майор начал не спеша объяснять. Так он иногда говорил с солдатами, обстоятельно и медленно, проявляя терпение, которое так не вязалось со свойственными ему внезапными вспышками бешенства. Свет висячей лампы падал на мэра; было видно, как постепенно до него доходит суть дела. Сначала он только кивал головой, затем поднял лицо с расширенными глазами и покачнулся, бормоча, словно спросонья:

– Да… Так… Ну что ж, господин майор. Раз за это отвечает армия. Что же поделаешь? Хорошо, господин майор.

Однако, уразумев, что ему предстоит не только зарегистрировать событие, но и немедленно проводить майора на кладбище, он заколебался.

– Может быть, можно… может быть…

– Нет, – ответил Ватрен. – Никаких «может быть», господин мэр. Человек должен быть немедленно похоронен, нашими силами. Я ничего не требую от вас, кроме того, чтобы вы указали место…

– Ах да, место, – и он стал взволнованно скрести затылок. – Но куда же мне его девать? Конечно, на кладбище места хватает, хотя оно у нас старое, но дело-то такое… Может, выпьете стаканчик настойки, господин майор?

– Нет, благодарю вас, господин мэр.

В тоне Ватрена чувствовалось терпеливое презрение к этому не вполне проснувшемуся, перепуганному штатскому. На лице писаря мелькнуло выражение разочарования.

– Да куда же, черт побери, мне его девать! Если бы я хоть мог созвать сейчас муниципальный совет, но ведь… Ну ладно, ладно, господин майор, дайте мне только собраться с мыслями.

Чтобы лучше соображать, мэр закурил трубку, взглянул на майора и в замешательстве от незнакомства с военными обычаями спросил, охваченный робостью перед золотыми нашивками:

– Во-первых, можно ли класть его рядом с прочими?

– Что? – спросил Ватрен, не понимая. Субейрак съежился и втянул в плечи голову.

– Ну да! Надо ли похоронить его отдельно, в углу где-нибудь, или можно будет положить его рядом с другими покойниками?

Ватрен решительно ответил:

– Это самый обыкновенный покойник, господин мэр.

Франсуа судорожно глотнул слюну. Покойник был пока что жив, безусловно жив!

– Ах да, ну хорошо, господин майор, – ответил мэр. – В таком случае…

Он набросил охотничью куртку, и все четверо вышли.

– Ришар, сходи-ка за отрядом, он должен ждать нас перед памятником, – приказал Ватрен.

Они снова зашагали, сначала по песку, затем по асфальту шоссе. Вдали грохотали орудийные залпы, в небе скрещивались лучи прожекторов ПВО и точно небесные псы завывали удаляющиеся самолеты. А внизу по-прежнему, как влюбленная девушка, жалобно ворковал источник.

Пять минут спустя они уже были на кладбище. Мэр открыл ворота огромным ржавым ключом. В скрежете железных петель Субейраку послышался предсмертный стон.

При лунном свете местность вырисовывалась все отчетливее. Это было кладбище, вполне подходящее, чтобы после хорошо прожитой жизни мирно почить у деревенской церкви, среди вековых могил и покосившихся надгробий, под сенью белых берез и черных елей. Пропел петух. «Чертов петух», – подумал Субейрак. Подошел отряд – кучка серых шепчущихся теней.

– Господин мэр, – произнес, начиная терять терпение, майор Ватрен, – покажите нам, где похоронен последний в вашей деревне покойник.

– Наш последний покойник? Хорошо. Вот здесь, господин майор. Это тетка Тетар, портниха, которая всласть погуляла в молодые годы, а к старости подружилась с рюмочкой.

– Мы возьмем соседнее место.

– Ну что ж… Только, знаете ли… никак нельзя, господин майор! У нас тут есть такой Дюмортье с улицы Эмиля Золя, старик Дюмортье, больной раком… Он очень любил тетку Тетар, свою соседку, еще с тех времен, когда между ними водились разные делишки. Он совсем не будет в восторге, когда узнает, что рядом с теткой Тетар лежит какой-то… ну… не из наших мест… тогда как сам он – правнук земледельцев с соседнего хутора…

– Я не могу ждать, пока ваш земляк умрет наконец своей смертью, – сказал майор.

– Ну что ж, согласен, господин майор. Раз уж вы берете ответственность на себя, я…

Солдаты начали рыть землю. Они сбросили фуфайки.

– Может, вы бы предупредили кюре, господин майор? В Вольмеранже так любят задавать вопросы! Потому что… хоть я и хочу все делать как полагается, я не разделяю мнений господина кюре. Я ведь прошел в 1936 году по спискам Народного фронта, я…

– У нас в батальоне имеется два солдата из священников.

