Текст книги "Майор Ватрен"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Арман Лану
Майор Ватрен

РОМАН

Арман Лану – не начинающий писатель. Его перу принадлежат несколько романов и поэм, беллетризованная биография Золя, книга очерков о Париже. Все эти произведения написаны после войны. Роман «Майор Ватрен», вышедший в свет в 1956 году и удостоенный одной из самых значительных во Франции литературных премий – «Энтералье», был встречен с редким для французской критики единодушием. «Это большой многоплановый роман о войне, о любви, но прежде всего о патриотизме, – подчеркивалось в литературном еженедельнике „Леттр франсез“. – Мы давно не встречали столь значительного произведения. Арман Лану владеет подлинным мастерством романиста. Он умеет отбирать то, что надо, – это сжатая, конденсированная книга. Его роман не просто авторская удача, он показывает нам, каковы возможности современного реализма».

Почти во всех рецензиях отмечались талантливость и правдивость этой книги, являющейся плодом глубокого. раздумья над проблемами, поставленными последней войной перед французским обществом.

Герои романа – командир батальона майор Ватрен и его помощник, бывший преподаватель литературы лейтенант Франсуа Субейрак – люди не только различного мировоззрения и склада характера, но и враждебных политических взглядов. Ватрен – старый кадровый офицер, католик, консерватор; Субейрак – социалист и пацифист, принципиальный противник любых форм общественного принуждения. Участие в войне приводит обоих к тому, что они изменяют свои взгляды. Все, чем жил майор Ватрен, рухнуло в первые же дни войны. В романе ярко показано, как немногословный, суровый майор Ватрен вынужден в конце своего жизненного пути признать несостоятельность своих прежних убеждений.

Столь же значительную эволюцию проделывает и Субейрак. «Теперь я знаю, что это не только ваша, но и моя война, – говорит он в конце романа майору Ватрену. – Я должен воевать, чтобы защитить родину, на которую напал враг». Франсуа Субейрак приходит к выводу, что В мире, в котором он живет, нет места пацифистскому прекраснодушию. С агрессором следует бороться беспощадно, ибо в противном случае очень легко стать его сообщником.

Многие проблемы, над которыми так мучительно бьются герои романа Лану, для советских читателей давно решены. Это, однако, Не снижает интереса и значения талантливой книги Лану; автор сумел убедительно показать поведение своих героев в условиях, когда каждому из них пришлось для себя и по-своему решать, как говорят, французы, «конфликты совести», поставленные перед ними войной.

Часть первая
Ночь в Вольмеранже

I

Франсуа Субейрак вытер лоб. Было еще жарко, хотя там, далеко на западе, за горами, солнце уже опускалось в море.

Франсуа вспомнил о зеленом луче своего детства… Городок со странным названием Сен-Мишель-Шеф-Шеф, темные хрустящие галеты, ракушки, которые ешь сырыми, прямо тут же на скалах, добравшись до них вплавь. Ах это море! Эта девочка, розовая, как гвоздичка, – красотка из протестантской колонии Нанта… «Если я когда-нибудь выберусь отсюда, – подумал Франсуа, – я вернусь в Сен-Мишель-Шеф-Шеф… Мои счеты с зеленым лучом еще не кончены».

Солдат, шагавший рядом, тихонько кашлянул – наверно, Франсуа заговорил вслух… Так вот, удастся ли ему выбраться отсюда? Месяц назад, в самые опасные дни, он не сомневался в этом. Даже во время атаки на ОП-2, когда немцы обрушились целой ротой на его взвод и убили у него троих ребят, они сами оставили тогда на месте дюжину трупов, – даже тогда Франсуа не верил в свою смерть. Теперь он уже не был так спокоен: может быть, смерть поджидала его не на востоке, а в стороне заходящего солнца и зеленого луча, там, где она была бы особенно нелепа.

Франсуа вдруг перестал замечать солнце, хотя оно еще не село. Широкие лучи, подобно мечам, рассекали небо, и большая, покрытая холмами, горбатая долина окрашивалась в синий цвет церковного витража и зеленовато-голубые тона, напоминавшие о «зеленом охотнике» этих сказочных мест. Солнце скрылось за холмом, по которому, высунув язык и едва волоча ноги, плелись солдаты бравого батальона. Издалека доносилось звериное рычание: это била немецкая артиллерия.

– Здесь все-таки лучше, чем на ОП-2, – сказал Верлом, – а вы как думаете, господин лейтенант?

Верлом говорил фальшивым тоном, как плохой актер, изображающий крестьянина. Этот неуклюжий парень с Соммы, с маленькими хитрыми глазками, выделяющимися на его тупом лице, пыхтел, как боров, и волочил ногу.

– Ах, господин лейтенант, не могу больше… Сил нет – всё!

Шедшие рядом с ним пехотинцы засмеялись. Верлом, шатаясь, поплелся к кювету, поросшему зеленой травой.

– Ну-ка, Верлом, еще маленькое усилие, – сказал лейтенант.

Франсуа Субейрак отлично понимал в чем дело: каждый раз разыгрывалась одна и та же комедия. Верлом прикидывался, что больше не может идти – нет сил. Лейтенант в свою очередь делал вид, будто дает ему нагоняй. Тогда Верлом выпрямлялся и, поглядев на лейтенанта смеющимися глазками, хвастливо заявлял:

– Ничего, господин лейтенант, еще не пришел тот денек, когда у Верлома силенок не хватит. Что верно, то верно – это уж я вам говорю.

Сегодня этот номер не имел успеха. Верлом, пройдоха и трус, который всегда устраивался за счет других, слишком много ныл и бахвалился. На передовых он вел себя очень осторожно. Теперь, когда бравому батальону ничто не угрожало, он снова принялся за свои фокусы. После сорокакилометрового ночного перехода Верлом паясничал, зубоскалил, строил рожи и без стеснения выражал свою радость. Его лицо сангвиника снова стало багровым. Вчера еще фермер Верлом был зеленым от страха.

Товарищам не хотелось смеяться. Но Верлом продолжал паясничать:

– Мы идем по правильной стороне, что – нет? Верно, господин лейтенант? Ведь самое главное – идти по правильной стороне!

Лейтенант Субейрак не ответил. Этот тип вызывал у него отвращение. «Твоя шкура не очень-то привлекательна, Верлом, но она еще цела. Поэтому ты так доволен».

Верлом, словно услышав то, что подумал офицер, тотчас заорал:

– Они возьмут мое сало, но шкуру они не получат, господин лейтенант, нет, не получат, господин лейтенант, нет, господин лейтенант!..

Солдаты шли так, словно тащили друг друга: заплечный мешок и крутой подъем придавали им вид горбунов, обеими руками они цеплялись за нагрудные ремни, их каски были сдвинуты на затылок, по склоненным лицам струился пот, неуклюжие и измученные, они едва волочили ноги. Так плелись они в этом торжественном освещении, гораздо более подходившем для вступления крестоносцев в Константинополь…

Да, эта рота уже не выглядела такой бодрой, этот бравый батальон уже не был таким бодрым, после того как он три раза побывал на передовых и дважды вступал в соприкосновение с противником!

– Мы скоро придем, господин лейтенант? – спросил Сербрюэн и добавил скороговоркой тоном старого служаки-балагура: – У меня уж ступни въехали в икры, икры в коленки, коленки в ляжки, ляжки въехали в кухню, а кухня – в закусочную! Все вдвинулось одно в другое, как в морском бинокле… Селезенка у меня увеличилась, а печенка стала как деревянная.

Несмотря на свою фламандскую фамилию, Сербрюэн был парижанином. Полк формировался главным образом из крестьян и шахтеров окрестностей Денена и Валансьенна, однако по прихоти мобилизационных властей в нем оказалось несколько парижан и эльзасцев. Был даже один человек из Шаранты. Он находился под наблюдением (графá «Б» – революционер). Из всех солдат он был самым добродушным, самым услужливым, веселым и дисциплинированным.

– Осталось не больше двух километров, – ответил Субейрак.

В косогорах таятся для пехоты скрытые неприятности: думаешь, что ты уже взобрался наверх, а оказывается, нужно опять карабкаться! По обеим сторонам дороги стояли огромные яблони с запыленной листвой. Солдаты шли гуськом. В уставе говорится о «построении подразделения на марше при приближении к цели». Правда, они-то не приближались, а удалялись, но это не имело значения.

Яблони означали близость деревни, скрытой за подъемом. Субейрак ускорил шаг, несмотря на дрожь в коленях и усталость, которая жгла ступни, сводила мускулы. Обогнав своих солдат, он поднялся на вершину холма. Кровь стучала в висках, ремешок каски прилип к подбородку. Отсюда были видны сливавшиеся с горизонтам синие горы и на их фоне маленькая деревушка – сбившиеся в кучу коричневые, словно лакированные домики, покрытый мхом замок с приземистой церквушкой – деревня, которую хотелось подержать на ладони, тихонько приговаривая: «Деревня, деревня, деревня…» Субейрак подошел к выбеленному дорожному знаку и прочитал:

ВОЛЬМЕРАНЖ

Бравый батальон оставил позади местность, где все названия кончались по-немецки на «вейлер» или «наумен», и шел по области, где окончания были «вилье» и «анж». Вольмеранж… Впрочем, ему не понравилось это название: в его нежном звучании скрывалось что-то лицемерное.

– Эй, Франсуа, – послышался чей-то высокий голос.

Со стороны деревни к Субейраку шел младший лейтенант из второй роты, Андре Ванэнакер, – здоровяк, ростом в метр девяносто, весь вытянувшийся в длину, с огромными торчащими ушами, с длинным носом, маленькими усиками цвета меди и голубыми глазами какого-то необычного оттенка.

– Видишь, Ван, – сказал Субейрак, – мы все-таки дошли. Мы уже в Германии! «Фольмеранг»…

Ванэнакер пошевелил ушами. Он не любил шуток Субейрака. Конечно, им приходится идти спиной к Германии, и к тому же ускоренным маршем. Но для чего же говорить об этом? Дόма, в гражданской жизни Андре Ванэнакер был фабрикантом церковной утвари. Общение со своими клиентами выработало в нем дурную привычку принимать все всерьез. Хотя он родился в Валансьенне и нигде, кроме этих «Северных Афин», никогда не бывал, если не считать дюн Берка, Ванэнакер говорил с легким акцентом, произнося слова хоть и правильно, но невнятно.

– Ты не видел моих ребят? – спросил он. – Я потерял троих.

– Нет, – ответил Субейрак.

– Прямо какая-то чертовщина! Роты шли в сотне шагов одна за другой. Очевидно, эти три молодчика из роты Вана нырнули в придорожный кювет, как рябчики в капустное поле.

– Вот свиньи! – сказал Ван.

Они вернулись назад к спуску, чтобы посмотреть на бравый батальон. Бравый батальон со своими тремя ротами тощих стрелков, с пулеметной и авторотой, с грузовиками в желто-коричневых разводах растянулся цепочкой на пять километров.

– Именно это устав называет «рассредоточенным построением», – сказал Субейрак.

Оба лейтенанта – один высокий, другой среднего роста – стояли на своем наблюдательном пункте под яблонями, совсем как на хороших батальных картинах.

Отсюда открывался вид на всю долину. С той стороны надвигались тучи, напоминая стаи больших рыб с причудливо изогнутыми хребтами. Небо было в движении. Низкое, клонившееся к закату солнце порой закрывалось облаками, но сияло все так же ослепительно и так же господствовало над прекрасным классическим пейзажем: просторными долинами и горами, окрашенными в синие цвета тончайших оттенков, смягченных дымкой зноя.

– Пахнет грозой, – сказал Андре Ванэнакер. – Хочется пить.

У него запеклись губы.

Молодые офицеры иногда развлекались, подражая солдатскому говору:

– Ну и брюхо же у тебя, ровно бочка, – сказал Франсуа.

Ван засмеялся: его постоянно мучил ненасытный аппетит.

– Старик поставил свою машину на площади, – сказал он.

– А мне наплевать на это.

Субейрак понимал, что говорит неправду, рисуется – никому из них не было наплевать на то, что касалось Старика.

– Который час? – спросил Ван. – Мои часы стоят.

– Семь, ровно.

Усталость не прошла от того, что они постояли на месте. Наоборот. Тяжелая, отравленная усталостью кровь, казалось, еле-еле текла в жилах, живот под одеждой покрывался соленым потом. Люди валились на траву, кое-кто утомленно жевал кислые зеленые яблоки. Слева виднелись ленивые изгибы Мозеля, к которому шел батальон. Река терлась о высокие склоны, покрытые лесами и плодовыми садами, окружавшими Вольмеранж.

Франсуа обожал воду, реку, море. Мозель казался ему таким же широким, как Рона вблизи Авиньона. Стоя здесь под яблоней, он вдруг почувствовал себя странно спокойным и веселым, почти счастливым. Он дружески улыбнулся Вану, чье худое лицо было покрыто ровным слоем серой пыли с грязными подтеками от пота.

– Пойду посмотрю, где все-таки эти три типа, – вздохнул Ван. – Если майор узнает об этом…

– Брось, – сказал Франсуа. – Найдутся твои цыплята.

Неподалеку от них угрожающе оскалилась старая, ржавая борона.

В поле раздавалось щебетанье птиц, крутилась мошкара, кузнечик трещал о лете, о каникулах.

С главной площади Вольмеранжа, оттуда, где стояла машина майора, которого Субейрак непочтительно назвал Стариком, послышался свисток. Солдаты второй роты Ванэнакера стали вылезать из кювета. Франсуа тоже дал свисток. Ребята из третьей роты поднялись и стали разминаться.

– Сто раз говорил им, не растягиваться, черти полосатые!

Солдат, отошедший в сторонку, натягивал штаны. Солнечные отсветы, которыми был пронизан воздух, окрашивали тело в золотистые, редкостные, неправдоподобные тона. Подул легкий ветерок, и на несколько секунд стало совсем хорошо. Ах, если бы гроза! Зазвонил колокол. Ван перекрестился и пошел к своим солдатам. Внезапно Франсуа почувствовал, что к горлу подступили слезы.

Бравый батальон снова неторопливо двинулся в путь – до деревни оставалось минут десять.

Старик ждал их на площади у своей выкрашенной в серый и коричневый цвет машины, возле памятника погибшим в 1914–1918 годах. Ничего похожего на этот памятник Франсуа в своей жизни не видел. Раненный в ногу солдатик, приподымаясь, протягивал к небу руку с растопыренными пальцами; дебелая обнаженная женщина образца 1900 года, с круглыми ягодицами, венчала его лаврами; рядом, задрав голову, стоял петух вдвое больше натурального размера. «Хорошо откормлен, – подумал Франсуа. – Вот снять бы их рядом: Старика и памятник».

Старик стоял с бесстрастным видом. Его мундир цвета хаки, общего пошива, был ему слишком широк. Командир полка, полковник-денди, однажды сказал, показывая на штаны командира батальона: «Майор Ватрен, это работа не портного, а портнихи». Ватрен спокойно посмотрел прямо в лицо раздраженному полковнику-денди и с достоинством проговорил:

– У меня двое детей, господин полковник.

Полковник прикусил губу. У этого сорокалетнего, весьма резвого холостяка до войны были кое-какие досадные недоразумения личного порядка. Само собой разумеется, полковник Розэ любил своих солдат. Но он не любил майора Ватрена, и майор отвечал ему тем же.

Старик, коренастый, почти квадратный, с седыми щетинистыми усами, с седыми висками, в фуражке, украшенной четырьмя золотыми нашивками, стоял возле памятника, расставив ноги и глядя на проходящий батальон.

Люди шли один за другим, неся на себе снаряжение. Франсуа Субейрак нарочно стал метрах в пятидесяти впереди своего батальонного командира и, явно подчеркивая свою личную ответственность, наблюдал, как проходят его люди. У него перед глазами возникла другая картина, как две капли воды похожая на эту. Да, облик войны изменился! Это было пять месяцев назад, когда они впервые вышли к переднему краю. Субейрак был тогда младшим лейтенантом, командиром взвода. Полк сформировался на Севере и проделал весь путь по нелепому маршруту Мондидье – Компьен – Суассон – Реймс – Сен-Менуэль – Лерувиль – Пон-а-Муссон – Паньи-сюр-Мозель. В предместье Меца, у входа на мост, Субейрак скомандовал «на плечо», и взвод, четко печатая шаг, промаршировал через мост. «Равнение направо». Так они и прошли прямехонько мимо Старика.

«Лейтенант Субейрак, ко мне», – позвал через несколько секунд Ватрен. Субейрак подбежал и вытянулся перед ним по всей форме. «Господин майор?» – «Лейтенант Субейрак, то обстоятельство, что вы офицер запаса и преподаватель, не освобождает вас от обязанности знать, что воинская часть, переходя через мост, никогда не должна идти в ногу. Понятно?» – «Да, господин майор». – «Н-ну», – пробормотал майор, покручивая усы и в нерешительности покачивая головой. Потом он медленно-медленно опустил руку, и неуловимая искорка промелькнула в его глазах цвета голубого фарфора. «Идите к своему взводу, лейтенант Субейрак, – мягко добавил он, – и скажите капитану Леонару, чтобы вашим людям дали дополнительно по стопке вина».

Франсуа вспомнил все подробности этой армейской сценки, глубокого смысла которой он так и не смог понять. А между тем, этот заурядный случай имел свой смысл и, наверное, мог раскрыть некоторые особенности характера весьма обыкновенного майора Ватрена. Впрочем, за полгода, прошедшие с того дня, личность майора не стала яснее для Франсуа, несмотря на опасности военного времени.

Сейчас в Вольмеранже уже и речи не могло быть о «равнении направо» и четком шаге с ружьем на плече.

…Люди плелись мимо Субейрака, затем проходили перед Стариком. В них как бы восстанавливался условный рефлекс «бодрости». Им было стыдно. Они бросали на лейтенанта красноречивые взгляды, выражавшие то смущение, то дерзость, то соучастие или тоску.

Субейрак понимал, как ненужно это унижение солдат, и был в бешенстве. Когда проходила его рота (он командовал ею временно, потому что ее командир, капитан Леонар, находился в отпуске), Субейрак заставил себя улыбаться. Это шествие жалких, измученных людей мимо молодого офицера, такого же грязного, как к они, казалось нескончаемым.

Старик, находясь поодаль, туже закручивал свой ус; рядом с ним стоял с презрительной гримасой на лице его помощник капитан Гондамини (которого офицеры называли «Неземным капитаном», а солдаты – «Шкурой»).

В самом деле, хорош же он был сейчас, этот бравый батальон! Потери и особые задания уменьшили его состав вдвое. И в каком он теперь состоянии! Грязь переднего края, засохшая на солдатских шинелях зеленоватой коростой, смешивалась с потом изнурительного сорокакилометрового перехода. Стоптанные ботинки всех фасонов, жалкого штатского вида рядом с башмаками солдатского образца, дурацкие штаны для гольфа, созданные игрой воображения военных портных, – сколько людей из-за этих штанов разбивали себе физиономии, цепляясь за колючую проволоку опорных пунктов! Все до одного небриты. Тяжелая, как болезнь, усталость.

Последним шел Пуавр – вестовой Франсуа, рыжий Пуавр, который любил лейтенанта, всегда устраивался так, чтобы быть последним и, таким образом, как можно дольше шагать рядом со своим начальником. Этот Пуавр снял башмаки, связал их шнурками, повесил на шею и шел в одних носках пронзительно зеленого цвета. Сколько времени он так шел, этот Пуавр?

Франсуа Субейрак стиснул зубы от бешенства. Он со злобой посмотрел на неподвижно стоявшего майора, на памятник погибшим – злые силы скрывались за этими тотемами.

Пуавр был шахтером, подземником. Как у всех подземников, его ноги были чувствительны к сырости. Это не мешало мобилизационным властям направлять большинство шахтеров в пехоту. На передовых зимой, в мороз и в оттепель, в воде и в грязи у шахтеров распухали ноги, обутые в башмаки на подошве из гнилого картона или залубеневшей кожи. Только из их батальона пятнадцать человек были отправлены в госпиталь с обмороженными ногами. Страшно смотреть на обмороженные ноги: они бывают синие, с фиолетовыми прожилками, или серые, как испорченная рыба, или мертвенно белые, как могильные черви.

