Текст книги "Майор Ватрен"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Телега накренилась и опрокинула свой груз на мягкий, как зола, песок. Можно было различить бритые головы, обручи ребер, сплетенные руки и ноги.

– Голод, – сказал кто-то.

Один из конвоиров считал, потом снова пересчитывал. Лицо его выражало болезненную сосредоточенность. Ему никак не удавалось подвести итог… Он снова начинал сначала. Лучше было считать тогда, когда русские брали своих товарищей за ноги и, раскачав, бросали в яму. Один, два, три, четыре, пять, шесть. Стук падающих тел не доходил сюда, но офицеры без труда мысленно его слышали.

– Господин майор, – сказал Франсуа, – не продолжить ли нам прогулку?

– А? – отозвался Ватрен. – Ах да, Субейрак. Лейтенант Франсуа Субейрак.

Выражение отрешенности сошло с его лица, Старик резко повернулся. Они пошли по направлению к театральному бараку, к зданиям лагерного управления и к III блоку.

– Субейрак, – сказал майор. – Я хотел бы задать вам вопрос.

Это было что-то новое! Решительно Ватрен изменился за последние дни.

Они приблизились к семнадцатому бараку. Оттуда вышли двое пленных. Они тащили пресловутый бачок, в котором выносилась земля из подкопа. Прогуливаясь по лагерю, они должны были быстро раскидать ее горсть за горстью. Парни не походили на конспираторов, и, кроме того, бачок не обладал таким свойством, как невидимость. «Правда, я – то знаю, в чем дело», – подумал Франсуа. Майор взглянул на обоих офицеров. Проходя мимо, они улыбнулись. К кому относилась улыбка – к Франсуа или к майору? Франсуа в разговорах с Ватреном намекал на подкоп, но не знал, был ли майор в курсе дела.

Между тем, Ватрен обдумывал свой вопрос.

– Субейрак, насколько я помню, у вас во время военных действий не было при себе револьвера?

– Не было, господин майор.

– До девятого июня?

– Совершенно верно, господин майор.

– В тот день вы обзавелись револьвером? А после этого у вас появился карабин, и вы с ним не расставались до того момента, как сдали его по моему приказанию. Так?

– Так точно, господин майор.

– Знаете, почему я спрашиваю? С некоторого времени, неизвестно почему, я начал задаваться разными вопросами. Очень простыми. Касающимися то одного, то другого.

Он остановился, чтобы разжечь трубку. Было ветрено. Франсуа расстегнул шинель, и Старик раскурил свою трубку, склонившись к груди Субейрака. Он поднял голову, выпустил изо рта струю дыма – вокруг разнесся запах бельгийского табака. Его голубые глаза были водянистого цвета, зрачки казались прозрачными.

– Да. Различные вопросы. Глупые, конечно. Есть вещи, которые я понимаю, и есть вещи, которых не понимаю. А сейчас пора бы уже понимать. Бравый капитан Бертюоль сказал бы: «Раз уж умирать, так умирать с ясной головой».

Франсуа раньше никогда не слыхав, чтобы Ватрен говорил так много подряд. Это, наверно, следствие пережитого им горя.

Они подходили к песчаному холму, на котором располагался III блок. Франсуа почтительно слушал.

– Так вот, я и задаю вопрос моим офицерам. Или, например, священнику, вам. Как говорится, – молодежи. В дни моей юности не было, знаете, молодежи. Вот почему вопрос о револьвере не выходит у меня из головы.

Франсуа сделал усилие над собой.

– Это сложный вопрос, господин майор, я и сам в нем как следует не разбираюсь. Вот в чем дело: я ненавижу войну.

Ватрен что-то невнятно проворчал.

– Я ненавижу войну. Я готов был умереть, но я не хотел убивать. Я ненавижу даже охоту. У меня не было револьвера потому, что я не хотел убивать.

– Но ведь вы были хорошим офицером, вы отлично командовали. Значит, вы считали правильным убивать при помощи других? Так что ли?

«Черт подери, – подумал Франсуа, – он прав». Позиция, которой он так долго придерживался, была просто идиотской, чистым фанфаронством, годным только для установления алиби. Противоречивость ее никогда не представлялась ему с такой ясностью. «Да, это алиби, придуманное для того, чтобы не смущать мой пацифизм».