– Ах так, ну ладно, господин майор, раз вы взяли на себя ответственность…

Солдаты копали.

– Господин майор…

– Что еще, господин мэр, – с раздражением сказал Ватрен.

– Тут есть еще один вопрос. Как будет с расходами… за место… за надпись… Ведь нужна же будет надпись… Наша община небогата. Вы же понимаете, что в бюджете не предусмотрено…

– Вы отчитаетесь перед префектом. Я подам рапорт в штаб дивизии завтра к вечеру. Вы можете идти спать, господин мэр.

– Спасибо, господин майор, но…

Мэр переминался с ноги на ногу. Он снова с робостью заговорил:

– Но завтра, завтра утром, может быть, нужно известить мэра общины… Сам-то я… не знаю… я думаю…

– Ваше присутствие необязательно, господин мэр.

– Ну хорошо, хорошо, господин майор. Раз вы отвечаете за это… Спокойной ночи, господин майор. До… до следующего раза, господин майор.

От нервного смеха у Субейрака перехватило горло. Ватрен не моргнул глазом. Маленький толстяк удалился. Майор смотрел, как солдату роют могилу. Работа спорилась, земля высохла и затвердела только на поверхности. Субейрак почувствовал спазмы в желудке; слегка задыхаясь, он сделал несколько шагов по кладбищу. Кругом были красивые старинные надгробия с полустертыми надписями. Еще раньше на памятнике павшим бойцам Субейрак несколько раз заметил фамилию Лардиньи: один раз среди погибших в 70-м году и два в списке 14-го года. Здесь, у маленькой деревенской церкви с огромными контрфорсами он насчитал двенадцать могил с этим именем. Жерар де Лардиньи, 1767–1793. Жозеф де Лардиньи, 1820–1905. Агата де Лардиньи, 1878–1938… Видимо, бывшие владельцы Вольмеранжа.

О чем мог сейчас думать арестованный на КП первой роты?

Вопрос прозвучал четко и резко, как будто его задал кто-нибудь стоящий рядом. Субейрак понял, что с самого начала этой прогулки он намеренно избегал этого вопроса. Но сейчас уже было слишком поздно.

Он вернулся к солдатам.

– Что мы тут роем, господин лейтенант? – спросил один из них.

Этот солдат был не с севера, его выдавало протяжное произношение парижских пригородов. Субейрак не захотел лгать и промолчал.

Солдат продолжал:

– Как-то чудно копать здесь убежище, вы не находите, господин лейтенант?

– Ты парижанин, все тебе надо знать, – сказал другой, налегая на лопату.

Капрал развернул бумагу с указанием размеров могилы. Он положил ее на свежий, резко пахнущий землей холмик. Майор неподвижно стоял, глядя на восток. Капрал ловким движением подкинул свою полную флягу, поймал ее и сказал:

– А ну, ребята, подставляйте кружки. Капитан угощает.

Это было в духе капитана Блана – предусмотреть такую мелочь. «Я бы, конечно, забыл, – подумал Субейрак. – Я Блану и в подметки не гожусь».

Один из солдат продолжал копать, тяжело дыша, увлеченный работой. Он наткнулся на что-то твердое.

– А ты разве не пьешь? – спросил Субейрак.

– Пью, господин лейтенант. Сейчас вот закончу. Я хочу одолеть этот корень. Глядите, как он крепко держится! Можно подумать, что с той стороны его изо всех сил держит кто-то. Отпустишь ты его, проклятый? Я так и не добью этот корень, если он его не отпустит!

И солдат добродушно рассмеялся.

V

Когда Субейрак вернулся в свою комнату-будуар, он первым делом хватился Пуавра. Вестовой исчез! Удрал, несмотря на кровавые волдыри на ногах! Ну и бабник! Прямо мартовский кот! Субейрак снисходительно улыбнулся. В этом рыжем, развязном шахтере, в этом сентиментальном любителе нежных романсов – целая бездна лукавства и тайн! Уж, верно, отыскал себе какую-нибудь тоскующую фермершу!

В этой комнате, похожей на раковину, было слишком жарко. На матрац, который Пуавр приготовил для себя, Франсуа положил записку: «Не будите меня». Отпуская Субейрака, майор Ватрен решил, что показательное дело будет сведено к минимуму. Назначена только первая рота, рота Блана. Совсем не так рисовал себе эту церемонию полковник Розэ, но солдатам прежде всего требовался отдых.