Субейрак пошатнулся и едва не упал. Он снова двинулся и тут же вскрикнул от острой боли, молнией пронзившей его от колен до ключиц. Он присоединился к Пуавру и пошел рядом с ним к тому месту, где стояли майор и «Неземной капитан». Он шел, не отрывая взгляда от огромных старомодных усов, которые росли прямо из ноздрей солдатика 14-го года, закрывая его нижнюю губу, тогда как концы их поднимались кверху двумя остриями, похожими на бычьи рога.

Не доходя десяти шагов до командира, батальона, лейтенант Франсуа Субейрак, временно исполняющий обязанности командира третьей роты, выпрямился, расправил плечи, вздернул подбородок и, четко печатая шаг горящими пятками, повернул голову влево, в сторону Старика, движением, в котором соединились вызов и отчаяние.

Старик с серьезным видом отдал честь – нельзя было понять, огорчен он или сердит.

Минуту спустя Пуавр тихонько шепнул:

– Все ж таки он на копченку похож, командир-то…

«Копченка» означала копченую селедку.

Сербрюэн, парижанин, который нес свой автомат на плече, как зонтик, обернулся и сказал:

– Рюмочку перно за Артура[1]1
  Перно – аперитив (алкогольный напиток) из анисовой настойки.


[Закрыть].

Деревня не обманула ожиданий: домики, утопавшие в цветах, просторные дворы, навоз у хлева, запах свежего сена, мягкий вечерний свет над садами и ржавыми оградами.

Солдаты увидали вдруг женщину, выходившую из дома, увитого плющом. В руках она держала кувшин. На ней был корсаж сочного оранжевого тона, который дрожал и переливался в вечернем свете, подобно чудесному плоду. Короткая юбка едва прикрывала округлые икры. Она поставила кувшин на мокрый камень у колодца, откинула рукой волосы и взялась за ручку насоса. И тогда…

Тогда из трубы широкой струей хлынула вода.

Вода.

Вода!

– Черт подери, – сказал Сербрюэн и остановился как вкопанный, а шедший за ним Пуавр налетел на него, выругался, гремя котелком и винтовкой:

– Черт подери, ребята, здесь водятся пастушки!

Они кинулись к колодцу. Женщина звонко, раскатисто засмеялась и протянула им кувшин.

Вода текла широкой струей. Солдаты толкались, брызгались, подставляя смеющиеся лица под струю.

Франсуа отошел в сторону. Он одобрительно относился к такой разрядке, считая ее необходимой. Но она не была предусмотрена уставом, поэтому он отходил в сторону – достаточно далеко, чтобы солдаты поняли его отношение, и достаточно близко, чтобы суметь их защитить в случае прихода майора или «Неземного капитана».

Главная площадь Вольмеранжа, обсаженная липами, одной стороной выходила на шоссе. Она представляла собой как бы две трапеции; центром первой был памятник, центром второй колодец. С одной стороны площади под столетними каштанами была каменная ограда. Франсуа подошел к ней и облокотился. Внизу протекал Мозель – плавная, могучая река цвета расплавленного свинца. От деревни к реке вели лишь крутые тропинки, дороги не было, Франсуа посмотрел на часы. Семь пятьдесят. Надвигалась ночь. Она неторопливо рассеивала плывущие по небу стаи больших рыб – предвестниц грозы. Ночь шла с востока. Подобно армии, маневрировала она под этим гигантским небосводом. Солнце еще не скрылось, а ночь уже поднималась из недр земли и разливалась своей синевой все более густого, темного цвета, которому суждено было скоро стать черным,

Над Вольмеранжем носились стрижи.

II

Третья рота, которой командовал Субейрак, стояла в западной возвышенной части Вольмеранжа, спускавшейся к Мозелю каскадом садов и огородов.

Субейрак выходил из себя: полевая кухня до сих пор не пришла. Вечно так получалось! Ее тащили две лошади, мобилизованные на севере под Булонью, тогда же, когда и шахтеры. Пока части двигались по равнине, полевая кухня являлась на место раньше роты. На коротком привале между переходами разводили огонь, и когда подходили солдаты, пища почти всегда была уже готова. А теперь, проделав путь в сорок километров, им предстояло довольствоваться холодной едой! Правда, это было уже не так страшно, как в декабре.

Субейрак выслал навстречу кухне двух человек на велосипедах, а сам вернулся на площадь, где стоял памятник павшим бойцам. Старик уже ушел оттуда. Субейрак тщетно пытался понять, из чего отлиты эти проржавевшие бредовые апокалипсические фигуры мутно-зеленого цвета! Под изображением солдата 1814 года был выгравирован список погибших а 1870–1871 и в 1914–1918 годах. Оставалось еще место для нового списка.

Субейрак обычно проводил каникулы в Коллиуре, в восточных Пиренеях. Он был родом из Велея, но какое-то необъяснимое влечение привело его еще юношей к Средиземному морю, и потом каждый год он возвращался к нему. В Баниюльсе он однажды встретил скульптора Аристида Майоля. Субейрак и сейчас еще мысленно видел его белую, как у Моне, бороду патриарха. Они подолгу беседовали с Майолем, потому что Субейрак, преподававший литературу в Ланьи, любил искусство. Как-то раз в его присутствии один почтенный местный житель спросил Майоля, какой памятник павшим бойцам он намерен создать по заказу соседнего местечка. «Разумеется, обнаженную женщину!» – ответил скульптор. Как будто можно было создать что-нибудь, кроме обнаженной женщины, желая почтить героев!

Субейрак нашел этот ответ великолепным, совсем в духе греков. Но здесь, в Лотарингии, такого Майоля не нашлось.

На западном берегу высились итальянские тополя, казавшиеся чопорными, как кипарисы; среди коричневых и аспидно-синих пятен деревенских домов выделялись, подобно темным драгоценным камням, красные пятна крыш. Восточная часть городка, освещенная луной, выглядела мрачно. Небо было покрыто фантастическими узорами, облака образовали на нем подобие свастики. Во тьме прокуковала кукушка.

Франсуа снял каску и сел на гранитные ступени. Мокрые от пота пряди волос слиплись, на лбу выделялся красный след от каски. Мимо него, совсем как в мирное время, неторопливо проходили крестьяне. Откуда-то возвращались подводы.

Удивительной невозмутимостью веяло от таких деревенских увальней. Но можно ли было сердиться на них за это? С октября они успели насмотреться на солдат! Конечно, в первое время воинские части, бодро, сомкнутыми рядами входившие в деревни, производили на них впечатление. Но теперь эти грязные, бородатые оборванцы, приходившие с передовых разрозненными группами, толкая перед собой нагруженные мешками детские коляски, не вызывали уже у них никаких чувств, даже исконной враждебности крестьянина к солдату. Два мира существовали бок о бок, не соприкасаясь, в этой атмосфере векового деревенского безразличия.

Субейрак заметил вдруг, что сидит сгорбившись. Целый час он тащил на себе мешок одного эльзасца, которого терпеть не мог. Он сделал это из показного самолюбия, для поддержания престижа, скорее по долгу службы, чем из доброго чувства. Но в ключицах его глубоко засела глухая боль. Субейрак с усилием встал и оперся на решетку памятника, чтобы удержаться на ногах.

И тут его потрясло необычайное зрелище. За пять минут все изменилось на небе. Яркие краски небесных узоров растворились в странных темных разводах, окруживших громадное сине-зеленое око, воспаленное и нечистое. Оно насмешливо взирало на бравый батальон, подходивший к Вольмеранжу. Затем огромный алый диск солнца скользнул за темную зелень дальнего леса. И тогда над долиной Мозеля и холмом Вольмеранжа засиял удивительный, зеленый, как в персидской сказке, луч, нереальный и чудесный, словно пробившийся из гигантского церковного витража. Боже милостивый, это был зеленый луч, тот самый, который Франсуа столько раз тщетно старался подстеречь в детстве, золотой луч, грезившийся ему тогда у моря. Лейтенант выпрямился: «Вот уж не ожидал! В детстве я каждый вечер пытался поймать зеленый луч, ни разу не подстерег его, и вдруг здесь, в Лотарингии, он нашел меня!»

Какие-то женщины, озаренные этим зеленым, струящимся золотом, болтая, направлялись к колодцу. Мимо медленно прошел крестьянин, ведя за собой корову. Франсуа взглянул на корову – она отсвечивала изумрудом, древние рога ее сверкали. Им овладело странное ощущение, и он тотчас понял, что оно никогда в жизни не повторится: времени вдруг не стало – корове было три тысячи лет.

– Здорόво, – сказал крестьянин.

– Добрый вечер, – тихо ответил Субейрак.

Око в облаках потемнело и померкло. Чудесные краски угасли. С востока, торжествуя, надвигалась ночь.

Из двери ближайшего сарая, зиявшей точно черная дыра, выскочил здоровенный парень, голый до пояса. Он был мокрый и на ходу утирался полотенцем защитного цвета. Это был Демай из взвода Ватру.

– Господин лейтенант, – сказал он, – солома вся порублена, мы сидим прямо друг на друге. Тут одна хозяйка приглашает переночевать в доме рядом. Скажите, можно туда пойти, а? Другим больше места останется.

Совсем мальчишка, этот Демай. И еще рисуется этим. Каждый день рискуешь жизнью, надрываешься, да еще должен у другого человека просить разрешения провести ночь в постели. Но поскольку ты мужчина, настоящий мужчина, ты хочешь сохранить свое достоинство и стараешься обратить все в игру, в ребячество. И офицер это понимает. Усмешка светится на его осунувшемся лице. Он поможет человеку сохранить свое достоинство. Ведь за это его и любят.

– Ладно, – сказал лейтенант. – Только смотрите не попадайтесь.

Высоко на косогоре лейтенант увидел, наконец, полевую кухню и отошел от Демая. Уже темнело, поэтому кашевары не развели огня в пути.

– Черный потерял подкову, – объяснил капрал, – да еще один хомут сломался.

Капрал был в бешенстве и ругался, не стесняясь присутствия лейтенанта. Он повел кухню на крытый двор. В кои-то веки интендантство вовремя доставило мясо.

– Что будем готовить, говядину и жареную картошку? – спросил капрал. – Все-таки это лучше, чем консервы!

– Хорошо, – ответил Субейрак.

Он уже давно отказался от мысли как-то разнообразить стол. Солдат этого северного полка кормили только сардинами, говядиной и картошкой! Все попытки изменить меню оказались безуспешными, а когда однажды привезли мелкую рыбу, солдаты восприняли это как личное оскорбление.

Субейрак направился на КП роты, располагавшийся в заднем помещении бистро. Пахло анисовой настойкой и дешевыми сигаретами. Солдаты потягивали перно. Кругом были разбросаны бумаги, только что вынутые из металлических ящиков.

– Господин лейтенант, – сказал писарь Тибо, бывший мелкий промышленник из Рубе, отличавшийся безупречной выправкой, щеголеватым видом и желанием всегда оставаться в тени, – опять чилиец пропал!

Ох уж этот чилиец! То был француз, вернувшийся из Чили в 1939 году, чтобы принять участие в войне, хотя он прекрасно мог остаться на месте. Его прислали с подкреплением из Парижа. Преисполненный доброй воли, он оказался трусливым как заяц. Бедняга был потрясен, он ничего не понимал. Этот парень, желавший и не умевший выполнить свой долг, причинял, естественно, гораздо больше хлопот, чем какой-нибудь явный пройдоха.

– Это все? – спросил Франсуа.

– Все, господин лейтенант. Четыре отставших солдата пришли с растертыми в кровь ногами.

– Нужно послать их в лазарет.

– Уже сделано, господин лейтенант. Батальон запросил сводку о наличии боеприпасов.

– Ну конечно! Пошлите вчерашнюю.

– Но вчерашняя была составлена неправильно, господин лейтенант!

– А что тут правильно, Тибо! Да и наплевать на это. То чилиец, то эти дурацкие сводки! Не война, а сплошное дерьмо!

– И еще, господин лейтенант: майор велел передать вам, что ужин будет сегодня в девять тридцать.