Он попытался объяснить:

– Я знаю, господин майор, – это было очень глупо. Но есть множество людей, которые едят цыплят, хотя ни за что не смогли бы зарезать цыпленка. Когда я был моложе, я ходил на охоту. Я очень любил охоту, но я всегда предпочитал поднимать дичь и никогда не стрелял сам. А ведь рябчик с капустой – это очень вкусно.

– Да, очень, – сказал майор.

– Господин майор, я знаю – все, что я вам сейчас говорю, очень нелепо, но тогда мне это нелепым не казалось.

– В этом не было ничего нелепого, Субейрак. Одно время мне даже приходило в голову, что все это является ловким трюком, который придумал какой-нибудь старый, опытный вояка, а теперь повторяет молодой офицер. Знаете, есть ведь такие военные трюки…

Он продолжал вполголоса:

– Дело в том, что в значительной части ваш авторитет у солдат объясняется именно этим. Нет, это не было нелепо. Я даже хотел сделать вам замечание по этому поводу. И не раз. На передовых. В тот день, когда сгорела рига, в Лотарингии. Я воздержался. Я хотел подождать, чтобы быть уверенным. Я был прав. Я говорю – авторитет, в точности, как Бертюоль, который прогуливался под обстрелом, покуривая сигарету и разговаривая с солдатами изысканным слогом.

Они подходили к I блоку. Земля под ногами была покрыта хвоей. Солнечный луч напомнил о летних каникулах.

– Господин майор, когда меня мобилизовали, я думал, что речь идет о… о европейской гражданской войне, о чем-то столь же нелепом, как война между Северными и Южными штатами. О самоубийстве Европы. Об этом уже говорили тогда…

Он продолжал глухим голосом с горечью:

– …но не так, как сейчас. Европа Морана и Жироду. Европа Веймара и экспрессионистского театра. Кроме того, я впоследствии много думал о том, что такое враг. Наследственный враг. Фон-Шамиссо не является моим наследственным врагом. Враг – это…

Они снова проходили мимо русских. Опорожненная телега стояла с задранными к небу оглоблями, напоминая жука, прозванного в народе богомолом. Живые русские пленные засыпали известью мертвых русских пленных.

– Семнадцатый, – сказал по-прежнему неподвижно стоявший пехотный офицер.

– Вот он, враг, – резко сказал Ватрен. – Бош. Презренный методический убийца. Они убивают по тридцать человек в день.

– Для меня враг тот, кто унижает человека, – сказал Франсуа.

– А те, кто вот так швыряют людей, будь они хоть язычники, швыряют голыми, как собак, в песок и в негашеную известь, – они не унижают человека?

– Конечно да, господин майор.

Ватрен вздохнул. На этот раз он первым пошел дальше.

– Но, – сказал Франсуа, – может быть, это лишь временно? Может быть, завтра врагом будет кто-нибудь другой? Враг не может быть наследственным, или же вы виновны в такой же степени, что и он.

Майор не ответил на этот выпад. Высказывая свою мысль, Франсуа не имел в виду Ватрена. Он испугался – уж не обидел ли он его. Но майор не рассердился.

– Я возвращаюсь к вопросу о револьвере, – упрямо продолжал Ватрен. – На вашем опорном пункте были гранаты. Вы бросали гранаты. Собственными руками.

– На меня напали.

– Вы признаете законную самозащиту?

– Конечно, господин майор.

– И для государства – тоже?

– Да, господин майор.

– Тогда почему же вы не носили револьвера, коль скоро мы находились в состоянии законной самозащиты?

– Я вам говорил об этом, господин майор. Я был полон противоречий. Сейчас я начинаю понимать, что человек всегда полон противоречий. Всегда. Это признак того, что он настоящий человек.

– Очень важная мысль.

– Сейчас я во власти других противоречий, господин майор. Конечно, для вас, солдата, жизнь всегда была ясна…

– Нет, – сказал Ватрен. – У меня тоже есть свои противоречия.

Это прозвучало неожиданно.

Прогулка продолжалась. Они подходили к лагерному управлению. Оттуда вышел фон-Шамиссо и поздоровался с Субейраком. Ватрен сделал вид, что ничего не заметил. Франсуа быстро заговорил:

– Фон-Шамиссо – враг? Это первый немец, которого я знаю, хотя я веду войну с ними. Шамиссо мог бы быть моим другом. В большей степени, нежели фабрикант-кожевник из моих родных мест, который нещадно эксплуатирует своих рабочих. Я стал пленным так же, как был награжден – не видя ни одного немца! На опорном пункте, когда я бросал гранаты, я видел лишь тени.

– Я должен вас избавить от заблуждения. Вы были награждены, голубчик, вовсе не за то, что отбили гранатами атаку неприятеля, а за то, что разместили ваш командный пункт в воронке, где незадолго перед тем погибло три человека.

– Вы знали об этом, господин майор?

– Я ждал лишь предлога, чтобы представить вас.

Они продолжали прогулку. Из окна «штубе» 17-4 Ван сделал знак рукой. Франсуа крикнул:

– Я пройдусь еще раз. У тебя что-нибудь срочное?

– Нет, – крикнул в ответ Ван.

– Странно, – сказал майор, – вы один из лучших молодых офицеров, которых я встречал за время своей службы. Это у вас в крови, конечно? Хотя вы сами этого не знаете.

– А что толку?

– Боши проиграют войну. Нужно будет закончить ее. Вы – штатский человек, преподаватель, атеист…

– Я не атеист, господин майор.

– Да, вы ходили на мессы в батальоне. Чтобы доставить мне удовольствие. Потому что я говорил, что месса входит в число служебных обязанностей. Нет, не спорьте. Доказательство: вы ни разу не причащались.

– Можно, не будучи католиком, не быть и атеистом.

– Ах да, – сказал майор. – Знаю. Обычно те, кто так говорит, обманывают сами себя. Они или католики или атеисты, сами того не сознавая… Вернемся к револьверу. Почему вы все-таки обзавелись им?

– Потому что мы подверглись прямому нападению, – сказал Субейрак.

– А карабин?

– Я обменял револьвер на карабин, когда увидел, что теперь надо не командовать, а самому с оружием в руках делать свое дело. Я предпочел карабин.

– Почему?

– Потому что от него больше пользы, господин майор.

– Но не при внезапных схватках. Вот, например, в Вердене, в семнадцатом году. Нет.

Он тяжело дышал, поднимаясь по песчаной дороге ко II блоку. Франсуа в раздумье продолжал:

– Возможно, здесь было что-то показное. Демагогическое. Ведь карабин – солдатское оружие. Да, существовало и такое соображение…

– Если бы все антимилитаристы походили на вас, – сказал майор, – я бы тогда…

Он закашлялся. Франсуа был уверен, что майор кашлял нарочно. Долго они шли молча. И в третий раз они увидели русских. В первой яме слой извести уже почти сравнялся с землей. Во второй яме оставалось еще свободное место, третья яма быстро увеличивалась. Русские пленные приблизились к французскому лагерю. Некоторые из них потирали рукой живот. Конвоир как будто ничего не замечал. Франсуа вынул пачку сигарет, вложил в нее камешек и бросил. Другие французы кидали куски хлеба. Русские на лету хватали все, что им переправляли. Но сигареты им не удалось поймать – камень оказался слишком тяжелым, обертка разорвалась, пачка упала между рядами колючей проволоки. Русский, который стоял ближе всех, в отчаянии пытался, лежа на земле, дотянуться до нее, но не смог. Сердце Франсуа бешено стучало. Конвоиры с криком набросились на русских, отогнали их к телеге. Тот, кому Франсуа бросил пачку, получил удар сапогом, заставивший его подскочить каким-то нелепым прыжком. Фриц в ярости орал, угрожая винтовкой и русским и французам, несуразный и смешной, несмотря на весь ужас этой жестокой сцены. Русский присоединился к своим товарищам, бросив на Франсуа долгий, полный безнадежности взгляд.

Франсуа вдруг почувствовал, что мужество покидает его. Жалость и сострадание были бесполезны, им больше не оставалось места в этом мире. Взбешенный часовой велел французам разойтись.

– Что касается меня, то у меня один враг, – сказал майор. – Бош! Posten Ганс. Сын своего отца Ганса. Отец своего сына Ганса. Я ненавижу его. Северные департаменты были оккупированы ими во время войны четырнадцатого года. Они всегда действовали, как этот постен. Вы очень злили меня вначале, в батальонной столовой. Вы всегда говорили «немцы», и я ничего не мог возразить, потому что это было по правилам. Я говорю «боши». Мой отец говорил «альбоши». Этот часовой – бош. Фон-Шамиссо – бош.

– Вы ненавидите их?

– Да.

– Это вы, христианин… А я не могу ненавидеть. Знаете, господин майор, до войны я был социалистом.

– Это значилось в секретных данных о вас.

Впоследствии они никогда не говорили друг с другом с такой прямотой и откровенностью, как в тот день. Много раз Франсуа хотел спросить майора, почему он до самого конца не распускал свой батальон, и он чувствовал, что Ватрен, возможно, ответил бы ему. Но он не решился. В самом деле, майор прекратил сопротивление задолго до того, как они наткнулись на немецких артиллеристов и прикрывавших их пулеметчиков. Он поступил по свободному выбору, по своей воле. Молчание майора во время агонии бравого батальона, когда офицеры хотели, чтобы он разрешил им рассредоточиться и действовать небольшими группами на свой страх и риск, – это молчание, вопреки их предположениям, не свидетельствовало о сомнениях или упадке воли, или колебаниях в вопросе о долге и тактике. Нет, оно диктовалось каким-то твердым решением, происхождение которого было им неясно и казалось несовместимым с характером и всей прежней службой их начальника.

Они подошли к бараку майора.

– Спасибо, что погуляли со стариком, – сказал Ватрен.

Франсуа смутился.

– Я прекрасно знаю, что вы меня называете Стариком. Что ж, ведь я уже дед. У моей дочери есть сын. Сын.

Он задумчиво повторил:

– Сын.

– Господин майор…

Майор провел рукой по усам вправо и влево. На его лице появилось выражение лукавства. Он подтрунивал сам над собой, над характерными особенностями своей профессии, которой он отдал столько лет.

– Четыре сюда и четыре туда… Основание: называет своего батальонного командира Стариком. Как жалко, Субейрак, что здесь нет гауптвахты!

Потом последовало нечто необъяснимое.

– Для меня, Субейрак, эта война по-настоящему началась не на передовых, не с первыми жертвами и не с первым убитым врагом. То, что я скажу, удивит вас. Она началась 27 мая в Вольмеранже, когда был расстрелян человек из…

Он запнулся.

– …человек из Бийянкура. Вот когда она началась. Мне не удастся ее закончить. Я слишком стар. Я слишком много воевал. Ее закончат другие, вы, Субейрак, вы – антимилитарист с карабином. Спокойной ночи.

Франсуа в задумчивости вернулся в барак. Он думал о русском пленном, о… его отчаянии. При воспоминании о сцене перед русским лагерем у него потемнело в глазах.

Ван поджидал его: Эберлэн хотел поговорить с Субейраком по поводу костюмов.

Франсуа согласился сшить костюмы для пяти беглецов вместе с костюмами для спектакля. Но костюмы для беглецов шились из шерсти, обходным путем доставленной в лагерь, а костюмы для актеров – из крашеной мешковины. Еще одна забота, а в случае обыска – лишнее доказательство его причастности. Франсуа нахмурился, но перед ним вдруг возник образ русского пленного. Потом он вспомнил человека из Бийянкура. Черты его лица были расплывчаты. Франсуа не помнил, как его звали. Даже усилием воли не удавалось восстановить его облик, даже большим усилием. Стершиеся черты лица. Неясный силуэт.

– Как майор? – спросил Ван.

– Майор Ватрен уже давно не был в таком превосходном состоянии духа, – ответил Франсуа.

VIII

Капитан Пьерэ де Аруайе – высокий, светловолосый, солидный, лет пятидесяти, адвокат по профессии, отдавал должное завтраку, который сымпровизировал для него Тото. Пьерэ, кузен Ванэнакера, только что был доставлен в лагерь после неудачной попытки к бегству. Одновременно с ним в лагерь прибыло еще несколько сот человек. Всего лишь несколько дней назад он сидел в тюрьме, потом проделал весь путь из Берлина до лагеря и очень проголодался. Первое время он молча ел жареную картошку с салом, приготовленную Каватини. За столом сидели Франсуа, Камилл, который на этот раз вел себя прилично, разумеется Ванэнакер, устроившийся рядом со своим кузеном, и Параду, напарник Ванэнакера, второй «раскладной» артиллерист.

Пьерэ де Аруайе рассказывал, как его взяли на Кельском мосту, в поезде, идущем в Париж. Лагерь, где он раньше содержался, находился под Берлином. Ему удалось самому сфабриковать Ausweis[53]53
  Удостоверение (нем.).


[Закрыть] на бланке, украденном в лагерном управлении. Он переоделся в штатское и, приняв независимый вид, прошел мимо караульного поста с возгласом «Хайль Гитлер».

Далее, он сел в поезд и доехал без помех до Берлина. Там он разыскал в одном из новых домов современной архитектуры, возле Фридрихштрассе, неподалеку от Тиргартена, французских рабочих-металлистов, добровольно работавших в Германии. Некоторые из них, используя свою репутацию коллаборационистов, по мнению немцев подтверждавшуюся уже тем, что они находились здесь, устроили цепочку для помощи беглецам; звенья ее находились в Мюльгаузене и в самом Париже, у одного отважного торговца скобяными товарами в Фобур-сент-Мартен. Рабочие дали Аруайе явки и снабдили его более солидными документами. Пьерэ де Аруайе снова сел в поезд по-прежнему в штатском. Его арестовали на Кельском мосту при первой проверке. «Документы-то настоящие, – с тонкой улыбкой заметил полицейский, – а вот человек фальшивый».

– Я влип, как новичок. В моем отпускном свидетельстве значилось, что я слесарь, но руки адвоката выдали меня. Если бы не это, все сошло бы. Они попробовали заставить меня говорить, били меня, но, узнав, что я офицер, – перестали.

Все ели усердно, не спеша, смакуя немудреную пищу, приготовленную Тото, запивая белым мозельским вином, две бутылки которого были получены при помощи продовольственной комиссии. С появлением капитана Аруайе в их оседлом мирке повеяло духом приключений.

– Они меня мариновали некоторое время в кельской тюрьме, хотели проверить, не украл ли я, не ограбил ли, не убил ли кого-нибудь для того, чтобы бежать. В тюрьме я встретил самого удивительного типа, какого я когда-либо видел. Француз, тоже бежавший. Он прибыл из лагеря близ Карлсруэ. Крестьянин, сорока лет, очень сильный, низкий лоб, покатые плечи. Кремень. Он ушел из лагеря, толкая перед собой тачку с навозом, а в нем торчали вилы. Так он прошел со своей тачкой больше двухсот километров, днем он брел проселочными дорогами, по ночам прятался. Удивительно невозмутимое существо. С ослиной челюстью. Из Перигора. Его взяли в Эльзасе, как только он бросил свою тачку, – ему следовало бы так и идти с ней до самого дома! А вот другой случай: двое приятелей просто-напросто уходят через незапертую дверь – без подготовки, без плана. Они нашли одежду, сели в Берлине в поезд и доехали до Парижа – никто ни разу не проверил их документы.

– Н-н-надо бы свести капитана с нашим образцовым беглецом, – сказал Тото.

Капитан улыбнулся.

– Вы имеете в виду капитана Эберлэна? Это уже сделано.

Раздался взрыв смеха.

– Вы, наверное, по его внешности догадались, кто он, – сказал Ван.

Все с интересом слушали капитана. Они совершенно не знали Германии, которая окружала их лагерь. Капитан хотя бы поездил по ней. Что на заводах? Как французские рабочие? Настроения немцев? Англо-американские бомбардировки? Роль коммунистов в Сопротивлении?

– Уверяю вас, до конца еще далеко. Не ждите восстания. Хотя… Да. Вот о чем вам надо рассказать. Я ехал поездом Берлин – Париж. Nach Paris. В мое купе вошли немцы – отпускники. Среди них был молодой солдат с открытым лицом. Он сразу заговорил со мной по-французски, это меня разозлило. Сообщил, что возвращается из России. Врач. Вы ведь знаете, у них врачи не обязательно имеют офицерское звание. Через несколько минут он начал рассказывать о Восточном фронте… О нет, благодарю вас, лейтенант, ваш картофель превосходен, но больше не могу – желудок отвык принимать помногу… Надо, чтобы он снова привык. О чем я говорил…

– О фрице… – подсказал Камилл.

– Так вот… Этот фриц-врач принялся обрисовывать положение, рассказывать об обмороженных ногах, о большом количестве погибших, об эпидемиях, о русском сопротивлении, о храбрости неприятеля, о пессимистических настроениях среди офицеров, о репрессиях против партизан, о жестокости самих партизан. Этот человек проявил смелость, которая меня поразила. Я указал ему на его спутников. «Ни один не понимает по-французски», – сказал он. И он начал восхвалять коммунизм. Опасаясь, что это провокация – было бы чересчур глупо попасться, не правда ли? – я сделал вид, что валюсь с ног от усталости, и вскоре заснул. Когда я проснулся, купе было пусто, солдаты ушли. Я полез в карман за куревом и вдруг обнаружил там пачку голландского табака. На обертке был написан парижский адрес и еще несколько слов. «От Ганса. Желаю удачи». Интересно, что стало с этим Гансом.

– Ганс… – пробормотал Франсуа, вспомнив слова Ватрена.

– Наверно, их все-таки немного, – заметил Ван.

– Да, их немного, если сравнивать с количеством коммунистов во французской армии в сороковом году. Но наши коммунисты не были активны. Они довольствовались тем, что, подвыпив, пели «Интернационал». Иногда они доходили до того, что пели «Молодую гвардию» и распространяли ужасный слух, будто Даладье пьет слишком много перно. Немецких коммунистов меньше в тысячу раз, может быть, в десять тысяч раз, но у них несравненно больше решимости.

Франсуа подумал о глухом противодействии, которое росло, в первую очередь, во Франции. Парижские газеты открыто говорили об этом. Они занимались бранью, доносами, но не могли отрицать самого факта. Так же обстояло дело и в Германии.

– Вы, кажется, в курсе вопроса о коммунистах в армии в 1939–1940 годах. Я никогда не принимал их всерьез, – сказал Франсуа.

– Я тоже, – ответил Аруайе, – хотя я и был постоянным читателем «Же сюи парту»[54]54
  Французский реакционный журнал.


[Закрыть]. Штабы придавали этому чрезмерное значение. В воинских частях свирепствовала эпидемия шпиономании и большевикомании. Я повидал тогда немало отвратительных вещей. Например, я помню, как отличных ребят месяцами держали в тюрьме за то, что они однажды запели от скуки «Молодую гвардию» вместо того, чтобы выпить, или за то, что они утверждали, будто у немцев есть грузовые машины! Многие социалисты были записаны, как говорится, красными чернилами, то есть в списке «Б», в качестве революционеров. Сплошная нелепость: ведь ни один социалистический лидер, ни одна директива никогда не осуждали эту войну.

«Боже мой, – подумал Субейрак. – Ведь майор именно про это говорил в тот раз. Я был в красном списке, и он знал об этом».

Мысли всегда связываются друг с другом в определенном направлении. Коммунизм, пораженчество, список «Б», человек из Вольмеранжа. Франсуа, как коза вокруг своего колышка, вертелся вокруг этой непонятной драмы, казалось, уже ушедшей в прошлое.

– Офицеры редко бывают в курсе подобных дел. Откуда вы знаете все это, господин капитан?

– В самом деле, – перебил его Ван, – я забыл сказать: мой кузен был секретарем в военном трибунале мотомехдивизии.

Они не торопясь попивали кофе, пахнущее ячменем. Участники театральной труппы усадили гостя в великолепное картонное кресло.

– Господин капитан, как происходят заседания военного суда? – спросил Франсуа.

Пьерэ де Аруайе ответил профессиональным тоном, совсем не таким, каким он только что рассказывал о побегах.

– Так же, как и в гражданском процессе. Случайное помещение, большей частью какая-нибудь школа. Прямо удивительно, как только ни используются школьные здания, помимо их прямого назначения.

– Я учитель, – сказал Франсуа.

– Да? Ну так вот, представьте себе вашу кафедру на обычном месте, за ней какой-нибудь полковник в качестве председательствующего. Два стола по обе стороны, за ними сидят судьи в различных чинах. Один обязательно должен быть унтер-офицером.

– В вашей дивизии бывали заседания военного суда?

– Сколько угодно. В этом отношении ничего не изменилось.

– И смертные приговоры?

– Тоже. Но не в эту войну, а в ту. Я тогда был не секретарем, а защитником.

Франсуа посмотрел на Тото и на Вана. Оба они с одинаковым напряженным вниманием следили за разговором.

– Простите, что я омрачаю наш обед, но нам необходимо узнать все подробности об этом. Я потом объясню вам, зачем.

– Ну что ж, начинают с установления личности. Потом опросом, свидетельскими показаниями, если можно, очными ставками устанавливают факты. Потом прокурор произносит обвинительную речь, а адвокат защищает.

– Значит, все-таки есть адвокат? – вызывающе спросил Тото.

– Ну конечно. Военный суд часто изображают, как пародию на правосудие. В отдельных случаях бывает и так. Но обычно это просто более суровое правосудие, вот и все… со своими особыми «табу». Конечно, тут нет гарантий, которые дает участие присяжных заседателей. Но вы согласитесь, что присяжные мало совместимы с военным духом.

– Еще бы, – насмешливо сказал Камилл, – от них один только беспорядок.

– Но ведь то же самое происходит в армиях всего мира… У нас обвиняемый охраняется двенадцатью конвоирами из дивизионной жандармерии.

– Конечно, – с отвращением заметил Франсуа, – дивизия, сражающаяся на фронте, не может обойтись без жандармерии.

Им было очень уютно сидеть в этой нелепой комнате, уставленной пальмами, цветами алоэ и другими декорациями для «Комической истории».

Франсуа, наконец, спросил:

– Обвиняемому сообщают приговор?

Капитан выпрямился:

– Именем французского народа… На караул! Ток-ток-ток! Сего дня военный трибунал, слушая дело в закрытом заседании… Председательствующим был поставлен вопрос: – Угрожал ли капрал X лейтенанту Y, называя последнего шкурой и офицерской мордой?.. Тайным голосованием членов суда… Председательствующий произвел подсчет голосов, согласно требованиям закона… На вопрос, виновен ли X в мятеже, суд единогласно ответил: «Да, виновен».

Капитан рассказывал все это с тем же лихорадочным возбуждением, с каким говорил о своем неудавшемся побеге, но на этот раз в его голосе звучало осуждение.

– Ну конечно, – продолжал он, откинувшись в кресле, – потом (я говорю о заседании в вашей школе, господин Субейрак) переходят к следующему вопросу: «Есть ли смягчающие обстоятельства?». Тут все зависит от тех зебр, которые судят, не так ли, от мнения полковника – председателя суда. Нельзя сказать, что он навязывает свое мнение, но, в общем, он, не стесняясь, дает понять, что думает. Кроме того, это зависит от очередной сводки. На участке спокойно, новости хорошие, приближается рождество… – все делаются добренькими. Парень был пьян. Он идиот от рождения. У него четверо детей. Давайте, большинство голосов – да! Обойдется шестью месяцами штрафных… Немцы нажимают, фронт прорван, в тылу беспорядок? Нет! Единогласно!

– И тогда?

– Тогда трибунал удаляется, чтобы избрать меру наказания. Председатель производит опрос, начиная с младшего по чину. Все предусмотрено. Ввиду изложенного и принимая во внимание, что сержант Вашэ дезертировал с боевого поста, трибунал приговаривает его к смерти, лишению воинского звания и возмещению судебных расходов…

– Н-не может быть! – воскликнул Тото.

– Именно так! И устанавливает, что приговор будет оглашен перед строем.

С большим опозданием Франсуа мысленно присутствовал на суде над человеком из Вольмеранжа. Действительность оказалась еще более возмутительной, чем та пародия, которую он себе представил, – об этом сейчас с достаточной убедительностью рассказывал капитан Пьерэ де Аруайе… Дело происходит в его классе. Председатель дремлет. Элегантный, надушенный полковник Розэ пальцем указывает на солдата, и его нижняя губа подрагивает от негодования. Положенный по закону унтер-офицер занимается своими ногтями и скучает. Человек из Вольмеранжа сидит напротив кафедры. Вот он поднимает голову…

Франсуа очнулся. Он хотел знать все до конца.