Франсуа разделся догола. Уже много недель он не мог себе этого позволить. В круглых зеркалах розово-голубой комнаты отразился его мощный торс, широкие плечи, узкая талия и немного тяжеловатые бедра. Это тело выглядело более чем нескромно. Франсуа покинул берег моря в первый день мобилизации. Коллиурское солнце покрыло его с головы до ног ровным коричневым загаром. Только узкая полоска на бедрах оставалась белой, подчеркивая мужскую силу. Загар побледнел за зиму, но кожа все еще не потеряла бронзового оттенка. Зеркала с грустью множили этот облик истомившегося любовника, который напоминал им очень многое!

Без одежды Франсуа не так остро ощущал усталость. Его мучила только резкая боль в пятках и в икрах, сведенных судорогой. Все ссадины он тщательно присыпал тальком. Растянувшись на кровати, Франсуа вскрыл, наконец, письмо Анни.

Среда, 22 мая 1940 г.

Милый мой, по всей вероятности, я пишу тебе из Парижа в последний раз. Хотелось бы верить, что все это не протянется долго, но печальные события и переживания последних дней не внушают надежды на скорый конец…

Этот удлиненный, легкий почерк без помарок донес до него атмосферу тыла. Анни писала, не выбирая слов, отдаваясь течению своих мыслей. И мысли эти были неутешительны! Среда, 22 мая. Письмо шло пять дней. Франсуа прижался всей спиной к прохладной простыне. Но почему это письмо – последнее из Парижа? Анни служила секретарем в дирекции химической фирмы. Что это означало?

Поверь, сейчас у меня очень тяжело на душе. Северная армия подвергается настоящему разгрому.

Да, это было так. Северная армия, по всей вероятности, подвергалась настоящему разгрому! Как раз сегодня он читал об этом в номере «Пари-суар» недельной давности. Но он не посмел сформулировать прочитанное с такой простой женской откровенностью. Здесь, в действующей армии, на все подобные темы было наложено табу. Военные искажали истинное положение дел, прикрываясь смехотворными выражениями вроде: выравнивание линии фронта, стратегическое отступление…

Да, оказывается эта девушка разбиралась в создавшейся ситуации лучше любого солдата: это был настоящий разгром… Цензура, к счастью, не вскрыла письма. Но, по правде говоря, цензуре сейчас тоже приходилось стратегически отступать!

Внезапно в его голове мелькнуло воспоминание. Году в пятнадцатом мать однажды прислала отцу открытку. На ней была изображена молодая женщина с шиньоном и мальчуган; дама, которая, вероятно, в жизни позировала для порнографических открыток, разглядывала небо, а там, в облаках, как в «Мечте» Детая[14]14
  Эдуард Детай (1848–1912) – французский художник-баталист, автор известной картины «Мечта».


[Закрыть]
, солдат в красно-синей форме, со штыком наперевес, устремлялся на немцев-мародеров. Внизу в пояснительной надписи мать говорила ребенку: «Полк его, милый, совсем недалёко. Пишет: „Я скоро приеду“. Цветы растут по краям дорог, цветы Великой Победы…»

В то время Великую Победу проституировали в Мурмелоне! И сейчас все это повторялось!

Сегодня я получила твое письмо от 20-го (оно дошло удивительно быстро), прочла его и расстроилась. Эта многострадальная Лотарингия кажется мне каким-то роковым местом. Но, может быть, не всегда они будут хозяевами положения и, может быть, удастся их приостановить.

Он трижды перечитал последнюю фразу. Очевидно, возможность приостановить врага казалась Анни довольно сомнительной. Следовательно, там в Париже поражение считают возможным. Сначала Франсуа возмутился: он никогда не допускал мысли о возможности поражения. Но нет, он сам себя обманывает: и он думал о ней – больше того, эта мысль, бессознательно оттесненная им как бы на второй план, непрестанно тревожила и мучила его. Так же, как сейчас, например, он не мог заставить себя не думать о человеке, который ждал на КП первой роты. Письмо Анни вынуждало его осознать все значение этой драмы. Но в то же время он обвинял Анни, отождествляя ее с тылом, который фронтовики всегда ненавидели. «Пораженчество», – прямо определил бы Ватрен. Легко сказать! А разве сам Франсуа за время своего единственного отпуска в январе не проникся до тошноты пораженческими настроениями? Как фальшивы все слова! Это ведь даже не пораженчество, а просто полное отсутствие воли к победе, постоянное «на фронте без перемен». Простыни нагрелись. Франсуа лег на другую половину широкой кровати. Ах, прохлада, прохлада… Война, Анни, гроза, усталость, боль в натруженных ногах, терпеливо ждущий человек, воспоминания – все это беспорядочно теснилось в мозгу молодого офицера. Он сделал усилие, чтобы сохранить ясность мысли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю