Текст книги "Майор Ватрен"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Подчас Франсуа спрашивал себя: не объясняется ли эта тоска обычной для заключенного неврастенией и не теряет ли он постепенно контроль над собой?
– Господин майор, – сказал он, – меня уже несколько месяцев одолевают размышления о том, что произошло в Вольмеранже. Это тягостное, беспокойное чувство становится настоящим наваждением. Если военный суд происходил по правилам – а они мне теперь известны, – то осужденный знал, что он приговорен к смерти. Ему прочитали приговор.
Он остановился, чтобы объяснить заинтересовавшемуся капитану Сильвэну сущность дела.
Когда они проходили мимо I блока, русских не было видно. Франсуа продолжал:
– Вы видели, господин майор, что осужденный имел физическую возможность бежать. Он казался человеком решительным и храбрым. И тем не менее, он не бежал.
– Постойте, постойте, – возразил Ватрен. – Он мог убежать лишь до вашего визита в эту бакалейную лавку. Или же во время него. Потом там находился я.
Некоторое время они шли молча, слышалось только шуршание песка под ногами.
– Субейрак, я сторожил этого человека до рассвета.
Франсуа судорожно глотнул слюну.
– Господин майор, в его распоряжении был час или два, он не воспользовался этим. Что же, следовательно, у него была еще надежда? Если так, значит ему не читали приговора. Господин майор, это ужасно, но, хотя этого я не могу доказать, я убежден, что в безумной обстановке, созданной поражением, все дело было фальсифицировано. Это преступление.
– Преступление? – переспросил майор.
– В самом деле, – заметил доминиканец, – если дело обстояло так, то это похоже на преступление.
– Почему? Объясните понятнее, – сказал Ватрен.
– Вы знаете полковника Розэ. Он был яростным фанатиком военного дела и презирал запасных. Он очень ревниво относился к своему авторитету, плохо владел собой. Власть, которой он был облечен, превосходила его силы: в его характере было что-то женское. Нервный, подвижной, он бывал, наверно, на высоте в момент атаки, штурма. Розэ воспользовался инцидентом, действительно имевшим место, хотя другой командир в подобном случае постарался бы замять дело. Почему он так поступил? Из страха, под влиянием событий тех дней, когда разваливался фронт, из боязни потерять авторитет? Может быть, он хотел взять в руки свой полк, так как он всегда вызывал в нем сомнения? Может быть, тут сыграл роль гипноз коммунистической опасности, в которую он верил: «ведь его полк формировался на севере из крестьян и рабочих, внушавших ему страх, потому что он ничего не понимал в коммунизме. Он был недоволен своими солдатами, чувствуя с самого начала, с сентября 1939 года, их скрытое сопротивление – оно объяснялось дурным настроением, складом характера этих северян. Он никогда не любил своих солдат, они казались ему слишком угрюмыми, и хотя они дрались хорошо, все же каждый из них не соответствовал его представлению о том, каким должен быть образцовый солдат. Я не утверждаю, а лишь пытаюсь понять. В общем, им руководило сложное чувство кадрового офицера, защищавшегося от войны, ввиду того что она приняла чересчур гражданские формы. Он решил воспользоваться возможностью, которую давно искал, и дать наглядный урок на примере этого солдата, бывшего чужаком в полку. Он „создает дело“, ни с чем не считается, выдает движение безотчетного гнева за „угрозу смертью“, нажимает на военный суд и добивается казни человека, который в данном случае был лишь козлом отпущения».
Ван удалился из деликатности, а может быть, потому, что не одобрял настойчивости своего друга Субейрака. Франсуа шел посередине, между двумя старшими офицерами. Ветер развевал полы шинелей. Изредка на их лица падали мелкие капли дождя.
– Что за обвинительная речь! – воскликнул Сильвэн, доминиканец.
Ватрен, опустив голову, продвинулся чуть вперед – Франсуа и доминиканец обменялись взглядами. Наконец Сильвэн намеренно ровным голосом произнес:
– Я понимаю взволнованность вашего офицера, господин майор. Уверяю вас – оно законно.
Ватрен обернулся. Франсуа увидел на его лице уже знакомое ему выражение загнанного вепря.
– Я никогда не любил полковника, – резко сказал Ватрен. – Но Розэ погиб на Сене с остатками полка в тот самый день, когда я клеветал на него, утверждая, что он бежал, не предупредив нас. По правде говоря, я думаю, что вы не правы, Субейрак. Нет. Прежде всего, военный суд подчинялся не Розэ, а генералу, командовавшему пехотной дивизией.
Вот как, оказывается, майор Ватрен тоже очень интересовался этим делом?
– Да. Следовательно, – продолжал Субейрак, – полковника негласно поддерживал председатель военного суда, недовольный тем, что пополнение состояло преимущественно из рабочих, уволенных с заводов… Не так ли, господин майор?
– Это верно.
– И председатель также был убежден в необходимости дать наглядный урок? Урок! За три месяца до этого генерал, о котором идет речь, пожертвовал отдыхом своих солдат, чтобы заработать еще одну звездочку. Он был из того же племени, что и полковник. Что же, это только углубляет вопрос.
– Смотрите, – заметил доминиканец, – не углубляйте его слишком, а то вы распространите свои выводы на всю армию.
– А если именно в этом существо дела? – с силой сказал Ватрен. – Да, судя по слухам, генерал не хотел, чтобы его часть сменилась с передовых. Но я и этому не верю. Я думаю, что из нашей бедной дивизии выжимали больше, чем из других, только потому, что, хоть она и не блистала ни выправкой, ни дисциплиной, все же она – одна из немногих боеспособных, если не считать кадровые соединения… И, кроме того, Субейрак, вы забываете, что ведь существовали и другие члены суда.
– Но если в судебной процедуре не допускали нарушений, если подсудимому прочитали приговор и заранее сообщили, что его расстреляют, – чем же вы тогда объясните, что он не пытался бежать?
– Оставалась еще надежда на помилование, – ответил майор.
– Возможно. Человек не пытался бежать, потому что ждал ответа на просьбу о помиловании. Но Франсуа не верил в это. Тон майора был не очень убедителен.
– В конце концов, одно из двух, – упрямо продолжал Франсуа, – сидя там, в этой бакалейной лавке, человек либо знал, либо не знал. Если он не знал – значит это убийство. Если он знал, – тогда я не понимаю. Ведь это же был храбрый человек. И умер он мужественно. Он не захотел, чтобы ему завязывали глаза.
– Может быть, он был подавлен неотвратимостью судьбы? – заметил Сильвэн.
– На его месте мне было бы страшно. Именно поэтому у меня хватило бы смелости бежать. Ко мне смелость всегда являлась таким образом – через страх!
– Это верно, – сказал Ватрен. – Храбрость в том и заключается, чтобы поступать так, словно ты не боишься.
– Порой мне приходит в голову самое ужасное, – сказал Субейрак. – Человек знал. Но не верил. Не верил, потому что его совесть была чиста. Он не думал, что невинного человека могут расстрелять. Я пришел той ночью в бакалейную лавку. Я его видел…
– Я как раз хочу задать вам вопрос, который мне бы следовало задать вам тогда. С какой именно целью вы пришли тогда в бакалейную лавку?
– Я… я не знаю. Мною уже тогда владела мысль о том, что готовится убийство. Я пришел посмотреть на этого человека, только для этого. Чтобы понять… А потом…
Он замедлил шаг и добавил со страстной настойчивостью:
– Я считал: кто-нибудь должен предупредить этого человека о том, что он приговорен к смерти… чтобы не лишать его последнего шанса на спасение.
– В вас много романтики, Субейрак, – вставил Сильвэн.
– Именно так я и думал, – сказал Ватрен. – Я велел вам той ночью сесть под арест, чтобы спасти вас от самого себя. Слушайте, мой мальчик, слушайте внимательно. Я подумал тогда о своем сыне. Мой сын отнесся бы к этому так же, как вы…
Он вдруг взорвался:
– Неужели вы думаете, что в семнадцатом году мое сердце было на стороне тех, кто расстреливал восставших?
Приступ гнева тотчас прошел, но Франсуа хотелось обнять Старика за этот выкрик.
– Господин майор, вот… если бы вы разрешили задать вам вопрос личного порядка?
– Давайте, мы ведь здесь полуштатские, на полуокладе, на полупайке.
– А вы, господин майор, вы сами?..
– Я?
– Вы. Зачем вы пришли тогда в лавку, хотя были так же измучены, как и все мы?
– Я чувствовал, что в воздухе пахнет глупостью. Я подумал, что именно вы с вашей неуравновешенностью можете оказаться способным на нее; ведь из всего батальона только вы, и врач значились в графе «Б»… И в конце концов – к черту эту ночь и этого человека из Вольмеранжа! Сегодня не видно телеги, но там ежедневно умирает по тридцать человек! А сколько людей гибнет в России, в Северной Африке, везде! Тогда была война, один человек не шел в счет.
– Вы действительно так думаете, майор Ватрен? – спросил доминиканец.
– Нет, святой отец, нет, на самом деле я думаю не так… А впрочем – да. Я сам не знаю. Одна половина во мне считает, что это не имеет значения. А другая половина, наоборот, считает, что это очень важно.
Они продолжали шагать.
– Прежде я вовсе не думал, так было гораздо лучше.
– Господин майор, а если поставить вопрос иначе, – сказал доминиканец, – например: была ли возможность избежать казни этого человека? Была ли его смерть необходима?
Майор ответил тотчас со всей прямотой:
– Не думаю, чтобы его смерть была необходима. На месте судьи я бы дал ему шесть месяцев тюрьмы.
– Значит, это было преступлением, – сказал Субейрак.
– Шла война, – возразил Сильвэн.
– Das ist Krieg, – зло усмехнулся Субейрак.
Впрочем, ирония больше не действовала на них. Они по-прежнему шагали. Шел дождь, но они не замечали его.
– Это преступление, – с силой промолвил, наконец, Ватрен. – Это преступление, и виновен в нем я. Я помешал этому человеку бежать, нарочно оставаясь при нем до рассвета. Я вам говорю, Субейрак, – под конец парень понял, в чем дело. Он это понял, когда вы вошли. Думаю, что ему не прочитали приговора. Это я убил его.
В голосе Ватрена послышались хриплые, всхлипывающие звуки. Он споткнулся, попав ногой в щель между досками, изъеденными сыростью, и, выбросив вперед руки, с трудом сохранил равновесие. Он продолжал:
– Сама война – преступление. Я всю жизнь воевал. С бошами – это совсем другое дело. И все-таки я…
Он остановился, посмотрел на свои руки, поднял к небу угрюмое лицо, его шея напряглась. Нельзя было без волнения смотреть на это лицо старого ребенка с приклеенными зачем-то седыми усами, поднятое кверху, к померанскому небу, как маска, воплощающая всю человеческую скорбь. Сердце Старика готово было разорваться. Он тяжело дышал. Они слегка подтолкнули его, и он снова задвигался, как старые часы.
Дождевые капли падали на песок.
Спутники удрученно молчали.
– Так вот, понимаете, – нет, мой мальчик, дайте уж сказать, – когда после Вольмеранжа я увидел, что вы продолжаете воевать без револьвера, мне это было очень тяжко. Когда я увидел, что один из моих лучших офицеров воюет без револьвера…
– Потом он обзавелся карабином, чтобы лучше было убивать, – сказал Субейрак.
Они шли. И дождь продолжался.
– Что такое Бийянкур? – спросил майор.
Прошло немало времени, прежде чем Франсуа ответил:
– Бийянкур – это автогенная сварка. Люди работают в масках, обжигают себе легкие. В качестве противоядия получают ежедневно по два литра молока. Они думают только о том, как вырваться из этого ада. Большинство из них не живет в Бийянкуре. Они приезжают издалека, из пригородов. Они встают спозаранку, едут два часа поездом и метро, чтобы выпить свои два литра молока. Они в аду, но они ни в чем неповинны. Бийянкур – это ад. Конечно, каждый третий или четвертый – не знаю точно – коммунист. Они не верили в эту войну. Хотя годом раньше они в нее еще верили. Здесь причина пораженчества. Никто не смеет говорить об этом, если он на собственной шкуре не испытал, что такое Бийянкур. Они не верили в войну. Они верили в освобожденный мир. Они думали, что войну ведут кадровые военные, – именно ведут, приводят к войне. Человек из Бийянкура ненавидел нас: мы были теми, кто мешал ему уйти из ада.
– Вы думаете, – спросил Ватрен, – что они такие же искренние коммунисты, как, например, мы на севере – искренние католики? С такой же силой веры?
– Да, – ответил Субейрак, – я так полагаю.
– Вы коммунист, сударь? – спросил доминиканец.
– Нет. Я не знаю, кто я. Но я начинаю понимать, чего я хочу. Я не желаю эксплуатации человека человеком. Я хочу свободы для человека. И какого-то минимума денег, без которого нет свободы.
– Послушайте меня, – возразил майор. – Человек из Бийянкура был коммунистом. Так записано в его личном деле – я держал это дело в руках, полковник Розэ направил его в мой батальон. Человека из Бийянкура мобилизовали в 1939 г. Сначала он работал в тылу, потом из-за своей антинациональной деятельности был отправлен на фронт. Ну, и кроме того, у меня есть о нем и другие сведения из более достоверного источника, от него самого – мы с ним говорили, когда он понял, что я не собираюсь уходить. Он сказал, что он коммунист. Я всегда буду помнить его взгляд. Не пытайтесь разобраться, мой мальчик, не мучайте себя напрасно. Я потом узнавал об этой истории, мне рассказывал о ней майор Ле Дантек – член военного суда. Солдат прибыл в полк в тот самый день, вместе с эшелоном в сто пятьдесят человек. Его послали в порядке дисциплинарного взыскания. По словам Ле Дантека, эта партия скорее напоминала стадо, нежели воинскую часть. На полковом КП к вновь прибывшим вышел полковник Розэ. Он был в белых перчатках, а люди ничего не ели со времени отъезда, то есть тридцать шесть часов. Розэ хотел обрисовать им положение. Один из солдат вышел из рядов, положив руку на штык. Угрожающий жест по отношению к Розэ действительно. имел место. Это было движение гнева. Полковник Розэ истолковал его как покушение на убийство. Он имел право на это. Однако вопрос о передаче дела в военный суд был решен не полковником, а генералом. Суд начался немедленно, в тот же вечер, за полтора часа до того, как меня предупредили. Такова правда. И не ищите больше, не терзайте себя.
Они продолжали шагать. Дождь моросил по-прежнему.
«Я убегу, чтобы положить красные розы на могилу человека в Вольмеранже», – мелькнула у Франсуа нелепая мысль. Он засмеялся коротким сдавленным смешком. Доминиканец прав. Все тот же романтизм. Человеку из Бийянкура наплевать на красные розы. Наверно, никогда прежде этот человек не был таким ощутимым, значительным, каким он стал после своей смерти.
Они все шагали и шагали.
– Послушайте, святой отец, – сказал Ватрен спустя долгое время. – Коль скоро мы уж коснулись вопросов совести, то вот о чем я хочу еще сказать. Представьте себе человека, который убедился, что его жизнь прожита зря, что у него нет больше причин оставаться на земле. Он христианин. У него нет права на самоубийство. И тогда он устраивается так, чтобы его убили во время заведомо безнадежной операции.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, например, попытку к бегству при рубке леса.
– Вы принимаете господа бога за идиота, майор, – любезно ответил монах в военной форме.
Они шагали. Франсуа был подавлен рассказом Ватрена гораздо сильнее, чем его последними словами.
Ватрен упрямо продолжал:
– А если проект годится? Если он осмыслен?
И подумав, пояснил:
– С военной точки зрения.
– Вы ставите вопрос о преднамеренности. Одному богу будет ведомо – самоубийство это или нет.
Они продолжали шагать под дождем. В тумане, возле русского лагеря, вновь показалась телега с трупами.
Неподалеку от III блока они увидели бегущего Тото. Заика с трудом дышал, и это не способствовало ясности произношения.
– Ид-д-дет обыск, – выговорил он наконец.
«Штубе» 17-4 была окружена вооруженными охранниками. Франсуа прибежал туда, едва переводя дыхание. Пять настоящих штатских костюмов висели в мастерской. Он вошел. «Человек-который-не-получает-удовольствия» вместе с дюжиной фрицев обыскивали барак. Они были почти рядом с костюмами. Франсуа поздоровался. От костюмов пахло свежей краской.
– Осторожно, господа, – небрежно сказал он, – это только что выкрашено. Вы испачкаете свои мундиры.
Один из немцев перевел. «Человек-который-не-получает-удовольствия» ответил на приветствие и, отходя от мокрой одежды, сказал:
– Ach so!
Все снизу доверху было перерыто и перевернуто, хлеб протыкали ножом, вскрывали консервные банки, проверяли коробки с сигаретами. Немцы искали очень тщательно. Это грозило катастрофой: Франсуа дрожал при виде свежеокрашенных костюмов, а они так и лезли в глаза. Немцы спросили, откуда взялась мешковина, из которой изготовлены костюмы, предназначенные для спектакля. Такое использование казенного материала не по назначению казалось им серьезным нарушением порядка.
«Человек-который-не-получает-удовольствия» лично участвовал в обыске. Он велел поднять половицы. В конце концов он удалился – весь наряд перебрался в соседний барак, где обычно шли репетиции. Когда они появились, Фредерик, сделав изумленный вид, перестал играть.
Отставив на метр от рояля ногу, обутую в огромный башмак, «Трагический снегирь» пытался разбросать предательскую горстку песка, лежащего на полу. Он был похож на клоуна. Фрицы провели полтора часа в соседнем бараке у вестовых.
Наконец они ушли ни с чем.
Франсуа бросился к Эберлэну. Образцовый беглец нервно посмеивался.
– Ты все еще не догадываешься, что здесь донос? – бросил ему Франсуа. – Они чуть не накрыли вас!
– Послушай, – ответил Эберлэн, – я тебе благодарен. В особенности за костюмы. Это у тебя здорово получилось. Но знаешь что, старина, – занимайся своим балаганом и не лезь в мой.
IX
Премьера «Комической истории» была назначена на последнюю субботу мая 1942 года. Ее ждали с нетерпением. В этот день внезапно нагрянула весна. Большой зал во II блоке наполнился народом. Так как весь контингент лагеря не мог поместиться в театральном зале, решили дать четыре представления, по одному для каждого блока. Через четверть часа должен был подняться занавес.
За кулисами, как полагается в дни премьер, царило лихорадочное возбуждение. Актеры заканчивали свой туалет. Камилл возмущался: Ван и Параду вдвоем затягивали его в корсаж, и он едва не задохнулся.
– Ты, животное, у тебя лапы холодные, – сердился он на Вана.
Франсуа попросил положить еще несколько штрихов на декорации, изображающие Лазурный берег. Электромонтер проверял софиты. Небольшая декорация чердака стояла уже на своем месте, в передней части сцены, а когда ее убирали, за ней виднелась другая декорация второго акта, изображавшая квартиру с видом на море. Машинисты – всё офицеры – проверяли крепления декорации первого акта. Молодой офицер, игравший Коко, был уже давно готов. Он очень волновался. Густой слой румян, затянутая тонкая талия, – издали его в самом деле можно было принять за девку. Как будет выглядеть эта эрзац-потаскушка в огнях рампы?
– Полковник придет в раж от тебя, – любезно заметил Камилл своей сопернице.
– Меня мутит от страха, – признался Коко. – В голове у меня пусто, совершенно пусто. И кроме того, я наелся орехов. Моя тетка постоянно присылает мне орехи. Как ты думаешь – это в самом деле может подействовать?
– Не знаю, я не суеверен, – ответил Камилл, глядясь в зеркало и поправляя складку на юбке.
– Дурочка, дело не в суеверии – говорят, что от орехов язык заплетается.
Послышались крики «осторожно, осторожно!». Это кричали Ван и Параду. На сцене началась суматоха. Двое «раскладных» с осторожностью перетаскивали огромный пятиметровый задник – картон, размалеванный голубой краской. Обстановка напоминала потревоженный муравейник.
– Все в порядке? – спросил капитан Шапон, театральный администратор, ведавший местами, билетами и кассой.
– Как будто, – ответил Франсуа, – по крайней мере в данную минуту. Посмотрим, что будет дальше, через два часа.
– Как с портнихой?
– Все сделано.
– А Камилл как?
– Наверное, произведет фурор.
– Ну ладно, я оставляю вас – фрицы идут.
– Ах! – воскликнул Камилл высоким голосом. – Я хочу посмотреть на моих дружков-неприятелей!
Озабоченный Коко без устали повторял свою реплику:
– «Значит, вчера вечером вы пешком ушли из моей гостиницы… Как и задумали… Значит, вчера вечером вы пешком»… Субей, я никогда не смогу выучить все – это слишком сложно…
– Идиот. Ты войдешь, тебе сразу начнут аплодировать, потому что ты смазливая бабенка…
– Мне наплевать на это. Что касается смазливых бабенок, то я бы сам их…
– Это даст тебе передышку, ты придешь в себя. Не забудь: ты подходишь к креслу, к Жерару и Элен, и спокойно говоришь: «Значит, вчера вечером вы пешком…»
Коко неуверенно возразил:
– Слушай, а если мне все-таки говорить фальцетом?
– Ну, нет. У тебя красивый, звонкий, хорошо поставленный голос и не слишком низкий: он вполне подходит к твоему гриму брюнетки…
– Хорошо, хорошо, не сердись. «Значит, вчера вечером вы пешком ушли… из моей гостиницы…»
Он мучительно зубрил свои реплики. Жерар, его партнер, вздохнул и подошел к нему, приглаживая волосы. У него в штатском был очень необычный вид – молодой человек периода между двумя войнами, разговаривающий о пляжах и теннисе… Он подал свою реплику:
– «Да, мы шли, не торопясь»…
– Очень хорошо, – сказал Франсуа. – Только идите повторять в другое место. Ведь начинают не со второго акта…
Франсуа нервничал и раздражался. Он посмотрел на часы, все те же положенные по уставу часы, которые он носил в бравом батальоне. Они выдержали много испытаний. Он надеялся, что теперь они уже сохранятся у него на всю жизнь. Он подошел к занавесу и взглянул в зрительный зал через обычный «глазок». Шапон сказал правду. Зал был переполнен мундирами защитного цвета и шинелями. Впереди, в первом ряду, благопристойные, как настоящие гости, сидели фрицы, боши, зеленые бобы – офицеры и цензоры. Они окружали адмирала фон-Мардрюка, выделявшегося своим расшитым блестящим мундиром.
Франсуа обернулся.
– Ребята, посмотрите на адмирала – точно лилия в шпинате.
Все расхохотались. С правой стороны Франсуа увидел тонкое лицо фон-Шамиссо. «Человек-который-потерял-свою-тень» говорил что-то на ухо капитану, смеявшемуся очень громко.
– По местам! – скомандовал Франсуа.
Актеры разбежались, точно тени, отбрасываемые множеством огней. Адэ-Камилл проверила, хорошо ли поднимается люк, через который она-он должна была выйти, и не преминула отпустить непристойность по этому поводу.
– Как ты вульгарен, – сказал Параду.
– Надеюсь, по крайней мере, что здесь не понатыкали гвоздей! Я не желаю выбрасывать по паре чулок на каждое представление.
– Все заделано, моя прелесть! – ответил Ванэнакер.
Ах, как они были далеки отсюда, его церковные старосты, его пономари и ризничие!
– Три удара! – приказал Франсуа.
Ван ударил три раза.
– Не сломай стену! – воскликнул Камилл.
Коко по-прежнему повторял свои реплики, хотя его выход был только через час. Послышался нервный смех, но чей-то грубый голос оборвал его. За занавесом раздались звуки оркестра: дирижировал Фредерик. «Трагический снегирь» сочинил для «Комической истории» увертюру, в которой лукавство сочеталось с мудрой горечью. Франсуа посмотрел через отверстие в занавесе: движение в зале постепенно замирало – так застывает жир на стынущей сковороде. Франсуа вынул из кармана листки, на которых он записал свое выступление, и стал лихорадочно просматривать их.
Кто-то потянул его за рукав.
– Тебя спрашивают, – сказал машинист.
– Кто?
– Какой-то майор у входа.
Франсуа рассчитал – до поднятия занавеса оставалось минут пять. Он сбежал по деревянной лестнице, перепрыгивая через четыре ступени. Становилось уже темно. Он осмотрелся.
Перед ним стоял Ватрен.
– Господин майор, вы… вам нужно место… Я…
– Нет, я не иду в театр, Субейрак. Я хочу просить вас об одной услуге.
– Сейчас, господин майор?
– Да. Слушайте внимательно. Если я не вернусь во Францию… Нет, не перебивайте меня. Я привожу в порядок свои дела. Так мне хочется. Я укладываюсь… Я хотел бы, что бы вы съездили к моей жене.
Франсуа пристально посмотрел на майора. Что с ним случилось? Нервы? Или что-нибудь похуже? Нет, Старик, по-видимому, превосходно владел собой. Однако глаза его слишком блестели. Он выглядел так же, как в первые дни боев в Лотарингии, только седины стало больше, вот и все… Субейрак вспомнил о театре – нельзя было задерживаться.
– Значит, вы поедете в Дэнен, улица Ланди, 14… Вы передадите моей жене… Вы скажете ей обо мне, что захотите, ответите на ее расспросы… Но самое главное, вы скажете, что… Когда мой батальон был взят в плен… я выполнил свой долг полностью. Постойте, постойте, вы скажете, что мы дрались до последнего разумного предела, но я избежал ненужных потерь. Без лишней крови. Ни одной лишней смерти на моей совести после…
У него странно дернулись губы под седыми усами. За спиной слышалась музыка Фредерика, казалось, в ней было что-то нереальное. Скрипки заглушали все…
– …после Вольмеранжа, – закончил Ватрен, – но об этом не стоит говорить.
– Почему вы избрали сегодняшний вечер, господин майор?
– Потому что сейчас – самое время. Иногда я здесь слышу песенку: «Дорога долгая, шагай, не останавливаясь». Для вас дорога будет еще долгой. Пройдет год, а может, два и три, прежде чем вы выполните мою просьбу. Моя жена живет в Дэнене у своей матери, в шахтерском поселке. Помните – ни одной лишней смерти. Повторите!
На мгновение воскрес прежний помощник командира. Франсуа повторил:
– Ни одной лишней смерти.
– А что касается Вольмеранжа, то… я не знаю, была ли нужна эта смерть. Иногда ночью я спрашиваю себя – может быть, он все-таки умер за Францию?
– Господин майор… – хотел прервать Франсуа.
– Мой мальчик, со времени нашего знакомства мы проделали тяжкий путь. Я думаю даже, что каждый из нас проделал сейчас половину всего своего пути.
Скрипки умолкли. Однако Франсуа не думал больше о театре, хотя он и отдал ему столько сил. Он был захвачен чувством к этому человеку, чей разум угасал, быть может, но с такими вспышками, в свете которых меркло все остальное.
– Вы нужны там, лейтенант Субейрак. Дайте руку, мой мальчик.
Голос его был строг.
Они обменялись рукопожатием. И в свое пожатие майор вложил всю ласку и нежность, которые суровый Ватрен не мог выразить словами. Сердце Франсуа забилось. Этот человек, когда-то столь ненавистный ему, стал его отцом. Сила, которая вела старого воина, майора Ватрена, по его жизненному пути, теперь переходила к нему.
Внезапно Ватрен наклонился к молодому офицеру, Франсуа почувствовал прикосновение усов на своей щеке. Ватрен обнял его и крепко прижал к груди. Потом он оттолкнул Субейрака.
– Прощайте.
Майор Ватрен повернулся и пошел большими солдатскими шагами, не оборачиваясь.
Франсуа в волнении простоял несколько секунд неподвижно. Шквал аплодисментов донесся из здания и вернул его к действительности. Он хотел бежать вслед за Ватреном, но надо было идти выступать.
– Что случилось? – спросил Ван.
– Серьезные, но непонятные вещи, – ответил Франсуа. – Как там?
– Увертюру Снегиря исполняли вторично. Сейчас твоя очередь.
Франсуа почувствовал себя ненужным, бесполезным, потерявшим всякое желание делать что-либо. «А как поступил бы Ватрен?». Он встряхнулся. Ватрен пошел бы к занавесу, взглянул бы в последний раз на зал и вышел бы на сцену.
Субейрак подошел к занавесу, проверил, готов ли Адэ-Камилл. Тот показал ему язык. Тогда он раздвинул тяжелые складки занавеса, прямо в лицо ему ударили огни рампы.
Молодой офицер из-за кулис следил за ходом действия – он занимался своим делом, как этого хотел бы Старик. Чудо свершилось. Актеры и зрители вдохновляли друг друга. После нескольких минут колебаний между насмешками и восторгом, что объяснялось особенностями игры Камилла, его чутьем, темпераментом, а также тем, как он произносил со сцены слова своим обычным, довольно низким голосом, – зрительный зал решительно склонился к восторгу. Настоящая женщина явилась на несколько часов в лагерь. Это была Адэ – взбалмошная, легкомысленная, беззаботная, непостоянная, с внезапными порывами, Адэ-Ева, Адэ-обманщица, Адэ, которая была больше женщиной, чем подлинная женщина, вела хоровод, увлекая за собой действие пьесы в стремительном вихре лукавства и горестных разочарований. Франсуа следил за текстом, но в то же время какое-то тоскливое беспокойство сжимало ему грудь. Субейрака снова охватило безразличие. Что означало это посещение? Он вспомнил фразу о боге и о самоубийстве во время последней прогулки. Ему сразу стало все ясно. Он поделился своей тревогой с Ваном. По мнению Вана, Старика не следовало оставлять одного. Сам Ван сейчас не мог отлучиться, так как должен был менять декорации. Послали Тото.
Каватини вернулся минут через двадцать. Первый акт еще не кончился. В зале кашляли, аплодировали, смеялись. Постановка и игра Камилла безусловно завоевали признание зрителей. Однако о пьесе в целом нельзя было еще сказать, принята ли она публикой. Смягчит ли горечь, заключенная в пьесе Салакру, ту тоску, которую испытывали пленные, или же, наоборот, усилит ее? Это было пока неизвестно.
Франсуа обернулся. Тото нигде не нашел майора. После обеда майор приводил в порядок свои вещи. У Тото сложилось впечатление, что трое товарищей майора по комнате обещали молчать и держали свое слово.
Представление продолжалось, но стало каким-то тягучим, ненужным. Как полагается, в антракте за кулисы явились старшие офицеры. Адмирал высказал свое одобрение, несколько любезностей произнес фон-Шамиссо.
Во втором акте Коко пропустил свой выход и, растерявшись, ослепленный светом рампы, чуть не плача, стоял такой трогательный, настолько похожий на молоденькую, смущенную девчонку, что публика зааплодировала, дав ему возможность прийти в себя.
В третьем акте что-то случилось с декорацией, и Ван вместе с Параду починили ее во время действия – никто ничего не заметил.
Франсуа видел все это, словно в тумане. Этот театр, которому он отдал столько труда, лишился для него всякой реальности. Тоскливое чувство не покидало его.
Спектакль шел к концу.
Жан-Луи, отлично владевший собой, произнес свою реплику, которую Франсуа знал наизусть и любил за горькое высокомерие и пессимизм: «Наше счастье причиняло тебе боль, твое счастье вызывает у меня жалость! Современные мужчины имеют таких женщин, каких они хотят и каких они заслуживают. Тем хуже для тех и для других! Но я говорю тебе, что так не может продолжаться. Поэтому я ухожу в пустыню и буду дожидаться там нового поколения. Прощай!».
Публика наградила Жана-Луи долгими, шумными аплодисментами. Зрители одобрили спектакль. Это был успех. До конца оставалось не больше десятка реплик, публика все еще аплодировала, как вдруг двери театрального зала распахнулись и трое немцев во главе с «Человеком-который-не-получает-удовольствия» торопливо подошли к адмиралу.