Текст книги "Майор Ватрен"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Черт возьми, здесь крапива! – сказал Пуавр.

И они расхохотались под непрекращающийся визг немецких пуль. Над их головами и позади них раздался более ровный треск пулеметов. Это отвечал Пофиле. Автоматы взвода Ватру затрещали еще чаще, и вскоре немецкие пулеметы замолкли. Франсуа и Пуавр бегом пустились к сторожке Бушё.

Пуавр продолжал смеяться. Искупались, можно сказать, на славу. Затем они вышли и прислушались. Кругом снова стало тихо. Отдаленный неумолчный плеск воды у плотины еще явственнее усиливал голоса животных, звук их мягкой предрассветной поступи и трели просыпающихся птиц. Скоро станет совсем светло.

После холодного купания наступила реакция. Субейрак весь горел, в нем проснулся волчий аппетит. Он представлял себе состояние майора после этой перестрелки. Однако у лейтенанта Субейрака не было ни малейшего желания возвращаться на КП. Ему, наоборот, хотелось остаться здесь с Пуавром и другими, с контрабандистом Матиасом и его личным врагом – таможенником Бодуэном. «Черт возьми, – подумал он, – я начинаю чуть ли не любить все это!»

– Да, вот что, Пуавр! – сказал Субейрак, – я попросил, чтобы тебя перевели во взвод управления. Майор рассердился, но не отказал. Я думаю, он это сделает. Нужно, чтобы об этом объявили во время вечерней переклички.

– Вот будет здорово, господин лейтенант.

И Пуавр добавил как всегда лукаво, указывая на канал, а мысленно на весь участок:

– Хорошее здесь местечко, господин лейтенант, нужно бы его сохранить за нами!

– А ты прав, дурья голова, – ответил офицер. – И кроме того, сегодня день у вас не будет жарким. Ладно. Иди со мной. Матиас, ты можешь вернуться к переправе. Мы пойдем на КП к капитану. Надо же все-таки ввести его в курс дела!

Налево уже виднелись очертания Ретеля. Какая-то зловещая тишина нависла над ним.

Субейрак поднялся на прибрежную дорогу и побежал по ней. Он не сделал и двадцати шагов, как ему пришлось броситься на землю и, подпрыгнув, скатиться в канаву. Горизонт как будто разорвался. Снаряды свистели, пролетая во все стороны. Неожиданно разразился ураган железа и огня. Небо неистовствовало, низвергая грозные смерчи, непрерывно гудели чудовищные сирены, грохотали моторы. Офицеру понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: над самым каналом пикировали немецкие самолеты, сбрасывая бомбы одну за другой и обстреливая местность из пулеметов. Все вокруг покрылось неопределенно-голубоватым туманом, который все время сгущался и окутывал Франсуа Субейрака. Лейтенант стал глохнуть. Ему показалось, что он слепнет; он лихорадочно рванул сумку противогаза. Газы это или дым от рвущихся снарядов? Или, может быть, известковая пыль Шампани? Франсуа машинально взглянул на часы. Три часа сорок пять минут. Прижатый к земле, он постарался осмотреться: весь мир сократился до размеров узкой поляны, поросшей пыреем, клевером и лютиками. Он перевернулся на спину, стараясь занимать как можно меньше места. Небо охватывал мутный, зеленоватый туман. Над головой оставался прозрачным только совсем маленький, голубой купол.

III

Франсуа изо всех сил прижимался к земле. «Вот дурак, забыл лопату», – подумал он. Лишь недавно раздобыл он саперную лопату, которой очень дорожил, хотя она не входила в обычное снаряжение офицера. Субейрак обзавелся ею, последовав совету старого приятеля отца, ветерана войны 14-го года. И вот он забыл взять с собой лопату. Он не предусмотрел, что судьба готовила ему свидание с войной 9 июня в три часа сорок минут.

Немцы громили передовые позиции на всем протяжении участка их дивизии. Им с грохотом отвечали французские орудия калибра 75 и 105. Земля дрожала после каждого удара, казалось, будто она вот-вот разорвется, и небо содрогалось ей в ответ. Три часа сорок восемь минут. Эти восемь адских минут тянулись нескончаемо. В интервалах между взрывами Субейрак тревожно принюхивался, как собака. Дым был необычным. Газы? Нет, он ошибался тогда. И подумать только, что он, «специалист» по химической обороне и борьбе с газами, не может даже в них разобраться! Нет, он не ощущал ничего, кроме пульсации крови в ушах.

Один за другим самолеты снижались и выпускали пулеметные очереди. Пронзительный вой сирен пикирующих самолетов сотрясал воздух, и это было хуже всего: о такой психической атаке тогда еще не знали, и казалось, что сирены настигают человека на земле и сдирают с него всю кожу.

Между тем, Франсуа заметил, что кулаки его разжались. Он постепенно приходил в себя. Прежде всего нужно было осмотреться, невзирая на это мерзкое ощущение, будто при малейшем движении упираешься теменем в раскаленное железо. Он пополз вверх по откосу. Где канал? Он угадал его по сочным мясистым листьям, желтым мечеобразным ирисам, по водяным лилиям и по внезапно появившейся странно подвижной мордочке водяной крысы.

Вдруг чудовищный взрыв всколыхнул землю, и огромная волна водопадом обрушилась на Франсуа, отскочившего назад. За ней последовал град комьев сухой земли. Насыпь защищала Субейрака от встречных осколков, но не от тех, которые настигали его сзади. Ничего не оставалось делать, как припасть к земле и выжидать.

Когда враг перестанет бомбить передовые, он, вероятно, окружит взвод Субейрака, перерезанный надвое каналом. Внезапно один за другим стали взрываться тяжелые снаряды, раздирая в клочья молочно-белый туман. Пофиле, вероятно, крепко достается! Немецкий пулеметчик находился за скатом. Франсуа рассчитал, что земляная насыпь дает ему маленький шанс на спасение. Ноги его онемели. Воздух наполнялся удушливым и отнюдь не опьяняющим запахом пороха. «Опять никуда не годная фраза, общее место», – подумал он. Франсуа томился. Ему казалось, что бомбежка длится уже целую вечность. Однако часы показывали четыре часа пятьдесят минут. Это замедление времени, уже испытанное им при бомбардировках в Лотарингии, вновь поразило Субейрака. Рассчитанными, гибкими движениями он пополз к отделению капрала Луше. Ему сразу стало лучше, как только он начал действовать. Уже совсем рассвело, но все кругом тонуло в серой мгле. Белые призраки медленно кружились и таяли. Утренний туман должен был разогнать дым от немецких снарядов. Дым! Ну да, это были всего-навсего дымовые снаряды!

В нескольких шагах он вдруг увидел колеблющуюся тень. Он завопил: «Это я, Субейрак, лейтенант Субейрак!» Это был Пуавр. Франсуа подошел и остановился как вкопанный: Пуавр спокойно курил, вглядываясь в то, что заменяло небо.

– Я все жду, когда это кончится, господин лейтенант, – невозмутимо сказал вестовой, не трогаясь с места.

Им пришлось тут же броситься на глинистое дно канавы: загрохотали снаряды.

– Они не скупятся, – сказал Субейрак, – но…

Ему показалось, что в трех шагах от него какая-то большая собака роет когтями землю. Пуавр помогал головой: он уже увидел и узнал, кто это. Субейрак подтянулся на локтях. Это Матиас, контрабандист, встав на четвереньки, царапал землю передними лапами. Он уже выкопал яму сантиметров в двадцать глубиной. Субейрак прикоснулся к его плечу. Лицо Матиаса казалось одичавшим, глаза вылезали из орбит.

– До чего напуган, – промолвил Пуавр.

– Двинулись, – сказал офицер. – Нужно добраться к посту Луше.

Они продолжали свой путь ползком, как ужи. На расстоянии нескольких метров Франсуа обернулся. Он различал уже только неясный, суетливо мелькавший силуэт. Матиас! Матиас, который по собственному почину в одиночку отправился в разведку, Матиас, который ни разу не струсил на передовой, продолжал царапать землю…

– Мужчины превратятся во львов, а женщины в пантер, – сказал Пуавр. – Так было написано у меня в учебнике, когда я кончал начальную школу…

На откосе в отделении Луше, за проволокой с консервными банками, натянутой солдатами Бодуэна, стоял ручной пулемет. Он был установлен для стрельбы фланкирующим огнем в направлении Бьерма, чтобы прикрывать тыл обоих отделений, окопавшихся на острове. Наводчик сидел в канаве на корточках. Солдаты с винтовками в руках выбрали места поглубже и уселись. Еще недавно они переговаривались шепотом, но теперь, чтобы услышать друг друга, им приходилось кричать во все горло. Франсуа вдруг заметил рыжие штаны.

– Бушё! – крикнул он.

Да, это был унтер-офицер! Несколько минут назад Субейрак видел контрабандиста Матиаса, багрового, с глазами, озаренными пожаром. Бушё был бледен до зелени и весь дрожал! И тогда Франсуа понял, как заразителен страх. От Матиаса и Бушё он передавался ему. Губы у него пересохли, колени тряслись, спина покрылась холодным потом. Он почувствовал зависть к зебрам, которые находились в безопасности на острове и избежали бомбардировки. Зубы у него стучали. Субейрак пожалел, что увидел унтера Бушё, ему захотелось зарыться головой в траву и не думать ни о чем. Он попытался преодолеть страх, но не мог овладеть собой. Тогда лейтенант нарочно встал во весь рост. Он несколько раз ровно и глубоко вдохнул воздух и сосчитал до десяти. Дрожь не унималась. В два прыжка он оказался около старшего сержанта и схватил его за шиворот, чуть не задушив.

– Откуда ты взялся? Почему ты бросил взвод? Как ты перебрался через канал, а? Ты за это ответишь!

Бушё весь осел и съежился, чтобы предоставить осколкам как можно меньше места для поражения.

– Я перебрался на лодке… Во время бомбежки, – ответил Бушё.

Это уж был предел! Этот трус нашел в себе мужество переправиться через канал в лодке, под градом пуль!

– Но зачем же, болван!

В голосе унтера слышались слезы.

– Чтобы доложиться, господин лейтенант, – вымолвил он наконец.

Франсуа почувствовал во рту горечь. Он разжал разом обе руки, и старший сержант распластался на земле, точно он был из воска. Дрожь унялась. Франсуа машинально взглянул на часы: семь часов двадцать минут. Уши болели, но он начал уже привыкать к этому. Раздался треск, словно какой-то великан ломал сучья в лесу. Возвращались пикирующие бомбардировщики.

Когда смерч прошел, Субейраку показалось, что на этот раз попаданий было меньше. Эта мысль успокаивала его. Рядом с ним кто-то повалился на землю. То был Матиас, сумевший вырваться из-под власти безумия.

Капрал Луше приподнялся и сказал тоном крестьянина, наблюдающего за грозой: «Дело идет к концу». Да, дело шло к концу, но Субейрак знал, что затишье обязательно будет чем-нибудь нарушено.

– Пулемет работает? – спросил он. – А ну-ка попробуй не давать им спуска.

Наводчик Манье, батрак из Жанлена, нажал на гашетку. Пулеметная очередь прозвучала среди всего этого грохота, как взрыв детской хлопушки.

– Осторожнее, ребята, опять…

Субейрак не успел договорить. Сплошная завеса тяжелых снарядов поднялась и пронеслась в тыл. Снова начался оглушительный гул, еще более яростный, чем прежде. Станковые и ручные немецкие пулеметы стреляли без передышки, им отвечали ручные пулеметы французов.

– Стреляют прямо перед нами, – крикнул Луше.

Два других отделения усилили огонь до предела.

На расстоянии нескольких метров по-прежнему ничего нельзя было различить.

– Можно подумать, что ребятишки снежками кидаются, – сказав Пуавр.

Внезапно он вскрикнул. Перед ними за непрочным проволочным заграждением вдруг выросла странная на вид, долговязая, нелепая фигура человека, державшего что-то в руках. Франсуа услышал: «Ach, so!», и вслед за тем предмет в руках незнакомца стал извергать огненные языки, двигаясь слева направо, точно коса. Наводчик Манье, раненный в левую руку и в плечо, закричал. Пуавр в бешенстве сорвал с себя каску и, швырнув ее в лицо немцу, заорал:

– Ну подожди же, проклятый бош!

Немец с изумлением увидел, как еще несколько французов с воплем вскочили на ноги. Он повернулся и пустился со всех ног вдоль канала. Пуавр, одним махом перескочив через проволочное заграждение, схватил ружье и бросился вслед за немцем, продолжая поносить его:

– Сволочь! Кретин! Болван! А ну-ка подожди немного, свинья этакая! Я тебя проучу! Собака! Собака! Собака!

Оба гомеровских воина исчезли в тумане. Сколько Франсуа ни звал Пуавра назад, вестовой не слышал его. Субейрак делал перевязку Манье, как вдруг рядом с ними загрохотали взрывы. Взрывная волна обрушилась на остров. Лейтенант не позволил солдатам оставить боевые позиции и броситься на помощь Пуавру. Он поднял голову, стараясь проникнуть взглядом в зловещую белую мглу. Прошло несколько долгих минут, и они услышали рев Пуавра, увидели его самого. Вестовой возвращался, потрясая, как дикарь, пулеметом боша.

Пуавр перебрался через заграждение и свалился на траву. Ему пришлось догонять немца. Пробежав метров двести до места, где прежде располагалось отделение Шеваля, бош заметил на откосе французского солдата, сидевшего на корточках спиной к нему. Француз обернулся. Бош выстрелил в него и, услышав позади топот бегущего Пуавра, повернул оружие против своего преследователя. Но пулемет вдруг заело.

– Я выстрелил вот так, прямо ему под руку, – показывал Пуавр, – и фриц сразу повалился на землю. Он убит, это точно. Надо пойти посмотреть, господин лейтенант.

Пуавр надел через плечо портупею немца.

– Позже, – задумчиво ответил Франсуа, – потом, когда затихнет. Кто из наших убит?

– Я его не знаю, – сказал Пуавр. – Никогда не видел его в батальоне.

– Но он из нашего полка?

– Да, из нашего. Так мне показалось.

Но офицеру больше не пришлось раздумывать над этим. Немцы снова начали простреливать канал продольным огнем. Они перешли Эн и канал, вероятно, одновременно с сумасбродным болваном, которого прикончил Пуавр, и теперь нападали. Оцепенение, вызванное бомбардировкой, исчезло. Всех охватило возбуждение боя. Субейрак занял у пулемета место раненого Манье. Но стрелять ему было неудобно. Он бросил перед собой два вещевых мешка и лег наискось на дороге, спустив ноги в кювет. Короткими полуочередями он прочесывал высокий берег канала. Над их головами свистели пули пулеметчиков Пофиле.

– Гранаты, Пуавр, – крикнул лейтенант. – Скорее!

В тумане обозначились два световых глаза, смотревшие на французов. Немецкие пулеметы стрекотали на расстоянии каких-нибудь ста метров, намного ближе того места, где несколько минут назад Пуавр убил своего фрица. Пуавр укрепил на винтовке гранатомет. Он опустил первую гранату, нажал на спусковой крючок, наклонив винтовку и упирая приклад в землю. Граната с гулом полетела. Место взрыва нельзя было различить, но в серебристом тумане сверкнуло золотое пламя. В распоряжений Субейрака было около двадцати гранат. Пуавр выпустил их одну за другой. Один немецкий пулемет замолк, но другой, обезумев от ярости, продолжал стрекотать, танцуя на своей треноге. Ручной пулемет Сербрюэна уже начало заедать. Ствол его раскалился. Сербрюэн откинулся в канаве и помочился на него, крича:

– Ты у нас дождешься! Мы этим еще не таких охлаждали!

Раздался крик, а после него протяжный, жалобный стон….

– Господин лейтенант, господин лейтенант, – повторял голос за спиной офицера.

Это был Бушё…

Франсуа обернулся, но когда он увидел, что его бывший помощник невредим, а не ранен, как он предполагал, Субейрак размахнулся и изо всех сил ударил его, тут же сам вскрикнув от боли: его рука угодила в каску.

Манье по-прежнему стонал. Франсуа оглядел поочередно всех своих людей: Сербрюэна, Малье, Бушё, Матиаса, Луше, Пуавра и, четырех других. Кто же был второй раненый? Но раздумывать над этим ему не пришлось: немцы зашевелились, послышались хриплые приказания.

– Быстро гранаты, Пуавр!

Немецкие пулеметчики перебежали и залегли еще ближе. Они снова стреляли из канавы, на расстоянии примерно восьмидесяти метров.

– Гранат больше нет, господин лейтенант.

Жалкие винтовки французов продолжали беспомощно стрелять. С ужасающим ревом налетел новый шквал пикирующих бомбардировщиков, Французы бросились на землю, припав лицом к стали оружия. Приподнявшись на локте, Субейрак увидел Матиаса. Контрабандист опорожнил свою сумку и наполнял ее гранатами, словно крупными смертоносными яйцами. Матиас снова обрел свою невозмутимость. Он сделал лейтенанту знак, показал на гранаты и махнул рукой направо. Между двумя очередями огня Матиас перешагнул через заграждение, скользнул в поле и исчез. Вражеский пулемет находился уже на расстоянии шестидесяти метров: он стрелял низко, и пули, отскакивая рикошетом, пролетали над их головами. Субейрак приказал стрелять реже. Снова послышались стоны. Кого еще ранило? Во мгле, рядом с первым, вновь появился второй, перемежающийся огонек. Вероятно, это был второй немецкий пулемет, к которому подоспели другие фрицы. Когда солдаты Субейрака потеряли уже всякую надежду, четыре взрыва потрясли почву. Оба немецких пулемета замолкли. За этим последовало несколько винтовочных выстрелов, сделанных непроизвольно, и бесполезная очередь ручного пулемета, который Сербрюэн никак не мог остановить, пока не кончилась лента.

Матиас с криком бежал обратно. Его голос донесся раньше, чем появился он сам, запыхавшийся, потный, сияющий.

– Хорошая работа, Матиас, – сказал Субейрак.

Контрабандист переступал с ноги на ногу, как медведь. Он прошептал что-то, и лейтенанту послышалось: «А я уж боялся, что перестал быть мужчиной, господин лейтенант».

Затем наступила глубокая тишина.

Огонь передвинулся еще дальше в тыл французов, распространившись на большую площадь, но был уже не столь интенсивным. Налево в Ретеле и по всей правой стороне участка, к Бьерму, раздавался треск выстрелов легкого пехотного оружия.

Вся телефонная связь была, по-видимому, нарушена. Снова послышались стоны, напоминающие жалобное повизгивание собаки. Франсуа подошел к Манье и понял: бедняга был снова ранен. Его штаны пропитались кровью. Франсуа разрезал их ножом, обнажив бледно-восковое тело, на котором запеклась кровь. При виде огромной раны Субейрак почувствовал приступ тошноты. Он взял свой индивидуальный пакет. Сербрюэн протянул ему кружку с вином. Намочив в нем бинт, Франсуа промыл рану. Она действительно была очень велика, и у Субейрака не хватало духу прочистить ее вглубь. То, что наполняло ее, походило на желе из смородины. Он сделал жгут, стянул бедро, убедившись по судорожному движению Манье, что кость обнажена, и перевязал рану рваной рубахой.

– Ничего, – сказал он Манье. – Ничего. Это не помешает тебе поддавать жару твоей жене! Я сейчас пришлю за тобой санитаров.

Не могло быть речи о том, чтобы отправить его с кем-нибудь из оставшихся семи человек. Франсуа, разумеется, не считал Бушё, без конца повторявшего:

– Я же знал, что переправа невозможна, господин лейтенант. Вот видите! Вот видите!

Потеряв рассудок от страха, этот дурак воображал, будто все это светопреставление вызвано тем, что два отделения перешли канал. Субейрак понимал теперь, что бомбардировка охватила десятки километров.

– Дело пойдет, – сказал Субейрак капралу Луше, не удостаивая взглядом жалкого командира взвода. – Вы установите связь с обоими отделениями на острове. Мне кажется, эта трепка их миновала: они ведь стреляли после нас. Во что бы то ни стало сохраните переправу.

Металлическая плоскодонка, которую использовали для переправы зебр, пошла ко дну. Видимо, прямое попадание. Оставались две лодки.

Все еще плотный туман кое-где просвечивал золотом. Казалось, светлый луч пронизывает воду в аквариуме. Солнце, вероятно, давно уже поднялось. Лейтенант еще раз осмотрел раненого. Парень весил не меньше восьмидесяти кило и был на полголовы выше Субейрака. Губы Манье дрожали, красное пятно на бедре расползалось все больше.

– Я не могу взять тебя с собой, – сказал Субейрак Пуавру. – Вы должны все остаться здесь.

– Ну, конечно, господин лейтенант.

– Ты можешь попытаться пойти со мной? – спросил он у Манье. Манье утвердительно кивнул. Остальные помогли товарищу встать и удержаться на ногах. Манье обнял лейтенанта за шею, Франсуа обхватил его за пояс. Их провели через запутанные сети заграждений. Они медленно шли в направлении кирпичного завода. Вслед раздался насмешливый голос Пуавра.

– Точь-в-точь влюбленные! – крикнул, сложа ладони рупором, бывший ординарец лейтенанта Субейрака.

Молодой преподаватель литературы на дополнительном курсе, типичный француз, с круглой головой и невысокой фигурой кельта, Франсуа Субейрак был сыном своей эпохи, лишенным мучительных сомнений и излишних психологических тонкостей, и отнюдь не питал склонности к фантастике. А между тем, все, что последовало, навсегда останется в его памяти, как переход сквозь адские бездны, где время и пространство уже не отвечают привычным представлениям, – сквозь мир кошмаров, о котором он сам в конце учебного года рассказывал ученикам, разбирая творчество Рембо[22]22
  Имеется в виду одно из известнейших произведений французского поэта Артюра Рембо (1854–1891) – его поэма «Четверть года в аду».


[Закрыть]. «Четверть года в аду» началась для него в тот момент, когда пикирующие бомбардировщики «Штука» (название это он никогда и не слышал) приступили к исполнению вагнерианской роли и туман, сменивший ночь, окутал пылающую местность невыносимо белой пеленой.

Франсуа почти нес Манье на себе. Солдат становился все тяжелее и беспрерывно стонал сквозь стиснутые зубы. Он пытался сдерживаться, и Субейрака мучили его сдавленные стоны. От раненого несло вином, тиной и терпким запахом пота. Он подпрыгивал на здоровой ноге; перед тем как сделать шаг, он опирался на плечо лейтенанта и, шагнув, испускал приглушенный крик.

Субейрак решил идти вдоль канала, прямо на КП батальона, где находился медпункт. Опасаясь взрывов, он двигался под прикрытием насыпи и затем пошел по дороге, от дома к дому. Идти по извилистой, изрытой траншее значило бы истощить раненого без всякой пользы. Тяжесть ноши, холодное купание и пережитый страх – от всего этого Субейраку стало нестерпимо жарко. Временами он мог видеть перед собой на четыре-пять метров в этой разжиженной вселенной, а в иные минуты он словно погружался в молоко и не различал даже собственных ног. Ужас сдавливал его горло, словно на каждом шагу ему грозила страшная пропасть. Тогда они остановились и бесконечно долго вглядывались в переливы тумана.

Он воспользовался минутой просвета и быстро осмотрел рану Манье. Через разрезанные штаны можно было увидеть между коленом и берцовой костью запекшуюся корку, похожую на засохшее варенье; оттуда сочилась кровь, стекая по грязному носку. Ослабевший и выбившийся из сил, Манье застонал.

– Господин лейтенант, бросьте меня здесь, я больше не могу, я хочу спать, спать…

Субейрак порылся в карманах Манье, вытащил измятые солдатские сигареты, сунул одну из них в рот своему спутнику, дал ему прикурить от зажигалки и снова потащил его. Они передвигались на трех ногах. Вскоре они наткнулись на воронку, глубиной метра в три. Обходя ее, Франсуа увидел на дне нечто, заставившее его содрогнуться. Там, в глубине, торчали вверх две ноги в солдатских башмаках и обмотках, штаны и часть свитера защитного цвета; остальное было погребено в густой, как тесто, желтой, топкой грязи с застывшими на ней пузырями. Рот Франсуа наполнился горечью. Плечи его затекли. Манье жалобно повторял одно и то же:

– Мне не отрежут ногу, господин лейтенант?.. Мне не отрежут ногу, господин лейтенант?..

Они сделали еще сотню шагов, не находя дороги. Куда она девалась, эта чертова дорога? Зловещая прогулка тянулась уже несколько часов. Туман рассеивался. На небе очистилось оконце голубого хрусталя. Высоко в воздухе две вороны пересекли это оконце. Дыхание Манье становилось зловонным, голова его падала на плечо лейтенанта. Ни за что не довести его до медпункта! Вдруг тело Манье сотрясла судорога. Франсуа остановился. Он почувствовал, как кровь отлила у него от лица. Манье умер, умер на нем! Субейрак с трудом подавил крик и чуть не бросил тело Манье на землю. Нет. Не может быть. Рана не могла обескровить его до такой степени. Так быстро не умирают. У солдата ведь было всего-навсего кровотечение… кровотечение… кровотечение… кровотечение… Мысль Субейрака замкнулась на этом слове: кровотечение… кровотечение…

Они находились в поле, засеянном люцерной. Где же дорога? Кругом была одна люцерна. Да, люцерна, ведь он ее уже видел! Она росла вдоль дороги! Кирпичный завод был в двухстах метрах отсюда. Сердце его подпрыгнуло от радости, и ясность мысли вернулась к нему.

Франсуа опустился на колени и положил Манье в траву. Снова началась бомбардировка. Над головой со свистом пролетали снаряды. Вот они: залп, свист снарядов, разрыв… разрыва не слышно! «Значит, это наша артиллерия. Теперь боши хлебнули горя, наступил их черед!» Он взглянул в лицо Манье и расхохотался: Манье спал. Может быть, впрочем, это был обморок, но он готов был побиться об заклад, что солдат спал. Во всяком случае сердце у него билось. Вдруг послышался ужасающий грохот, точно рядом по туннелю проходил поезд. Франсуа испуганно обернулся и опустил голову солдата.

На них в тумане неуклюже надвигалось что-то чудовищное, допотопное, грубое. «Боже милостивый, танк!» – подумал Субейрак. Танк передвигался боком, как краб. Можно было сойти с ума от ужаса. Затем раздался душераздирающий рев, и Субейрак не сразу поверил своим глазам, когда из тумана перед ним возникла корова, черная с белым корова, она жалобно мычала. Франсуа долго хохотал. Корова подошла ближе, ее вымя, раздутое, набухшее, страшное, почти волочилось по земле. Ну конечно, брошенные крестьянами коровы были не доены и мычали, не понимая, за что их подвергают такой пытке. Но Франсуа не умел доить коров. Нельзя все уметь: и коров доить, и трактовать «Четверть года в аду».

Пока Субейрак укладывал Манье и рассматривал корову, он потерял направление. В небе, расцвечивая туман всеми цветами радуги, подымалось что-то похожее на светящуюся головку сыра. То было солнце, солнце из другого мира. Субейрак пошел наугад, один, испытывая странную легкость, и стал терпеливо искать дорогу, делая все большие круги. Ему казалось, что никогда уже он не найдет ее, и вот, наконец, почувствовал ее под ногами.

Ну и вид же она имела, эта дорога! Взрывы бомб образовали на ней воронки, от которых несло запахом свежей земли, как от могилы в Вольмеранже.

Теперь надо было проскочить так, чтобы не попасть под пули своих же солдат, находившихся где-то здесь. И еще… еще, где же, черт возьми, минное поле? Франсуа до смерти боялся мин, они предательски подстерегают человека и взрываются сразу, прямо под ногами. Франсуа попытался сориентироваться. Метров на сорок вокруг все уже было видно. Но он не узнавал ни эту липу с обломанными ветвями, ни разрушенную стену, ни маленький дом с рухнувшей крышей, который странным образом напоминал раскрытый зонтик. Субейрак сделал еще несколько шагов, с трудом решаясь продвигаться вперед.

На дороге он увидел тележку с перинами и трактор на толстенных шинах, на котором стояла зингеровская швейная машина допотопного вида, а наверху неуклюже громоздился портновский манекен. Нет, он не ошибся. Франсуа услышал за собой треск автоматов. На фоне ровного, как в кузнице, посвиста тяжелых снарядов это звучало как бы вариацией в высоком тоне. Выстрелы доносились со стороны канала. Снова доставалось его зебрам. Он, как маньяк, посмотрел на часы: восемь. Неужели с тех пор, как они с Манье покинули канал, прошло всего двадцать минут? Не может быть. Часы, вероятно, испортились. Он миновал заграждение.

Наконец он заметил плакат – Дюбо, Дюбон, Дюбонне[23]23
  Речь идет о рекламе ликера «Дюбонне».


[Закрыть], знаменитую афишу винной фирмы, – и окончательно понял, где он находится. Мины были в двадцати шагах перед ним! Ему просто повезло, что он не наткнулся на них!

Что же касается этой части Со-ле-Ретель, то она исчезла с лица земли за то время, пока он отсутствовал.

Солнце уже припекало, и Субейрак был рад спрятаться в тень кирпичного завода. Завод тоже изменился. Добрая часть крыши обвалилась, невредимыми оставались только печи для обжига. Манье, между тем, продолжал спать в траве. Впереди прошли солдаты, они вели с собой человек пять, подталкивая их сзади. «Вот новости, неужели нам в подкрепление прислали негров?»

– Где майор? – спросил Франсуа.

– На медпункте, господин лейтенант.

Лейтенант вошел в медпункт, расположенный в просторной печи, слабо освещенной фонарями. Здесь находился майор, затянутый в свой китель, в каске; густые его усы висели, напоминая воловьи рога. Заметив Субейрака, майор широко раскрыл глаза и что-то промычал. Тут же находился Эль-Медико с засученными рукавами, похожий на мясника. Кругом раздавались стоны, резко пахло эфиром; перед врачом и майором стояли, прямые как истуканы, пять человек, в которых Субейрак узнал только что встреченных негров. Когда Субейрак освоился с плохим освещением, он увидел, что лица их покрыты, точно татуировкой, угольной чернотой, на которой блестели белые, неподвижные глаза. Все пятеро стояли, странно вытянувшись и не шевелясь. Это не были негры, это были солдаты их полка.

– Ну, что ты разинул рот! – сухо сказал Эль-Медико. – Они сидели в подвале, и им на голову обрушился дом. Видишь, как они остолбенели.

И добавил профессиональным тоном:

– Ничего страшного с ними не произошло, господин майор, просто шок. Они невредимы, но ничего не видят и не слышат. Их необходимо эвакуировать.

– Сейчас невозможно, – ответил Ватрен. – Между Пертом и Жюнивилем все в огне. Мы попытаемся сделать это ночью.

Перт и Жюнивиль? Но ведь то был глубокий тыл батальона!

Всех пятерых уложили рядом. Они лежали неподвижно, простертые точно каменные изваяния в соборах. Субейраку никогда не забыть их, никогда: от одного вида этих живых мертвецов у него шевелились волосы на голове!

– У меня есть раненый, – сказал он. – Я оставил его в ста метрах отсюда, в траве. Не мог дотащить его.

– Что с ним?

– Два легких ранения – в плечо и в кисть, и еще осколок в бедре. Рана в ладонь шириной, видна кость. Кровь текла струей. Я наложил жгут.

– Представляю, как ты его наложил, – проворчал Эль-Медико.

– Ты пошлешь за ним?

– Нет. Он может подождать.

– Свинья!

– Болван! Разве ты не видишь, что я тут один с четырьмя ослами-санитарами и что у меня на руках семьдесят парней и нет ничего, кроме пилюль от кашля! Не видишь? Ступай за ним сам, если хочешь!

Субейрак двинулся было, но майор остановил его:

– Ну, нет! Пусть пойдет кто-нибудь из обозников, Дюрру. Субейрак, вы мне нужны.

Они осторожно выбрались оттуда – и прямо в лицо им ударило торжествующее лето, утро, напоенное золотыми лучами, и аромат полей, созревших для жатвы.

IV

Во Франции могли иметь только самое туманное представление о том, как происходила битва на Арденнском канале 9 июня, в одиннадцатом часу утра. Если в Со-ле-Ретеле и на канале стало тихо, то справа, в Бьерме, разгорелось настоящее сражение. Один опорный пункт был окружен со всех сторон, другой наполовину захвачен. Бравый батальон действовал, как Пуавр, когда он, не рассуждая, поносил немца, швыряя ему в лицо свою каску, на манер гомеровских воинов. Батальон напоминал огромного, затравленного зверя, с заторможенной нервной системой.