– Приговор всегда оглашается?

– Насколько мне известно – всегда.

– А что потом?

– Потом прошение о помиловании.

– И в эту войну было так?

– Ну да. Знаете, нигде внешние формы не сохраняются так прочно, как в суде, если, только не говорить о церкви… Чему же вы обучаете ваших учеников по истории?

– Делу Дрейфуса, господин капитан.

Ответ прозвучал, как удар хлыста.

Капитан Пьерэ де Аруайе пожал плечами. Что ж, хорошо отвечено. Как бывший читатель «Же сюи парту» он не мог удержаться, чтобы не подразнить учителя.

– А знаете, военно-полевые суды иногда еще упрощают процедуру. Я думаю, что в мае и в июне, если такие дела случались, довольствовались упрощенным церемониалом. Война это война.

– Да, – ответил Франсуа Субейрак, – таково одно из моих первых впечатлений в плену. Мы шли полем недалеко от Вузье. Мимо двигалось немецкое подразделение с капитаном во главе… Он ехал верхом и высокомерно сказал нам: «Das ist Krieg».

– Русские – тоже наверно так говорят… Чтобы сделать омлет, надо разбить яйца.

Они долго сидели, увлекшись разговором. Послышался стук в дверь – это, как обычно, стучал кулаком Ватрен. Старик зашел за Субейраком, чтобы идти на прогулку. Он не захотел войти.

– Благодарю за отличный завтрак, – сказал, поднимаясь, капитан Пьерэ. – Мы рассчитываем на вашу «Комическую историю», господин Субейрак. Так редко удается посмеяться.

– Господин капитан, прошу простить, что задавал вам столько вопросов. Но все же…

Капитан надевал шинель.

– …Но все же у меня есть еще один вопрос. Почему вы только что упомянули сержанта Вашэ?

– Сержанта Вашэ? – спросил гость, слегка наклонив голову. – Сержанта Вашэ?

– Да, вы сказали: «Сержант Вашэ дезертировал с боевого поста…»

– Постойте. Я действительно говорил о сержанте Вашэ! Это интересно… Сержант Вашэ, мой милый, это молодой человек, приговоренный к смерти в 1917 году в Вердене, незадолго до приезда Петена. Это удивительно! За двадцать пять лет я впервые вспомнил о нем!

– Желаю успеха в бридже, господин капитан!

Они снова шагали без устали по доскам, по песку, вдоль колючей проволоки, совершая свой обычный обход. Вопреки календарю, собирался дождь. По небу над деревянным городком и его жалкими башнями плыли грязно-серые тучи, напоминавшие то раздутые меха, то каких-то уродливых чудовищ.

Их было четверо – Субейрак, Ван, Ватрен и артиллерийский капитан Сильвэн, доминиканец, преподававший теологию в Темпельгофском университете; был там и такой курс!.. Ван рассказывал Франсуа новости о подкопе. Туннель успешно продвигается. После того как Параду и Ван соорудили трубу из насаженных друг на друга килограммовых консервных банок и облегчили таким путем приток воздуха, работа пошла быстрее.

Франсуа улыбнулся, вспомнив сложную систему сигнализации, неуловимую для непосвященных. В случае тревоги офицер, стоящий на страже, держал особым образом сигарету или надевал пилотку не совсем так, как обычно.

– А вентилятор? – спросил он.

– Будет готов дня через три.

Они машинально шагали, и Франсуа казалось, будто это безостановочное движение не только не имеет цели, но, наоборот, уводит от нее по концентрическим кругам, все глубже втягивая его в унылую лагерную жизнь. Он не верил в подкоп. Все эти подземелья были ему физически неприятны. Точно то же происходило в его собственной жизни. Началось на передовых со свободы воли в бою. Круг сузился в конце мая вокруг человека из Вольмеранжа и стал еще теснее во время злоключений бравого батальона в Ретельском лесу. Сейчас круг ограничен песками этого лагеря, а завтра, может быть, он еще больше сократится. Тоска все чаще овладевала Франсуа. Он чувствовал, что она связана с человеком из Вольмеранжа и с майором Ватреном и что если бы ему стал понятен смысл их жизненных драм, столь несхожих между собой, – он сразу обрел бы некую простую и бесспорную истину.